Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

Яркая вспышка, последний вздох.

* * *

Франц Оттович вылетал из Алма-Аты в день операции. Накануне он звонил домой в Ленинград, чтобы узнать о состоянии Марии. Его успокоили, сказали, что она прекрасно держится, что операция завтра, и врачи считают, что у Марии есть неплохие шансы на полное исцеление. Академик накануне не спал всю ночь, опасаясь нелетной погоды. Шел снег пополам с дождем, выл ветер, рвался в окна гостиницы. И Франц Оттович в беспокойстве своем даже вынужден был принять успокоительное. Нет, не лекарство – лекарства ему все еще не требовались. Успокоительным ему служили пятьдесят граммов коньяка из серебряной фляжечки. По счастью, к утру стихия успокоилась, утомилась, должно быть. Пуховая перина облаков словно разлезлась, висела клочьями, и сквозь широкие прорехи проглядывало небо.

Франц Оттович всегда любил летать. Но любовь к полетам не была связана у него с какими-то чувственными ощущениями, последние, скорее, представлялись ему не слишком приятными – раздражала вибрация, фоновый шум, перепады давления. Академик любил летать по той причине, что в полете он отдыхал от дел и был недоступен дуракам и нахалам, которые страстно желали, чтобы он разрешил все их проблемы, а сами и пальцем не пытались пошевелить ради этого, не говоря уже о мозгах. Академик вообще иногда сомневался в том, что у большинства окружающих его так называемых ученых мужей имеются мозги, потому что ляпы, которые допускали так называемые ученые мужи, не лезли ни в какие ворота. Вот и на коллегии в этот раз. А, лучше не думать. Полет – для отдыха. И как там Мария? Вновь обретенная, постаревшая, но такая нежная, живая и близкая.

Он взглянул на часы: операция уже должна была начаться. Может быть, его даже сегодня впустят к ней или дадут хоть одним глазком заглянуть в реанимационное отделение. Пусть только попробуют не дать!

Самолет словно повис в облаках, в непроглядном тумане. Скоро он поднимется выше, и можно будет полюбоваться облачным морем, этим скоплением остывшего пара – материализовавшегося выдоха планеты Земля. Вот они уже внизу – облака, божественная перина. А сверху – роскошный, голубой с золотом полог.

И вдруг – толчок в сердце. «Мария. Как ты там? Ты назвала меня при встрече Саламандром, и это было больно, потому что я забыл, что должен был стать им. Сначала помнил и старался, а потом. Потом только служил.

Но откуда это беспокойство? Я всегда доверял своей интуиции, и она не подводила меня. Что-то случилось или еще должно случиться? Мария? Ты звала меня?»

То, что должно было случиться, случилось минутой позже. Из-за невообразимой халатности ответственные лица на сверхзасекреченной базе ПВО не сверили расписание и маршруты полетов пассажирского авиатранспорта с запланированным временем испытания новой ракеты с тепловым наведением, разработанной в Ленинграде под руководством академика Михельсона. Ракета была успешно запущена и ушла в облака, а над облаками уничтожила оказавшийся прямо у нее по курсу объект – пассажирский лайнер с сотней пассажиров на борту.

Как отмечали позже в скупых официальных сообщениях, самолет разбился из-за неисправности двигателей, а советская наука понесла невосполнимую утрату, так как в авиакатастрофе погиб выдающийся ученый академик Франц Оттович Михельсон, посмертно награжденный орденом Ленина. Имя академика Михельсона присвоили институту, которым он много лет руководил. На фасаде института, а также на доме, где он жил, будут вывешены памятные доски из мрамора.

Они умерли одновременно.

Берлин. 2002 год

Устно я сообщу больше, а пишу через силу, ибо вся эта история стала мне поперек горла, как кость, от которой я, чего доброго, могу и задохнуться. Обо мне, о той звезде упования, которая взошла надо мной, ни слова более!

«…Умерли одновременно. Сложилась такая вот семейная легенда по поводу их гибели.

На самом-то деле, милая фрау, никому не известно, одновременно скончались Мария и Франц или нет. Каму бы тогда пришло в голову это выяснять! Умерли в один день, да и все тут. Мария – на операционном столе, у нее сердце не выдержало наркоза. Профессор-хирург даже не успел тронуть ее скальпелем. А Франц – Франц (вот ирония судьбы!) погиб от оружия, которое сам и разрабатывал. В его институте нашлась добрая душа с болтливым языком, которая по причине неполной трезвости и нашептала эту новость на похоронах Михаилу на ухо. Так и узнали. Впрочем, сие недоказуемо. Может, у доброй души был не только болтливый язык, но и богатое воображение.

Вот такая история, фрау Шаде. Мне бы на этом и остановиться, тем более что рука у меня прямо-таки отнимается, пальцы сводит, и донимает колотье в ямке над локтем. Мне бы и остановиться, да и бумага закончилась, а если я попрошу у Толстого Клауса еще, он потребует за это плату – полпачки сигарет, например, а мне жалко сигарет. Крохобор он, наш Клаус, и мелкий жулик.

Мне бы и остановиться, да, оказывается, сложное это дело – остановиться, закруглить сюжет, не бросить героев, даже и умерших, на произвол судьбы…»

Последняя страница закончилась на полуслове, других страниц не было, и фрау Шаде с сожалением отложила черную папку. Но потом спохватилась и вновь открыла рукопись на последней странице в смутной надежде найти эпилог. И он нашелся на оборотной стороне последнего листа, написанный очень мелким почерком – каждая буковка с горчичное семечко, очевидно, ради экономии места.

«А бумагу у Толстого Клауса я просить все равно не желаю. Мне и написать-то осталось чуть-чуть, чтобы завершить „Повесть о Марии и Франце“, – я бы так, без затей, назвал мое сочинение. Чем проще, тем лучше, не так ли, мудрейшая из мудрых? Так вот, возвращаясь к Марии и Францу. Умерли они, одновременно ли, нет ли, в один день, и похоронили их рядом… Марию похоронили, как и положено, в гробу, и смерть, согласно упомянутой семейной легенде, нисколько не изменила ее внешности. А вот что до Франца, то, на мой цинический взгляд, еще большой вопрос, его ли похоронили рядом с Марией. Что там было хоронить-то, после того как горящие останки самолета рухнули на землю? Землю и похоронили. Аврора, в сопровождении ответственных лиц, слетала на место гибели, взяла горсть земли и привезла в фарфоровой запечатанной урночке в Ленинград.

Похоронили их в уютнейшем уголке Васильевского острова – на Смоленском кладбище, за собором, ближе к речке Смоленке, очистив небольшую площадку среди кленов. Академия наук воздвигла на могиле помпезный памятник с высеченным на нем профильным портретом академика Михельсона, мало что общего имеющим с оригиналом. А рядом притулилось скромное надгробие Марии, чья память не была увековечена ни портретом, которого не нашлось, ни эпитафией. На тонкой мраморной дощечке высекли лишь ее имя да годы жизни.

Ах, грустная эта история, фрау Шаде! Но и утомился же я, описывая жизненные перипетии своих родственников. Знал бы, что так раскисну, ни за что не взялся бы за перо. Лучше бы мне было просто рассказать Вам эту историю. А у нее и продолжение есть. Хотите поведаю? В частной беседе? Льщу себя надеждой, фрау Шаде, что Вам небезынтересно будет услышать о том, как сложились судьбы потомков Франца и Марии, которых судьба свела на снежной горке в пригороде. Не зря же она их свела. Вот увидите – совсем не зря. К тому же, добрая фрау, я бы с удовольствием побеседовал с Вами и без всякого повода – так, ни о чем, о ерунде. Например, о своем будущем. Впрочем, не такая уж это и ерунда, это я так, из кокетства, говорю, что ерунда. Почему-то в своей одиночке (меня ведь содержат в одиночной камере, фрау, как особо опасного преступника или, быть может, как особо ценный экземпляр из представителей хомо сапиенс), в своей одиночке я все еще уверен, что у меня имеется будущее, возможно, не самое блестящее, но имеется.

А сейчас позвольте распрощаться, дражайшая фрау.

С надеждой на новую встречу, остаюсь Ваш верный слуга Франц Гофман»

Вот и все. Теперь на самом деле все, рукопись закончена, и ее автор с последней страницы, фигурально выражаясь, протягивает руку своему единственному читателю. Фрау Шаде поймала себя на том, что гладит пальцами последнюю страницу «манускрипта». Она вздрогнула и отложила черную папку, а потом подумала, что Гофмана, скорее всего, не зря держат в одиночке и упомянутому на страницах рукописи надзирателю по прозвищу Толстый Клаус вообще-то не позавидуешь, если он не окончательно туп и потому непрошибаем. Весьма вероятно, что этот самый Клаус стал для Гофмана чем-то вроде подопытного существа, живого аттракциона, мышью для сытого кота. Ее опыт психолога подсказывал ей, что Франц Гофман наделен от природы недюжинной силой воли и даром внушения, и даже если он сам об этом не знает, то ничто не мешает пользоваться ему этим даром бессознательно, и он наверняка ощущает свою власть над некоторыми людьми.

Кроме того, нет никаких сомнений в том, что природа наделила герра Гофмана и незаурядной предприимчивостью. Ему просто на месте не усидеть, он любопытен и подвижен, словно кошка, и весьма смышлен. А интуиция? У него интуиция хищника – чувство добычи. Поэтому несколько ослаблен инстинкт самосохранения. У животных это компенсируется силой и ловкостью. А как у нас? Ну, ловкость-то в наличии. Сила? Не Портос, разумеется, но мышцы явно не кисельные, что бы он там ни писал о сильном утомлении и о «колотье» в ямке над локтем. Шаде бросила взгляд на спящего Кота: полностью расслаблен, хвост на отлете, глаза зажмурены. У кошек уникальная способность к релаксации. По идее, и Франц Гофман должен обладать подобной способностью, иначе его организм, при его-то образе жизни, слишком быстро износится, и прежде всего износится нервная система. Ему иногда просто необходим продолжительный отдых. И, кто знает, не выбрал ли он местом отдыха тюрьму? Нет, нет, конечно же, не сознательно, но мало ли какие штуки выкидывает подсознание? Если организм устал, а кора мозга, отвечающая за сознательную, волевую деятельность, отдохнуть не позволяет (есть вероятность, что отдых Гофман считает состоянием для себя позорным), так вот, если организм устал, тут-то подсознание и устраивает диверсию: заставляет своего носителя попасться на месте преступления и отправляет его в узилище, где ему мало что позволено. Нервная и физическая нагрузка если и не уменьшаются, то перераспределяются. В этом – отдых. Смена обстановки, так сказать.

Фрау Шаде хмыкнула про себя. Не написать ли ей научно-популярную статью на тему «Почему преступники сидят в тюрьме, или Тюрьма как место отдыха»? И поместить в раздел юмора какого-нибудь периодического издания. Вот именно. Ее просто засмеют. Лучше уж держать такие размышления при себе. Только очень уж оригинален наш малыш. Как там сказал лейтенант Клотц? От него не знаешь чего ждать? А точнее, от него можно ожидать чего угодно.

Так что мы получаем? Тип фантазера, авантюриста, незаурядного преступника, персонажа старых детективов, проходящего под амплуа вора-джентльмена. Если такие люди с детства хорошо обеспечены, они пускаются во все тяжкие исключительно ради удовольствия, это для них игра. Если же обстоятельства их стеснены, то они начинают зарабатывать таким способом (и к тому же их преступления оказываются непросты, а потому оригинальны), и эта работа приходится им по душе.

Он, к счастью, не убийца. Убить, несмотря на повадки хищника, Гофман способен только в случае крайней необходимости, когда не остается иного выхода, из самозащиты, или по неосторожности. Вынужденное убийство скажется на его психике, возможно даже, что он прекратит свою преступную деятельность. А то и в монастырь уйдет, если не поймают. Или не в монастырь, а в Армию спасения, с него станется. Только скучно ему там будет, он ведь не апостол по сути своей, он – мессия, он – лидер, он первичен.

Фрау Шаде вновь не сумела унять разыгравшегося воображения и теперь укоряла себя: опытный профессиональный психолог, а мысли – как у зеленой девчонки, первокурсницы психологического факультета. То «Тюрьма как место отдыха», то теперь – как бы это назвать? – «Преступные склонности и мессианство», что ли? Глупость какая. Он же не маньяк. Но она, хотя и укоряла себя за дилетантизм, никак не могла выпутаться из паутины своих размышлений.

«Мессианство, апостольство, – размышляла она. – Нет, это ни при чем. Он не способен возглавлять движение, ему не нужна власть во имя власти или власть идейная, чем бы там властолюбие ни маскировалось. Я уверена, что ему смешны потуги абсолютно всех политических деятелей, любых лидеров. А что касается апостольства. Что касается апостольства, то, появись у него поклонники или последователи, он их презирал бы. Туго пришлось бы его апостолам! Да он бы из них клоунов сделал, превратил бы в посмешище! Все дело в том, что он одиночка. И о чем я размышляю? Я же давно пришла к выводу о том, что наш Франц Гофман исключительно самодостаточен».

– Я полагаю, Ваше Кошачество, – обратилась она к Коту, – вы бы с герром Гофманом друг друга поняли. Вы, мои господа, одного поля ягоды. Хотите – являетесь, хотите – исчезаете, то ласкаетесь и мурлычете, то выпускаете коготки. Но не на ту напали, господа. Я вам тоже не мышь. По крайней мере с некоторых пор. Так-то.

Кот в ответ лишь дернул ухом и продолжал мирно спать.

* * *

В понедельник фрау Шаде вызвала к себе Гофмана для беседы. Сразу его, разумеется, не привели, и очень хорошо, потому что она ожидала встречи с Гофманом не без внутреннего трепета. Еще в ходе прежних бесед с ним у фрау Шаде сложилось впечатление, что не только она его изучает, рисует его психологический портрет, но и он экзаменует ее и делает какие-то свои выводы. И сейчас она, прочитав рукопись, должна была бы оказаться во всеоружии. Ведь письменное творчество дает богатый материал для психолога. А все получилось наоборот. Гофман по-прежнему не разгадан, во всяком случае, не до конца, а она. А она. Фрау Шаде вдруг охватило такое чувство, что это не она читала рукопись Франца Гофмана, а. О, Господь Всемогущий! Такое чувство, что рукопись читала ее! Как будто Гофман поселил на страницах рукописи своего невидимого двойника, шпиона, способного проникнуть в подкорку, и этот шпион все ему, безусловно, поведает, когда они встретятся, а может быть, и уже поведал.

Что-то ей такое мерещилось, когда она читала рукопись Гофмана, что-то она такое видела краем глаза. Показавшееся чужим отражение в начищенном мельхиоровом боку кофейника и в надменных глазах Кота; легкую, словно птичью, тень на поверхности воды, когда принимала ванну, а рукопись приспособила перед собой на полочке; еле уловимый выдох над самым ухом, пошевеливший легкие волосы, который разбудил ее вчера утром и напомнил, что нужно дочитать рукопись; быстрые мелькания на стеклянных поверхностях, на светлом кухонном пластике, торопившие ее покончить с немудреными хозяйственными делами и снова засесть за чтение. Все это не мешало и нисколько не тревожило, лишь мимолетно удивляло, но, оказывается, запомнилось, и фрау Шаде вдруг почувствовала себя обнаженной и беззащитной, во всей неприглядности, накопившейся за последние годы. Исключительно неприятное было ощущение.

Она как бы чужими глазами изучала географию своего тела. На Северном полюсе заметила седые волосы в непрокрашенном проборе, видела выступающие ключицы Северного полярного круга, где-то в районе сороковой параллели – совсем маленькую, но обвисшую грудь, экваториальные складки на животе, а южнее пролегла бесплодная пустыня.

Вот как она выглядит в чужих глазах. Кошмарно. Особенно когда есть с чем сравнивать. Такой ли она была в семнадцать лет? То есть худенькой она была всегда, но грудки задорно и соблазнительно вздымались невысокими вулканчиками, клокотавшими любовной лавой. Волосы были гуще некуда, как будто она и не немка вовсе, а итальянка с картин Тициана, только красиво постриженная. Никаких складок на животе, а что касается пустыни, то на ее месте изнемогал в обильном цветении медоносов девственный лес. Если честно, то не совсем уж и девственный, туда уже ступила нога первооткрывателя, но как далеко было еще до того пожара, что превратил райские кущи в пустыню.

Ах, да что вспоминать! Да и кто мог бы сравнить ее тогдашнюю с теперешней? Муж погиб. Не покинет же он загробный мир, чтобы навестить ее и убедиться, что годы сказываются на женщине нелучшим образом? Впрочем, именно ради этого он как раз и мог бы явиться с того света – позлорадствовать всласть. Только все равно вряд ли. Фрау Шаде никогда особенно не интересовало мнение мужа о ней как о женщине. Поэтому она и не стала бы оценивать себя с его позиций.

Тогда чьими же глазами она смотрит на себя? Чей оценивающий и иронический взгляд преследует ее? И не следует ли поставить самой себе неприятный диагноз – маниакально-депрессивный психоз? «С чем вас и поздравляю, дражайшая фрау», – сказала сама себе фрау Шаде.

* * *

Он вошел в кабинет скромным победителем, изысканно раскланялся, изящно опустился на предложенный стул. Выжидательно молчал. Слегка улыбался уголками губ, самую малость склонив голову набок. Руки положил на колени, как пай-мальчик на развивающих внимание занятиях в киндергартене. Еще секунда, и он скажет: «Я вас внимательно слушаю, уважаемая фрау Шаде. Я вам нужен? Вот он я и готов вас выслушать. Есть проблемы?» Как будто он способен разрешить ее проблемы! Как будто он начинающий джинн из бутылки!

Фрау Шаде рассердилась на саму себя. Нельзя отдавать инициативу ему в руки. С какой стати он пытается подчинить ее себе? В конце концов, кто здесь хозяин? С другой стороны, она чувствовала, что по неясной для себя причине не может сейчас начинать разговор о его рукописи. Может быть, потом, чуть позже, когда за разговорами притупится чувство, что рукопись, прочитанная ею, обладает собственной волей и сознанием, способностью к оценке внешних явлений, и когда стыд перед рукописью, как перед живым существом, заставшим ее обнаженной, станет менее острым. И она сдавленно спросила, преодолевая смущение:

– Как поживаете, Гофман?

– Вашими молитвами, фрау Шаде, – низким мальчишеским альтом с готовностью ответил Гофман. – Почти благополучно поживаю.

– Что означает «почти»? – уцепилась за слово, как за спасительную соломинку, фрау Шаде.

– Это означает, что ко мне пристают, – поведал Гофман, иронически улыбнувшись.

– Сексуальные домогательства? Но вы же, по-моему, в одиночной камере? С чьей стороны?

– Да ничего подобного, фрау психолог! У вас игривое воображение, как я погляжу, – насмешничал Гофман, а потом снизошел до объяснения: – Хотя в каком-то смысле вы правы. У нас тут режиссер объявился. Вольнонаемный. Создает в тюрьме театр. Многим эта затея нравится, особенно обитателям нашего шестого корпуса, для которых он на многие-многие годы, а то и пожизненно стал родным домом. Ну, они и заделались актерами – все развлечение. Только вот дам не хватает, актрис. Вернее сказать, их вовсе нет. Дам в пьесах приходится изображать господам, чаще тем, у которых есть к тому особые склонности. Но у меня-то этих особых склонностей нет! А если я уступлю домогательствам господина режиссера, который решил почему-то, что из меня выйдет лучшая Джульетта всех времен и народов, то отношение ко мне со стороны господ заключенных станет соответствующим. Я хочу сказать, что моя репутация убежденного гетеросексуала пострадает, будет запятнана. А это, знаете ли, чревато.

– Мне кажется, – решилась высказать свое мнение фрау Шаде, – мне кажется, более того, я уверена, что вы хороший и даже талантливый актер, Гофман. Вполне возможно, что ваше место на сцене.

– Среди преступников много великих актеров, фрау Шаде, и вам, как психологу, это должно быть хорошо известно, – менторским тоном ответил Гофман. – А что касается меня, то. Фрау Шаде, уверены ли вы, что мне нужны зрители? Я так не уверен. Я уже не так молод и тщеславен, чтобы выставлять себя напоказ, душу вкладывать в лицедейство, тратить колоссальные усилия на то, чтобы мою персону заметили и лицезрели. К тому же в зрительном зале обязательно найдется сладкоежка, и, боюсь, не один. Он будет шуршать обертками от конфет, грызть карамельки и отвлекать внимание почтенной публики от моей персоны. Я лучше сам буду таким зрителем с конфетой. Публика пусть и раздраженно, но будет глядеть на меня, а не на того, кто в мученьях умирает на сцене, и многие позавидуют, что у меня нашлась конфетка.

– А вы говорите, что не тщеславны, Гофман, – пожала плечами фрау Шаде, выслушав сей монолог. – Вы мало того что тщеславны, вы, я бы сказала, извращенно тщеславны. О том же можно судить и по стилю вашей рукописи.

– Так вы прочитали? – живо спросил Гофман. – Благодарю вас, фрау Шаде! Весьма вам признателен, честное слово! Рад, что не зря трудился.

– Это моя обязанность – читать то, что пишут заключенные, – сухо ответила фрау Шаде, – и делать выводы о психологических особенностях авторов.

– И только-то? Ах, как жаль! – с наигранной горечью воскликнул Гофман. – А я-то надеялся поразвлечь вас. Я-то старался, чтобы чтение вышло занимательным и не утомительным. Я старался, чтобы почерк мой был разборчив и аккуратен, дабы не утомлять ваших милых глазок. Ах, жестокая фрау Шаде, вы ранили меня в самое сердце.

– Не надо паясничать, Гофман. Что бы вы там ни говорили, а самое вам место на сцене. Если не в трагедии, так в низкопробном водевиле, – рассердилась фрау Шаде и замолчала ненадолго, но, устыдившись собственной неблагодарности, добавила: – Если честно, я с большим интересом прочитала ваш «манускрипт». Этот интерес был не только профессиональным, но и чисто читательским. У вас бойкое перо, Гофман. Что бы вам не продолжить заниматься писательским трудом? Вам ведь еще долго находиться в этих стенах.

– Ну да, ну да. Я не отрицаю возможности того, что мне придется здесь задержаться. Печальные обстоятельства-с. Не повезло. Случается. Но если вы были внимательны, фрау Шаде, то заметили, что я на некоторых страницах моего сочинения жалуюсь на физическую усталость. Рука устает чрезмерно. Я бы и написал еще том-другой, но только не шариковой ручкой. А к компьютеру меня по каким-то совершенно непонятным причинам не допускают. Боятся, наверное, что я способен позаимствовать жесткий диск и изготовить из него отмычку ко всем замкам нашей прославленной тюряги. Такие недалекие люди! Или думают, что я каким-то невероятным и фантастическим образом способен подсоединиться к Мировой паутине, взломать коды какого-нибудь, на мой взгляд, чрезмерно разжиревшего банка и ограбить его.

– Я полагаю, вы дали им повод так думать, – слегка улыбнулась фрау Шаде, улыбнулась тепло, неожиданно для себя. – Но все же, Гофман, вы слишком деятельны, чтобы сидеть сложа руки. Разве я не права?

– О-о, я пробовал, фрау Шаде, – оживился Гофман, – конечно же, я пробовал, не сомневайтесь. Вы же, безусловно, знаете, что в тюрьме есть кое-какая работа. Я даже сыскал кое-что для себя интересное. Они тут, представляете, организовали чуть ли не дом моделей! Выпускают кое-что из натуральных материалов. Майки, например, из хлопка, а на майке надпись «Заключенный», к примеру. В Берлине такие майки, говорят, нарасхват. Их теперь, кажется, даже в Гамбург экспортируют. Но наносить рисунок на майки мне, честно говоря, быстро прискучило. Поэтому я пошел в скорняки и стал шить сумки, кошельки, ремни и башмаки из натуральной свиной кожи. Это мне пришлось по вкусу. Особенно изготовление сумок. Такая работа требует творческого полета, фантазии и аккуратности. У меня все это, не скрою, имеется в наличии. Но только недолго я радовался. А лишь до тех пор, пока в мастерскую не принесло дурака Клотца. Увидел он у меня в руках скорняжную иглу да шило на верстаке и как заорет. Все подумали, что я его иголкой пониже спины угостил. А я не угостил, я сдержался, но потом об этом пожалел, так как меня в мастерскую по его настоянию больше не пустили. Ну что ему за дело, скажите, фрау Шаде?! Он что, главный надзиратель? Он же какая-то сошка, муравей на побегушках, если не ошибаюсь. А какие у меня получались сумки!.. Загляденье. Любая модница была бы счастлива приобрести такую сумку. Я с помощью пробойничков разных диаметров, круглых и овальных в сечении, делал на тонкой замше кружевные узоры. Представляете себе, какая красота выходила? Я и ботинки украшал такими кружевами. Берлинки многое потеряли, уверяю вас, а все из-за Клотца. Чертов колбасник, враг искусства!

– Да-да, я слышала об этой истории, – кивнула фрау Шаде, – у вас ведь внеочередной обыск был?

– Чертов Клотц. Все он. Ущемляет права заключенных. И что им понадобилось искать в моей камере? Ума не приложу, – лицемерно пожал плечиками Гофман.

– Так-таки и нечего было? – недоверчиво подняла брови фрау Шаде.

– Да ведь не нашли ничего, – развел руками Гофман. – И опять я оказался виноват. На этот раз в том виноват, что ничего не нашли. Каково? Так я и остался не у дел и придумал писать сочинение. Семейную историю, так сказать. А пока писал, размышлял кое над чем, делал кое-какие выводы. Поэтому, боюсь, местами моя история не только слишком сентиментальна, но и неприятно нравоучительна. Но уж лучше такая история, чем гнусный боевик или там триллер, где персонажи, такое создается впечатление, говорить-то не умеют, все какие-то умственно отсталые и крайне неуклюжи. Столько шума создают, что треск в ушах. И обязательно появляется некий супермен и всех разбрасывает, как котят. Подумаешь, большое дело – справиться с убогими! И во имя чего? Это частенько остается непонятным. Или, может, я недостаточно сообразителен, чтобы понять? К тому же супермен обязательно влюбляется в непроходимую дуру, которая ему по ходу дела только мешает. И из-за этой неземной страсти гибнет уйма ни в чем не повинного народу, подвернувшегося под горячую руку нашему влюбленному. Тьфу ты, наказанье какое! Простите, фрау. Я хочу сказать, что выдуманные истории уступают подчас были. То, что мы называем реальностью, загадочней и многообразней любой выдумки. Это не ново, вы скажете. Согласен, стара истина. Но. Кабы все умели видеть!

– Вы претендуете на такое умение, Гофман?

– Что вы, фрау! Такое дается только избранным. Не понимаю, правда, по какому принципу они избираются. Наверное, ни по какому.

Лотерея это, – вздохнул Гофман. – Но я-то, по крайней мере, сознаю, что мир не столь скучен, каким кажется. Даже и в тюрьме. Некоторые вот писателями становятся.

– Так, значит, продолжение следует? – спросила фрау Шаде.

– Как скажете, дорогая фрау, как скажете, – промурлыкал Гофман и зажмурился так, что стали виднее морщинки у глаз, выдававшие порою его истинный возраст. – Только продолжу я в частной беседе, если вам интересно. По причинам, о которых я уже сто раз говорил. Руку берегу. Вдруг еще пригодится.

– Я готова вас слушать, Гофман, – промолвила фрау Шаде, подпавшая под обаяние собеседника, – ведь, насколько я понимаю, ваше сочинение – это прелюдия к рассказу о вас самом.

– Вы не ошиблись, фрау, – кивнул Гофман, – я расскажу кое-что и о себе. На чем там обрывается мой шедевр?

– Вы закончили смертью Марии и Франца.

– Да-да. Я их ни разу не видел, к сожалению. Они погибли еще до того, как я родился. Франца я видел на фотографиях. Мне говорили, что фотографии не передают его особой мимики, так располагавшей к нему людей. Мне остается поверить на слово.

– Ваше имя ведь тоже Франц, не так ли? Это имеет отношение к…

– Ну, конечно же, фрау Шаде. Меня назвали в честь дедушки. Так вы позволите продолжить рассказ?

Фрау Шаде давно уже сменила напряженную, предназначенную для официальной беседы позу на гораздо более свободную, чуть ли не интимную. Она скрестила ноги под стулом, облокотилась на стол и положила подбородок на переплетенные пальцы. Глядя прямо в глаза сидевшему перед ней маленькому человеку, она кивнула в знак того, что готова слушать.

Гофман тоже уселся поудобнее, предварительно немного поелозив на стуле. Он закинул ногу на ногу и обхватил руками колено. Детский его ботинок слегка покачивался, подрагивал, словно кончик кошачьего хвоста. Он снова зажмурился на секунду, потом наклонил голову и произнес:

– Так слушайте.