Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

И Дашка отработанным жестом вытащила из сумки пачку сотенных купюр и шмякнула о стойку прямо перед строгой ряхой дежурного, который, пока на него шипели, постарался отодвинуться подальше, опасаясь кошачьих когтей. Он опасливо взглянул на Дашку, огляделся, не маячит ли кто в коридоре, пересчитал денежки и сказал:

– Не обидели, девушка, не обидели. За такую сумму я вам всех троих выпущу, желаете? – В голосе дежурного звучало удовлетворение и – одновременно – легкая насмешка.

– Бомжа себе оставьте, – процедила сквозь зубы Дашка. – Обойдусь без бомжа. И без второго сокровища, от которого пивом несет, тоже обойдусь.

– Ха! – сказал дежурный. – Зря вы это, девушка. А вдруг ваш заморский прынц без него идти не захочет? Вдруг он стал его лепшим корешем? Там, в «обезьяннике»? У нас тут быстро корешей заводят.

– Его дело, – отрезала Дашка, понятное дело не распознав намека и чтобы отвязаться. Она решила, что дежурный над ней слегка издевается, окупая собственное мздоимство. Чтобы Нодар себе в «обезьяннике» корешей заводил? Не было таких прецедентов.

Но к Дашиному великому удивлению, Нодар, после страстного поцелуя на пороге камеры прямо на глазах у дежурного, заявил, что никуда он не пойдет вот без него, Никиты, позвольте представить.

– Позволь мне представить своего спасителя, Даша, – не без торжественности представил Никиту Нодар, – если бы не он, меня бы на этот раз точно убили бы. Он вступился, и шпана разбежалась.

Даша резко повернулась к дежурному, снова сузив глаза, что, как уже знал дежурный, означало крайнюю степень кошачьего гнева. Даша много чего могла бы сказать по поводу задержания невиновных, но почла за лучшее сдержаться и только спросила:

– Так был разговор о том, чтобы двоих выпустить?

– Девушка, вы что, шуток не понимаете? – изобразил возмущение бесстыжий дежурный. – Как это двоих? У вас два жениха?! Не поверю. Пусть за этим, – кивнул он на Никиту, – его невеста приезжает, подтверждает личность и тому подобное… Есть у тебя невеста, аспирант?

– Уже нет, – прохрипел Никита. – Вот как раз со вчерашнего дня и нет.

– А кому какое дело, сколько у меня женихов? – снова кошкой зашипела Даша на дежурного. – А если два, так что?

– Ммм, – замычал дежурный и изрек, глядя на стенд с харями под названием «Разыскиваются», – у нас тут, девушка, не оптовая торговля и не рекламная распродажа, два по цене одного. Шуток не понимаете, – повторил он, любуясь особо дебильной физиономией, глядящей со стенда.

– Хо-ро-шо, – сказала Даша и достала из сумочки еще несколько сотен. – А теперь мне можно иметь двух женихов?

– Да хрен с вами, – ответил дежурный, забирая денежки. – Но обидно: когда я вам в женихи предлагался, вы что сказали, синьора?

Даша молча достала еще две сотни, чтобы вымогателю не было обидно, и тот удовлетворился наконец. Только велел Нодару задержаться еще на пару минут на предмет заполнения бумажек. Так, на всякий пожарный, если начальство что пронюхает и если ему, начальству, вожжа под хвост попадет: расследуйте, мол. А вообще-то, заводить дело об избиении с хулиганскими целями просто смешно. Гораздо более серьезные дела есть, например, об удушении неизвестным лицом или лицами подруженьки Тамарки Вафли по имени Женька Кислая. А Никите дежурный махнул рукой: убирайся, аспирант, глаза бы тебя не видели.

Пока дежурный заполнял бумажки на Нодара, Даша подкатилась к Никите. Ну не могла же она просто так отпустить спасителя своего Нодарушки?

– Слушай, – сказал Никита, – спасибо тебе, конечно, за то, что вытащила из «обезьянника». Но это все недоразумение. Я Нодара не выручал, все вышло случайно… Я тебе выкуп отдам, не сомневайся, слово чести. Ну не завтра, я на мели сейчас, а через несколько дней. Скажи куда завезти.

– Да это не мои личные, – сказала Даша, – и даже не Нодарушкины. Откуда бы у нас столько? Это общественные, из специального фонда. Когда с кем-то что-то случается, мы запускаем лапу в фонд и выручаем своих. Ну мало ли: замели, вот как сегодня Нодара, или кто-то заболел и нужны дорогие лекарства, или еще что…

– В жизни не слышал ни о каком таком фонде, – удивился Никита. – Вы представители тайной преступной организации, или инопланетяне, или – как это? – коммуны? Помнится, было что-то подобное в допотопные времена.

– А зря насмехаешься, – живо ответила Дашка. – Коммуна не коммуна, а молодежный центр. Наплюй на деньги и приходи. Ты же неприкаянный? – проницательно посмотрела Дашка на Никиту. – Неприкаянный, – уверилась она, заметив, что Никита готов фальшиво возмутиться. – Вот и приходи. У нас интересно. И куча дел!

– У меня у самого куча дел, – заявил Никита.

– Вот телефон и адрес, – невозмутимо, будто и не слышала ничего о его важных делах, протянула ему бумажку Дарья. – Приходи, не пожалеешь.

– Детский сад, – сказал взрослый и многоопытный Никита, но бумажку взял и сунул в привычное место, то есть в задний карман джинсов, и отправился к входной двери.

Дверь была массивная, железная, плохо крутилась на несмазанных петлях и застревала где-то наверху. Никита попробовал сначала открыть дверь рукой, как и полагается. Из этого ничего не вышло, и он толкнул ее бедром. Дверь глухо загремела, но не поддалась. Тогда обозлившийся Никита приналег плечом, и его усилия увенчались успехом. Дверь распахнулась, Никита от неожиданности вылетел наружу, еле удержавшись на ногах, и чуть не опрокинул создание в черном, которое стояло, поджав от боли одну ножку, морщилось и потирало плечико. А он и не заметил, что дверь, в хамском своем размахе, встретила препятствие на своем пути.

– Извините, – хмуро брякнул Никитушка. – Что было под дверью-то стоять!

Ему не ответили, а только посмотрели на него круглыми птичьими глазами, глазами молодого хитрована грача, и продолжали растирать черное плечико тонкими пальчиками.

Ночь наступила, непроглядная темень плескалась по углам. Опять было холодно и промозгло. Запах прели лез в ноздри, растекался в волосах, дрожал за спиною, как ангел-хранитель. Или как падший ангел, блудный, разочарованный, постаревший, в желании уцепиться, в надежде переждать невзгоду, гнев Вседержителя, и воспарить потом вместе с освобожденной душенькой, когда придет ее час, «зайцем» достичь небес, а там уж как получится, как кривая вывезет.

Никита передернулся от холода, и кленовый лист, что зацепился за его свитер, за спущенную петлю на спине, упал на дорожку, был смят грязной подошвой и погиб безмолвно и окончательно. Никита поковырялся в изодранной сигаретной пачке, отрыл относительно прилично сохранившуюся сигарету, щелкнул зажигалкой, посмотрел на огонек и закурил.

– Эй, – послышалось из-за спины, – э-эй!

Никита обернулся и ослеп на несколько секунд – белой ошалелой звездой ударила в глаза фотовспышка. Так он и получился – руки в карманах, недоумевающий, с сигаретой, крепко зажатой меж губ, с встопорщенной игольчатой челкой, на черном ночном фоне.

Никита ругнулся, выронил сигарету, как та ворона сыр, мотнул головой и отправился на поиски припозднившейся маршрутки, чтобы ехать к Дэну, залечь спать и не думать ни о чем до завтрашнего дня, а может, и завтра ни о чем не думать. Ни о чем, ни о чем. Тем более, об Анне. И только в маршрутке, где оказался единственным пассажиром, Никита понял, что эту черную девицу, которая его сфотографировала невесть зачем, он уже видел, что, похоже, это именно она, дрянь такая, сбила его сегодня утром с ног в аэропорту. А камера со вспышкой…

Почему ему вспоминается какая-то камера? И девица при ней на мостике под дождем. Кто-то следит за ним? Фиксирует каждый шаг? Составляет досье? Кому он нужен-то? В какие анналы занесут ничтожные его подвиги? Бред какой-то. Бред и мания преследования.

А Таня, подхватив под руку Дашку, кивнув и улыбнувшись пострадавшему Нодару, сказала:

– Без меня справились? Я так и знала, что справитесь! Ну да я тоже не зря поехала. Я тут такой кадр поймала! До сих пор плечо болит. – И передвинула камеру за спину.

– Татьяна, ты просто помешалась на фотоделе, – покачал головой Нодар и облизал раздувшуюся губу. – Просто обезумела! Когда-нибудь один из твоих «кадров» тебя поколотит. Не всем нужны свидетели чувств и эмоций. Татьяна, это глубоко личное, а ты подглядываешь в замочную скважину.

– Он меня учит?! – весело возмутилась Таня. – Дашка, ты слышишь? Учит! Не успел в очередной раз из кутузки вылезти, а уже опять учит! Меня, Нодарчик, пока что ни разу не поколотили, а вот тебе, дорогой, такому правильному, в который раз нос расквасили?

* * *

Темень висела над городом, темнее некуда. Звезды едва пробивались сквозь бездну мрака, и было их совсем немного, таких отважных, и выглядели они утомленными и разочарованными. Темная бездна коварно притаилась за полукруглым окном, встающим сразу от пола, как вход в пещеру.

Аня, чтобы не видеть пугающей темноты, наполненной осенними шорохами, что заманивают одинокие сердца на погибель, задернула окно гадкими занавесочками, включила светильник над диваном и в кругу света разложила Никитины вещички. Их требовалось упаковать в чемодан, чтобы сразу и отдать, чтобы не было всяких лишних разговоров, неловких ситуаций, заминок и неискренних попыток примирения на пороге, в проеме распахнутой двери.

Вещичек было немного, а времени предостаточно, целая ночь, потому что спать сегодня, Аня точно знала, она не будет, ничего подобного ей не удастся. Она складывала вещи не спеша и аккуратно, как в магазине. Рубашки надо застегнуть, положить пуговками вниз, расправить, разгладить, отвести на спинку рукава, сложить полочки, перегнуть посредине, перевернуть… А теперь еще раз, потому что все смялось, распотрошилось и развернулось… А еще лучше повесить обратно в шкаф.

Вот именно, обратно в шкаф. Потому что времени сколько угодно, потому что вряд ли Никита завтра же и заявится с утра пораньше. И что ей приспичило на ночь глядя складывать вещи? Если не спится, можно книжку почитать. Учебник по культурологии. Замызганный. Уже читанный. Скучный. Дурацкий. И зачет сдавать – нечего делать. Потому что великий наш культуролог профессор Андрей Андреевич глух как пень и стар как пень. И все молодые девушки кажутся ему хорошенькими. А раз хорошенькие, значит, дело говорят и пятерки получают.

…А вдруг он все-таки завтра с утра придет? И сам примется собирать свои шмотки, пыхтеть, кряхтеть, путаться, комкать, злиться, половину оставит, перепутает ее и свои носовые платки? А потом вернется за оставленным, и все повторится? Фальшивая злость и любовная брехня на пороге? «Возлюбленная моя…» Ох, хватит этого уже, забыть пора.

…Вот он придет, а у нее голова немытая, волосы сосульками и пахнут лежалой наволочкой… Вот он придет, а она все в тех же старых исшарканных тапках, которые хорошо бы выбросить и взамен купить новые, лохматые, с кроличьей мордой и болтающимися ушами, чтобы тапки эти свежей растрепанностью своей замечательно подчеркивали стройность высоко обнаженных ножек, узких оголенных коленок, соблазнительно играющих гораздо ниже шелкового подола туго запахнутого красного кимоно в белых пионах и птичках. Туго запахнутого из чистого кокетства. Да и не удержать скользкий шелк долго запахнутым, он моментально стекает с плеч и с груди, провоцируя мужчину и вдохновляя женщину. Только вот где оно, кимоно-то? Нет его и никогда, наверное, не будет… Потому что… Ради кого?!!

И Аня снова срывала с вешалок только что развешенные Никитины вещички, снова складывала на дно чемодана и снова сомневалась, бежала к зеркалу, где отражались размытые соленой водицей голубые глазоньки, распухший красный нос и дрожали изобиженные губы.

Зазвонил телефон, и Аня, целый вечер прождавшая звонка (хотя бы звонка!) от него, отвернулась, напряглась, застыла, обхватила себя за плечи, удерживая, и ждала, когда перестанет бить в затылок настойчивый звон. Но никакое упорство не сравнится с упорством телефонного звонка, и Эм-Си, которую разбудил телефон, сказала, зевая во всю свою бело-клыкастую пасть:

– Ну подошла бы ты, а? Не тот случай, чтобы не подойти.

Аня послушалась и правильно сделала, потому что звонила мама и звала ее на завтрашний концерт в тот самый запредельный, недоступный простым смертным камерный зал «Орфеум», где будут выступать и она с виолончелью, и весь их ансамбль, и Яша приглашенной первой скрипкой.

Для начала, по словам мамы, ей следовало встретиться с Яшей прямо с утра, но не в немыслимую рань, а так часов в одиннадцать. Встретиться у «Палас-отеля», где остановился Яша и его семья. А потом с Яшей ехать куда положено на метро, до «Нарвской», а там два шага по Старо-Петергофскому проспекту. Концерт в четыре, а встретиться нужно не позднее одиннадцати, потому требуется, чтобы она, Аня, вписалась. Ее залегендируют (мама так и сказала: «залегендируют») под администратора ансамбля и приоденут как положено, потому что настоящий администратор Елена Георгиевна Пьянцух заболела, к счастью. Или к несчастью – не будем радоваться чужим бедам, Анечка.

– Так как? – спросила мама. – Ты готова, Анечка?

– Еще бы, мама, – ликовала Аня. – Я сто лет не была на музыке, я без нее вся иссохла и потрескалась.

– Да что ты? – с ироничным удивлением, так, как умела только она, переспросила мама. – Ну, я рада, что ты жаждешь… Что ты все еще жаждешь музыки, солнце мое. И тебя ждет еще один сюрприз. Там, в концертном зале… Нет, Анька, не скажу сейчас. Ни за что не скажу! Я так волнуюсь… И надеюсь на тебя. На твое чувство такта. Ох!

Фокусы все! Сюрпризы! Счастливая мамочка, подумала Аня. А еще с прозорливостью искушенной женщины подумала, что сюрприз вовсе и не сюрприз, и что как пить дать ее завтра представят маминому сердечному другу, что, в общем, любопытно и вызывает некоторый трепет в области лопаток. Чужое счастье, знаете ли, тоже немножко окрыляет. Цыплячьими крылышками.

Аня не опоздала на встречу с Яшей и даже явилась первой, хотя и не выспалась. Волосы она вымыла аж три раза, сдобрила бальзамом, высушила феном и пустила по невскому ветру, потому что день выдался ветреный, и прическа ее сплеталась густой солнечной паутиной, потом вдруг рассыпалась и взлетала на ветру веселой и высокой солнечной короной. Она решила не прорываться в холл отеля, уж очень неприятным ей показался швейцар, за спиною которого маячил еще более неприятного вида представитель секьюрити.

Что-либо доказать таким типам, решила Аня, если на тебе кроссовки, старенькие джинсы, сползающие с бедер, и дешевенькая курточка, не представляется возможным. Никто не поверит, что у такой замухрышки в шикарном отеле проживают родственники, а подумают черт знает что. Вот если бы была кожаная юбочка и дорогой мех, обрамляющий в меру глубокое декольте, немыслимой высоты шпильки и косметика-эксклюзив, золотые браслетики и сумка из крокодила, тогда… Тогда, приняв за девицу определенного пошиба, из недешевых, ее наверняка бы пропустили в пятизвездочную цитадель. Но поскольку ничего подобного не имелось, Аня встала спиной к застекленному входу, чуть-чуть изогнула талию и скромно отставила ножку и сложила руки на груди в намерении дождаться Яшу.

А из-за фигурно вырезанного, гравированного стекла Аниной легкой и стройной, словно лучик, фигуркой, светлыми волосами, в которых запутался ветер и солнце, любовался швейцар, парень зажравшийся, досужий и развращенный. Но ведь любовался же, встав поперек прохода… Любовался, пока Яша не постучал сильным пальцем о его плечо, намекая на то, что не следовало бы забывать о своих обязанностях, любуясь чужими девушками. Парень вздрогнул, очнулся, угодливо вильнул спиной и распахнул перед Яшей застекленные створки.

– Привет! – воскликнул Яша, и Аня вздрогнула не хуже швейцара. – Что-то я всех сегодня пугаю, – сообщил Яша, – сначала матушку за завтраком, потом парня в дверях, теперь тебя.

– А? – рассеянно и всего лишь на миг обернулась Аня. Она напряженно наблюдала за вышедшей из отеля парой, хрупкой невысокой женщиной не первой молодости с короткой светло-каштановой парикмахерской прической, шапочкой обрамлявшей не особенно выразительное, но тонкое лицо, и мальчиком лет двенадцати на вид, который по-взрослому уверенно поддерживал ее под локоток.

Пару ждал автомобиль – отполированный до блеска перламутрово-серебристый «Ауди», и мальчик распахнул дверь перед дамой. Потом обернулся, явно почувствовав Анин пристальный взгляд, поднял на нее почти бесцветные кругловатые котеночьи глаза, от уголков которых разбегалась мелкая сеточка морщинок вида благородного и благопристойного, как свежие трещинки на китайском фарфоре.

И Аня с удивлением поняла, что это и не мальчик вовсе, а человек взрослый, только очень маленького роста, по-детски стройный и гибкий. Этакий эльф с короткими и негустыми невнятного цвета волосами. Он, перехватив Анин взгляд, быстро отвернулся и скользнул в машину, сел рядом с дамой.

Странная эта пара, судя по манере держаться, была явно заграничной. И несмотря на то, что у Ани никаких таких иностранных знакомств не имелось, этот на удивление маленький мужчина показался ей старым знакомым. Не то чтобы она его узнала и могла назвать по имени, нет, ничего подобного! Но он будто пришел из забытого сна, что когда-то повторялся изо дня в день, вернее, из ночи в ночь, но теперь давно пережит, выцвел, растерял волшебство. Будто он, этот человечек, – призрак Оле Лукойе, и вот-вот раскроет разрисованный призрачный зонтик и завертит им, и кадры сказочного сна вновь замелькают перед глазами.

– Аня! Ау! – дал знать о себе Яша. – Знакомых встретила?

– Н-нет, – ответила Аня и посмотрела вслед удаляющемуся перламутрово-серебристому «Ауди». – Показалось на миг. И сама не разберу, что показалось. Не могу вспомнить. Или просто глаза не верят в то, что видят. Извини, пожалуйста, я с тобой толком не поздоровалась.

– Не переживай по этому поводу, – разрешил Яша. – Ну что? Пойдем?

– Пойдем, – кивнула Аня. – А твои не собираются на концерт?

– Нет. Маман о нем так даже и не знает, и это к лучшему. Я ее, конечно, очень люблю, она замечательная женщина, но она мастерица разрушать атмосферу. Она привыкла выступать адмиральской каравеллой и не приемлет теперь ничего иного. Вперед, и только вперед на раздутых парусах! – разглагольствовал Яша. – Ох уж мне эти ее раздутые паруса. И нисколько не ветшают со временем.

– И как вы только справляетесь с дядей Вадимом? – лукаво спросила Аня. – Такие женщины, как правило, имеют собственное непререкаемое мнение по любому вопросу и проблемы разрешают мановением руки. Или я ошибаюсь?

– Не скажу, что ошибаешься, – улыбнулся Яша. – Она, конечно, авторитарна, как императрица, и пользуется успехом на публике. Но все дело в том, что в быту, в семейной жизни, маман только кажется, что она имеет свое мнение. Вернее, ей кажется, что с ее мнением считаются. Но мы-то с папой не так просты и под шумок блюдем свои интересы. Можно было бы устроить революцию, но это как-то… Это для тех, кому нечего делать.

– Или для тех, кому нечего терять? – поддела Аня.

– Не будь язвой, кузина, – добродушно фыркнул Яша. – И не подстрекай исподтишка. Грех тому, кто соблазнит малых сих.

– Сии малые, я полагаю, сами грешат напропалую и соблазняются без зазрения совести. Под шумок, – оставила за собой последнее слово Аня.

Глава 5

…нет ничего опаснее женского обольщения; все женщины лживы, коварны, они играют с нами, как кошка с мышью, и за все наши нежные заботы о них мы пожинаем только насмешки и издевательства.

Э. Т. А. Гофман. Повелитель блох

Арсен Муратович, старый тушканчик в профессорском звании и Никитушкин научный руководитель, – и к гадалке не ходи – стал бы двести пятидесятый раз требовать у Никиты обещанную статью и тезисы доклада к молодежной конференции, если бы Никита, будь он дурак, появился сегодня в родном Политехе. Арсен Муратович – к гадалке не ходи – стучал бы кривым своим мизинцем по столу, обсасывал дужку очков и в тысячный раз напоминал бы, что, прежде чем защищать диссертацию, соискатель обязан опубликовать ряд своих научных работ. А где эти работы, коллега? И где, уважаемый Никита Олегович, основной текст – мясо, так сказать, вашей диссертации? Доколь? Доколь вы мне будете голову морочить, мальчик? Или вы считаете, что можно ограничиться «Введением» и половиной одной главы? Так вот, уверяю вас, ученый совет вряд ли сочтет такую работу достойной рассмотрения, даже если мы с деканом будем хором петь о вашей гениальности. Так-то-с, милейший Никита Олегович! Все по девицам… Все по девицам скачем, я полагаю! А девицы, они… Девицы противопоказаны научной деятельности! Так и знайте, коллега!

В общем, Никита, будь он дурак, поперся бы с утра в Политех на расправу. Но поскольку дураком он себя не считал и поскольку студенческий семинар, который он обязан был провести как аспирант, намечался лишь через две недели, Никита предпочел отправиться с утра в шаверму (бывшую «Гармонию»), где зарабатывал на жизнь Дэн, и отработать ночевку.

Запахи мяса, приправ и теплого теста остыли за ночь, оскудели и обессилели. Бутылочки с кетчупом вид имели равнодушный, холодный и неприступный. Кафель, казалось, состарился и потускнел. Драцена в вазоне, что стояла на подоконнике, ушла в себя и меланхолично повесила остроконечные листья.

Безусловно, требовалось оживить картину. И Никита, пока Дэн возился с тестом, раскочегарил печь, повесил на крюк окорок, достал из холодильника сбрызнутую водой зелень, хранившуюся в глубокой кювете под крышкой, выложил пахучие стебли и листья на деревянную доску, повязал вокруг головы чистую белую косынку банданой, повязал вокруг бедер фартук, вооружился солидных размеров ножом и принялся рубить и петрушку, и райхон, и базилик, и укроп… И крутил носом, спасаясь от острых запахов, источаемых сочной зеленью.

– Нет, Кит, ты все-таки подумай, – продолжил Дэн разговор, начатый еще в маршрутке после того, как Никита неожиданно для себя самого разоткровенничался о своих приключениях. – К высоте привыкнуть не так сложно, особенно когда не просто лазаешь, а за делом лазаешь. Висишь, работаешь себе сосредоточенно, страховка надежная – и все в порядке. А деньги хорошие, даже если работать не каждый день. Я бы оттуда не ушел, но – травма. Неудачно приложился об угол коленкой, порвал связки, повредил мениск. Поэтому лазать меня больше не возьмут. А этих ребят из «Хай Скай Сити» – и Вову-растамана, и негра Костю, я же тебе говорил уже, отлично знаю. Хорошие ребята. А в офис я могу позвонить, меня там еще помнят. Дам тебе дополнительную рекомендацию, – усмехнулся Дэн. – Так что, я звоню? Полезешь на стенку?

– Я и так на стенку лезу, – пробурчал Никита, сгреб нарубленную зелень в холмик и переложил в деревянную миску. За ночь он много чего передумал и теперь позволял себя уговаривать, убеждать и вдохновлять на действия, которые ему, в общем-то, претили (слишком свежи были воспоминания о пропасти под ногами), но сейчас вот, поутру, после чашки крепкого кофе и яичницы с колбасой представлялись почти заманчивыми и перспективными в смысле выхода из денежного кризиса. – Я и так на стенку лезу. Полезешь тут.

– Это заметно, – наморщил лоб Дэн, – это заметно, что лезешь. От тоски и безысходности, так сказать… Терзания у нас, искания… Бытовая неустроенность. Крах личной жизни. Непруха беспросветная. И тьма проблем, как у государя императора, не меньше.

– Напрасно ты скалишься, Гуру, – изобразил обиду Никитушка. – Я вроде бы не ною и не жалуюсь…

– Ну, значит, мне показалось, – тихо пропел себе под нос Дэн и задумчиво почесал в бороде.

– Не ною и не жалуюсь, – громко и отчетливо повторил Никита. – Просто впечатление такое, что не в срок началось светопреставление, что все теперь не так и навыворот, что все разумные мероприятия теперь выходят боком, а действия самые что ни на есть дурацкие оказываются спасительными в конце концов, хотя поначалу такими и не кажутся. Поэтому, Гуру, звони в этот «Хай Скай Сити», звони хотя бы потому, что я не в восторге от перспективы висеть на веревках на высоте какого-нибудь двадцать второго этажа и отмывать закопченное стекло, или полировать шпиль Петропавловки, или подвешивать какие-нибудь там сады Семирамиды. Звони, потому что большего идиотства я и представить себе не могу. И раз это – идиотство, то в свете последних событий оно, скорее всего, к чему-нибудь пристойному да приведет.

– Это не светопреставление, сын мой, – с докторским видом покачал головою Дэн. – Это, сын мой, – ставлю диагноз – называется «мозги набекрень». И бог с ней, с причиной заболевания. Лечить будем традиционно, симптоматически, то есть попросту вправлять. В общем, я позвоню на альпинистскую фирму, как только минутка свободная выпадет. А ты иди себе сейчас, иди, гуд бай тебе. И где-нибудь во второй половине дня загляни в «Хай Скай» к менеджеру по кадрам. Есть там такой перец, Махинько, Игорь Петрович. Он, конечно, не подарок, но ты в голову не бери. Он повыпендривается, пузыри попускает и возьмет. Пристроит.

На том и расстались.

А делать Никите после бурных, изматывающих событий последних двух дней ничегошеньки не хотелось. Но и бродить просто так, в одиночку, тоже не хотелось. Он в глубине души опасался, что налетят на него, такого одинокого, отбившегося от стаи, жужжащим роем тоскливые думы, и разгоняй их потом как дурак. Или, упаси господи, еще стихи потянет сочинять, «вопли» синтезировать. А это последнее дело – исходить на словеса, выламываться.

Поэтому Никита, бежав рефлексии, засунул пальцы в задний карман джинсов и извлек оттуда измятый листочек с адресом, который вручила ему вчера в ментовке рыжая Даша. Почему бы и не навестить спасительницу? И, надо себе признаться, любопытно все же, что там у них за молодежный центр.

Предстояло ехать на Васильевский. «Шестнадцатая линия, дом…» – прочитал на листочке Никита. Дом, судя по номеру, располагался где-то ближе к Большому проспекту. Никита, явившись на Остров, без труда обнаружил этот дом, старый, не особо украшенный, с изъеденной годами простенькой лепниной, с маской неизвестного существа над парадным, существа, которое, должно быть, и само забыло, кто оно есть на самом деле – то ли лев, то ли грозный бог-громовержец, то ли горгона. А вывески никакой о том, что здесь находится искомое молодежное объединение, не было.

Дом как дом, со старыми тюлевыми занавесочками на окнах и на подоконниках, с чахлыми фиалками в горшках, глядящими сквозь немытые стекла на привычный пейзаж за окном.

Дом как дом, и доживают в нем свой век коммунальные старушки, привыкшие к дежурствам по квартире и приемлющие лишь чудом сохранившуюся угловую булочную, да историческую аптеку Пеля, что напротив Андреевского рынка, да гастроном с пропахшим «Земляничным» мылом бакалейным отделом и не приемлющие пластмассовых корзинок и тележек новоявленных супермаркетов, где люди суетливы и все на одно лицо. Или это выражение лица у всех одинаковое? Бессловесное? Ну куры, право слово! Что сбегаются на кормежку…

Помимо номера дома в записке отмечалось, что не следует подниматься выше первого этажа, а на первом этаже следует свернуть в тоннель. Что за тоннель? Какой может быть тоннель? Хотя чего только не обнаружишь в старых питерских парадных и подъездах: и каминные залы, и галереи, и тоннели, и лабиринты. Поэтому Никита решил ничему не удивляться и толкнул дверь – незапертую, так как кодовый замок был выдран, и на месте его виновато зияло маленькое прямоугольное окошечко.

Он вошел и тут же подвернул ногу на перекошенных плитах пола, огляделся во тьме, почти кромешной, на ощупь продвинулся вперед, споткнулся о ступеньку и остановился, так как решил, что разумнее переждать и дать глазам привыкнуть к темноте. А там или развернуться и уйти от греха подальше, или уж, обнаружив тоннель, попытаться достичь цели.

Не так уж и темно оказалось в парадом, пусть весьма скудно, но все же освещаемом через дыру от кодового замка. В сумрачном свете Никита даже разглядел ступеньки, пологие и обшарпанные ближе к изломанному чугуну старинных перил. А вот дальше и выше тьма сгущалась, уплотнялась. Теплела и подрагивала от множества приглушенных голосов.

Идти надо было на голоса – так Никита понял. Он и пошел, осторожно ступая и выставив руки вперед на всякий случай. В темноте не очень-то поймешь, куда тебя несет, еще впилишься куда-нибудь. Никита и впилился, как ни разводил руками. Он не ощутил поворота и плечом задел нечто, висящее на стене, и нечто обрушилось на Никиту, и следом обрушилось еще что-то, подобное первому, а потом еще и еще, по закону цепной реакции. Никита упал, закрыв голову руками, а вокруг грохотало и звенело, но не успел он проклясть все на свете, как грохот прекратился. Вероятно, все, что могло упасть, уже упало.

Надо было выбираться с места катастрофы, и лучше всего было бы и вовсе отступить, дать деру, пока не обвинили в попытке проведения террористического акта. Или это такая специальная ловушка здесь? На манер медвежьей ямы? В любом случае, действовать следовало осторожно, чтобы ног не переломать. Никита ощупал предмет, свалившийся прямо на него: изогнутый холодный металл. А это что?! И он чуть не поломал пальцы в спицах крутанувшегося велосипедного колеса.

Велосипеды. Сплошные велосипеды. Все стены тоннеля, лабиринта, или как там его лучше назвать, увешаны были, оказывается, обычными великами. И эти велики теперь обрушились и как попало – боком, дыбом, свернув рули, задрав седла, крутя колесами, скрипя педалями, – валяются на полу, перегородив дорогу. Склад у них здесь, что ли? Велосипедное стойло? Нет, ну неужели так трудно лампочку вкрутить?! Хоть в двадцать ватт какую-никакую? Хоть от холодильника, хоть елочную крохотульку – все свет? Ур-р-роды!

То ли потому, что «уроды» услышали грохот и звон, то ли еще по какой причине, но дверь в искомое Никитой помещение распахнулась, свет хлынул из проема, и велосипедные спицы, звоночки и рули заблистали ослепительно. Дверь распахнулась и шарахнула Никиту по плечу так, что он, едва вставший, снова сел посреди велосипедного стада, да так неудачно – прямо на рулевые рога, ой-й.

– Ого! – весело сказал черный силуэт в дверях. – Диверсант! – А потом прозвучало удивленное, словно его узнали, но не чаяли здесь видеть: «Ну и ну!» – и Никиту ослепила фотовспышка, полыхнувшая прямо в глаза. Он сидел, растирал плечо, мотал головой, чтобы побыстрее восстановилось зрение и чтобы можно было оттаскать эту нахалку за волосы, за черные ее грачьи перья, чтобы неповадно было налетать на людей, ослеплять их и увековечивать в самых что ни на есть компрометирующих обстоятельствах.

– Ха! Отомстила! – засмеялась Таня, глядя, как Никита растирает плечо. – Отомстила! Теперь в расчете! – И добавила вполне по-дружески: – Ты не суетись, здесь кто-нибудь приберет. Не в первый раз случается обвал. То ли еще бывало! – И она, легко пробираясь меж поверженными велосипедами, обошла Никиту, поспешила к выходу и растаяла в темноте, лишь слышно было, как завизжала на пружине и хлопнула дверь парадного.