Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

Вадик подумал две секунды и сказал:

– Мне тоже есть, что сообщить вам, Фрида Наумовна. Например, девичья фамилия моей матери Михельсон. А сам я почти состоявшийся врач-педиатр.

– Йося! – громко выдохнула Фрида Наумовна, а потом почти завизжала в открытое над их головами окно: – Йося, ты все слышал?! Я так и знала, что Вадик наш!

Потом грянуло пиршество, и так Вадиму было вкусно, что он почти забыл про Оксану. Затем в сумерках все разбрелись по обширному саду подрастрясти животы перед сладким. Оксана шепталась с Фридой Наумовной, а Вадима, который с трудом дышал из-за обжорства, подхватил под руку за розовым кустом Рувим Оскарович и, слегка понизив голос, заговорил с некоторым доверительным пафосом, свойственным провинциальному радиовещанию:

– Вас приняли, Вадик. Это удача. Оксаночка – лакомый кусочек, горячий бутербродец, пирожок с повидлом. Но Фридочка не позволит ей вам изменять, вы понравились Фридочке. Что вы так смотрите, Вадик? Ловите миг удачи и – женитесь, юноша. Оксаночка – ваш шанс, ваш свет в конце тоннеля. У вас ведь сейчас в жизни что-то вроде тоннеля, трубы, судя по вашим байронически приподнятым бровям? Ну так Оксаночка вылечит вас от нездорового романтизма, от инфантильного упоения собственной интересностью. Вопрос лишь в том, по силам ли она вам, Вадик? Стоит устроить испытание, вам не кажется? Вам не будут препятствовать. Фридочка – доктор, а Йося – женский доктор, они понимают, что девушке полезно, что вредно. Здоровые контакты взрослой девушке полезнее, чем романтические грезы. Романтические грезы делают девушку истерической дурой. Так пригласите Оксаночку прогуляться к морю и посмотреть на закат. На берегу масса укромных уголков, и не забудьте взять с собой подстилочку… Ах, как славно, что вы встретились!

– Вы думаете? – смущенно пробормотал Вадим.

– Я не думаю! Я чувствую, подобно этому цветку! Всеми лепестками и тычинками, всеми шипами, всеми прожилками листочков. Что там думать! Вон она, Оксаночка! Ищет кого-то взглядом. Как вы полагаете, кого это она там ищет? Да вас, конечно. Она жаждет ваших объятий и поцелуев, нетерпеливости ваших рук, грубости рта и опасной игры чресл; она жаждет вдыхать запах роз под звездами, сама раскинувшись зрелой столепестковой розою на ложе любви. Она жаждет! Она жаждет, чтобы ваши пальцы, ваши губы перебрали все ее лепесточки, изучив очертание и особый трепет каждого из них. Так идите же, спешите к ней и восчувствуйте! …И не смейте думать, это вредит потенции.

Вадима проняло: вдруг восчувствовав, и сильно, он забыл попрощаться и поспешил к Оксане, чья подкрашенная фальшиво-золотым белокурость призывно светилась в сумерках подобно фонарику глубоководной рыбки-удильщика. А к Рувиму Оскаровичу неслышно подкрался Аркаша и торжествующе заявил:

– А я все слышал. Ты старый сводник, Рувимчик. Думаешь, Йося с Фридочкой тебе за это спасибо скажут? Они откажут тебе от дома.

– Ха! Откажут! Да я буду почетным гостем на свадьбе, Аркашка! Спорим?

– На бутылку экспортной под хорошую закусочку! – азартно предложил Аркаша. Он ничем не рисковал, так как надеялся уже месяца через полтора обосноваться на земле обетованной.

Берлин. 2002 год

Я осмеливаюсь предположить, что вы с первого же взгляда сразу же обратили на меня свое благосклонное внимание, а именно когда вы мимоходом изволили прозвать меня шутом, и так как шуты на многое горазды, то стало быть…

Э. Т. А. Гофман. Житейские воззрения Кота Мурра

– Между прочим, Гофман… Кто же все-таки сочинял письма Сабине Вольф? Вы или Аврора? – немного смущаясь своего любопытства, спросила фрау Шаде.

От уголков губ и глаз Гофмана разбежались тоненькие насмешливые морщинки. Он ответил не сразу, он долгим и внимательным взглядом посмотрел на доктора Шаде, которая, окончательно смутившись, откинулась на спинку стула, подальше от светового круга включенной лампы.

– Между прочим, фрау Шаде… – в тон ей ответил Гофман. – С чего вы взяли, что письма вообще были? Я, кажется, нигде не упоминал об этом. Впрочем, чего уж там! Эти письма… Письма поначалу писала Аврора, я-то совсем не умел писать писем, никогда их не писал, не к кому было писать, и писать я вовсе не любил, делал это лишь по школьной необходимости. Я лишь прочитывал их и цензурировал. Позднее же, года этак через два, когда я перечитал-таки всего дедушкиного Гофмана и проникся к нему безмерным почтением, меня перестало устраивать то, что писала моя любезная матушка, и, вместо того чтобы нести ее нейтрально вежливые сочинения в почтовый ящик, я их выбрасывал и подменял своими. Я много чего выдумывал о себе, я примеривал на себя маски волшебных гофмановских персонажей, я неуклюже пытался подражать гофмановскому стилю, забавно архаическому и лукавому, я боролся с небрежностью своего почерка, взяв за образец четкую матушкину каллиграфию, за каждым словом преодолевая собственную лень, я обращался к словарю, чтобы не наделать постыдных ошибок. И знаете, фрау, я полюбил писательство.

– Я это заметила, Гофман. У вас неплохо получается. Однако вы безжалостны к своим персонажам. Ваши тексты все чаще и чаще пронизывает и явная, и подспудная ирония, а иногда вы даже откровенно грубы в своей клоунаде. Дело ли высмеивать высокие чувства, самое святое?

– Почему нет? – высоко взметнул тонкие брови Гофман. – Почему бы нет? – развел он руками. – Помнится, вы уже упрекали меня за это. Я повторюсь: не вижу ничего дурного в клоунаде. Почему бы не посмеяться над обстоятельствами, осмыслив их по прошествии времени? Почему бы не посмеяться над героями романа? Смешная сторона есть у всего на свете. И, в конце концов, это мои герои. Собственные.

– Все дело в том, что в своем шутовстве вы, Гофман, высокомерны, как… как Господь Бог! – возмущенно воскликнула фрау Шаде.

– О-о, как вы мне польстили, фрау Шаде! Но боюсь, моя гордыня не божественного происхождения. Я суетен, я алчен, самодоволен и своекорыстен, тщеславен и эгоцентричен, м-м-м… что же еще? Не подскажете, фрау психолог?

– Должно быть, я плохой профессионал, – усталым хрипловатым голосом заметила фрау Шаде, – но, что бы я ни говорила в женской запальчивости, я вовсе так не думаю, и вы это прекрасно знаете, Гофман. И сами вы не считаете, что эти неприятные качества свойственны вам. Поэтому не кривлялись бы вы! Ваша цель – меня обидеть? Вывести из себя? Зачем? К чему это лицедейство?

– Вы не догадываетесь? Тем не менее все так просто: я напрашиваюсь на комплимент, хочу, чтобы меня похвалили, погладили по шерстке, почесали за ушком. Прижали к груди. Не хотите прижать меня к груди, очаровательная фрау? Чем я хуже вашего кота?

– С чего вы?.. Откуда вы знаете, что у меня есть кот?

– А у вас кошачья шерсть на блузке. О чем вы думали, собираясь на службу? Такая рассеянность и неаккуратность! Ай-яй-яй!

– Вы невозможны, Гофман, – покраснела фрау Шаде, стряхивая с плеча темно-серый клочок. – Совсем необязательно было замечать мою случайную неопрятность. Это невежливо, в конце концов. Между прочим, зачем вы настаивали на нашей встрече сегодня? Я так и не поняла, что за срочность. Я уже намекала вам, что вы меня компрометируете.

– Вы тоже напрашиваетесь на комплимент, фрау? Так вот вам: я опять соскучился. И не отрицайте: вы тоже. Когда я сюда вошел, я сразу заметил, что вы безумно рады меня видеть. У вас глаза заиграли разноцветными лампочками, словно елочная гирлянда. У вас губы загорелись и стали просвечивать сквозь вашу мерзкую бледно-сиреневую помаду. И напомадились-то вы ради меня, хотя косметикой пользоваться совершенно не умеете, а я мог бы вас этому научить. Я уверен, что вы с нетерпением ждали встречи со мною, как подарка от Санта-Клауса. Поэтому кто тут лицемерит, лицедействует, еще вопрос.

Фрау Шаде свела брови, у нее готова была вырваться гневная отповедь, но она сдержалась, закрыла лицо ладонями, тряхнула головой, а затем несколько жалобно спросила:

– Провоцируете меня, Гофман? Очаровываете? Соблазняете? Вы это умеете, признаю. Но к чему мы с вами придем, если так будет продолжаться?

– А мечты вас, стало быть, не устраивают? Надобно обязательно к чему-нибудь прийти? – иронично улыбнулся Гофман, а потом посерьезнел и понизил голос до еле слышного шепота: – Я не имею в виду ничего оригинального, лишь вполне банальную идиллию. Между прочим, у меня нет намерения вас совращать, добиваться доказательств вашей благосклонности на сдвинутых стульях или прямо на полу в этом помещении. Я не собираюсь просить у вас напильник и веревочную лестницу для побега, платье и парик приходящей проститутки или медсестры, я не прошу подкупать или травить тюремщика, устраивать поджог или подкладывать бомбу ради переполоха, чтобы я мог под шумок исчезнуть. Это не достойно ни меня, ни вас, да и попросту глупо… Ну да ладно, все уладится, милая фрау. И обещаю, ваша репутация не пострадает. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом, а то на уме у меня теперь сдвинутые стулья, широкий подоконник, ваш стол, освобожденный от лишних предметов, вон та удобная тумбочка…

– Прекратите… Хватит. Действительно… лучше о другом. Я все хотела спросить… О чем же? – потерла пальцами срединную линию лба фрау Шаде. – Ах, да. Почему все же вдруг Гофман, если вы Лунин? Значимый псевдоним?

– В какой-то мере. В общем, просто все так удачно совпало, что я стал Гофманом. Но я не хочу забегать вперед и нарушать хронологию событий. Всему свое время. Когда-нибудь я открою вам и эту страшную тайну, благосклонная фрау.

– А съемки фильма? Все было удачно?

– Фрау Шаде! – почему-то возмутился Гофман. – Да смотрели вы этот фильм! Что вы, в самом деле! В свое время он обошел все соцстраны, а тогда советские фильмы были вроде бы обязательны для просмотра, тем более детские. Мы ведь тоже пересмотрели в детстве все гэдээровские и чехословацкие киносказки. Ну что я вам буду рассказывать об этом фильме? Все вы сами знаете. Добросовестная экранизация, комбинированные съемки, хорошие трюки и дурного качества пленка…

– Я… не о фильме. Я о съемках. Мне просто интересен этот эпизод вашей бурной биографии. Вернее, мне интересно знать, как вы переосмысливаете его теперь, через много лет.

– Съемки? Никак я их не переосмысливаю. Было и прошло. Одно, пожалуй, интересно. Я там научился общению с животными. Тогда мне все казалось совершенно естественным, а сейчас я понимаю, что такое общение не всем доступно. В общем, на какое-то время я стал почти настоящим Маугли. Роль Акелы исполнял пес, нечистокровная немецкая овчарка, по имени Дик. Разговаривать с ним было совсем просто. Нет, не отдавать приказы, а разговаривать без слов. Мимикой, дыханием, жестами, имитацией настроения. Просто представить себе, что ты грустен, или весел и игрив, или задумчив и мечтателен, что ты деловит, или голоден, или хочешь спать. И он все понимал, этот пес, а вслед за ним стали понимать и другие животные. У нас был замечательно сыгранный актерский состав, мы дружной стаей бродили по Никитскому саду и, честно говоря, немного безобразничали – я, Дик, совсем ручной тибетский медведь-губан Семен, неразлучная парочка юных воров бабуинов, немного коварный дикобраз Тишка, слоненок Томми, глуповатое и добродушное существо. Только пантеру и дряхлую тигрицу, которая играла роль Шер-Хана, не выпускали из вольеров, а удав все время спал от пережора. И никакие дрессировщики, никакие режиссеры нам не требовались. Мы попросту развлекались, а нас снимали. Все только диву давались! Кстати, о режиссерах. Кульбин, что снимал этот фильм, по уши влюбился в мою матушку и всячески пытался ее соблазнить.

– И она?..

– Она пряталась и писала письма отцу в Ливию. Он отвечал скупо и редко. И она переживала, беспокоилась, обижалась на него, плакала под оливами, бродила по террасам, где они во множестве насажены, страдала и даже на море не ходила.

– И упустила из внимания роман Вадима?

– Упустила. Знала, что он встречается с какой-то девушкой, но не придавала этому значения. Взрослый мальчик; легкомысленный, овеянный традициями курортный роман… Возможно, она отнеслась к этому роману как к мероприятию… м-м-м… гигиеническому.

– А роман имел продолжение?

– Имел. А теперь отпустили бы вы меня, прелестница. Я переоценил свою сдержанность. Что-то меня мысли одолевают касательно пуговок на вашей блузке. Как бы чего не случилось неудобного.

– А если честно, Гофман? Не верю я, что вы в порыве страсти можете не совладать с собой.

– А если честно, догадливая фрау, мне надо в туалет. Удовлетворены? – жестко ответил Гофман и отвернулся к двери.

Глава 7

Она, она одна – виновница моего несчастья! Нет, она – не воплощение моего идеала!

Э. Т. А. Гофман.

Церковь иезуитов в Г.

Из книги «Ночные рассказы»

Весной Франик прославился. Фильм вышел на экраны, и на всех центральных кинотеатрах висели афиши с его портретом в роли Маугли. Он был не слишком похож на себя – черный лохматый парик, темный грим, увеличенные черной краской глаза, поэтому на улицах его, к радости Авроры Францевны, все же не узнавали. Тем не менее его обязали посещать премьеры, присутствовать на творческих встречах и даже показали в телевизионной «Кинопанораме». Он познал тяготы славы, и они ему быстро наскучили. На съемках «Кинопанорамы» он кривлялся, грубил, нагличал, портил эпизоды и достал съемочную группу так, что режиссер программы обозлился, плюнул и показал Франика во всей его хулиганской красе.

Вышло безобразие и стыдоба на весь свет. «Твоему Францу не откажешь в своеобразном очаровании. Он очень, очень мил и так оригинален! Налицо все признаки таланта», – что-то в этом роде говорили Авроре Францевне сослуживцы, посмотревшие телепрограмму. Она вежливо отвечала: «Спасибо, Верочка (Зоинька, Тамарочка, Василий Петрович). Вы преувеличиваете, конечно», розовела, поджимала губы от стыда и злилась, потому что отлично понимала, что стоит за такими отзывами. «Зазнавшееся дрянцо, абсолютно невоспитанный стервец, блоха какая-то, а не ребенок» – вот что читалось в глазах добрых знакомых. Ну и зависть, разумеется, тоже. Потому что вот таких стервецов почему-то берут сниматься в кино, а не красавицу и почти отличницу Юлечку, племянницу Веры Сергеевны, которая проникновенно и с красивой жестикуляцией читала Некрасова на празднике в районном Доме пионеров, и не Тагира, сына Тамары Руслановны, который, как всем известно, звезда школьной самодеятельности и вот уже третий год блистает в роли то ли Бобчинского, то ли Добчинского, то ли Кирилы Петровича Троекурова.

Но в июне Аврора вновь сопровождала Франика, на этот раз в Юрмалу, на мероприятие всесоюзного значения, которое несколько старомодно называлось «Фестиваль юных дарований». На Рижское взморье уезжали, так и не дождавшись лета, под холодной долгой моросью, из-за которой отсырела и обвисла распустившаяся, как это ни странно, сирень. Уезжали в надежде, что в Прибалтике потеплее и светит солнце, но надежда не оправдалась. Их встретило пресное и белесое, будто разбавленное молоко, небо, и в воздухе – та же проникающая сырая взвесь. Море простиралось недружелюбное, холодное и мутное; тяжелые языки, лизавшие берег, ворошили бесцветный песок и мелкие невзрачные окатыши, а янтаря и в помине не было, даже крошек. Берег усыпало прошлогодними сосновыми шишками и хвоей, а между черных от мокроти и ветродуя сосен скромно и независимо зацветал шиповник.

Аврора, которую Франик вытащил на пляж ради мифического янтаря, набрала полные туфли песку, замерзла и стала хлюпать носом. Она сняла с шеи косынку, повязала полные сырости волосы и несколько раздраженно сказала:

– Ну, все. Хватит с меня, Франик. Весь янтарь на пляже выбрали сто лет назад. Не верю я, что здесь можно что-то найти, даже самое маленькое. Туристов, отдыхающих – толпы каждый год, и все азартно ищут янтарь. И сознание этого очень мешает… Мешает отрешиться, почувствовать строгую красоту… Твоя бабушка Данута, а моя мама была латышкой, это ее родные места, и мне бы хотелось… Не знаю, как сказать, чтобы ты понял…

– Что непонятного, мама? Я тоже иногда бываю на кладбище. Все то же самое, – ответил Франик, продолжая ворошить песок.

– Франц! Ты хочешь меня разозлить?! Ты очень чуткое существо, я тебя знаю как облупленного, и не притворяйся. Ты прекрасно понимаешь, что никакое это не кладбище, а… Просто мне хотелось бы ощутить свои корни… Нет, не корни, а… Это как-то некрасиво, о корнях, и не точно. Вот ты ищешь янтарь, кусочки. А где-то есть янтарное месторождение, место в море, куда натекала смола с сосен, увлекая за собой песчинки, хвою, насекомых. Смола скапливалась, затвердевала, уплотнялась в каких-то особых условиях, и рождался янтарь, разный-разный, всех оттенков заката. Кстати, должно быть, поэтому древние германцы считали, что янтарь – солнечного происхождения, что это солнечный выпот, ни больше ни меньше. Что солнце потеет от собственного жара, и капли солнечного пота, упавшие в море, застывают янтарем.

– С чего все взяли, что здесь вообще бывает солнце? Мы здесь уже три дня, и я купаться хочу.

– Ты ворчишь, как старый дед, Франик. Что тебе не нравится?

– Погода плохая. Скучно. Какие-то песни, пляски. Хор мальчиков. Какое-то камерное пение, от которого мурашки и в ушах звенит… Виртуозы, вундеркинды. Так что там с месторождением янтаря?

– Ты меня перебил, и стало неинтересно.

– Да ладно, мамочка. Я же слушаю.

– Вот спасибо тебе. Я хотела сказать, что большое скопление янтаря размывается, разносится морем по кусочкам в разные стороны. Вот я и чувствую себя кусочком янтаря, храню в себе песчинку с далекого берега. И пытаюсь ощутить магнетическую связь с… С месторождением. А теперь идем на концерт, хотя бы для того, чтобы согреться.

– Ты иди, а я еще здесь погуляю, – попытался распорядиться Франик.

– Франик, ты, конечно, Маугли, но нельзя же настолько вживаться в роль дикаря. Все-таки следует посещать кое-какие мероприятия, если тебя сюда послали.

– Я напосещался уже, в ушах звенит. Мне уже все вручили, что полагалось. Я уже раз триста «спасибо» сказал. Что еще там посещать?!

– Концерт струнного ансамбля. Я бы с удовольствием послушала.

– Балалайки?!! – возмутился Франик. – Не хватало еще балалаек на каникулах!

– Франц, уймись! Не балалайки, а скрипки и виолончели. Хорошая классическая музыка. И я прошу тебя сопровождать меня на концерт, – твердо сказала Аврора.

Франик издал самый жалобный – предсмертный – вой Акелы, но на концерт идти все же пришлось.

* * *

Концертный зал, своеобразное белокаменное сооружение в виде лежащей лиры, был выстроен на берегу среди сосен, метрах в ста от моря. Помещалось в нем человек пятьсот, не более того. Текучий, струистый орнамент на стенах, стилизованный под модерн водопад светильников, обивка кресел мягкого серо-голубого, словно Балтика в штиль, оттенка, спокойные волны полупрозрачных драпировок – все в убранстве зала было призвано подчеркивать доминанту водной стихии, но в то же время создавало приятный, ненавязчивый уют, расслабляло и готовило к восприятию волшебных звуков. А крутая, словно водоворот, запятая сцены притягивала к себе внимание и без труда удерживала его, и требовалось некоторое усилие воли, чтобы оторвать взгляд от бесконечной матово мерцающей спирали, над сердцем которой гигантским черным лебедем простер свое крыло прекраснейший из источников музыки.

– Приветствуем гостей фестиваля – струнный ансамбль «Амати и Гварнери» из Новосибирска под управлением Наталии Троицкой, – деликатно прошелестела русалка в зеркальной чешуе и скромно удалилась, разбрызгивая блики, под плеск аплодисментов, уступая место музыкантам.

Наталия Троицкая, высокая, темноволосая, в черном, вывела из-за кулис обманчиво чинную черно-белую разновозрастную стайку. Дети-музыканты не пыжились и не дулись, они вели себя свободно и деловито, перебрасывались полными взаимопонимания улыбочками и непринужденно устраивались на сцене. В одежде их, несмотря на графическую строгость черно-белого, наблюдалась некоторая небрежность богемного толка, но не современного, а старинного: свободно ниспадали блузы, легкомысленно трепетали манжеты и жабо, черные бархатные кюлоты мальчиков выглядели повседневно, а черные шелковые банты девочек не торчали замершими в столбняке бабочками.

Наталия Троицкая, подойдя к своему месту у рояля, не очень ловко поклонилась залу, деловито подхватила двумя пальцами длинный подол и подвинула табурет, слегка разворачивая его и немузыкальным скрежетом несколько шокировав публику. В самом деле, мадам Троицкая усаживалась за рояль, как за швейную машинку.

– Натали! – вдруг встрепенулась Аврора. – Натка Графова! Графиня! Графин! И по-прежнему на сцене домохозяйка домохозяйкой, – возбужденно шептала Аврора. – Франик, она была самой талантливой у нас в музыкальной школе, не то что я. Ух, Наташка! После концерта надо будет ее найти.

Франик не выразил восторга, предвкушая подобную перспективу. В знак протеста он состроил кислую гримасу и низко сполз в кресле, заранее прикрыв уши ладонями, дабы не слышать оскорбляющих его своей непостижимой упорядоченностью звуков.

Повисла мгновенная тишина, та особая тишина, что предваряет падение смычка на струны, падение пальцев на клавиши. И тишина бежала. И Аврора, молитвенно сложив ладони, восхитилась и полетела, подхваченная колдовским круговоротом «Времен года» Вивальди. Они не спорили, альты и скрипки, виолончель и фортепьяно, они были преисполнены высокого взаимоуважения и взаимопонимания, приправленного толикой профессионального лукавства, ровно настолько, чтобы не быть академически сухими и скучными.

– Наташка! – воскликнула Аврора, отловив за кулисами старинную подругу. – Наташка! Я в жизни ничего подобного не слышала. И это дети! Как тебе удалось, Графинчик?

– Ой, кто это? – от неожиданности неуклюже повернулась Наталия. – Ой, Аврорка! Ты здесь как?

– Я – никак, Графинчик. Это мой Маугли – как. Франик, иди сюда, в конце-то концов!

– Маугли? Это что, из кино? Тот самый? Маугли! Ну и ну! Светочка, иди сюда скорей, я тебя познакомлю с Маугли. Аврорка! Здорово, что встретились. Нет, правда!

К Наталии подошла длинненькая худышка. В ней Аврора узнала виолончелистку из ансамбля Троицкой. Девочка вежливо поздоровалась, а Франик, который макушкой доставал ей до основания шеи, демонстративно отвернулся, хотя и сознавал, что ничего плохого та ему не сделала.

– Жирафа винторогая, – еле слышно сквозь зубы пробормотал он, искоса разглядывая заверченные улиткой косички на висках. Ну не нравилась ему Светочка-конфеточка, хоть убей. – Удочка наканифоленная, дудка.

Франика, к его же счастью, никто не слышал, подружки, встретившиеся через много лет, вообще ничего не слышали, болтали, перебивая друг друга, и, забыв обо всем, семенили под руку, спотыкаясь на каждом шагу, в сторону буфета. Дети посмотрели друг на друга, Светочка – с любопытством и дружелюбно, Франик – со злым коварством, и отправились следом за своими мамами, Франик – руки в задних карманах джинсов и не глядя по сторонам, так как сопровождавший объект был недостоин его внимания, Светочка – широким страусиным шагом, делая попытки поймать взгляд этого интересного мальчика, киноактера, и завязать с ним разговор. Им пришлось усесться рядом за столик и самим сделать заказ, на собственный детский вкус, так как дамы погрязли в воспоминаниях и сами оказались виноваты в том, что им пришлось запивать взбитые сливки и немыслимую гору мороженого с орешками четырехградусным лимонадом «Буратино».

– Что за гадость такая? – удивилась Наталия. – У меня – печень. – И рассеянно допила стакан до дна, продолжая рассказывать о своем струнном детище: – Ты понимаешь, Аврорка, так смешно: мы только на концертах «Амати и Гварнери», на афишах, а по документам проходим как «Веселые нотки». Нет, ты понимаешь, что за… что за фигня?!

– Графинюшка, ты все та же, – засмеялась Аврора, – словечки у тебя… как будто ты не утонченная интеллигентная девушка, музыкантша-виртуоз, а Вася-водопроводчик из анекдотов.

– Я не утонченная, это ты зря. Когда это я была утонченной? Я грубый ремесленник, тачаю из звуков… нечто. А еще я говорю «задница» и…

Светочка покраснела и перевела умоляющий взгляд на мать, а Франик фыркнул в сливки, повеселел и прислушался.

– Вот кто у меня по-настоящему утонченный, – кивнула Наталия на Светочку. – И откуда это в ней при такой мамаше? Наверное, от папочки. Вот уж у кого была тонкая нервная система. Он играл на валторне и все время переживал, по каждому поводу – мигрень. Картошки в доме нет – мигрень, раковина засорилась – мигрень, белье в прачечную снести – мигрень с осложнениями вплоть до поноса, выполнить супружеские обязанности, – понизила голос Наталия, – гран-мигрень, почти кома, ребенка из школы забрать – ну просто ой… Мы развелись, к счастью. Нет, мой Светик не такой, мой Светик – нежный цветочек, но добрый помощник, сама деликатность и очень, очень талантлива.

Светочка зарделась, а Франик, заметивший это боковым зрением, тихонько пробормотал: «Помидориха тощая». Светочка все же услышала, чего он, собственно, и добивался, покраснела еще больше, опустила повлажневшие глазки и прикрыла поползшие вниз уголки рта стаканом с желтой газировкой. Аврора, заподозрив, что Франик творит недостойное, в упор посмотрела на него и, понадеявшись, что тот примет во внимание намек, вновь обратилась к подруге:

– Натуля, я все равно не поняла, что там у вас такое сложное с названием ансамбля. Почему их все же два?

– Потому что эта детская музыкальная комиссия, заслуженные музыканты, так называемые, которые умеют только хором пукать, как я подозреваю, так вот это у… ладно, убоище… это убоище решило, что детский ансамбль и должен называться по-детски: «Веселые нотки», «Поющие струнки», «Сладкие пяточки», «Дружные ясельки»… Не доходит до них, до убогих, впавших в детство маразматиков, что детишки у меня вполне музыкально взрослые. Они многое, многое умеют. Они уже профессионалы высокого класса, творцы. Видела, как мы держимся на сцене? Как у себя дома. Этакий домашний концерт в свое удовольствие. Домашний концерт для истинных ценителей. И репертуар у нас взрослый – Гайдн, Бах, Шёнберг, Мендельсон и Паганини. Мы сами переложили Брамса и Гершвина, вот какие мы смелые. Поэтому я обнаглела и заказала афиши с тем названием, которое нам всем понравилось. Кое-кто пошипел, но мы же победили в куче конкурсов! И называемся теперь как хотим. «Амати и Гварнери»! Это вам не какие-нибудь там «Удалые погремушки», «Счастливые свиристелки»…

– Ты великий воитель, Наташка! Просто Цезарь и Александр Македонский в одном лице! – восхитилась Аврора.

– Да, я очень воинственная и независимая, – серьезно кивнула Наталия. – Но кто все-таки заказал эту жирную, приторную пакость? Я не помню, чтобы я… Аврорка?

– Что ты, что ты! Не я! Я полагаю, Франик постарался, известный сладкоежка. Франик?

– А что надо было? Сидеть и ждать? Есть же хочется после всего этого. Скрипучего.

Наталия искренне во весь голос расхохоталась, откинувшись на спинку стула:

– Ох, ох, у него оскомина, у бедного котеночка! Ох, ох, надо сладеньким заесть! Нет, что за прелесть юноша! С ним надо ухо востро… А то возьмет и под шумок… И сама не заметишь, что тебе скормили! А глазки невинные, как у воришки-карманника! Ох, уморил! И, главное, Светка моя ест, и хоть бы что! А она вообще ничего не ест никогда, святым духом питается, проблемы с аппетитом, а тут… Светка, и ты все это съела? Умница! Солнышко! Вот так Маугли! Талантище!

Франик сделал невинные глаза и сказал:

– Ну, я не знал, простите, что ее кормить нельзя. Значит, она сейчас спать будет. У нас на съемках удав был тощий-тощий, а как обожрется, так и спит сутками.

Аврора побледнела от гнева, а Наталия, казалось, наоборот, пришла в восторг от грубости Франика.

– Ну, артист! – воскликнула она. – Похоже, мы с тобой одного поля ягоды, а, Маугли? Обожрется! Восторг! Не реви, Светка! Бывает, настоящие мужчины за грубостью скрывают нежные чувства, свою безбрежную любовь. Кстати, они приходят в восторг, когда получают сдачи. Что-то там такое было у Шекспира, а закончилось все, понятное дело, свадьбой…

– Никакие это не нежные чувства, – бушевала Аврора чуть позже в номере гостиницы, наедине с Фраником. – Это обычное беспардонное хамство! Франц! Что тебе сделала эта девочка? Милейшее, тонкое существо! Воспитанная и от природы деликатная! Сокровище, а не ребенок. А ты… ты вел себя как чудовище, дикарь! И – подло!

– Да подлость-то в чем? – изумился Франик. – Я не виноват, что она – такая дылда, а нервная. Кто же знал?

– Она не дылда! Она нормального роста. В вашем возрасте девочки обгоняют мальчиков в развитии и в росте, а позднее – наоборот. А то, что она очень тонко чувствует, – это ее дар, ее талант. И ты, да, ты не мог не понять этого с первого же взгляда. Ты всегда моментально оцениваешь людей, не хуже кошки. Поэтому не строй из себя святую невинность, Франц. Ты понял, что девочка собой представляет, и сознательно стал ее изводить! Зачем, объясни мне? Что за жестокость?

– Не знаю, – впервые задумался Франц, – ничего такого я не хотел. Просто она сама, как эта ее виолончель. Всего-то четыре струны, а дрожат, гудят, скрипят, как будто их там миллион. Рядом с ней стоять невозможно, только подпрыгивать или… или как-то это прекратить.

– И ты решил поработать смычком?! Мне за тебя стыдно, Франц. Манипулировать живыми людьми – недостойное занятие.

– А если это им же на пользу? Ты не видела, как она лопала! Аппетит у нее, как у лошади, на самом-то деле. Ну, в чем я виноват? Она сама… так устроена. И это она виновата в том, что ты меня сейчас ругаешь.

– Франц! Ты все понял. Хватит выкручиваться и турусы на колесах городить. Никто тебя не провоцировал на гадкие поступки, а если ты себе что-то там выдумал, то вполне мог и сдержаться как цивилизованный человек. А ты дал себе волю. Что за распущенность такая, не понимаю! Поэтому не может быть никаких оправданий. И достаточно, я устала.

– Ладно, мамочка, – вздохнул непонятый Франик, – я завтра извинюсь.

– Сделай одолжение.

На следующий день Франик извинился, и действительно, с таким видом, как будто сделал одолжение.

– Ничего, ничего, – сказала деликатная Светочка, бледная и прозрачная, словно медуза, – мне очень понравились взбитые сливки, – и не упомянула о том, как ее ночью тошнило, и какую она теперь испытывает слабость.

Франику в знак покаяния пришлось посыпать голову пеплом и отправиться на заключительный концерт «Амати и Гварнери», слушать Брамса и Дворжака. Он все же заставил себя слушать, так как знал, что и вправду был виноват, а его безобразные «извинительные» речи – он и сам понимал – только усугубляли обиду, но толком извиняться он пока не научился. Он слушал, слушал, внимал, воспринимал и невыносимо устал под конец концерта, потому что каждая клеточка его тела вибрировала в унисон с пронзительным, горьким счастьем мелодий. У него не осталось сил говорить, поздравлять, приветствовать и прощаться.