Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"
Автор книги: Дмитрий Вересов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 52 (всего у книги 65 страниц)
А небеса чисты и пустынны, и никто, никто не спустится на облаке в сиянии лучей, чтобы вознести страстотерпца Никитушку, дабы спасся. Сокрылся. Улизнул на зло ворогам.
Страстотерпец Никитушка медленно побрел к торцу клятой крыши. Побрел просто так, без всякой надежды, просто чтобы шагами измерить границы этого необитаемого острова с отвесными берегами высотою в шесть петербургских этажей, этой жестяной пустыни, где ты весь как на ладони. Где любой безмозглый охотник в серой форменке, не выясняя, прав ты или виноват, запросто подстрелит тебя из автомата, и ему за это грамоту дадут, а также премию в размере оклада. О, как жестока бывает жизнь! У тех, кто вроде бы и ни при чем.
Никита, добредя до дальних пределов своей западни, встал над протокой меж двух брандмауэров и подумал вдруг, что не так уж она широка, эта протока. Если как следует разбежится, то, пожалуй, и оголодавший программер ее перепрыгнет, а не только, скажем, кенгуру. И кто сказал, что рожденный кликать летать не может? А вот и может. Скорее-то всего.
Он не учел одного: что разбег по косому склону – это не то что разбег по, к примеру, тротуару или утоптанной парковой дорожке. Для того чтобы толком разбежаться по косому склону, надобно ноги иметь разной длины и бежать так: короткой ногой ближе к вершине, к гребню. Потому полететь-то Никитушка полетел, но получившегося разбега и стартового толчка ему не хватило для того, чтобы путево приземлиться, и еще повезло, что он завис на краю противоположной крыши, то есть долетел-таки. Он упал на живот, соскользнул, контуженный падением, но сумел как-то по-беличьи уцепиться за край крыши и повис раскорякой, боясь шевельнуться. Висел и думал, что вот и конец ему пришел, потому что подтянуться, закинуть ногу сил не оставалось, и живот он, кроме того, отбил.
А когда под ним, ну прямо из-под задницы, послышалась удивленная ругань, Никита, решившийся скосить глаза, что требовало физических непомерных усилий и концентрации воли, вдруг заметил, что с крыши по левую руку от него, по всей видимости надежно закрепленный, свисает прочный капроновый линь, беленький, новье, нигде не перетертый.
– Хватайся, летун, и осторожненько скользи вниз, – послышалось из-под задницы. – Осторожненько, я сказал. Сядешь мне на голову, вместе низвергнемся. А мне пока что неохота. Понял, что сказано?
– Да, – тихо-тихо прохрипел Никита. Он, стараясь не думать о пропасти, над которой повис, оперся подбородком на ненадежный, ломкий, изъеденный ржой край крыши, уцепился за канат сначала одной рукой, потом обеими, закачался, как сарделька на связке, приложился боком о стенку, переплел ноги и, зажмурившись, поехал вниз, где его подхватили и прицепили страховку к ремню джинсов. Никита оглянулся и увидел… Свят-свят. Увидел черного – как из преисподней – в защитной каске и огненном комбинезоне, кое-где попачканном городской копотью. Физиономия, впрочем, у черного была добродушнейшая. Негр и негр.
– Костя, – на чистейшем русском, только голос гортанный, представился негр, – а там Вова, – указал он подбородком туда, где на параллельной веревке вольготно, как мартышка на лиане, висел еще один парень. – Мы тут кондиционер устанавливаем, а ты, белка-летяга, какими судьбами? – поинтересовался негр Костя.
– А-а-а… Ммм… – сказал Никитушка. – Черт. Т… то есть не черт, а К…костя. С…спасибо. – Дар речи к Никитушке постепенно возвращался. – Т…там менты. Следом скачут. А я, ей-богу, ни при чем. Я к дружбану шел, а они – там. С а…автоматами. Я – Никита. Кит.
– Понятно, – сморщил нос негр Костя. – Кит, значит. Чудо морское. Надевай, чудо, каску и вверх не смотри, когда эти твои появятся, не кажи морду лица. Стенку ковыряй вот этой штуковиной, зубило называется, и делай вид, что шибко занят. Они там сверху увидят только твою макушку, то есть каску, и спину и тебя, чудо, не опознают, зуб даю. И давай быстрее, они уже близко грохочут, сейчас явятся.
Пристегнутый к связке Никита дрожащими руками напялил протянутую Костей яркую каску, чуть не уронив ее (вот беда была бы!), и застегнул ремешок под подбородком и приставил к стенке зубило дрожащей рукой. А тут и гончие появились, свесили головы с крыши.
– Эй, орлы-орелики, – вопрошали гончие, – а не пробегал ли здесь кто? Не видели случаем?
– Не пробегал, – ответил Костя и с деловым видом заковырялся в стене, прилаживая какой-то крючок.
– Таракан пробегал. Таракан-то, – буркнул Вова, у которого из-под каски выбивались бурые дреды, совсем такие же, как у Эм-Си Марии, подружки разлюбезной, а на подбородке трепыхался на высотном ветерке мочалистый клочок. – Только тараканы по стенкам бегают. И мухи, ну.
– По крыше, я спрашиваю, не пробегал? – голосом ржавым, как эта крыша долбаная, переспросил мент.
– Только вы, любезные, – с охотою ответил Костя. – Сразу видно: экстремалы, наши люди. По такому трухлявому железу в сапогах галопировать… Уважаю. Вы как обратно пойдете, так уж осторожненько, под ножки смотрите. Тут сверзиться, сгинуть – раз плюнуть. Сталкеры, – покачал черной головой Костя. – Тяжелая у вас работа, мужики.
– Тебя не спросили, – буркнул мент и пополз подальше от края – от греха подальше, а вслед за ним двинулся и второй, волоча за собою автомат, штуку довольно тяжелую.
– Вот интересно, – почесал под каской Вова-растаман, тихонько, в свое удовольствие, раскачиваясь на «лиане», – вот интересно, как они назад-то выберутся? Попасть сюда еще можно, спрыгнуть можно, ну. А назад, к примеру, – только пожарных вызывать. С лестницей. Или ждать, когда чердак вскроют. Или прикладами молотить… А, сообразят. Спускаемся?
– Что уж теперь, – пожал плечами Костя. – Вроде примерились. Трещин нет? Поехали вниз. И осторожненько, – повернулся он к Никите, – у нас снаряжение свое, надежней всякого гостовского, и все же… Нас трое теперь, а кто эту веревку знает? Сейчас карабинчик от штукатурной крошки продую и поедем. Руками держишься, ногами упираешься в стену. В горах не бывал? Нет? Можно подумать, бывал – по крышам классно летаешь.
– Полетишь тут, если деваться некуда, – голосом все еще дрожащим ответил Никита. – Это я со страху, если честно-то. Ребята, я не бандит какой-нибудь, вы не думайте. Ничего такого. Я компьютерщик, программер.
– Кла-а-асс, – протянул Костя, – программеры по крышам скачут. Хорошие дела. А говорят, работа сидячая. Вован, ты про это песню сложи, два притопа три прихлопа. Типа того:
Крыша горяча. А на ней, а на ней
Ты танцуешь под солнцем, парень.
Дождь идет. По крыше бегут потоки воды. А на ней, а на ней
Ты танцуешь под дождем, парень.
Зима сурова. Снег на крыше не тает который день.
А на ней, а на ней…
Вован, которого, похоже, просто-напросто дразнили, фыркнул, повернулся к Константину и перебил, подражая его дурашливой интонации и манере выпячивать подвижные негритянские губы:
… А на ней, а на ней
Замерзает один дурак. И этот дурак ты, парень…
– Вот сам и сочинил, ну, – бросил Вован Никите. – Все на что способен, сочинитель. Егоза ты, Костик. Егозел.
– Я не обиделся, ничего подобного, – подчеркнуто кротким голосом ответил Костя. – Я даже другу щеку могу подставить, поцелуйте меня. Только никто не хочет, к счастью. Нет-нет, не следует обижаться на завистников, – убежденно сообщил Костя уходящей вверх стене, а потом обратился к Никите: – Слушай, программер… Может, тебе тоже промышленным альпинизмом заняться? Ловко скачешь и на веревке висишь толково, без суеты. Сразу виден талант. Давай, присоединяйся к нам. У нас, похоже, поспокойнее, чем у вас там, с вашими компутерами. Начнешь с мытья окон на высотках, это проще. Повисишь, попривыкнешь работать на веревках, потом и монтажом можно заняться. За это деньги платят. Вот у нас с Вовой следующий заказ – монтаж зимнего сада в пентхаусе. За что только люди деньги отдают, елы зеленые!
– Я… подумаю, – ответил Никита и, отпустив нейлоновый тросик, встал, наконец, на твердую землю. Коленки дрожали, и руки тоже, и поясница, а загривок, казалось, навсегда окаменел под насквозь промокшим от трусливого мышиного пота свитером. – П…подумаю, ребята. Спасибо вам.
Как-то не уверен был Никитушка, что преуспеет в лазанье по небоскребам, к горним вершинам. Не хотелось ему теперь, когда вот только что отлегло от одного места, за денежку, пусть даже за большую, сокращать расстояние между собою и Ним.
* * *
У Яши были всякие разные важные дела, да и не ехать же было с ним в гостиницу, в хвосте у блистательной Оксаны Иосифовны. Поэтому Таня отправилась домой, вся в предвкушении новой встречи, вся в плену воспоминаний о Яшиных явно возмужавших губах и руках и со здоровущим, судя по ощущениям, синяком между лопатками от футляра со скрипкой, которым Яша в порыве чувств славно ее приласкал. Домой – это значит на съемную квартирку на Седьмой Советской, которую Таня занимала вместе с подружкой Дашей, веснушчатой худышкой с эффектным гладким светло-рыжим узлом на макушке, который придавал Дашке вид оригинальный и независимый. Ни у кого из современных девиц не было такого узла, такой непослушной короткой прядки, язычком лежавшей на виске.
Дашка, случалось, пропадала сутками в обществе какого-нибудь своего очередного увлечения, будь то бас-гитарист, он же бэк-вокал из некоей широко известной в узких кругах группы, будь то антилопий молодняк в зоопарке, где Дашка, нежно любившая всякую живность, на общественных началах, и когда почему-либо за непонятные провинности не гнали строгие сотрудники, убирала вольеры в свободное от институтских занятий время. Или же, увлекшись игрой на сцене, Дашка дневала и ночевала в гибнущем в болоте непрофессионализма театре в молодежном центре. Или же… Да мало ли в Питере увлекательных дел, на которые суток – нет, – на которые кратких лет молодой жизни не хватает? И Дашка торопилась, и Дашка старалась все успеть, Дашка на части разрывалась.
Одним словом, Дашка была деятельной девушкой, а еще – настоящим другом. И сейчас ее помощь очень пригодилась бы Тане, потому что не только у Яши были важные и срочные дела, но и у Тани тоже. Она готовила выставку своих фотографий, а их накопилось великое множество. И выбрать из тьмы-тьмущей снимков самые достойные или хотя бы те, которые будут эффектно и внятно смотреться на стендах, а также оформить их, окантовать, подобрать по формату и тематике, по настроению и композиции была еще та работа.
К тому времени, когда Таня вернулась из аэропорта, блудная Дашка уже явилась и принялась за дело. Она сняла и аккуратно скатала фотоленты, те что еще оставались в ванной подвешенные на прищепках, привела в порядок шкаф, который Таня безобразно разрыла в поисках зонта, вскипятила чайник и теперь сидела на полу у камина, беломраморного, с кафельной стенкой и дверцей желтой меди, уже лет восемьдесят как холодного, и ковром раскладывала фотографии, подбирала по теме.
Таня с ходу подключилась к работе и, неблагодарная, заявила Дашке, что подбирать по тематике-то и не надо было (какая там тематика, ее и нет совсем, а есть одни впечатлизмы, изредка – откровения, и мучиться не стоит искать тематику). А надо было подбирать снимки совсем по другому принципу, но принципа этого Таня путем объяснить не смогла и только сказала:
– В общем, Дарья, от трех до пяти-шести фотографий на одном стенде. Просто подбирай и располагай так, чтобы было красиво и чтобы не темы, а эмоции, настроения совпадали. Ну, ты понимаешь? Один стенд спокойный, просто спокойный, совсем нейтральный. Второй – тоже пусть спокойный, но там больше меланхолии, грусти, тоски даже. Третий – буря, ветер, мятеж. Четвертый – фейерверк, солнце, светлые брызги и тому подобное. Понятно?
– Не знаю, – честно сказала Даша. – Вот у тебя и солнце, и брызги… А почему грусть берет? Вот девчонка летает на качелях – высоко, и дух у нее должно захватывать, а в глазенках тоска. А вот здесь темно и дождь хлещет, а под ним плясать охота. А вот мальчишки с мертвой собакой… Это, вообще, зачем и куда? Ты, мать, извращенка, такое снимать.
Пока Таня размышляла, как бы помягче ответить бесчувственной, нетонкой Дарье, – помягче, потому что она же от всей души взялась помогать, – пока Таня размышляла, что-то поющее проскребло негромко, но неприятно стенку каминного дымохода, что-то упало на решетку за медной дверкой, и мелодия замерла. Посланец свыше затихарился, чем вызвал нешуточную тревогу у девушек. Лучше бы оно пело, чем бы оно там ни было. Так спокойнее, тем более что мелодия была вполне узнаваемой. А теперь чего ждать? Взрыва? Сердечки девичьи колотились в неприятном беспокойстве, черная грачья челка и рыжий зачес одинаково встопорщились, черные глаза и светло-карие одинаково округлились, губы синхронно дрогнули.
– Это что за… небесный подарочек? – прошептала дрожащим голоском Таня. – Бомба?
– Бомба… – не очень уверенно ответила Даша. – Ой. Какая-то новомодная, поющая. Ты о такой слышала, Татьяна?
– Ничего я про бомбы не знаю, – ответила Таня все тем же дрожащим шепотом, – кроме того, что они взрываются.
– Танька, надо бы саперов вызвать. С собакой, – на полном серьезе предложила Даша.
– А собака зачем? – несказанно удивилась Таня и перестала вдруг бояться. – Мне сапер, тебе собака? Ты же у нас, Дашка, обожаешь тварей бессловесных.
– Ну да, – ошеломленно кивнула Даша, потом прыснула, осознав ляпсус, и девицы расхохотались. Несколько нервически расхохотались.
– Дашка, оно бы уже взорвалось, если бы вообще взрывалось, – сделала вывод Таня. – Надо же, в конце концов, посмотреть, что там прилетело. Что за подарочек нам на голову.
Таня решительно повернула медную шишечку на дверце, на обратной стороне которой запирающая планка вышла из паза, дверца открылась, и на грязной решетке обнаружился мобильный телефон. Никакой не навороченный, простенький, слегка устаревшего дизайна. Таня взяла его в руки. Судя по всему, ничего ему не сделалось, мобильнику. Он был затянут в кожаный футлярчик и упал тылом, на пружинную клипсу, которую цепляют за карман. Клипса благополучно смягчила удар, и телефон пребывал в рабочем состоянии, включенный, с черно-белым китом на заставке. Кит дурашливо скалился и пускал легкомысленный фонтан.
– Кит, – сказала Таня, – смотри, Дашка.
– И что? – пожала плечами Даша. – Выходка из серии «он мне надоел»? Потому и выбрасываю? Почему в трубу-то? И вряд ли это трубочист уронил, они, трубочисты, редки стали и, я уверена, числятся в Красной книге. Ты в жизни хотя бы одного трубочиста видела, Танька? И что с этой штукой теперь делать?
– Пусть лежит, – ответила Таня, – каши не просит. Может, кто позвонит, и узнаем, чье это добро. Пусть приходит и забирает.
– Мне пора, – вдруг заявила Даша. – Я тебе, Татьяна, еще вечером помогу, если ты к своему Якову не умотаешь. И даже если умотаешь, тоже. Но уж тогда не обессудь, если все сделаю не так. А сейчас мне, чесслово, пора. У меня было полчаса, полчаса кончились. Пока.
– Дашка, а как же…
– Пора, – повторила Даша. – Я – в театр. Занавес шить. И Нодарушка там будет.
– Нодарушка, – сказала Таня. – Ага. Так бы и говорила, солнце мое. Нодарушка – это причина серьезная.
Даша убежала, накинув свою кургузую курточку и мелькнув рыжеватым затылком, а Таня рассеянно огляделась, присела на корточки и стала ползать на четвереньках от одной фотографии к другой, тасуя их, перемещая, раскладывая стопками и веерами. Фотография с молодыми людьми и усопшим бассетом все еще лежала отдельно, Таня просто помешалась на этом снимке и никак не могла придумать, в какую группу его включить. Это какой-то сюр, полное несовпадение ни с чем на свете, такой же сюр, как и большинство мелких случайностей, которые проникают из щелей во времени, зависают на считаные мгновения, происходят и тут же забываются, нелепые, несущественные, ни с чем, казалось бы, не связанные. Но почему за эту, вот именно за эту конкретную нелепость так цепляется ее сознание?
«Ну и ладно, – подумала Таня, – я не буду ни с чем объединять этот снимок. Я его увеличу, и он будет сам по себе, он останется в сознании зрителя легкой сенсацией. Сюжет немного покоробит и растревожит, а графика… Графика в укрупненном виде только выиграет. Ах, эта собачья шерсть! Штришки и пятна. Вот какая я хитренькая художница. Или… О! Или вот что! Я отдам этот снимок на выставку ребятам и как бы тоже приму в ней участие. Попрошу отдельный стенд. И мне плюсик, зачетик в досье, и им хорошо – я классная фотографиня! Как они там выставку назвали? „Люди и уроды“. Литературная натяжечка, конечно, примитив, но сойдет».
Таня разглядывала полюбившийся снимок и совсем позабыла о «небесном подарочке», а он возьми и завибрируй, и запой Марией Магдалиной. Таня вздрогнула от неожиданности, оглянулась и, определив источник звука, подобрала телефон, валявшийся у камина, прочитала на дисплее коротенькое имя абонента и нажала зеленую кнопочку приема.
– Я, Аня, вас слушаю, – проговорила Таня в микрофон. – Только я не та, кто вам нужен. Видите ли…
– Не та так не та, – раздался в трубке рассерженный и обиженный голос. – Не нужно мне никаких объяснений, девушка. Никита… То есть Потравнов с вами, разумеется? Пусть вечером свои вещи заберет. Я буду дома, открою.
Зазвучал короткий гудок отбоя. Что оставалось делать Тане? Она пожала плечами и вернулась к своей работе. Значит, решено: гвоздем выставки будет этот снимок с мертвой собакой.
Калифорния. Сентябрь 2005 года
Прежде всего, я обнаружил, что только теперь в вашем сердце зажглись в полном блеске могучие лучи истинной чистой любви, так что, я полагаю, приближается высший, решительный момент вашей жизни.
Э. Т. А. Гофман. Повелитель блох
«Сабина! Обожаемая моя!
Я тянул время, тянул, каюсь, и тянул не без умысла, как ни тяжело мне приходилось в разлуке с тобою, возлюбленная моя…»
Ах, вот как! Он тянул время! Он знал, что я извелась, его ожидаючи. Что я извелась, гадая, что с ним, кто с ним. Я так и знала, так и знала, что он умышленно меня мучит ожиданием. Он там фокусничал, развлекался, жил веселым мотыльком, а я…
«Сабина! Обожаемая!» Ах, как я ненавижу эту коварную, неверную кошачью натуру, это р-р-равнодушие, эту легкомысленную легкость одуванчика, что цветет и облетает, цветет и облетает от весенних холодов и почти до зимы, а потом спит спокойно, насорив по свету, наобещав вечное лето, и хоть бы что ему, когда другие увядают под снегом несбывшихся надежд. Ненавижу эту его звездную снисходительность, эту самоуверенность, эту хамскую убежденность в том, что он не может быть не понят, бушевала Сабина и нервно терзала колесико «мышки», и текст очередного послания господина Гофмана перемещался туда-сюда, только мелькали крупные строчки на мониторе.
Сабина покрутилась на вертящемся стуле, потерла виски и взяла себя в руки. Что это она разошлась? Разошлась не прочитав письма. А потому разошлась, что три-четыре последних депеши, пришедшие с двухнедельными промежутками, были коротки, сдержанны до холодности, до никчемности. Лучше бы совсем не писал, чем такое… И никаких новостей они толком не содержали. Впечатление такое, что он, отсылая эти письма, таким вот образом попросту равнодушно метил свою территорию, как это в обычае у котов, метил, чтобы никто не забывал: это – его.
Хорошо-хорошо. Не будем сами себя заводить, фрау психолог. А то мы его не знаем, господина нашего Гофмана. А то мы в первый раз сталкиваемся с его фокусами-покусами, с его приятной уху молодой трескотней… О, господи. Что он там пишет-то? «Я тянул время, тянул…»
«Я тянул время, тянул, каюсь, и тянул не без умысла, как ни тяжело мне приходилось в разлуке с тобою, возлюбленная моя… Мне, негодному, признаюсь, отрадно было получать твои письма, полные тревоги, полные сдержанного (к сожалению – и к сожалению ли? – ты не можешь иначе, моя дражайшая, теперь я понял это), полные сдержанного чувства. Ах, я гадал, гадал, насколько это чувство глубоко. Ах, я сомневался в его глубине, и сомнения терзали меня, и даже, звезда моя, мне, признаюсь, кошмары снились.
Если не было любви истинной с твоей стороны, а был лишь порыв, отчаянный побег от обрыдлой рутины, размышлял я, недостойный, то со временем, милая Сабина, ты неизбежно станешь тяготиться мною, тяготиться, а потом и ненавидеть, и презирать, не в силах порвать постылых уз (потому что куда же ты денешься, звезда моя, без денег, без приличных документов, с немецким акцентом и с фотографией в базе Интерпола, уж прости)…»
Негодяй! Негодяй! Да что же это делается-то?! Это что, попытка от нее избавиться? Это ли не… Хорошо же, я… Я все-таки прочитаю до конца, я выпью эту чашу со скупо подслащенным ядом. «Звезда моя»! Как же. Звезда.
«…Я, любимая, ведь и себя проверял на разрыв. Каково-то нам с тобою пришлось в разлуке? Да ведь тяжко. Ты скажешь, я жулик. Жулик до мозга костей. Что я пытаюсь обжулить и тебя, и себя самого, и самое любовь… А это не выходит, как ни пыхти, как ни тужься, с какого боку ни заходи, каким холодом ни обдавай существо, тобою… не скажу боготворимое, глупостью будет, а любимое, ненаглядное, дражайшее, как первый плюшевый медведь. Что может быть дороже? И, ах, вижу твою обычную гримаску, „Эти его комплименты.“ – говоришь ты.
Но не обижайся, не обижайся на медведя! Первый плюшевый медведь – не игрушка, согласись-ка со мною, не игрушка, а навеки верный друг, вернее не бывает… Вот как я стал сентиментален, как стал раним и даже труслив, поганец этакий, прочувствовав всю бездну моей любви к тебе. Потому вдруг и испугался, и усомнился в безусловности твоего чувства ко мне, убогому, ко мне, что всегда, отроду балансировал на грани неверности. Балансировал, каюсь, но лишь доныне. А ныне провозглашаю: я обрел твердость намерений».
Да что же это за?.. Что же это за?.. Что же за безобразие такое она читает? Он спятил, Франц Гофман!.. А что там, интересно, дальше?
«А ныне я обрел твердость намерений. Ты догадываешься каких, моя радость?»
Догадывается ли она! Разве с ним что-нибудь угадаешь? Разве можно знать наперед, что он выкинет в очередной раз? Заведет гарем, или собачью ферму, или организует сбор средств на поиски потерянного рая, или полетит «зайцем» на Луну, или объявит себя мессией, чтобы иметь возможность всласть посмеяться над апостолами. Или украдет мешок денег и пожертвует какому-нибудь Обществу бессребреников. Догадаешься тут, что у него на уме, у господина Гофмана… Фрау Шаде, в кого вас черт дернул влюбиться по уши? Любовь зла, воистину… Так что там у него за намерения, у господина Гофмана?
«А ныне я обрел твердость намерений. Ты догадываешься каких, моя радость? Еще бы ты не догадывалась, плутовка. Плутовка, потому что я до последнего момента не был уверен в твоей любви. Ты меня за нос водила, намеренно, и скажи, что нет. Скажи, что нет!»
А что сказать? Что тут скажешь, вздохнула Сабина. Он не бывает неправ. Отвратительное качество – всегда быть правым. Нет, не то чтобы она водила его за нос, никогда кокеткою не была, но… Нет, он прав по сути. Она всегда сдерживалась, обходилась с ним холоднее, чем могла бы, особенно в письмах, особенно в последнее время, когда он пропадал в Нью-Йорке, осуществляя свои великие планы, осуществляя, казалось бы, только лишь затем, чтобы было чем закончить рукопись, так неожиданно появившуюся на свет в свое время.
Ах, эти ее письма! Немного официальные, прохладные, с дежурным «целую» в конце. Кто угодно усомнился бы. Кто угодно. Но она не думала, что он, столь самоуверенный, способен усомниться в ее отношении к нему, в истинности ее чувств. Бедный мальчик. Она виновата. М-да. Но и она не очень-то была уверена в нем. Ей казалось, что он заигрался и забыл о ней.
«Так вот о намерениях, Сабина. Я наконец делаю тебе официальное предложение руки и сердца, так как думаю, что ты сама уверилась наконец в своей любви ко мне так же, как и я уверился в последнем. Слава богу. И теперь, помимо чувств-с, я могу тебе предложить и материальное обеспечение, ибо… Ибо мой план успешно осуществился. Ия, вернее, мы с тобою, а также наша (теперь я имею право сказать не моя, а наша) семья отныне никогда не будет испытывать материальных затруднений. Уж такова сумма наследства, оставленного ушлой прабабкой моей Александрой Юрьевной Михельсон. Близок, близок финал моего романа! Нашего романа, любимая!
А мои конкуренты посрамлены, еле ноги унесли. Я ведь навел на них полицию, дружок, и это было легко, так как не сомневался, что, помимо незаконных притязаний на мое наследство, за гадкой парочкой числятся еще кое-какие грешки. И они таки отыскались, эти грешки. Господа спекулировали незаконно вывезенным из России антиквариатом, и налогов не платили, понятное дело, и даже взяток, профаны этакие, не давали тому, кому в этом бизнесе положено взятки получать. Очень удачно отыскались эти грешки, очень удачно! Ия при этом как бы в стороне, как бы ни при чем, милая моя Сабина.
А эти двое – дурно раскрашенная под египтянку миссис и ее лысый босс с налитыми жидким клеем глазенапами – теперь, когда им чуть было не прищемили хвосты, затаились на Брайтоне, живут на пособие по подложным документам, а ранним утром, пока спит еще даже налоговая полиция, они зарабатывают тем, что разносят по домам рекламные издания, яркие листовочки, глянцевый мусор. Одним словом, прозябают мистер и миссис как их там, цапаются частенько. И пусть их.
За моей болтовней ты не забыла ли, ненаглядная, что выходишь за меня замуж? Дело за малым: отбыть на мою родину. Срок аренды твоей „Раковины“ подходит к концу. Потому ты спокойно можешь оставить ее на произвол судьбы, а хозяин скоро явится, я ему отпишу и честно оплачу остатки счета. Бери билет до Нью-Йорка и сообщи мне номер рейса, я уж встречу. И сразу же вылетаем в Россию. Паспорта, визы в порядке, не подкопаешься. Не забудь почистить компьютер, там не должно оставаться ничего компрометирующего нас с тобою. До встречи, любимая.
Отныне и навсегда твой, твой, твой Франц»
Вот и все, подумала Сабина. Он как всегда распорядился мною, маленький диктатор. И она вновь готова идти за ним на край света, набросив себе на плечи вместо дорожного плаща пожалованное им полотенце.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.