Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

Глава 12

Ты еще ничего не знаешь о всеистребляющей боли жизни. Природа жестока к нам, она печется и заботится лишь о своих здоровых детях, а больных она покидает, и более того – обращает все виды грозного оружия против самого их существования.

Муха Навозная, он же Мухтар Насыбулович Нигматуллин по паспорту, с метлой наперевес склонился над подвальной отдушиной, в которую могли пролезть только кошки да (со скрипом, обдирая локти и коленки) наглые мальчишки. Муха орал в отдушину пропитым голосом:

– Шаромыжки! Засранцы! Екэлэмэнэ! Замур-р-рую, недоноски! А неповадно чтоб. А я видал, кто в окно мырнул! А будет вам от родителей, поганцы! У-у-у, петлюровцы! Микробы, бациллы холерные!

Олег, Вадик, а также их приятели и соседи Кира Самоедов, Колян Аркебузов по прозвищу Дуремар и Яша Берман – пионерское звено в половинном составе, остальные – девчонки – сидели на корточках прямо под узким окошком и молча, затаившись, выжидали, когда Мухе надоест орать и он или отправится в гастроном на Средний проспект или, что более вероятно, сначала пойдет отпирать подвал, где они прячутся, чтобы поучить метлой хоть кого-то из компании, кого поймает. Вот когда он залязгает ключами в амбарном замке, на который заперт подвал, тогда и придет время смываться, подставляя друг другу плечи и колени, вытаскивая оставшихся за руки, обдирая бока и набивая шишки. Такова была отработанная техника отхода из подвала, если вас там заставал дворник.

Но этот подвал был незнакомым и оказался слишком глубоким: чтобы дотянуться до окошка, надо было встать в полный рост и во всю длину вытянуть руки вверх. В этот подвал они попали не по собственной воле и интересу, а удирая от Мухи Навозной. Колян нырял в подвал последним. Его-то, вероятно, и опознал треклятый Муха.

– Ребя, – прошептал Олег в разгар Мухиной оратории, – а как последний выбираться будет? Высоко же.

– Ящик бы, – пискнул Дуремар. – Может, здесь и есть. Подвал сухой и старой картошкой воняет, как в овощном магазине. Здесь точно картошку хранили. Посмотрим?

Под ногами были сухие доски, а не осклизлые кирпичи, что действительно свидетельствовало в пользу «картофельной» версии.

– Что смотреть? И так видно, что нет, – буркнул Олег, слюнявя пальцы и смазывая сквозь дыру на штанах ободранную при падении из отдушины коленку, – маленький подвал-то. Вон дверь, а вон решетка, тоже запертая. Там уже соседний дом.

И действительно, хотя освещение в подвале оставляло желать лучшего, видно было, что он пуст, лишь в воздухе висела грязно-серая, как собачьи очесы, пыль. И висела эта пыль тоской непроглядной, потому что сегодняшнего подвига Муха-фашист им точно не спустит. Если он даже и не всех разглядел, ничто не помешает ему в очередном приступе вредности заявиться в школу, отыскать директрису или, того хуже, завучиху Иннессу Львовну, а та вызовет Марианну Александровну, француженку, их классную руководительницу, и. Лучше не думать, что будет.

Есть, конечно, слабая надежда, что после похода в гастроном Муха споет пару непристойных частушек и заснет мертвым сном, а потом ничего не вспомнит. Но это до тех пор, пока он не обнаружит, что все веники из березовых прутьев, приготовленные для того, чтобы по мере необходимости насаживать их на палку для метлы, исчезли из специального деревянного ящика, установленного под лестницей черного хода. И вот тут-то он, к гадалке не ходи, вспомнит, что видел давеча за котельной веселый костерок, вокруг которого плясали и кривлялись мальчишки, известные ему как облупленные. И доказывай потом Марианне Александровне, что дворник Мухтар Насыбулович вовсе не оскорбленный в лучших чувствах честный трудящийся, а пьяная харя, матерщинник и доносчик. А Марианна Александровна, она вообще как с луны свалилась, она вполне способна пожать Мухе «честную трудовую руку» и даже пожелать успехов в его «благородном труде».

Яша Берман, признанный интеллектуал, теребил кудлатую голову, чтобы активизировать процесс мышления, но что-то там застопорило, и Яша заныл, как от зубной боли, а потом с шумом втянул сопли.

– Яшка, ты чего разнюнился? – презрительно спросил Кира Самоедов, звеньевой.

– Я не разнюнился, Самоед! Сам ты разнюнился! Я думаю, головой! Потому и сопли. Я когда до чего-то додумываюсь, то сразу из носу течет. И на контрольных тоже, – объяснил Яша. Он и в самом деле никогда не расставался с большим мужским носовым платком, подобным тому, которым лысые пляжники на Петропавловке прикрывают голову, завязывая узелками уголки, чтобы получилась шапочка от солнца.

– И что придумал, думальщик?

– А то, что надо ждать, когда Муха заявится, дать ему подножку и тикать. В разные стороны. Как Неуловимые.

– Когда это они – в разные стороны? – хмуро спросил Кира, который посмотрел нашумевший фильм только один раз.

Яша, который фильм вовсе не смотрел, но делал вид, что смотрел сто раз, нагло ответил:

– Где, где? Смотреть надо внимательней. Вот где! И вообще, какая разница! Подножку, и разбегаемся. Или ты что-то лучше можешь предложить, Самоед?

Кира притих, так как предложить не мог вообще ничего, и покосился на Вадика, который не подавал голоса с тех пор, как они очутились в подвале. Вадик, как и все, сидел на корточках, но смотрел не по сторонам, а вверх, туда, где было светлее всего и откуда доносился не особенно разнообразный мат дворника. Потом он встал, обтерев спиной нештукатуреные кирпичи, приложил палец к губам, пихнул ногой Олежку и показал ему знаком, чтобы тот встал. А потом, изменив голос, начал громко дразнить дворника:

– Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо! Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо! Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо!

Кира схватился руками за голову и в ужасе закачался из стороны в сторону, а Дуремар стукнул Вадика кулаком по коленке, чтобы тот заткнулся и не сделал хуже. А Яша Берман зашипел ужом: «Ты, Вадька, спятил! Он же убьет, уголовник!»

Но Олег, похоже, понял брата. Он встал, а потом слегка присел, согнув колени, словно готовился к прыжку.

– Муха по двору мела, муха денежку нашла! Пошла муха в гастроном и купила «Беломор»! Пошла муха на базар и украла портсигар!

Мальчишки на полу захрюкали от смеха, они еще не слыхали этого шедевра, сочиненного братьями не далее как вчера вечером перед сном.

– Выпивала муха водку – потекло по подбородку! Выпивала муха пиво и свалилася в крапиву, – пищал и гнусавил Вадик, чтобы остаться неузнанным. – Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо!

Дворник, до которого дошло наконец, что его дразнят, взвыл пожарной сиреной, пропустил сквозь вой невнятный мат и с силой пихнул метлой в отдушину, пытаясь попасть в харю тому паразиту, который дразнится. И совершил ошибку, потому что именно этого-то от него и ждали. Олежка подпрыгнул как мог высоко и с первой же попытки уцепился за метлу и стащил ее вниз, потому что дворник, во-первых, не ожидал ничего подобного, а во-вторых, даже если бы и ожидал, то все равно не смог бы удержать метлу, на которой повис здоровый лоб-пятиклассник. Древко, вырвавшись, вывернуло Мухтару Насыбуловичу запястье, и двор огласился ревом, достойным Кинг-Конга. Разъяренный дворник бросился к двери в подвал. Но для того чтобы достичь двери, ему пришлось обогнуть примыкающий к дому двухэтажный флигель, поэтому он потерял время и упустил мальчишек.

Они, помогая друг другу, быстро вылезли из подвала, а последним лез Олег, который приставил добытую метлу под углом к стене и смог вскарабкаться по ней почти к самому проему, а оттуда протягивал руку Вадик.

Партизанские действия на сегодня были закончены, и мальчишки разбежались по домам – чистить штаны, курточки и пальтишки. Следовало бы успеть сделать это до прихода родителей.

* * *

Когда Аврора и Михаил, поженившись, начали искать варианты обмена квартир, чтобы из двух сделать одну общую, они торопились и не особенно выбирали. Та, что они выбрали после недолгих поисков, устраивала их, так как находилась неподалеку от дома на набережной у моста Лейтенанта Шмидта, где жил Аврорин отец, академик Михельсон. Ходу до дедушкиного дома было десять минут летом и чуть больше – по зимней слякоти и гололеду.

Люди, разъезжавшиеся из не слишком большой коммуналки, Аврору и Михаила обманули, вернее, и не обманули, а просто замазали одно обстоятельство. Квартира проходила по документам как четырехкомнатная, но при кухне имелась еще одна комнатушка, бывшие кухаркины апартаменты. Комнатушка считалась нежилой, так как была слишком маленькой, всего пятиметровой, а крошечное окошко располагалось в двух метрах от пола, то есть ближе к потолку, чем к полу. Прямо из комнатушки был выход на черную лестницу. И жил в этой комнатке, как оказалось, дворник Мухтар, о чем коммунальщики Михаила и Аврору попросту не уведомили, а лишь сообщили, что за кухней есть еще комнатка и за ней – черный ход. Документы на квартиру новобрачные просматривали мельком, не ожидая подвоха, а потом, после беготни с пропиской, после перевозки мебели, уже не оставалось сил все переигрывать назад. Но в их жизни с этих пор значительное место заняла война с дворником, который устраивал пьянки на общей кухне и оказался к тому же любвеобилен: пил в обществе двух-трех подруг – вроде бы подчиненных ему дворничих, которые поочередно оставались у него ночевать и иногда дрались за это право. Тогда было проще: коммунальная драка, вызов милиции и пятнадцать суток отдыха от общества дворника. Чистота в местах общественного пользования, тишина и покой в доме и свежий воздух, не насыщенный сивушными парами.

По-настоящему, по закону, дворник не имел никакого права жить в одной квартире с семьей без согласия на то семьи, тем более что дворников обычно селили на первых этажах. Михаил с ног сбился, обходя инстанции, где охотно признавали его правоту в попытках избавиться от соседушки; ему давали обещания: как только, так сразу. Как только найдется комната на первом этаже в пределах дворницкого участка товарища Нигматуллина, как только соседи в этой квартире дадут свое согласие принять в свою дружную коммунальную семью дворника, так сразу товарищ Нигматуллин переедет на новую жилплощадь. Вместе со своим личным ведром для ночных отправлений, крайне неаккуратно опорожняемым по утрам в туалете. А что до пьяных дебошей, так о чем речь: его каждый раз сажают на пятнадцать суток, он свое отбывает, а за одно и то же у нас пока еще наказывают один раз. Набуянил – отсидел, вернее, отработал. Вы жалуетесь, что ругается при детях, так ведь не докажешь. Ах, докажете? Тогда другой разговор. Тогда можно будет и о суде подумать, и о сто первом километре, и даже о двух годах на химии.

Что касается Вадика с Олегом, то на самом-то деле в квартире они с дворником почти никогда не сталкивались, Аврора запретила им нос казать на кухню, если Муха Навозная был дома. Зато во дворе шла война, партизанские действия. Организовывались настоящие диверсии, не всегда даже безобидные. Понятно, что Муха зверел, но он пока еще не мог прищучить дворовую банду, которую сколотили Олежка и Вадик. Муха пытался на них жаловаться, но ему не слишком поверили. В школе-то мальчишки не безобразили и учились весьма прилично и жили в благополучной полной семье с двумя родителями, людьми интеллигентными и порядочными.

Их отряд носил актуальное название «Неуловимые мстители» и собирался ежедневно в назначенном накануне месте. Место в целях конспирации всегда менялось. Сегодня это были зады бывшего дровяного сарая, а ныне личного гаража директора магазина телевизоров, завтра – пятачок за котельной, где между булыжниками старинной брусчатки пробивалась первая апрельская травка, послезавтра – большой подвал, с темными провалами, заполненными водой, со скелетами кошек, со страшными толстыми осклизлыми трубами, бесконечными боа-констрикторами и гигантскими анакондами, ползущими вдоль стен.

Беда в том, что Муха Навозная знал уже все места, где собирались «Неуловимые мстители», и в обязательном порядке, как бы ни был пьян, в буквальном смысле рефлекторно, совершал обход этих мест. К тому же он научился подкрадываться тихо и незаметно, по-звериному, с подветренной стороны, чтобы его не выдавал запах перегара. Сначала мальчишки выставляли часовых, но Муха нападал именно на них и мог довести до детского позора своим громким неожиданным рыком и страшной перекошенной синей мордой. Таким образом, имеющиеся явки и конспиративные углы были засвечены, и со всей остротой встал вопрос о тайном штабе. Просто необходимо было найти такое место, куда Мухе и в голову не придет сунуть свой распухший, в красных прожилках нос.

Дом, в котором поселились с родителями Вадик и Олежка, принадлежал до революции одному из клана купцов Калашниковых, Петру Ферапонтовичу. Вкусом оный последний обладал не слишком изысканным, но с претензией. По этой причине архитектору велено было выстроить нечто с башенками, плоскими колоннками, балкончиками, эркерами, лепниной и прочими архитектурными излишествами. Архитектор, имевший богатый опыт общения с купечеством, не стал спорить и настаивать на чистоте стиля, а нарисовал в два дня нечто голландско-мавританское и получил полное одобрение заказчика. Дом выстроили за три года, и только что женившийся Петр Ферапонтович въехал с своей супругою в новенький трехэтажный особнячок. В революцию Петр Ферапонтович бежал за границу, а особнячок заселили большей частью революционным сбродом. И до сей поры здесь находились коммунальные квартиры. А поскольку комнаты расположены были анфиладами, то жильцам приходилось заставлять шкафами и буфетами намертво заколоченные двери, которые вели в соседнюю комнату, принадлежащую другой семье. В доме много было потайных уголков, чуланов, кладовочек и ниш, часто устроенных в разобранных каминах, которыми изобиловал особнячок.

Вадик и Олежка облазали все доступные углы и закутки, изучили каждую ступеньку черной лестницы и мечтали пробраться на чердак, но чердак ненавистный Муха запер на большой амбарный замок. Но в свете сложившихся обстоятельств побывать на чердаке было прямо-таки необходимо. Дело в том, что, по расчетам Олежки, который обладал недурными способностями к пространственному мышлению, с чердака вел ход в самую большую – центральную – башенку, круглую, с высокими и узкими окошками-амбразурами, куда залетали голуби. Венчал башенку восточного абриса купол.

Башенка представлялась мальчишкам идеальным местом для штаба. Но как добраться до нее? Чердак заперт, а пожарная лестница, ведущая на крышу, откуда тоже можно было бы проникнуть в башню, обломана на уровне середины второго этажа.

Мечты о башенке, о голубином царстве не оставляли мальчишек. И после ежевечернего подушечного боя перед сном они начинали строить планы завоевания земли обетованной – вожделенного чердака. Постепенно в мечтах чердак превратился в чародейскую страну, управляемую злым волшебником, заколдовавшим подступы к своему чертогу. Злой волшебник превращает тех, кто пытается проникнуть в башню – его обиталище, его дворец, – в голубей. А голубей волшебник ставит себе на службу и рассылает в разные пределы, где они, рабы его злой воли, стряхивают с крыльев особую колдовскую чердачную пыль, в которой искупались в ночь с воскресенья на понедельник (потому что хуже дня, чем понедельник, не придумаешь). Пыль эта, попадая на землю, становится причиной всяческих невзгод, ссор и раздоров, несчастных случаев и болезней. Стражем чародейской страны и по совместительству шпионом злого волшебника, Повелителя Голубей, является, понятное дело, Муха Навозная.

Вопрос: как бороться с колдовством? Были изготовлены рогатки, опалены вонючим и трескучим огнем подожженных голубиных перьев, чтобы стали волшебными, но. По заколдованным голубям можно было бы, конечно, попытаться стрелять из волшебных рогаток, но пионерам не положено стрелять по птицам. К тому же голуби не виноваты, что заколдованы. А обстреливать из рогатки Муху Навозную. Соблазн велик, однако это вам не по подвалам шастать, изображая смелого партизанского разведчика, пионера-героя Володю Дубинина в одесских катакомбах, и даже не веники жечь. Это вам не с крыши котельной в угольную кучу писать. Стрельба по Мухе может черт-те чем кончиться. Поэтому стрельбы проводились лишь тренировочные, на всякий случай, и камни из рогаток летели в мишень, криво нарисованную обломком кирпича на личном гараже директора магазина телевизоров, где обитал единственный на три квартала «Москвич». А башня. А башня до времени так и оставалась недоступной и непокоренной, и за навершие ее – короткий и ржавый, словно кинжал в старой крови, шпиль – цеплялись привидениями светлые облака, спустившиеся из поднебесья, серые клочья балтийских туманов, хлопья сажного дыма из вросшей в землю котельной.

* * *

Последние два урока в субботу – так называемый труд. Девчонки из пятого «Б» отправились в класс, где стояли подольские швейные машинки под фанерными колпаками, шить то ли наволочки, то ли кухонные фартуки из ситца. А мальчишки, надев мятые-перемятые синие сатиновые халатики и фетровые беретики, спустились в подвал, где находилась слесарно-столярно-паяльная мастерская. Хозяином мастерской, то есть учителем труда, был некто Шура, или Шуруп. Но это за глаза. А по имени-отчеству – Александр Ильич. Ну да, тезка повешенного. Но поскольку он появлялся на уроках, приняв пивка в ларьке у автобусной остановки на углу 16-й линии и Среднего по пути из дому, Александром Ильичом его именовать избегали и обращались без имени, просто на «вы».

В мастерской висел портрет Петра Первого, копия с гравюры. Царь Петр почитался Шурой за мастерство и трудолюбие и призван был служить примером подрастающему поколению. Другие портреты здесь не приживались, так как больше ни один великий человек не был замечен в пристрастии к ручному труду, включая тех, которые, как они утверждали, превыше всего ценили трудовые мозоли на руках пролетариата. Даже в кабинете пения висел портрет Ленина и большой плакат со списком его любимых песен. Список начинался, разумеется, с «Интернационала», продолжался «Марсельезой», «Варшавянкой» и другими революционными песнями, а заканчивался «Дубинушкой». Когда учили «Дубинушку», дружно хрюкали, потому что народная песня эта в ее непристойном варианте была чуть ли не с детского сада знакома каждому школьнику-разбойнику, побывавшему хоть раз летом в деревне у бабушки.

Сегодня Шуруп разложил по верстакам ножовки, которыми можно было резать металл, и листы жести.

– Делаем совки для мусора, – объявил он, – чертеж, как видите, на доске, товарищи пионеры. Линейки в руки, и начали. А я сейчас. Вот вернусь через двадцать минут и посмотрю, что у кого вышло.

Шуруп удалился на склад, располагавшийся за той стеной, где висела черная школьная доска. Там у него стоял в ведре с холодной водой бидончик «Жигулевского», а рядом на табуретке, на номере «Вечернего Ленинграда» лежал сушеный лещ с икрой. То есть, вероятно, лещиха беременная, а не лещ, раз икра. Шурупу стало совестно есть беременную, так совестно и неприятно, что он передернулся и, чтобы заглушить муки совести, сразу же набулькал в эмалированную полулитровую кружку «Жигулевское» и выпил тремя глотками. Сразу полегчало и захотелось солененького. И Шуруп, обстучав ради размягчения рыбину о табуретку, принялся сладострастно потрошить ее.

В мастерской тем временем разворачивался творческий процесс. Правда, никому и в голову не пришло делать совок для мусора. Кому он нужен-то? Но зато как здорово пилить железо, когда мурашки по всему телу, когда челюсти сводит от скрипа, и слюна вожжой, и волосы на затылке встают дыбом и приятно шевелятся. Кира Самоедов без затей резал железный лист на треугольнички, наслаждаясь самим процессом. Яша Берман делал коробочку для пистонов, Колян Аркебузов скручивал подзорную трубу. Вадик пытался так размерить лист, чтобы хватило на рыцарский доспех, но по его расчетам хватало только на наколенники, и он забрал почти все у Олега, которому, для того чтобы сделать финку, понадобилась лишь полоска с краю.

В мастерской стояли грохот, скрип и скрежет, как в адской кузнице. Но Шуруп, принявший два с половиной литра пива, мирно дремал в течение двух уроков и вылез только под конец проверить, как доблестный пятый «Б» справился с заданием. До звонка он успел проверить лишь изделие Олежки.

– Это что, ручка от совка? – спросил он, повертев между пальцев Олежкину финку.

Ну не признаваться же было Олегу, что он из общественного материала и с помощью общественного инструмента изготавливал для себя лично холодное оружие? Поэтому он молча кивнул.

– А конец загибать кто будет? – укоризненно пропыхтел переполненный пивом Шуруп. Он с помощью плоскогубцев завернул острие финки, сделав петельку. Это усилие, вероятно, вызвало некоторые сдвиги в его организме, и Шуруп, тряся брюхом, поспешил в туалет.

Олежка, глядя на погубленную финку, вспомнил все, казалось бы, хорошо забытые слова, которым научился в розовом детстве от бабушки Матрены, и озвучил их себе под нос. Он сбросил никчемную загогулину на пол, сорвал с головы беретик и засунул его в ранец, потом снял халат и, скомкав, отправил было его с размаху вслед за беретиком, но вдруг замер, прислушиваясь к самому себе. Он покрутил головой, словно в поисках назойливо жужжащей мухи, потом широко открыл глаза, осененный идеей.

– Вадька, – прошептал он, – давай начинай собирать ножовки. Ты же дежурный сегодня, а я помогу. А сейчас ты меня прикрой.

Вадик, ни о чем не спрашивая, развернулся и стал не торопясь снимать халат, распахивая как можно шире синие сатиновые полы, а Олег под этим прикрытием быстро завернул в свой халат ножовку и запихал ее в ранец.

Перед сном ножовка была извлечена из ранца и запрятана за батарею под подоконником.

– Олег, а она зачем? – спросил ничего не понимающий Вадик.

– Вадька, она же металл режет! Ты что, не понял? Замок на чердаке! Мы дужку перепилим за полсекунды! – возбужденно шептал Олежка. – А пилку потом вернем, незаметно подкинем. Если не на склад Шурупу, то просто в класс, прямо с утра в понедельник. Мало ли, за верстак завалилась, ее и не заметили. Сегодня Шуруп после пива все равно не соображает, он и пересчитать-то ножовки поленится и ничего не заметит.

– Здо-о-орово! – протянул изумленный Вадик, и мальчишки долго не могли заснуть, строя планы по расчистке и обустройству колдовского царства – чердака и башенки, в которую они рассчитывали завтра же проникнуть.

* * *

Перепилить стальную дужку замка за полсекунды не удалось, и братцы провозились, наверное, не меньше часа. Зато перепилили с умом и относительно аккуратно. Замок теперь поворачивался на дужке, легко вставлялся в петлю и вынимался из нее, а место перепила оставалось незаметным. Висит замок и висит как новенький.

Оставалось только открыть дверь и проникнуть в новый, еще не исследованный мир, но Олег и Вадик так много насочиняли об этом мире, что боялись теперь вступить в него. С одной стороны, боялись разочарования, потому что сказка есть сказка, сами же сочинили, и умом понимаешь, что это невиданное дело, чтобы сказка, как в песне, стала вдруг былью. С другой стороны, а вдруг. А вдруг там и правда колдовское царство? Они совсем не готовы противостоять колдовству злого чародея – Повелителя Голубей. Вот напустит он на них своих голубей, и превратятся братцы неведомо во что или тоже станут голубями. Мальчишки, в общем-то, сознавали, что страхи эти были малышовыми, детсадовскими, но на то, чтобы преодолеть их, все же требовалось какое-то время.

Уже все занозы из-под ногтей были вынуты, кепки поправлены, драп стареньких – специальных дворовых – демисезонных пальтишек очищен от паутины, штаны на коленках отряхнуты, ботинки чисто вымыты слюнями, а войти все никак не решиться. Но вот снизу послышался пьяный рев Мухи Навозной, отправлявшегося к себе в каморку отсыпаться после воскресных посиделок с собутыльниками на завалинке служебного двора гастронома, и у мальчишек не оставалось другого выхода, кроме как спастись на чердаке. Кто же знает Муху? Что ему стоит подняться еще на один пролет, чтобы проверить, закрыт ли чердак, или вдруг он просто проскочит по пьяни мимо своей родной двери? Не встречаться же с ним. И Олежка с Вадиком, у которых сердца дрожали, как овечий хвост, как можно тише отворили заветную дверь и просочились на чердак.

Стоило им войти, и все страхи, все сказки, выдумки и предположения остались в прошлом, за порогом. Новый мир оказался широк и просторен, так просторен, что даже необозрим. Горизонта не было, дали скрывались в глубокой тени, там, вероятно, царила вечная ночь. Из этих наблюдений можно было сделать вывод о том, что исследуемый мир – плоский или, может быть, даже чашеобразный и неподвижный вопреки всем современным космогоническим теориям. Потому что начинающаяся с серых сумерек ночь не наступала, а плавно поднималась к небесам, занавешенным темными густыми облаками, к небесам, которые только самый непроходимый тупица мог бы принять за дощатый потолок, с которого клочьями свисала полувековая паутина.

Небеса оказались двойными. На первое небо вела лесенка – длинная прогибающаяся доска с прибитыми планками-поперечинами. Что было выше, пока терялось в неизвестности. Но там проблескивал белый свет, там велся диспут на хлопающем языке голубиных крыльев, оттуда веяло воздухом высоты, предчувствием упоительного головокружения, уверенностью в возможности полета.

Первооткрыватели решились сделать первый шаг, и под ногами у них скрипнула россыпь шлака, тускло мерцающего в рассеянном свете. Внимание мальчишек привлек большой сундук, придвинутый к остроугольной щели, где сходились крыша и пол. Сундук был приоткрыт, и оттуда свешивался гофрированный хобот. В сундуке, судя по всему, находились несметные сокровища. Вадик с Олежкой, не сговариваясь, направились к сундуку и подняли крышку, оклеенную изнутри потерявшими всякий вид картинками из старых журналов.

Противогазов там оказалось – на весь их класс хватило бы. Их почему-то не сложили в специальные сумки, и зрелище было жутковатым: потрескавшаяся и слипшаяся зеленая резина противогазов казалась кожей, содранной с голов неизвестных существ, смотровые стекла помутнели и побились, хоботы тоже не уцелели, порвались, усохли и крошились в руках. Однако перебирать резиновую мертвечину было хоть и жутковато, но интересно, к тому же ожидалось, что в груде противогазов отыщется еще что-нибудь привлекательное, настоящее сокровище.

Сокровищем, которое находилось на самом дне, оказалась винтовка. Старая, немного поржавевшая, с темным покоробленным прикладом и без затвора. Но что за счастье было подержать ее в руках! Обхватить ладонями засаленное дерево приклада, пропустить через кулак прямой длинный ствол, зажать мушку между указательным и большим пальцами, посмотреть в черный, бездонный и безжизненный, глаз дула, прицелиться в облачко, проплывающее за стеклом полукруглого чердачного окна, накинуть на плечо толстый брезентовый ремень и вообразить себя главным воином вновь открытого мира.

А за сундуком, там, куда падала крыша, образуя острый угол, похоронены были старые портреты на длинных палках – транспаранты для демонстраций. С них глядели и улыбались хорошо узнаваемые вожди.

Сундук исчерпал себя, вокруг него также было все тщательно осмотрено и изучено. Обнаружился еще ящик со старым потрескавшимся чайным сервизом в золотых букетах и коробка с измятыми елочными украшениями из цветной бумаги, фольги, прессованного картона и пропитанной клеем раскрашенной ваты. Эти находки вызвали лишь мимолетный интерес, так как они не могли составить конкуренцию противогазам и тем более винтовке. Пора было двигаться дальше, к главной цели – башне.

– Полезли наверх, – хриплым от новизны впечатлений голосом предложил Олежка, – там должен быть ход в башню.

– Давай, – азартно кивнул Вадик, и мальчишки, топча хрусткий шлак, направились к хлипкой лесенке, ведущей на высокие – в высоту полутора этажей – чердачные антресоли.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что лесенку когда-то сбили из трех досок: состыковали доски торцами, поверх соединений наложили маленькие дощечки, прибили гвоздями, и получилась одна длинная полоса. Потом на эту полосу набили – не очень равномерно, как пришлось, поперечные планки, и получился длинный хлипкий трап вроде того, что кладут на крышу дачного домика, только гораздо длиннее. Трап приставили к антресолям, а уж лазали по нему или нет, это большой вопрос. Наверное, с самой войны, с тех пор, как отпала необходимость отслеживать фугаски, не лазали. Очень рискованно было подниматься по этому трапу, он воистину мог оказаться лестницей на небеса: подломится, упадешь – костей не соберешь, и полетит душа в рай.

Но не останавливаться же на полдороге! Страшно, конечно, лезть на такую высоту по тонкой, шаткой и прогибающейся дощечке, но авось обойдется. Ведь впереди маячит невероятно заманчивая цель. И мальчишки полезли, сообразив, что лезть следует по одному, двоих лестница не выдержит. Первым двинулся Олежка. Доска скрипела, и гвозди на стыках досок вылезали из своих гнезд, но мальчик благополучно добрался доверху. Даже не встав еще с четверенек, он посмотрел в сторону предполагаемого хода в башню и присвистнул в восторге, обнаружив спускающуюся с высоты из круглой дыры веревочную лесенку, похожую на цирковую, с деревянными перекладинами.

– Что там? – спросил Вадик, только что ступивший на трап.

– Вадька, ты лезь себе, сам увидишь, – ответил Олежка и осторожно, потому что настил оказался гнилым, двинулся к веревочной лесенке. Он встал в сноп неяркого света, лившегося из лаза, и посмотрел наверх, туда, откуда спускалась лесенка. Против света толком ничего было не разглядеть, кроме того, что лесенка крепилась к какой-то поперечине над дырой.

Олежка, как только услышал, что рядом запыхтел Вадик, онемевший от восторга, даже не оглянувшись на брата, уцепился за перекладину и, сдерживая нетерпение, осторожно и не очень ловко, так как лесенка крутилась, полез в башню. Веревочная лестница, как оказалось, крепилась к вороту вроде колодезного, и при желании ее можно было намотать на толстый круглый брус, крутя изогнутую ручку. Если, например, вы не хотите, чтобы до вас добрались, если вы стремитесь к уединению, поднимите лестницу и сразу станете недоступны и одиноки, почти как Господь Бог. Лестнице лет было, наверное, столько же, сколько и дому, но пеньковые веревки все еще были достаточно крепкими, по крайней мере, вес мальчишек они выдержали.

Олег, добравшийся без приключений до верхней ступеньки, попросту сел на край дыры, а потом подобрал ноги, перекатился на бок и встал – уже в башне. Вслед за ним тот же маневр совершил и Вадик. Пол башни, образующий широкое кольцо вокруг лаза, покрыт был толстым слоем голубиного помета, стены голуби тоже ухитрились уделать. Они гнездились под куполом башни и сейчас, обеспокоенные визитом мальчишек, всполошенно хлопали крыльями, роняли пух, кружившийся в спиральном сквозняке, и разлетались, так что воздух свистел, порождали шаманский танец теней.