Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

– Догадался. Всегда догадлив был, – заелозил Никита локтями по барной стойке, погрустнел напоказ, сморщив переносицу и свесив уголки рта по обе стороны подбородка, и отхлебнул пива. Но не стал посвящать друга в позорные подробности своих похождений.

– Фендрик! Молокосос! При чем тут «догадался»? Какие догадки, мон ами? Это то самое, как вы изволили выразиться, молодой человек, логико-эмпирическое постижение действительности. Дано: продрогший фендрик в прикиде явно не по сезону, взъерошенный как гулящий кот, ни свет ни заря заявляется в заведение, пиво сосет, мерехлюндию разводит, богопротивные идеи выдвигает, но взаймы, обратите внимание, не просит. Из посылок следует: с Анной поцапался. Я прав?

– Гуру всегда прав, – еще больше погрустнел Никита. – А переночевать пустишь пару раз?

– Без проблем, – кивнул Дэн. – Если ничего не имеешь против раскладушки на кухне. Потому как жена, дети… Сам понимаешь.

– Спасибо тебе, Дэн. Вечером жди. Сколько с меня за пивко? – полез Никита в задний карман джинсов за кошельком. Раскрыл, и снова ему, едва-едва пришедшему в себя после кружки пива, стало муторно, снова обдало загробным холодом, снова будущее, и даже самое ближайшее, покрылось мраком неизвестности. Потому что в кошельке под шпилечкой для купюр вяло и сиротливо шуршала одна-единственная истертая пятидесятирублевка, а поперек нее мелким бесом, муравьиным следом, но вполне разборчиво начертаны были черные-пречерные слова: «Это тебе на бедность, сын бизнесмена хренов!!!»

– Ну е-мое! – возопил Никитушка. – Ну сколько ж можно уже! Ну хватит с меня уже! Ммм! – застонал Никитушка, обхватив руками голову. – Как всегда: кому – так манна небесная три раза в день, а кому… – Он, спохватившись, в надежде вывернул карманы и пересчитал мелочь. – А чтоб тебя, косоглазая вошь! Ах чтоб тебя, дрянь Шамаханская! Чтоб тебе совсем окосеть, чтоб тебе ноги переломало, чтоб тебе чешуей покрыться, чтоб тебе проказу подцепить, чтоб от тебя добрые люди шарахались вообще… – забормотал он.

– Заклинания бормочем, поручик? – деловито поинтересовался Дэн. – Информационно-резонансное воздействие налаживаем между материальными объектами и нематериальными сущностями? Порчу насылаем? Что стряслось-то? – заглянул он через плечо отвернувшегося Никиты и получил возможность оценить плачевное состояние его финансов. – Значит, поручик, вы все же еще и проигрались в пух? Или попросту доигрались? Как это по-русски?.. Лоханулись, мон ами? – проницательным докторским взглядом посмотрел на Никиту Дэн. – Не бери в голову, Кит: пиво за счет заведения. Наливай еще, если хочешь, сочтемся когда-нибудь, если настаиваешь, и да расточатся врази…

– Да расточатся… Не в этом дело, Дэн, хотя спасибо тебе, конечно! – хлебнул халявного пивка Никитушка. – А дело в том, что «Уникасса» полтинники не жрет, брезгует, ей не меньше сотни надо скормить, чтобы подключили мобильник, а у меня важный звонок и в связи со звонком – денежное дело. И еще разъезды. А тут… Ну и сука, всем сукам… – вновь принялся ругаться он.

– Не сквернословь над пивом, – сказал Дэн, ухитрявшийся почти всегда обходиться без заповедной лексики, – скиснет еще. А пару сотен я тебе легко ссужу до вечера.

– Спасибо тебе, Гуру! Ты настоящий Гуру! – повеселел Никита, прокатил пустую кружку по стойке, взвихрив пену на донышке, и понесся к ближайшему автомату оплачивать разговорное время.

Не угомонившийся ветер терзал отощавшие к утру облака, перекручивал жгутами, выжимая, и облака истекали последними слезами и соплями шедшей на убыль вселенской истерики и, потрепанные, размочаленные, изобиженные, разлетались дырчатыми клочьями, нанизывались на городские стрельчатые высоты, на верхушки старых деревьев, на цепкие лапки антенн и громоотводов, обвисали и таяли, сыро сползая по обмирающим в замаячившем предзимье морщинистым стволам, по облезлой жести крыш и трещиноватым стенам.

Сырость оседала даже на несмелых солнечных щупальцах, что внезапно заелозили по белу свету, неловко заплетаясь, ломаясь и корчась и сослепу, спросонья натыкаясь на плотные поверхности, а вслед за щупальцами и само солнце всплыло из мутной бездны, невыспавшееся, помятое, измученное и бледное. В точности как Никитушкина физиономия сегодня поутру.

* * *

Первый вызов с инструкциями настиг Никиту сразу же по подключении, а второй – в аэропорту, где Никите вполне обыкновенный парень в сине-белой бейсболке, служившей главным опознавательным знаком, к тому моменту уже передал обернутый ненашенской бумагой и перетянутый скотчем нетяжелый сверток величиной не более обувной коробки. И второй вызов Никита чуть было не проворонил, потому что, зевака зевакой, стоял столбом под одной из плоских стеклянных крышек Пулкова и любовался шумной и красочной до сомнительности делегацией.

Делегация, судя по долетевшим до Никиты репликам, встречала рейс из Тель-Авива, объявленный несколько минут назад, а центром делегации, ее концептуальным ядром был двуязычный плакат, которым размахивал мужичонка, веселенький плешивый шибзик средних лет, в коротковатых – от долгов бегать – полосатеньких брючках. На плакате вкривь и вкось, вероятно, наспех было намалевано по-русски «Полубоевые» и еще что-то непонятными закорючками. Вероятно, так, в виде закорючек, «Полубоевые» выглядели на иврите, сделал вывод Никита, поскольку встречаемый компанией рейс был израильский.

Вокруг мужичонки с плакатом возбужденно топталось еще несколько человек обоего пола, одетых в свежепомятое и пестроватое, благоухающих из подмышек дешевой противопотной дрянью, обремененных яркими мокрыми зонтами, осыпающимися аэропортовскими хризантемами в разрисованном под кружева целлофане и поздними провинциального вида георгинами и гладиолусами, увязанными в снопы вместе с мохнатым аспарагусом.

– Генчик, так ты уже помнишь Оксаночку или как?! – на все Пулково вопрошала крашенная под баклажан пожилая тучная фемина и, потрясая звонким золотом в ушах и на оплывших, в старческих пятнах, запястьях, пихала худого унылого Генчика изогнутой ручкой зонта под ребра.

– Уже не помню, Фридочка, – кротко как овечка блеял Генчик, отодвигался от неприятного зонтика Фриды Наумовны и закрывался вверенным ему трехпудовым букетом гладиолусов. – Откуда мне помнить Оксаночку, если я совсем не знаю, кто такая Оксаночка?

– Генчик!!! Ты не знаешь Оксаночку?! Мою дочу?! Вице-мэра Хайфы?! Таки на кой, спрашивается, хрен ты перся в Ленинград с самого Днепропетровска?! – изумлялась Фрида Наумовна.

– Так это Ленинград? Ты ведь мне ничего не объяснила, Фридочка! Откуда я знаю, что тебе понадобилось в Ленинграде? Или в Москве? Или на кладбище в Днепропетровске, где похоронен твой муж? Я толком не понял. Ты меня по-соседски вызвонила в пять часов утра и попросила помочь тебе с гладиолусами, раз их так много. Может быть, тебе срочно понадобилось их на могилу мужа снести? Может быть, тебе понадобилось перед смертью в Мавзолей Ленина с гладиолусами сходить? Не мне знать, что придет тебе в голову в пять часов утра. Ты меня лишь убедительно просила, дорогая Фридочка, донести тебе до аэроплана эти цветы. Меня и милиционеров. Милиционеры, наверное, не захотели нести цветы и замахали двумя руками, чтобы я сам нес. Я и понес. И присел отдохнуть в мягкое кресло. А потом велели не курить и пристегнуть ремни – я и послушался как дурак. И вот я здесь! С гладиолусами.

– Генчик!!! Таки ты без билета от самого Днепропетровска летел?!! – сообщила всему аэропорту Фрида Наумовна. – А как же тогда, скажи мне, Генчик, тебя девушки на трапе пропустили?

– А я знаю, Фридочка? Не думаю, чтобы у них была какая-то возможность обнаружить меня за таким большим букетом, – предположил Генчик. – А в Ленинграде мне делать нечего, Фрида. Я не лягушка под дождиком квакать. У меня ишиас, неврит седалищного нерва и хронический бронхит, чтоб ты знала. Мне сырость вредна. И сумасшедших денег на билет у меня нету и нету. И мне, Фридочка, как ты хочешь, придется лететь назад тем же манером.

– Каким это таким манером?! Каким это манером, Генчик?! – с подозрением поинтересовалась Фрида Наумовна. – Гладиолусы мне нужны для Оксаночки, я их для Оксаночки в палисаднике растила, а не для того, чтобы ты зайцем на самолете катался с Днепропетровска в Ленинград и обратно в Днепропетровск.

– И что же мне делать, Фрида? – грустно спросил Генчик, прижимая к себе монструозный букет и бочком-бочком отодвигаясь, вероятно, в надежде затеряться в толпе и улететь-таки на родину «тем же манером». Но не тут-то было! Фрида Наумовна отловила Генчика крючком зонта и заголосила басом:

– Это гладиолусы для Оксаночки, аферист!!! Для Оксаночки!!! И у Оксаночки хватит денег, чтобы отправить тебя обратно в Днепропетровск, чтобы не любоваться в Ленинграде за твою продувную физиономию! Или на Колыму! Или в Биробиджан на поселение!

– А, я извиняюсь, Фридочка, на Брайтон-Бич? К моей племяннице Розочке? – робко закинул удочку Генчик.

– В Биробиджан! – не поддалась Фрида Наумовна. – А не хочешь в Биробиджан, таки стой спокойно рядом и держи цветы, даже если ты очень хочешь писать! Потом пописаешь! Когда отдадим Оксаночке букет.

Фрида Наумовна замолчала наконец, огляделась и, что-то сообразив или повинуясь зову материнского сердца, кинулась туда, где на самом-то деле положено находиться встречающим, если они не хотят разминуться с вновь прибывшими. Следом, заволновавшись и взбурлив, понеслась в полном составе делегация с плакатом, сокрушая все на своем пути, и в ее недрах грянула «Семь-сорок» гармоника, которую Никита и не заметил, пока не оказался вплотную прижатым к гармонисту. А прижатым он оказался, потому что, увлекшись представлением, стоял на пути делегации и, чтобы не быть затоптанным, поплыл, так сказать, в русле.

Его вынесло на пятачок, где толпились встречающие, и он получил возможность разглядеть, кого встречают с такой помпой. Народу явилась пышная статная блондинка, ухоженная и свежайшая как сортовая оранжерейная роза и такая же надменная, с росой на лбу и на высоко задранном и совсем не по-хайфовски курносом носике. Именно к ней-то и кинулась Фрида Наумовна и Генчика с плантацией гладиолусов за собой на зонтике потащила.

– Оксаночка! Доча! – заголосила она, отпихнув не глядя кого-то галстучно-официального от мэрии. – Хай живе незалежна Хайфа под Полубоевыми! Дай я тебя поцелую, сердце мое! Здесь все наши тебя с Днепропетровска встречать прилетели: и Сонечка, и Миля, и Оскарчик, и Моня, и Мусик… А это гладиолусы тебе из палисадника! А под гладиолусами Геннадий Ефимович! Он тебя на руках носил, хоть и не помнит! Аферист его фамилия!

– Арфистов, Фридочка, Арфистов, а не Аферист, – робко поправил Генчик, но на его уточнение не обратили внимания.

– Так вот, Оксаночка, его надо немедленно отправить обратно в Днепропетровск, потому что здесь кормить дороже выйдет… Ты ему денег на билет дай, и пусть его летит куда хочет…

– Мама! Здравствуй! – склонилась прекрасная Оксана к Фриде Наумовне. – Столько шуму!

– Оксаночка!.. А где же Яша и Вадик? – завертела фиолетовым налаченным коком Фрида Наумовна. – И что это за рыжая нахалка, с которой целуется твой Вадик?! Ок-са-на!!! Ок-са-на!!!

Оксана Иосифовна лениво обернулась, высматривая, как рассудил Никита, своего мужа. Но муж, этот самый «Вадик», худощавый темноволосый, с благородной докторской проседью джентльмен в дорогих очках, облаченный в благородно мешковатые дорожные одежды, вовсе не целовался, а всего лишь придерживал за локоть изящную рыжую-прерыжую, как летняя лиса, моложавую даму и вел с ней оживленный разговор, перед тем приняв от нее с интеллигентным поклоном темный мелкоколокольчатый цветок на длинном стебле.

Рыжую даму, которая до момента встречи одиноко стояла в сторонке, Никита заметил, отметил и успел оценить уже некоторое время назад. Даме чрезвычайно к лицу была ее явно искусственная рыжина и этот самый странноватый цветок, который она поддерживала длинными музыкальными пальцами, а потом в знак приветствия вручила «Вадику». Кроме того, дама кого-то очень напоминала тонкими чертами лица, кого-то весьма близкого. Весьма близкого до недавних пор.

– Ок-са-на!!! – перепуганным попугаем надрывалась Фрида Наумовна. – Доча!!! Ок-са-на!!! Она кто?!

– Полагаю, Вадькина родственница, – с равнодушием небожительницы ответила Оксана, – или подруга юности. Институтская. У них же встреча, юбилей выпуска, воспоминания и все такое.

– Ок-са-на!!! Знаю я этих… институток!!! И почему тогда других нет, а только эта рыжая фря?! Ок-са-на!!!

– Мама! – поморщилась Оксана. – Какая чепуха! Столько шуму! Лучше поцелуй своего внука, пока он не удрал с девицей.

– Удрал?! С девицей?! – заозиралась низенькая Фрида Наумовна, которой не разглядеть было внука за плотной толпой встречающих. – Ок-са-на!!! Ок-са-на!!! И куда ты смотришь? Разве можно отпускать мальчика с девицами? Ок-са-на!!! У мальчика есть мать! А девицы его испортят, у девиц только одно на уме… Вот увидишь – я знаю, я сама гинеколог, – он тебе в подоле принесет при таком-то воспитании. И что ты тогда будешь с этим делать?! Ок-са-на!!! – не на шутку переживала Фрида Наумовна. Она пыхтя приподнялась на цыпочках и издала трубный зов: – Яшенька! Где ты, мое солнышко?! Где ты, моя курочка? Пусть твои девицы станут в очередь! Бабушка первая с тобой целоваться!

Заслышав страстный призыв Фриды Наумовны, стройный юноша со скрипкой, беловолосый и розоволицый, как чистые душою славянские отроки с картин Нестерова, юноша, который скромно обретался где-то на задах сцены, почтительно прислушиваясь к разговору отца своего Вадима Михайловича Лунина с симпатичной рыжей лисой, вздрогнул и попятился и даже слегка присел с целью спрятаться и избежать публичных объятий с экспансивной бабкой. Задушит еще насмерть, а у него Таня. Вот только где она, Таня? Опоздала? Или перепугалась и прячется где-нибудь за колонной? Немудрено. Его мать встречают как Валентину Терешкову после приземления, не менее того. Испугаешься тут.

Вот именно в этот момент Никита, которого порядком помяло и укачало в штормящей толпе, чуть не пропустил второй вызов Пиццы-Фейса, несмотря на то что вибросигнал добросовестно щекотал пах, поскольку телефон Никита засунул глубоко в карман джинсов, а ария Марии Магдалины из старомодной зонг-оперы «Иисус Христос суперзвезда», на которую был настроен вызов, ласковой волной растекалась по животу. Никита замешкался, второпях зацепившись за какой-то шов в кармане, но в последний момент успел нажать зеленую кнопочку приема, чтобы услышать в трубке ехидное мурлыканье Пиццы-Фейса:

– Ты не руки ли умывал, сын мой, перед тем как трубочку взять? Долгонько что-то. Я уж распереживался и валерьянку пить хотел.

– Все в порядке, – ответил Никита.

– Получил, сын мой, упаковочку? – уточнил Пицца-Фейс. – Ну так доставь ее ко мне на дом, на Седьмую Советскую, сын мой… Ну да, ну да, по прежнему адресу, то есть почти по прежнему адресу. Плюс еще четыре номера дома. А из прежнего номера квартиры… Ты его помнишь, нет? Вот и славно. Из прежнего номера квартиры вычти двадцать девять… Нет, не в двоичной системе следует считать, убоище ты электронное, изверг научно-технического прогресса. У тебя калькулятор-то есть или в уме сочтешь? Вот и умница. Ай, молодец! Так это у нас будет с фасада, во двор не заходи. Легко найдешь. Доставишь, получишь положенную денежку, а также и премиальные, то есть подъемные, я хотел сказать. Потому как мне требуются представительные сотрудники, настоящие… мр-мр-мрр… киты. Касатки. Нарвалы. А не одурелая тощая корюшка с взъерошенными плавниками и голодным блеском в глазах.

И Никита, получив ценные указания, развернулся к стеклянным воротам выхода, приложив некоторые усилия, выбрался из штормового эпицентра, сделал шаг, другой, третий и… отлетел к колонне, не удержавшись на ногах и выронив драгоценную Пиццину посылочку. Которую тут же поддала ногой та самая девица в черных грачьих перьях на голове, что ухитрилась повергнуть Никиту, и даже не подумала извиниться. И даже не подумала оглянуться, чтобы по крайней мере взглянуть, на что она такое налетела с разбегу. Может, на старушку-шаркушку, божий одуванчик, может, она кого убила насмерть или покалечила… А может, колонну свалила и сейчас потолок рухнет и всех раздавит.

Никита, сидя на отбитой заднице, длинной своей ногой проворно подгреб к себе помятый сверточек, потряс его, помял, прислушавшись: вроде бы ничего не скреблось, не дребезжало и не хрустело, значит, не разбилось, слава Аллаху. Он поднялся, кряхтя и растирая отбитые филейные части, и злобно посмотрел вслед черной девице, которая вдруг легко, по-птичьи, с ноги на ногу запрыгала на месте, забила черными крыльями плащика-размахайки, завертела над головой сложенным черным зонтом и заорала благим матом, перекрывая голосом гомон толпы.

– Яша! Я-ша! Я уже сто лет здесь! С ночи! Только заблудила-а-ась! Яша! – вопила черная девица. – Яша! Иди сюда! Пробирайся как-нибудь, а то меня все время относит! Толкаются!

– Таня! – заорал в ответ белокурый былинный молодец со скрипкой. И, наплевав на жаждущую родственных объятий Фриду Наумовну, на родителей, вероятно имеющих на него сегодня определенные виды, на приятную рыжую лису, являвшуюся кем-то вроде тетки, что ли (он толком не разбирался в родственных переплетениях), наплевав на представителей филармонии, которые должны были быть где-то здесь, но которых он не опознал, а они, надо полагать, – его, наплевав на все и вся, ринулся к Тане, раскрывшей объятия. Он наподдал ей по спине скрипкой, а она ему – зонтиком, и счастье их было безбрежно.

Никита с неприязнью смотрел на обнимающуюся парочку, в любовном раже топтавшую друг другу ноги, и злорадно себе думал, что вот у этих, чьи волосы, белые и черные, перемешались сейчас, у этих, которые считают, что сейчас они одни на целом свете, и потому целуются самозабвенно и без оглядки, что у этих вот, ошалелых и вдохновенных, все впереди. Все, все-е впереди! Они еще узнают, почем фунт лиха. И этот красавец скрипач, придет момент, неожиданно возвращаясь среди ночи, еще застанет свою чокнутую грачиху в объятиях какого-нибудь – хорошо знакомого – засранца и пойдет бродить под дождем или снегом, проклиная тот день и час, когда… Когда застал. Вот именно – когда застал. «Возлюбленная моя, губы твои…» Тьфу ты!

…Где-то он ее видел, эту грачиху? Уж очень знакомая прическа.

И Никита, мучась вопросами, разнообразными и тяжкими (что теперь у них с Аней? И если, как видно, больше уже ничего, то с каких слов и действий начинать раздельное существование? Во что его втягивает хитрая бестия Пицца-Фейс и не соскочить ли, пока не поздно? Что делать с материным очередным запоем? И где он, черт возьми, видел эту грачиху? А также кого напоминает рыжая лиса?), отправился к остановке рейсового аэропортовского автобуса, чтобы добраться до метро, потом вылезти на «Чернышевской» и пешочком, под дряблым похмельным солнышком, добрести до Седьмой Советской, до Пицциной квартиры, и получить денежки. С денежками мировые проблемы решать будет легче.

* * *

Аня сидела сгорбившись, поджав под себя одну ногу, и смотрела на электронных вуалехвостов, что кружились в спектрально-голубой водице монитора, невесомые и совершенные. Повторяющиеся плавные движения рыбок завораживали Аню, гипнотизировали, и ни одной плодотворной мысли не было в бедной ее головушке. Сколько она так сидела? Пять минут? Час? Три часа? С тех пор как выставила надоеду Войда, не по-хорошему проказливого, так и сидела.

Он отладил компьютер и повел себя покровительственно и бестактно. Поцелуйчики в лобик и в щечку, дурацкие наставления по поводу того, как вести хозяйство, объятия по-свойски, бесцеремонная получасовая болтовня по телефону с каким-то Фомой… В общем, Войд решил, что отныне Аня его девушка. И Аня его выставила, по счастью успев поймать за руку, когда он попытался прихватить с собою Никитины ключи.

– Войд, мне работать надо, – сказала она. – Шел бы ты… домой. Переодеться там, побриться…

– Хорошо, Энни, – покладисто согласился Войд, – я вечером тут буду как штык. С букетами, с конфетами, с приветами. Жди, любимая.

– О господи, – прошипела Аня в сторону и твердо решила, что не откроет. Сдался он ей, стыдоба какая. Что теперь вообще делать-то? И она, продираясь сквозь ядовитые и колкие, словно тернии, мыслишки, сквозь жгучие, словно крапива, воспоминания, без особого успеха внушая сама себе (поскольку Никиты не было), что все как-то перемелется, включила компьютер в твердом намерении закончить реферат. И дальше гад морских, точнее, электронных не продвинулась. Так и пялилась на красивенькую заставку.

Сидела поджав ногу, тупела и остывала и сама превращалась в аквариумную рыбку, которые мечутся туда-сюда, от одной стеклянной стенки до другой или по кругу, или, уткнувшись в стекло, смотрят бездумным взглядом на жизнь внешнюю. За аквариумным стеклом, на воздухе, жизнь бурлит, по-городскому пахнет бензином и гамбургерами, растет трава на газонах, в витринах висит недурная одежка с ценниками, на которых указан процент скидки, люди трясутся в маршрутках, пьют колу, едят мороженое, листают «Космополитен», читают Коэльо и Мураками, целуются в метро, стригутся в парикмахерских салонах, пляшут на дискотеках… А ей, Ане, теперь сновать за стеклом, пускать пузыри, копошиться в донном иле и уповать на руку дающую… Дающую корм днесь. И это жизнь?!

Одним словом, Аня, бедная рыбка, нуждалась в утешении. Саму себя утешить не получалось ни за что, только еще хуже выходило. И она, пересилив себя, тряхнув головой, чтобы отогнать наведенный вуалехвостами морок, сползла со стула, потерла отсиженную ногу всю в кусачих мурашках и похромала на кухню, мириться с Эм-Си Марией, с которой не разговаривала от досады на саму себя. А та, понятное дело, надулась от такой несправедливости и тоже не разговаривала, являла Ане свою бумажную ипостась, немую и стервозную.

– Эм-Си… – робко позвала Аня. – Эм-Си, ладно тебе…

Плотно приклеенная Эм-Си слегка пошевелилась на сквознячке, но не ответила, показывала характер. Но Аня знала, уверена была, что это ненадолго. Сейчас старушка начнет гримасничать, подожмет губы, нахмурится, недовольно тряхнет бусами, и отношения постепенно наладятся.

– Эм-Си… Чем я-то виновата? Так все паршиво сложилось, – объясняла Аня. – И как дальше быть, я не знаю. Это только ты у нас всегда знаешь, как дальше. Научи, а? Эм-Си, голубушка…

– Голубушка, – проворчала, передразнивая, Эм-Си и шмыгнула носом, а потом замолчала надолго, и Аня испугалась было, что примирение не может состояться и придется долго, много дней, ждать, пока Эм-Си оттает. Но та заворочалась, зашуршала и ворчливо пропела себе под нос: – О, мой сад, это мой са-а-д!

– Эм-Си, это что? Я никогда не слышала, – встрепенулась Аня.

– Не надо тебе было, вот и не слышала, – ответила Эм-Си, все еще не глядя на Аню, но контакт, похоже, состоялся. А дальше… Дальше отношения раскрутятся к их с Эм-Си обоюдному удовольствию. Так всегда бывало. – Не надо было, вот и не слышала, – повторила Эм-Си. – Песня такая, про мой сад. Про то, как я растила фрукты на продажу, когда этот сквернавец, мой муженек, бросил меня с тремя малолетними дочерьми на руках под предлогом того, что я не умею рожать мальчиков.

– А на самом деле?.. – спросила Аня.

– А на самом деле, сама понимаешь почему. Потому что заезжая бродвейская шлюха с гладкими телесами из цветного шоу сверкнула надутыми сиськами у него перед носом. Он всегда был до шлюшек лаком, а собой красавец, каждой шлюшке лестно такого напоказ выставлять. Вот и пришлось мне какое-то время, пока младшую грудью кормила, а о контрактах, так случилось, и речи не шло, апельсинами торговать… – поведала Эм-Си и тут же накинулась на Аню: – А у тебя, я спрашиваю, что за вселенская катастрофа? Семеро по лавкам, один в люльке и еще двойня в животе? А кормилец обобрал до нитки и с марсианкой утек?

– Ой, Эм-Си, ну ладно тебе… – вконец расстроилась Аня. – Спела бы ты лучше.

– Хорошо, птичка моя, – вздохнула Эм-Си и закачалась, запарусила, захлопала входя в ритм песни, которую Аня никогда не слышала, хотя ей казалось, что она досконально знает весь репертуар Эм-Си Марии. – Ох-хо! – хлопала Эм-Си и трещала бусами. – О мой сад, это мой сад!

 
В моем саду растут апельсины,
и персики, и крупные синие сливы,
и виноград. На солнечном склоне растет виноград!
О мой сад, это мой сад! —
 

пела Эм-Си и, расходясь, распеваясь, начала поводить плечами, вскинула брови, обнажила белоснежные зубищи.

 
Я соберу в большие корзины,
в одну, две, три, четыре корзины,
персики соберу, и апельсины,
и крупные спелые синие сливы,
и виноград.
О мой сад, это мой сад!
 

Эм-Си прикрыла глаза, как в молитве, по-дирижерски наставила пальчики, повела шеей, слегка тряхнула головой и свесила на глаза свои растрепанные, будто кокосовое мочало дреды, свесила, распушила, чтобы пропитать их песней:

 
Я украшу цветами корзины,
розы вплету между прутьев и ветки жасмина.
Будет красиво как на картине.
О мой сад, это мой сад!
О мой сад, это мой сад!
 

Эм-Си совсем зажмурилась и немного помычала без слов, как будто забыла слова и вспоминала их, пока мычала, делая вид, что так и полагается по песне. Мычала она красиво, грудью, глубоко резонируя, и в сложном ритме, и непонятно было, дышит она или обходится без воздуха, как опытный ныряльщик в пучине. Потом мычание как-то незаметно, как-то само собой перешло в слова:

 
Три корзины раздам
моим трем дочерям.
О мой сад, это мой сад!
Кэти-Лу той дорогой пойдет,
что на север ведет.
Корни-Бесс той дорогой пойдет,
что на юг ведет.
А Эйприл той дорогой пойдет,
что на восток ведет,
на восток, где солнце встает.
О мой сад, это мой сад!
 

Эм-Си Мария завздыхала синкопами, но очень музыкально, переплела пальцы и нитки бус, закинула голову, и стало ясно, что песне скоро конец:

 
Я на запад пойду
босиком по пыли.
Ноги Эм-Си в пыли до колен,
платье в пыли, ресницы в пыли,
черные волосы в белой пыли у Эм-Си…
О мой сад, это мой сад!
Это мой сад!
 

Аня, завороженная, не сразу очнулась, а потом обиделась на воцарившуюся тишину, испугалась наступившего внезапно одиночества, потому что и звука не осталось в пустой без музыки кухни, и спросила робким шепотом:

– И это все, Эм-Си?

– А чего же тебе еще, птичка моя? Песня кончилась. Не могу же я тянуть бесконечно? Я ее навестила, и ладно.

– Кого навестила, Эм-Си? – не разобралась Аня. Она вообще отупела от бурно проведенных суток и потеряла тонкость восприятия. Все ее чуткие антенны поникли и увяли, а новых она еще не отрастила.

– Песню, кого же еще! – ответила Эм-Си немного свысока. – Я повидала Кэти-Лу, и Корни-Бесс, и Эйприл. Они все замужем, мои девочки, и у меня куча внуков. Пятнадцать штук.

– Да ты врешь, Эм-Си! – развеселилась Аня. – Просто врешь! Не бывает в наше время пятнадцать внуков!

– Ну не пятнадцать, ну, допустим, только четверо… А ты пришла в себя наконец-то? Или тебе еще петь, как маленькой?

– Спасибо, Эм-Си, – кротко ответила Аня, повернулась к певице спиной и отправилась в комнату. Золотые, с пурпурным отсветом, вуалехвосты все еще крутились в голубой плазме и не без оснований испуганно поглядывали на Аню. – Ну правильно, – сказала Аня, – бойтесь меня, гады. – Она щелкнула клавишей и отправила вуалехвостов в небытие. Отыскала в каталоге несчастный свой реферат и засела за работу.

* * *

Сеанс психотерапии, предпринятый Эм-Си, помог Ане. Помог быстренько распихать все по полочкам, по тумбочкам, по сейфикам, что находятся большей частью в голове и сердце, и запереть до времени все свое имущество, вперемешку и ветхое, и доброе, оставив в пользовании лишь чувство долга по отношению к работодателю и к себе, любимой, которую надо кормить, одевать и желательно немного баловать и развлекать.

Короче говоря, Аня решила на время абстрагироваться от обстоятельств, сосредоточиться на добывании хлеба насущного, а уж потом… Потом, когда она завтра или послезавтра получит заработанную денежку… Вот тогда она и пожалеет себя в полной мере, от души пожалеет, на всю катушку пожалеет, всем чертям назло пожалеет. Купит в «Метрополе» полуторакилограммовый торт, например, и съест его целиком, со всеми сливочными завитушками, шоколадками, клубничками и вишенками.

Утро еще не настолько повзрослело, чтобы перейти в день, а работа уже неплохо продвинулась, и Аня предвкушала, как через пару абзацев она наберет слово «Заключение», выделит его жирным шрифтом и передвинет в середину страницы, чтобы было красиво. Но… Ах, бедняжка! Она забыла или по молодости лет не знала пока, а Эм-Си, размечтавшись о внуках, не напомнила и не предостерегла, что если уж ты попал в полосу невезения, то пакости так и будут сыпаться на голову, пока почему-либо не иссякнут. И хорошо еще, если иссякнут скоро.

У пакостей, по всей видимости, как и у простых человеческих радостей, тоже есть свой рог изобилия, некий зловредный генератор с присобаченным к нему устройством, стреляющим длинными очередями, как пулемет. И первое дело, если ты попал под обстрел, – упасть за кочку, затаиться и перебедовать. Авось пакость мимо просвистит и не залепит тебе грязной кляксой физиономию – и отмывайся потом, и доказывай, что ты это ты, а не оторва ведьма с Лысой горы, обманом затесавшаяся в общество приличных людей…

…Одним словом, пробки опять полетели, выскочили с адским треском, электричество вырубилось, работа пошла коту под хвост. Аня размазывала по лицу злые слезищи, непотребно ругалась почти вслух (и откуда такие слова взялись у воспитанной девочки?) и тосковала в предчувствии момента, когда ей придется в очередной раз оправдываться перед начальством и доказывать, что она все предоставленное ей для работы время не шабашила всласть на Лысой горе, а трудилась в поте лица, но обстоятельства сложились так… В общем, не она виновата, а чужой дядя. Только кто в этого чужого дядю поверит?

Но виноват-то и в самом деле был «чужой дядя», и, будь Аня с ним знакома, она бы всю его круглую физиономию ногтями до крови и расцарапала бы подобно натуральнейшей ведьме. А звали «чужого дядю» Георгий Константинович Вариади, и был он в своих кругах более известен как Пицца-Фейс, и получил он сей титул по причине характерных особенностей свой сдобной внешности.

И случалось так, что в Пиццу-Фейса, в прошлом хакера, а ныне преуспевающего дельца, бывало, пакостливый бес вселялся. Бесноватый Пицца от Пиццы вменяемого отличаем был по глазам. У Пиццы вменяемого глаза цветом своим напоминали зеленые оливки, а у Пиццы бесноватого оливки нафаршированы были острым красным перчиком. И случилось так, что бес вселился в Пиццу сегодня с утра пораньше, когда он, едва проснувшись, пыхтел и потягивался, подпираем слева обнаженной попкой Кисоньки, а справа обнаженной грудью Заиньки. Или наоборот. Попкой Заиньки, а грудью Кисоньки. Или… М-да. Загадку эту спросонья да после дурных сновидений, посетивших его, решить Пицца оказался неспособен, совсем запутался гадаючи, удручился, смутился, и смятенным его состоянием воспользовался коварный бес, вселившись. Ибо бесам легче всего поддаются смущенные умы.