Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

Глава 9

Во всем соблюдай золотую середину. Мой совет: не останавливай свой выбор ни на красавице, ни на некрасивой, ни на богатой, ни на бедной, ни на знатной, ни на худородной; выбирай себе ровню по рождению, и относительно всех прочих качеств тоже предпочтительно придерживаться золотой середины.

Э. Т. А. Гофман. Выбор невесты. Из книги «Серапионовы братья»

– Можно, Геннадий Кириллович? – робко приоткрыла дверь заведующего отделением Аврора.

– О, добрый день! Добрый день, Аврора Францевна! Присаживайтесь, я вас прошу. Лизонька, оставь нас на полчасика, не отсвечивай, звезда моя! У тебя там четыре капельницы, вот и проследи.

– Чем порадуете, Геннадий Кириллович? – грустно улыбнулась Аврора.

– Елизавета, уйдешь ли ты? – раздраженно фыркнул профессор, и медсестра, наконец, исчезла. – Рр-распустились, вертихвостки! Одни жалобы на них слышу. Нет, вы только подумайте, Аврора Францевна, эти девицы-медсестрицы, птицы-синицы…

– Геннадий Кириллович… – умоляюще сложила руки Аврора.

– Ммм? – собрал высокий лоб розовой гармошкой военно-медицинский профессор. – Что-с? Целую ручки, дорогая…

– Геннадий Кириллович!!! – В голосе Авроры прозвучали слезы.

– Хм. Да нет, я пока в своем уме, уверяю вас. Преждевременные травматические роды… Инкубатор… Искусственное вскармливание… Вот я тут, видите, как раз листаю историю его болезни. Историю болезни Лунина, Франца Михайловича. Вы никогда не пробовали читать абсурдистскую литературу, Аврора Францевна? А я пробовал. Теперь что угодно издают, а раньше осуждали, считали упадничеством. Произведение называлось, дай бог памяти, «Во всем виноват крот», и написал его некто Фабиан Шульце. Я думал, детектив, потому и купил, не прочитав аннотации. Взялся читать, но через три страницы начал раздражаться, через десять перестал что-либо понимать вообще. Я, однако, проявив упорство, долистал сей шедевр до конца и, представьте, не заметил никаких упоминаний о пресловутом кроте, который во всем виноват. Вы мою мысль улавливаете, Аврора Францевна?

– Н-не особенно, Геннадий Кириллович. Что с Францем?

– Крот, понимаете. Крот виноват. А крота-то и нет никакого… В армию его, во всяком случае, точно не возьмут, с его-то диагнозом. Это, надо полагать, хорошая новость, а?

– Так что же, господи, за диагноз?! – затряслась Аврора. – Геннадий Кириллович, вы мне скажите, – перешла Аврора на сдавленный шепот, – его жизнь… в опасности?

– У всех жизнь в опасности, жить вообще смертельно, – утешил профессор. – А девиц-медсестриц надо гнать поганой метлой, чтоб хвостом не мели, профурсетки. Так-с, ладно. Понимаете, Аврора Францевна, диагноз, который мы поставили на консилиуме, у меня не выговаривается, потому что крота-то я не вижу никакого. А на него, беднягу, всех собак понавесили, на крота-то… Ну, вот вам, – показал бледно-восковые, насквозь промытые ладони профессор. – Диагноз абсурдный, родившийся в результате коллегиального решения, звучит: «гипофизарный нанизм». О как!

Аврора смотрела на гофрированный лоб профессора голубым своим взглядом и бледнела.

– Вам эти красивые слова что-нибудь говорят, Аврора Францевна? – осведомился профессор.

Аврора нашла в себе силы помотать головой, потому что, действительно, никогда не слышала такого словосочетания. Ужасающего своей непонятностью и неблагозвучием.

– Ну, так я переведу. Это, проще говоря, карликовость, причиной которой является недостаток гормона роста. А вырабатывает этот гормон гипофиз, железа такая маленькая в мозгу. Гипофиз много чего вырабатывает. Так вот, вы бледнеть-то перестаньте и сосредоточьтесь, потому что я вам, фрау-мадам, буду сейчас описывать внешние признаки данной болезни, а вы себе отмечайте, совпадают они с картиной, которую демонстрирует нам пациент, али нет.

Значит, первое. Маленький рост. У мужчин верхний предел сто тридцать сантиметров. Есть такое? Что вы киваете? У Франца – сто тридцать пять. Ну, пусть. Это, в конце концов, тоже возможно. Мало ли… И призывная комиссия направила его к нам именно по причине аномально малого роста. Пятиклассник, да и только. Далее. Далее – пропорции. Пропорции в классическом варианте гипофизарного нанизма соответствуют сложению трехлетнего малыша, как-то: большая голова, короткие конечности и… прочее. У нас это имеется, Аврора Францевна? Вот именно, ничего подобного. Маленький, но хорошо сложенный юноша, этакий Питер Пэн, летающий мальчик. Характерной мышечной слабости и в помине нет, наоборот, кошачья гибкость и сила. Что еще? По идее, лицо у него должно быть этаким… морщинистым. Что видим мы? Ничего подобного не видим. Черты суховатые, тонкие, не без приятности, как говорили лет сто назад. Голос? Высокий, специфического тембра. Ну и что? Это, на мой взгляд, не слишком показательно. Всякие голоса бывают.

Далее. Половое развитие. Вы сами-то, фрау-мадам, замечали какие-нибудь отклонения? Нет? Вот именно. А у карликов половая система развита весьма и весьма слабо, полового влечения они практически не испытывают, к половому контакту не способны, вторичные половые признаки отсутствуют, репродуктивные органы у мужчин детские. Что наблюдаем мы? А, Аврора Францевна?

– Я, Геннадий Кириллович, лет шесть уже ничего такого не наблюдаю, мне ничего такого… не показывают. И я нахожу это вполне естественным, – смущенно сообщила Аврора.

– Вот-вот! Естественным! И правильно. Потому что юноша в этом смысле вполне нормален, не особенно, полагаю, горяч, но нормален и даже нравится девушкам. М-да… Птицы-синицы… Поганой метлой… – забурчал профессор, играя гофрированным лбом. – А где я других-то возьму? Да! Так вы уяснили, Аврора Францевна, как обычно выглядят больные гипофизарным нанизмом? Это те самые карлики и карлицы, которых так любили держать при себе европейские монархи. А на каком, спрашивается, основании мы, высоколобые, поставили диагноз?

– На… каком же?

– Дело в том, что гормонов роста у юноши и в самом деле маловато, если сравнивать с человеком среднестатистическим, но это ничем ему особенно не вредит. И он, я заметил, вполне психически уравновешен, что само по себе удивительно. Ведь, по идее, его должны одолевать комплексы, он ведь небось по пояс своим акселератам-сверстникам.

Второй важный фактор – половое развитие. Здесь, Аврора Францевна, понимаете ли… есть нюанс. Я уже говорил, что Франц вполне способен вступать в отношения с дамами и испытывать при этом известное удовольствие. Это проверено методами научными, медицинскими и… хммм… простите, каюсь, недоглядел за профурсеткой… методами эмпирическими, на практике, так сказать. Да не волнуйтесь вы так! Мужчина, он и есть мужчина! В вашем случае радоваться следует. Я, в научных интересах, учинил допрос третьей степени этой… Лизон, застав ее на месте преступления. Даже не покраснела, мерзавка такая, и сообщила, между прочим, что испытала совершенно необыкновенное удовольствие. И сны ей, видите ли, после этого снятся тоже необыкновенные, блаженные какие-то. Извините за подробности, Аврора Францевна. Кхммм!..

Но… Есть, Аврора Францевна, одно «но». Внуков он вам не родит, к сожалению. Прискорбно, но факт. Мы исследовали сперму вашего сына и… ничего не поняли. Это – если честно. На самом деле в истории болезни много всяких выводов понаписано-понацарапано, сделанных на основании результатов анализов. Полный бред, если вдуматься. В общем, во всем виноват крот и никто иной.

Поэтому в основе нашего сакраментального диагноза – недостаток гормона роста и бесплодие. И при этом практически никаких психосоматических отклонений. Случай феноменальный. Меня тут бессонница донимала по поводу вашего сына, и я в раздражении подумал было, что Франц Михайлович – какой-то особый вид хомо сапиенс. Но это ересь, разумеется. Я его выписываю, не смея просить вашего согласия на проведение разнообразных научных экспериментов, хотя руки чешутся… Так что забирайте вашего орла, фрау-мадам. Я тут по долгу службы и на основании бредового диагноза назначил ему пожизненную гормональную терапию, но вы, ради бога, не вздумайте, я вас умоляю, выполнять назначение. Спросят, выполняете ли, соврите: да, и дело с концом. Вранье такого рода не причинит ущерба вашим моральным принципам? Нет? И отлично. Честь имею, Аврора Францевна. Приятно было познакомиться. Забирайте орла и живите, как жили. Для порядка встаньте на учет к эндокринологу, согласно кивайте в ответ на всю ту чушь, которую вам скажут, и плюйте на назначения. Желаю здравствовать. Франца Михайловича вы, скорее всего, найдете в закутке за процедурной. Он там имеет обыкновение уединяться… ммм… с книгой.

Аврора Францевна тяжеловатой прихрамывающей походкой отправилась на розыски Франика. Она свернула два-три раза и набрела на застекленный куб процедурной, занавешенный изнутри простынями. Вероятно услышав ее шаги, из того самого закутка между стеклянным кубом и капитальной внешней стеной выскочила ей навстречу давешняя девица-медсестрица Елизавета и, придерживая на животе расстегнутый халатик, аллюром стреноженной лошадки бросилась мимо Авроры Францевны в коридор. Аврора Францевна посмотрела ей вслед и постигла, почему медсестрица скачет подобным образом. Голову можно было дать на отсечение, что колготки с трусами у нее спущены до колен.

Аврора прислонилась плечом к деревянному переплету процедурной и, не заглядывая за угол, произнесла смертельно усталым голосом:

– Франц, выходи из угла и поехали домой. Тебя выгоняют за аморальное поведение. Собирайся давай.

* * *

Школу Франик, по два-три раза в год отбывавший на очередные съемки, окончил, мягко говоря, не блестяще, и отличная оценка по физкультуре только подчеркивала неудобочитаемость сокращения «удвл», заполнявшего все остальные графы его аттестата о среднем образовании. Для Авроры Францевны подобное состояние дел не было, так сказать, сюрпризарным. Однако она при всемерной поддержке Михаила Александровича настаивала на поступлении Франика в высшее учебное заведение.

Склонностей Франц не обнаруживал ровным счетом никаких, ни технических, ни гуманитарных. Одна была надежда – на его совершенное знание немецкого языка. Поэтому выбран был филологический факультет Педагогического института имени Герцена, поскольку о том, чтобы попасть без индивидуальной дополнительной подготовки на несравненно более солидный филфак университета нечего было и мечтать. Цена такой подготовки, как и практически все цены, с недавних пор сделалась «рыночной», то есть неприличной, то есть запредельной. Что касается Герценовского института, здраво рассуждала Аврора, то, во-первых, конкурс туда не столь велик, а во-вторых, Франик – мальчик, а мальчикам в институте преимущественно женском оказывают радушный прием.

Но Франик, который не счел нужным готовиться к экзаменам, с трудом вытянул на тройку сочинение и позорно провалился на экзамене по русской истории, перепутав дату восстания декабристов с годом отмены крепостного права и выдав замуж веселую Елизавету Петровну за ее родного папу. «Нет ли еще идей, Франц Михайлович?» – уныло спросила доцентша, закусив дужку очков. Идеи как-то не вскипали, и Франик пожал плечами. «Тогда, быть может, вы назовете дату учреждения РСДРП(б)? Хотя бы приблизительно». Дата создания рабочей партии большевиков была перепутана с датой убийства министра Столыпина, и доцентша, которой велели не заваливать мальчиков, тяжко вздохнула, предвидя неприятное объяснение с заведующим кафедрой, и начертала «неуд». Поэтому к профилирующему языковому экзамену Франца попросту не допустили.

Что-то такое случилось с нитью судьбы Франика. До сих пор прямая и ровная, звенящая струною, она вдруг стала петлять и завязываться крепкими узелками, цепляться за что ни попадя, разлохмачиваться и провисать. В институт он не поступил, от армии был освобожден в связи со странным диагнозом, объявлявшим его не тем, кем он привык себя считать, а чем-то вроде неудавшегося гомункула с неизвестными науке свойствами, вышедшего из алхимической склянки доктора Фаустуса, видать, не без помощи коварного беса. Что же касается спорта, то Франик если и не забросил его совсем, то в соревнованиях давно уже не участвовал, так как два года назад умер от инфаркта преславный и многотерпеливый тренер его, Юдин, да и не было Франику с его маленьким ростом места среди взрослых профессионалов.

Франик теперь обретался на «Ленфильме», изредка каскадером дублируя детские роли и снимаясь большей частью в массовках и эпизодах, поскольку в связи с недавним упразднением идеологических рамок фильмы о пионерах-героях делать прекратили, а неумело и бесталанно снимали кровавое кино о бандитах-героях, чаще всего ими же самими и финансируемое.

Кинопроизводство разлагалось, смердело, шло трупными пятнами. По павильонам студии смертными вшами бродили железно-зубые татуированные вожди в сопровождении мелкой нечисти, накачанной, нездравомыслящей, а потому опасной. Вожди быстрым шакальим глазом высматривали актрисочек посвежее и поприятнее и увозили их с собой, небрежно божась оплатить очередной приглянувшейся «мурке» карьеру кинозвезды. «Мурка», если выживала и вылечивалась после извращенных способов совокупления, к которым ее понуждали, и если могла пережить позор, впоследствии бывало и звездила в одном, редко двух рекламных телероликах. А потом исчезала в безвестности или растворялась в едкой субстанции свободной торговли, а то, что от нее оставалось, оседало в одном из барахольных вертепов Апраксина двора, с некоторых пор именуемого с провинциальной небрежностью «Апрашкой», или в обшарпанном окраинном кооперативном ларьке цвета запекшейся крови, или под полой индивидуального предпринимателя, торгующего сладкими удовольствиями на усыпанной вылущенными семечками мостовой в местах сугубого скопления народа…

Однажды хрустальным осенним днем, когда воздух, подобно аквариуму, наполнен был золотыми липовыми скаляриями и красными кленовыми морскими звездами, когда под ногами во множестве перекатывались хрусткие, словно креветки, желуди и буро-зеленые каштановые иглокожие, когда в уличных вазонах, забросанных мусором, после первых ночных заморозков все еще стойко держались жесткие серебристые веточки, похожие на коралловые скелеты, Франик сидел, привалившись к фанерной стенке декорации, имитирующей фасад великокняжеского особняка. Франик пил кофе, отдающий проклеенным картоном стакана, щурился, словно пригревшийся кот, и прислушивался к происходящему по ту сторону фанерного фасада.

Там, судя по всему, вербовали очередную «мурочку» для известного всей студии «спонсора», величаемого Ордыном. Ордын был налысо брит, тощ, мал, исчерна-желт, как сатана. Его зрачки были меньше булавочной головки. Он был дик, напоказ истеричен и жесток. Он одевался в черное, а из распахнутой на груди рубахи выпускал наружу ослепительно сияющий крест патриарших размеров на толстой цепи, слишком сияющий для человека истинно верующего. Так не носят реликвии, так не носят обереги, так не носят знаки отличия. Так мародеры носят трофеи, доставшиеся им в результате их шакальей предприимчивости. …А побывавшие в руках Ордына «мурки» проходили все круги ада, судя по их ставшему белесым и бессмысленным взгляду, вязкой молчаливости и опасливой походке рабынь.

Телохранителей своих Ордын, не будучи, если внимательно приглядеться, ни в чем оригинален, отбирал по известному эталону, коим служила, по всей вероятности, древняя стенобитная машина, громоздкая и безмозглая. И теперь двое из этих излишне мускулистых «механизмов» вербовали по обратную сторону декорации, у которой сидел Франик, очередную «мурку» для Ордына. А «мурка» – небывалый случай! – вербоваться ни в какую не хотела. Она возмущенно верещала и вырывалась и настойчиво повторяла, что в кинозвезды она вовсе не собирается, что в массовке она просто подрабатывает, потому что, если жить только на консерваторскую стипендию, ноги протянешь. А на площадках, во всяких там ресторанах, например, она подрабатывать не может, не та специализация. Ну не нужна там ее виолончель. Она бы в уборщицы пошла, но руки тогда будут загублены. Ей Ефим Лазаревич, профессор, запретил в уборщицы идти. Он так и сказал: «Девушка, лучше дойти до дистрофии. Те, кто идет в уборщицы, потом смычком машут, как шваброй. Я таких выгоняю вон, пусть делают карьеру уборщиц».

Ордыновы «механизмы» не сочувствовали «мурке» и ржали. И комментировали ее проникновенный монолог в свете доступных им однообразных ассоциаций из области сексопатологии. Они настоятельно рекомендовали ей, с ее тонкими сильными пальчиками, освоить игру на ином интересном инструменте, завсегда востребованном, и предлагали начать обучение прямо сейчас, благо уголок укромный. Но расчехлить свои инструменты им, надо думать, не позволяла субординация. Господин и повелитель (и они это четко сознавали) очень быстро привел бы их инструменты в полную негодность, узнай он о том, что его попытались опередить в его намерениях.

Франик услышал, как девушка завизжала, видимо поняв, что перед нею – дубины стоеросовые, и отчаявшись их разубедить в том, что она «не такая». Потом от удара ходуном заходила фанерная стена, потом раздался сдавленный рев одного из Орды-новых вербовщиков, с инструментом которого, судя по его комментариям, поступили неправильно, неожиданно въехав в него коленом. Потом девичий визг захлебнулся под лопатообразной ладонью, но обладателю ладони острым каблуком попало по пальцам ног, и Франик услышал торопливый цокот убегающих каблучков. Вслед за каблучками медленно, но с каждой долей секунды набирая скорость, с грохотом и треском покатились «механизмы».

Франик поднялся, неслышно выглянул из-за фанерной перегородки, мысленно проследил направление погони и бросился наперерез, петляя между старыми облезлыми декорациями и макетами. Он рассчитывал перехватить объект домогательств Ордына. Ему понравилась строптивость девушки, но на своих шпилечках она далеко не уйдет, а если и уйдет и догадается спрятаться, то у входа на киностудию ей будет организована торжественная встреча. Вряд ли она сообразит искать дыру в заборе. Скорее всего, сочтет, что, раз убежала, все неприятности позади.

Он бежал быстро, но беззвучно и прислушиваясь, и поэтому смог уловить короткий приглушенный вздох за антикварным макетом подбитого фашистского танка, вздох, который вырывается, когда сдерживать дыхание становится невмочь. Франик, прежде чем предстать перед девушкой, заглянул в широкую щель между покосившейся башней и корпусом танка. Он постоял так секунд пять, удивляясь и не веря своим глазам. Потом обогнул макет и прошептал светловолосому затылку пароль:

– Привет тебе, жирафа винторогая.

Светочка быстро обернулась и открыла было рот, чтобы завизжать, но маленькая серая тень бесцеремонно приложила ей палец к губам и еле слышно фыркнула:

– Молчи, винторогая. Они сейчас сюда доковыляют. Молчи и давай выбираться, только тихо. Можешь ты тихо, а не как подкованная коза? Из ступора вышла уже или помощь требуется? Ущипнуть тебя?

– А… – очумело выдохнула Светочка. – Кто?.. Фра-а-анц?! Да?

– Нет, принцесса африканская. Двигай давай.

Франик бесцеремонно ухватил девушку за запястье и потащил за собою, уверенно петляя в лабиринте раскрашенных дерюг, натянутых на рамы различной конфигурации, и вывел ее к распахнутой настежь двери. В темном дверном проеме, прислонившись к облупленному косяку, стояла Анелька Козицкая, костюмерша, и смолила «Астру».

– Анна Севериновна, одень девушку, – обратился к Анельке Франик. Они приятельствовали, несмотря на то, что Анельке перевалило за шестьдесят.

– Фрейлиной Екатерины Великой? – прокуренным басом осведомилась Анелька. – Царевной-Лебедью? Юной пионерочкой? Или наоборот – рыжий парик, серьга в ноздре и декольте ниже пупа?

– Анелька, не придуривайся, – очень серьезно сказал Франик, – времени нет. Ее ищут. Эти…

– А-а. Я-то думала, ты к Ордыну в поставщики подался. Он любит ряженых. А ты, значит, умыкнул герлу. Знакомая, что ли?

– Да, представь себе. Подруга детства. Анелька, так одеваемся мы, или ей через забор сигать, ломать ноги на глазах у публики?

– Пошли уж, – вздохнула Анелька и с сожалением отбросила окурок. – Так в кого рядиться будем?

– Ты не изощряйся особенно. Главное, чтобы стала сама на себя не похожа и не сильно выделялась на улице. А то арестуют еще, и объясняйся потом в участке, кто да что.

Через двадцать минут через главную проходную «Ленфильма» на Кировский проспект вышла пара молодых людей: очень маленький, на вид совсем ребенок, но ладный юноша, и среднего роста растрепанная длинноволосая брюнетка в низко надвинутой мужской шляпе с опущенными полями, в джинсах, заправленных в резиновые сапоги, и в темной суконной куртке с застежкой на правую – мужскую – сторону. За спиной девицы болтался вещмешок наподобие солдатского из старых фильмов о Гражданской войне. Девица, напоминавшая бродяжку, как это ни странно, не шокировала прохожих своим видом. Такой стиль одежды назывался «грандж» и совсем недавно вошел в моду у молодежи.

Пара спокойно прошла мимо черного хищного джипа, рядом с которым толклись «механизмы» Ордына. Они внимательно рассматривали всех выходящих из студии, а один орал в трубку радиотелефона, пустыми глазами в упор глядя на ряженую Светочку: «Да нет, Ордын, гадом буду, не выходила она! Не выходила, Ордын!»

* * *

Аврора Францевна готовилась стать пенсионеркой, и не было ей от этого ни холодно ни жарко. Работа никогда не являлась для нее отдушиной, способом уйти от домашней рутины. Она всегда, даже во времена семейных бедствий и неурядиц, с радостью возвращалась домой и вдыхала знакомый запах прихожей, запах сухого букета и крема для обуви, запах мокрого зонта и старых журналов, запах, слегка отдающий в последнее время валерьяновыми каплями, к которым Аврора начала прибегать после отъезда Вадима и Оксаны в Израиль. Переживала она не столько отъезд сына, сколько то, что от нее увезли Яшеньку, внука.

Если и испытывала она в последние годы счастливые минуты, то связаны они были всегда с Яшенькой, звездочкой, ясным солнышком, румяным наливным яблочком, зайчонышем и златокудрым королевичем. С Яшенькой умницей, Яшенькой красавчиком, Яшенькой гениальным ребенком.

Яшенька в четыре года, восседая на раскрученном до верхних пределов винтовом табурете, играл этюды на фортепьяно. Яшеньке была куплена маленькая детская скрипочка, ровно-ровно покрытая вишневым лаком, такая певучая на вид. И Яшенька, как пишет Оксана (Оксана, потому что Вадьке, важному господину, видите ли, некогда. Видите ли, занят он сильно в своем рентгеновском кабинете и опять-таки сильно устает, бедняжка), Яшенька потряс свою учительницу музыки тем, как уверенно и элегантно в первый раз в жизни приложил скрипочку к плечу, как изящно и твердо взял на изготовку смычок маленькими своими пальчиками. У Яшеньки абсолютный слух, и Аврора часто слушает магнитофонную запись песенки Крокодила Гены в Яшенькином исполнении, той самой, про день рожденья.

Яшенька, Яшенька… У Авроры Францевны среди Яшенькиных фотографий, собранных в особый альбомчик, хранилась журнальная вырезка из «Огонька» – репродукция картины Нестерова с изображением Сергия Радонежского в отрочестве. Яшенька – вылитый нестеровский отрок. Вы-ли-тый.

Аврора Францевна собралась было всплакнуть и запить слезы валерьянкой, когда в замке завозился ключ, дверь распахнулась, и Франик втащил за руку незнакомую девицу вида самого что ни на есть помоечного. «Ну, вот, – подумала Аврора Францевна, – начинается». И поклялась себе, что не потерпит присутствия этакого существа в своем доме – хватит уже проявлять мягкотелость и терпимость! – и поставит на место распустившегося Франца. Но существо вдруг сорвало кошмарную шляпу вместе с черными лохмами, сделалось соломенного оттенка натуральной блондинкой с длинной челкой и косичками, закрученными по бокам головы, и сказало:

– Здравствуйте, тетя Аврора. Тетя Аврора, вы только не пугайтесь… Просто мы от бандитов сбежали. Меня Франц спас. Вы меня помните? Мы встречались в Юрмале на детском фестивале.

– Светочка?! Ой, – сказала Аврора, – ой, деточка, да проходи же! Господи, что за колхоз у тебя на ногах и… все прочее! Ты из дому сбежала?!

– Да нет же, тетя Аврора! – расстегивая жуткий бушлат и стягивая пятками резиновые сапоги, успокаивала ее Светочка. – Я учусь в консерватории.

– В таком виде? Я знала, что мир перевернулся, наизнанку вывернулся, но… не настолько же. Дай я тебя обниму. Как Наташка?

– С мамой все хорошо, тетя Аврора.

– Все по гастролям?

– Н-нет… – замялась Светочка. – У нее дома заботы. Больше не ездит, – туманно объяснила Светочка и перевела разговор на другое: – Меня, понимаете, прямо на «Ленфильме» чуть бандиты не изнасиловали, а Франц спас.

– Она, мамочка, сама убежала, – пустился в объяснения Франик, – я ее только переодел и вывел. Ты хоть понимаешь, винторогая, что тебе теперь на студии нечего делать? – обратился он к Светочке. – Ордын этот, который тебя возжелал, страшно мстительная дрянь, редкостная дрянь. Он ни перед чем не останавливается.

– Я понимаю, конечно, – грустно кивнула Светочка, – а такая подработка была хорошая! Придется теперь сидеть в общежитии и по ночам клей по бутылочкам разливать, как девчонки делают. Чем больше бутылочек наполнишь, тем больше заплатят.

– Ужас какой! – возмутилась Аврора. – Куда мы идем? – Она уже ставила чайник на огонь, сдвигала к краю кухонного стола бархатно-лиловые, под стать старинным театральным занавесям, астры, ныряла в холодильник за сыром, добытым с утра пораньше в ближайшем гастрономе, и за банкой сосисочного фарша, выкупленной на работе в составе продуктового набора вместе с дефицитной гречкой и консервированными болгарскими фаршированными перцами в томате, которые стоило бы сразу же и выбросить, а не хранить до тех пор, пока вздуется банка.

…Вечером Михаил Александрович, которого познакомили со Светочкой, уже лежа в постели с увесистой пачкой газет на одеяле, говорил Авроре Францевне:

– На редкость симпатичная девушка. Очень тактичная и чуткая. И красавица. Не пригласить ли нам ее пообедать в воскресенье? Такая худенькая, в чем душа держится.

– Ты не увлекся ли, Миша? – озорно толкнула его в плечо Аврора Францевна, которая полусидела, заложив пальцем «Анжелику в Новом Свете». – Не помню тебя настолько сентиментальным. Но девочка и правда хорошая.

– Я об этом и говорю, – смущенно проворчал Михаил Александрович, уличенный в сентиментальности. – Войди, Франц, – откликнулся он на стук в дверь.

– Между прочим, мама и папа, – начал Франик прямо с порога, – они ее и в общежитии могут найти. Выяснить на «Ленфильме» ее личность – раз плюнуть, если задаться такой целью. А они мстительные, и у них не все в порядке с психикой, я уверен.

Аврора резко села в кровати и, помолчав несколько секунд, чтобы осмыслить услышанное, сказала:

– Вот что, Франц. Ты завтра же перевезешь Светочку к нам. Места достаточно, целая свободная комната. Миша, я надеюсь, возражений не будет? И отлично. А еще, Франик, будь добр, отныне продирай глаза пораньше и провожай Светочку на занятия в консерваторию, а также и встречай, по крайней мере, какое-то время, пока мы не убедимся, что ей ничто не угрожает. А в милицию, я так понимаю, обращаться бесполезно, раз теперь девушек умыкают совершенно в открытую.

* * *

Вадим с трудом приходил в себя после сумасшедшего дежурства. Такого он еще не помнил. Он снимал пострадавших одного за другим, в разных ракурсах, уговаривая потерпеть еще немного, хоть секунду подержать поврежденную конечность в том положении, в котором он просит.

Противошоковые и обезболивающие препараты действовали слабо, а когда срок их действия заканчивался, многих тошнило. Обслуга не успевала убирать и подносить воду жаждущим, а потом судна и утки. Люди стонали, ругались и плакали, так как переломы и вывихи не позволяли найти удобной позы. Ад кромешный царил на подходах к рентгеновскому кабинету – вотчине Вадима. Вадим всеми фибрами ощущал, как в кабинете накапливается радиация, вечный его враг, жестокий, подлый и коварный, с которым он более-менее успешно справлялся в обычные дни, устраивая положенные проветривания, но который, наверное, победит сегодня его самого, пропитав насквозь кожу, кости, внутренние органы и мозг. И даже просвинцованный фартук как пить дать тоже пропитался радиацией и сам стал источником излучения. Снять бы эту гадость и выбросить, уничтожить.

Боязнь радиации у Вадима, появившаяся где-то год назад, вот уже полчаса как стала ускоренными темпами превращаться в навязчивую идею, манию. Если и есть ад, думал он, то официальное представительство его в Хайфе – вот этот самый рентгеновский кабинет в больнице «Кармель». В кабинете, ему казалось, уже и пахло нечеловечески – озоном с примесью марганцовки (адская, адская смесь!). Запах этот, безусловно, доминировал, несмотря на неиссякающий зловонный поток пострадавших, потных от духоты и ужаса, часто окровавленных и обмочившихся. Евреи, русские, арабы, эфиопы… Женщины, мужчины… Слава богу, нет детей. Или их отправили в другую больницу? Все равно, слава богу. Хоть этого не видеть.

Сюда, в «Кармель», привезли большую часть пострадавших в железнодорожной катастрофе. Электричка, шедшая из Тель-Авива, на переезде протаранила застрявший крупнотоннажный грузовик. О чем думал водитель грузовика, который попер поперек рельсов, прекрасно видя появившийся поезд, он уже никогда не сможет рассказать, так как выпрыгнул из кабины слишком поздно. Мотор грузовика, вероятно, заглох «на самом интересном месте», как здесь любят выражаться выходцы из родной страны, и локомотив влетел в него, перевернув и подбросив, как ослепший от ярости носорог – врага, и сошел с рельсов, потянув за собой несколько первых вагонов. Один из вагонов взметнулся на дыбы и рухнул на два других, уже лежавших рядышком на боку, и смял их.

Те, кто выжил в смятке, были нетранспортабельны, поэтому рядом с местом катастрофы спешно организовали полевой госпиталь. Простыни на шестах да носилки, вот и весь госпиталь. Там, прямо под щадящим декабрьским солнцем, резали по живому, чистили, зашивали. Или укладывали в мешки то, что осталось от людей. И можно было порадоваться, что ты здесь, в своем кабинете, имеешь дело со сравнительно легкими случаями, уговаривал себя Вадим. Можно было уговаривать себя, что день сегодня из ряда вон выходящий – не случалось еще таких дней, что он закончится когда-нибудь, что поток пострадавших не бесконечен. Это только так кажется, что бесконечен. И это только так кажется, что рентген вреден. Он полезен. Полезен. Полезен…