Текст книги "Зверь в тени"

Глава 28

Папа отвез нас домой и рванул к каменоломням, едва мы вышли из автомобиля.

Прикрыв рукой глаза от солнца, опускавшегося в свое лиловое ложе, мама проводила его взглядом. А я внезапно превратилась в один сплошной сгусток пульсировавшей боли, не способный найти себе место ни в доме, ни на улице.

Но пока мы все втроем остановились на подъездной дорожке.

– Интересно, какую девушку они нашли? – спросила Джуни.

Я резко повернулась к сестре:

– Что?

Но правда саданула мне под дых еще до того, как это слово сорвалось с губ. Морин была не единственной пропавшей девушкой в Сент-Клауде. Бет Маккейн тоже до сих пор не вернулась. Я даже испытала вину за то, что так истово, так отчаянно надеялась, что там, в Карьере Мертвеца, обнаружили мою подругу – живую и невредимую.

Я вовсе не желала, чтобы Бет не нашли. Просто отсутствие этой девушки не сказалось на мне так, как исчезновение Морин, оно не вызывало такой щемящей боли в сердце и леденящей пустоты в груди. Образ Бет ютился в укромном, дальнем уголке памяти, который сознание обычно отводит нейтральным людям из периферийного круга общения – тем, с кем ты знаком поверхностно, но был бы счастлив пообщаться при случайной встрече в чужом и непривычном месте, правила которого тебе не известны: «Эй! А ты ведь тоже из Сент-Клауда!»

А Морин… Морин занимала в моих мыслях и душе особое место. Она была почти членом семьи.

– Пожалуй, проедусь на велике, – выдавила я, хотя разум тут же разъели сомнения: «Безопасно ли оставлять Джуни с матерью?»

– Я тоже хочу, – мгновенно подхватила сестренка.

Мама прошаркала мимо нас в дом. Я покосилась на ее спину, и она вдруг показалась мне аморфной, расплывчатой, словно кто-то размазал ее очертания большим пальцем.

– Тебе нельзя, – строго бросила я Джуни. – Я езжу на велосипеде очень быстро.

– Ты ведь хочешь поехать к каменоломням, да? – Уперев руки в боки, спросила сестра. – Хочешь посмотреть, Морин это или нет?

– Может, мне забросить тебя к Клоду? – вопросом на вопрос ответила я, не сводя взгляда с маминой спины.

– Но я голодна!

– Вот и отлично, поужинаешь у Зиглеров. – Миссис Зиглер частенько готовила для нас еду; сейчас, правда, реже, чем раньше (потому что я научилась и стала готовить сама). Но их дом был и нашим домом. Мать Клода всегда это повторяла, и она так и правда считала. – Я заберу тебя на обратном пути домой, мы запасемся попкорном и вместе посмотрим телик. Идет?

Сестренка попыталась роптать, но после того, как я позвонила миссис Зиглер и та сказала, что у них масса еды, включая лазанью, а на десерт они собрались полакомиться радужным щербетом, Джуни довольно заулыбалась. Я проводила ее до конца пешеходной дорожки Зиглеров. Надо было бы, конечно, дождаться, когда Джуни зайдет в дом. Но меня атаковало нетерпение – как полчище красных муравьев, расползавшихся по коже, нырявших в поры, покусывавших плоть. И стоять на месте оказалось невмоготу (впрочем, как и отрастить крылья).

– Не уходи от Зиглеров без меня, – прокричала я Джуни, уже крутя педали к дому Бренды. – Не забудь: я заеду за тобой.

Промчавшись по дорожке к парадному входу, я постучала в дверь. На стук откликнулась мать Бренды. Увидев меня и, по-видимому, считав по лицу мое настроение, Шерил поспешила выгнуть вниз уголки рта, уже растянутого вежливой улыбкой:

– Что случилось?

– Бренда дома?

Мать подруги разомкнула губы, словно хотела мне что-то сказать, но быстро передумала и повернулась в дом:

– Бренда! Хизер пришла.

Пока я дожидалась подругу, мои ноги отбивали степ, а руки в нервозном возбуждении выделывали замысловатые махи. Бренда появилась на пороге через несколько секунд, но они показались мне вечностью. Волосы подруги были заплетены в косу, на щеках сверкали приклеенные блестки, а фигуру чудесно подчеркивало кружевное платье от бренда «Ганн Сакс» с пышными рукавами и квадратным вырезом, которое Бренда выкупила за бонусы в «Гудвилле».

– Куда это ты намылилась? – полюбопытствовала я, удивленная таким прикидом.

Покосившись через плечо назад, Бренда резко отступила в сторону и отпихнула меня от дверного проема.

– Тс-с-с, – шикнула она. – Я сказала родителям, что иду с тобой и Клодом в кино. Иначе они бы не выпустили меня из дома.

– Почему ты меня не предупредила?

Мы и раньше покрывали друг друга. Не часто, потому что обычно все делали вместе, и в этом не было необходимости. Только время от времени. Но срабатывали наши уловки лишь тогда, когда мы держали друг друга в курсе своих планов.

– Я сморозила это в последний момент. Пыталась дозвониться до тебя, но линия перегружена. Я не смогла пробиться.

Мой взгляд скользнул по волосам Бренды, изучил ее макияж. Возможно, она и соврала родителям в последнюю минуту, но вылазку из дома запланировала давно.

– Так куда ты собралась?

– На свидание, – потупила глаза Бренда.

– С кем?

Явно не желая встречаться со мной взглядом, подруга начала теребить косу:

– А тебя что ко мне принесло?

– Полиция нашла девушку в каменоломне.

Бренда побледнела, ее рука взметнулась ко рту:

– Это Мо?

– Не знаю. Я хочу съездить туда на велосипеде. Прямо сейчас. Поедешь со мной?

– Да, – кивнула Бренда, уже двинувшись к двери. – Конечно.

***

Бренда не стала переодеваться. На это не было времени. Крикнув родителям «Мы ушли!», она подвязала юбку у колен, смахнула с щек блестки, подбежала к своему велику, и через пару секунд мы уже стартовали. Мы ехали по проселочным дорогам, катились напрямик по незасеянным полям, из-под колес выскакивали в панике кузнечики, а по плечам струился пот. Коса Бренды наполовину расплелась. Со спины подруга выглядела совсем юной – как та Бренда, что до четвертого класса приходила на пижамные вечеринки со своим ночником-феей Динь-Динь.

Как девчонка, что проколола мне уши.

Мы все прокололи друг другу уши три лета назад, собравшись для этого в доме Морин – в том месте, куда мы всегда устремлялись, задумав сделать что-то, грозившее закончиться для нас неприятностями. Двери всех наших спален считались священными: никто из родителей не переступил бы их порог без разрешения, за исключением лишь таких чрезвычайных ситуаций, как пожар или потоп. Но в доме у Морин нам почему-то было легче нарушать нормы и правила.

Морин замочила пять английских булавок в медицинском спирте и приготовила миску с кубиками льда. Мы вытянули соломинки: мне выпало прокалывать уши Морин, та должна была проколоть уши Бренде, а Бренда мне («Одно ухо – полдела!» – пошутила она тогда.) Морин потребовала, чтобы ей первой прокололи уши. И – как всегда – мы с Брендой охотно отдали ей пальму первенства. Я поставила фломастером точки на упругих персиковых мочках ее ушей; как ни странно, мои руки были тверды.

«Ну, как?» – спросила я подругу. Морин поднесла к лицу ручное зеркальце, откинула назад волосы и наклонила голову набок: «Отлично». Я ухмыльнулась. То, что мы собирались сделать, должно было остаться с нами навсегда. Куда бы мы ни поехали в этом мире, кого бы ни повстречали на жизненном пути, кем бы в итоге ни стали – этим проколам в ушах суждено было стать нашей постоянной незримой (а фактически, зримой) связью, напоминать нам вечно друг о друге.

Я приложила кубики льда к обеим мочкам Морин. Бренда протянула ей бутылку мятного ликера, которую стащила из родительского бара: «Прими для храбрости». Морин отпила глоток, стараясь, по возможности, не двигать головой. «На вкус не лучше зубной пасты», – прокомментировала она, поджав губы. Мы прыснули со смеху, но этот смех был нервным. Нам предстояло вонзить друг другу в уши булавки!

«Готова?» – поинтересовалась я у Морин, когда кончики моих пальцев занемели от холода. «Угу», – отозвалась подруга. Она все еще держала в руке зеркало – хотела наблюдать «операцию» собственными глазами.

Вот такой она была, наша Морин. Не желала ничего упустить из жизни.

«Ладно», – пробормотала я, опустив подтаявшие кубики льда в миску. Поставленная фломастером точка на мочке Морин превратилась в тонкую черную струйку, но я видела, где она начиналась. «Иголку» – скомандовала я Бренде. Та вытащила из стакана булавку и торжественно подала мне. Резкий запах спирта ударил в нос. Я оттянула мочку Морин вниз и, сглотнув слюну, подавила накатившую тошноту. «Считай от десяти до нуля», – велела я подруге.

Когда Морин досчитала до трех, я вонзила булавку ей в мочку.

Глаза Морин округлились, выпучились, я испугалась, как бы они не выскочили из орбит; ее рука взлетела к уху, пальцы осторожно ощупали кончики булавки – головку спереди и острие с противоположной стороны мочки.

«Ты это сделала!» – воскликнула Морин, обняла меня и только после этого оценила мою работу в зеркале: «А почему бы не поносить булавки вместо сережек? Как вы думаете? Привнесем панк-рок в Пэнтаун?»

Мы дружно завизжали.

Морин перестала носить булавки в ушах лишь в первый день уроков в девятом классе, когда этого потребовала директриса. Подруга заменила их на строгие серьги-гвоздики – такие же, как носили мы с Брендой.

Это воспоминание прибавило мне сил, побудило быстрее крутить педали. Мне захотелось догнать Бренду, напомнить ей о том дне, убедить подругу в том, что девушка, которой я самолично проколола уши, не могла погибнуть. Но сирена «Скорой помощиК заголосила слишком громко, ее вой разнесся по всему району каменоломен. Домов в этой части пригорода было немного. Некоторые карьеры до сих пор активно разрабатывались, ограждения из тесно сбитых досок скрывали от людских глаз рычавшие машины, их жестокое нутро. Но большинство каменоломен, включая Карьер Мертвеца, превратились в места для купания и массовых вечеринок еще до моего появления на свет. Отец рассказывал, как зависал там в молодости с приятелями.

Бренда свернула с битумной дороги влево, на покрытую гравием грунтовку, что вела к Карьеру Мертвеца. В воздухе витала густая меловая пыль, поднятая автомобилями. На поляне впереди я разглядела наш зеленый «Понтиак» и пять патрульных машин с невыключенными мигалками. За ними вырисовывались могучие дубы и вязы – стражи, охранявшие каменоломню.

Когда нас нагнала машина «Скорой помощи», Бренда съехала в заросшую травой канаву. Я последовала за ней. Красные блики запульсировали на моем лице, на груди; Бренда заткнула руками уши, но я восприняла вой проезжавшей мимо машины с признательностью – он вмиг изгнал все мысли из головы.

Тот же полицейский, что приезжал к шерифу Нильсону, жестом направил медицинску бригаду к тропе. Этот полицейский был единственным блюстителем закона в обозримой округе. Остальные, должно быть, находились в лесу, возле карьера.

– Они не пустят нас туда, – сказала Бренда; ее голос стал вдруг неестественно высоким. – Без вариантов. Тем более если там место преступления. Я многого наслушалась от твоего отца, чтобы в этом не сомневаться.

– Посмотрим, – пробормотала я, направившись к началу тропы.

У меня не было никакой дополнительной информации, никаких планов. Просто я была не в силах остановиться, прекратить движение. Я почти вступила в пространство за гранью реальности – призрак, омертвелый, оцепенелый, скользивший сквозь серую туманную дымку и сам серый от пыли, поднятой колесами «Скорой помощи» и осевшей на коже под стать пеплу. Бренда окликнула меня; она выкрикнула мое имя как раз в тот момент, когда я обходила ближайшую патрульную машину.

Полицейский, поджидавший водителя «Скорой», чтобы выгрузить вместе с ним носилки, заметил меня и отреагировал моментально:

– Эй! Вам туда нельзя. Оставайтесь там, где стоите.

Я тут же приросла ногами к земле. Буквально застыла на месте. Может, так оно и происходит, когда ты призрак? Твои действия контролирует любой, кто сумеет тебя различить… Моргнув, я проводила взглядом носилки, удалявшиеся по тропе. А потом мое сознание зафиксировало сдавливание предплечья. Кто-то впился в него пальцами… Через миг где-то очень далеко послышался голос Бренды.

«Она должна быть жива. Какая бы девушка там ни находилась, она должна быть жива. Иначе зачем они вызвали «Скорую»?»

Мне так хотелось, чтобы это было правдой! И уже не имело значения, кто там был – Морин или Бет Маккейн. «Только бы она была жива!» Мне так сильно этого хотелось, что казалось – я тоже умру, если девушка лишилась жизни.

Впившись взглядом в тропу, я высматривала носилки, а губы сами собой шевелились:

«Пожалуйста, принесите оттуда живую девушку».

Гул голосов просигналил о возвращении людей. Но приближались они медленно, гораздо медленней, чем убежали с носилками по тропе водитель и полицейский. Им уже не нужно было спешить. Некуда. Вот что сказали мне шаги этих людей. Сердце екнуло. Глаза, наконец, различили фигуры с носилками, а на носилках – белую, но успевшую пропитаться мокрыми пятнами простыню, покрывавшую некую форму… недвижное тело.

Мужчина, шедший первым, оступился. Рука, свесившись с носилок, стянула простынь с лица… ее лица, некогда такого прекрасного, а теперь посеревшего и распухшего.

Глава 29

– Морин! – раздался вопль Бренды.

Я бросилась вперед, споткнулась, рухнула на колени и… оказалась на одном уровне с остекленевшими глазами Морин, широко раскрытыми, смотревшими на меня в упор. Призрак, воззрившийся на призрака. Тело Морин выглядело так, словно его накачали водой: щеки вздулись, рот – холодный черный зев, из которого в любой момент могли выползти черви. Мне это показалось?

Бренда ловила воздух ртом так, словно вмиг разучилась дышать. А я все не могла выйти из оцепенения. Слова просились с языка, но парализованные губы их не выпускали.

«Морин, что они с тобой сделали?»

Но Морин не отвечала, ее глаза обдавали меня жутким холодом…

А потом простынь вернулась на место, скрыла от меня ее лицо и серо-голубую руку. Еще несколько секунд – и носилки с телом исчезли за задними дверцами «Скорой».

– Хизер!

Голос отца упал передо мной спасительной веревкой. Я потянулась к ней, заставила себя встать и не сопротивлялась, когда отцовская рука притянула меня к его груди. Другой рукой папа обнял Бренду и так удерживал нас вместе, рядом с собой, рыдая в наши волосы. Бренда вторила ему; ее тяжелые, прерывистые всхлипы сотрясали все мое тело. Наконец, я сумела спросить:

– Что с ней случилось?

Отец еще немного постоял, не выпуская нас из объятий. А когда рыдания Бренды угасли до тихих содроганий, он быстро пожал наши руки и, отступив чуть в сторону, уставился на тропу. Таким сломленным я видела отца только раз – когда нас с мамой забрали в больницу.

Воспоминание вырвало меня из страшной реальности, унесло в не менее страшный день, только из прошлого. Небо каменоломен потеснили больничные лампы. Отец поехал в машине «Скорой помощи» со мной. Маму повезла другая машина.

Он выбрал меня.

«Мне так жаль, малышка, – проговорил отец, застыв с посеревшим лицом в конце салона «Скорой». Его оцепенелость резко контрастировала с быстрыми движениями парамедика, чьи руки порхали надо мной нежно, как мотыльки, в поисках ожогов на теле. – Мне не следовало этого делать. Никогда».

Отцовские слова сбили меня с толку. Ведь подожгла меня мать, а не папа. Но он был вне себя от волнения. Не отдавал отчет, что говорил…

Сейчас – на парковке у каменоломни – он говорил все четко и понятно. Хотя его глаза распухли от слез, а взгляд не отрывался от машины, увозившей от нас Морин.

– По мнению Джерома, это был суицид…

Бренда замотала головой; в глазах подруги отразилась правда, известная и мне. Но я первой нашла и выговорила четыре слова:

– Нет. Морин не могла…

Из леса вышли шериф Нильсон с помощником; в руке шерифа я заметила предмет, очень похожий на босоножку на платформе из той пары, в которой Морин выступала с нами на ярмарке.

Отец погладил меня по руке:

– Ты ничего бы не сделала…

Отец не понял меня! Морин была живее любого из нас. Она защищала маленьких детишек от хулиганов. Когда парни освистывали ее, она освистывала в ответ их. И она настояла на том, чтобы ей первой прокололи уши. Потому что она была Морин!

– Она не могла себя убить, папа.

Легкий ветерок дохнул нам в лица запахом озерной воды из карьеров. Если бы я прищурилась, то различила бы сквозь деревья глыбы горной породы, обрамлявшие их края. Но я не глядела в том направлении. Я смотрела на отца, и потому заметила, как с его лица слетела печаль, замещенная холодной, суровой маской.

Я прижала руки к груди.

– Подождем заключение судмедэксперта, Хизер. Но на теле Морин не было никаких ран.

Глава 30

На следующий день я пошла на работу. Хотя никто бы мне и слова не сказал, если бы я отпросилась. Мама даже сама предложила мне остаться дома, когда я зашла ее проведать. Она лежала в постели, выглядела нормально (для нее): взгляд ясный, губы выгнуты в красивую линию. Этого было достаточно, чтобы я без опаски оставила дома Джуни. Но что бы я там делала? Каждый раз, стоило мне только моргнуть, я видела Морин, ее стеклянные, ничего не выражавшие глаза, устремленные в никуда, рот, вывернутый в вечном крике.

Кулинарию должен был открыть Клод. Но его не оказалось на месте, когда я подъехала. Так что подготовку к открытию я взяла на себя. Торговый центр был на удивление малолюден для жаркого дня. Когда асфальт становился достаточно липким для того, чтобы поглотить подножку твоего двухколесного коня, ты всегда мог рассчитывать на людей, забежавших с улицы в магазин в поисках спасительных кондиционеров. Но сегодня посетителей в «Зайре» было вдвое меньше обычного. Где они все находились? Где собрались? Чем занимались? Обсуждали происшедшее с Морин?

– Привет, – сказал Клод, вынырнув из-за моей спины. – Я остановился у твоего дома. Думал, мы поедем сюда вместе. Джуни сказала, что ты уже отчалила.

– Ну да. – Я уставилась поверх кассового аппарата на продуктовый отдел. Миссис Питт перебирала там супы, выставленные на витрины, нюхала их и ставила обратно. Семья Питтов была состоятельной по меркам Пэнтауна. У них имелась даже микроволновка. Миссис Питт всегда держала в ней стакан с водой, чтобы она ненароком не стала причиной пожара.

– Я слышал о Морин.

– Угу… – Мне хотелось и дальше наблюдать за миссис Питт, но голос Клода резонировал такой скорбью, что я повернулась к нему. Вид парня – пепельная кожа, «енотовые» тени вокруг глаз – потряс меня и моментально вернул к реальности. – Ты в порядке?

Рот Клода скривился, но не открылся. А затем мои уши уловили еле слышное:

– Что там случилось?

Его вопрос был важней нас обоих.

– Шериф говорит – суицид.

– Он думает, что Морин сама себя утопила?

Накануне мы с Брендой по дороге от каменоломни домой изломали над этим головы.

– Именно так. Но ты же знаешь, какой отличной пловчихой она была.

– Карьеры очень глубокие, – покачал головой Клод. – Там тонули даже сильные пловцы. Нам всем известны эти случаи. Довольно, чтобы ногу свело, и человек не вынырнет. Может, Морин там была не одна.

– Может быть… – «Или шериф Нильсон убил ее в другом месте, а тело бросил в карьер». – Но тогда почему тот человек не попытался спасти Морин? Или хотя бы не сообщил о происшедшем?

– Черт побери, Хизер! – Ладони Клода взметнулись вверх, призывая меня пойти на попятный. – Я же сказал «может».

Я не сознавала, как безумно прозвучали мои слова.

– Извини. Я почти не спала этой ночью. Спасибо, что привел домой Джуни. Она сказала, что вы играли в «Монополию».

Но Клод больше не слушал меня. Он смотрел через мое плечо, на лбу парня от волнения появились морщины.

Я повернулась и увидела Глорию Хансен, направлявшуюся к нам странной поступью, как будто она села на что-то, что причинило ей боль. Блузка женщины была криво застегнута. Настолько криво, что воротничок вывернулся наружу, а в образовавшейся на груди бреши проглядывал бюстгальтер.

– Ты можешь играть на барабанах, когда захочешь, – почти прокричала в мою сторону миссис Хансен. Она все еще была в десяти метрах от меня и приближалась тяжело, неуклюже; глаза вращались в глазницах, руки тряслись и хаотично метались. – То, что Морин больше не будет приходить в гараж, не означает, что тебе нельзя там бывать.

Я приподняла откидную столешницу и поспешила к ней:

– Вам не стоило выходить на улицу, миссис Хансен. Вам лучше побыть дома.

– Я знаю, как много значат для тебя барабаны, – сказала мать Морин; от нее пахло кислым – желудочной кислотой или нестираной одеждой. – Люди думают, что я уже ничего не замечаю, но я все вижу и понимаю.

– Давайте позвоним моему отцу, – предложила я, стараясь переключить ее внимание на прилавок. – Он может заехать за вами.

Руки женщины взметнулись, как напуганные голуби, отмахнулись от меня:

– Я не желаю видеть Гари.

Я развязала фартук и бросила его на прилавок, обращаясь скорее к Клоду, чем к ней:

– Тогда я отведу вас домой. Мы вместе прогуляемся. Хотите?

Миссис Хансен кивнула, уронила подбородок на грудь; ее глаза вперились в скомканный передок блузки. Но, по-моему, расплакалась она не из-за этого.

***

Большую часть нашей получасовой прогулки миссис Хансен продолжала всхлипывать и нести всякий вздор; струившийся по лицу женщины пот усиливал ее противный запах. Фактически это был односторонний разговор.

– Этот город перемалывает девчонок, – бормотала мать Морин. – Он ненасытен. Пожирает их целиком или частями. Но это затрагивает нас всех. Он сживает всех нас со свету. Я должна была сказать об этом Морин. Я должна была предупредить дочь.

Я погладила ее руку, завела в дом. Миссис Хансен оставила входную дверь открытой. Когда мы гуськом проходили через гостиную, я заметила, что стаканы, расписанные пегими лошадьми с белыми гривами, так и ютились на горе коробок – там, где мы поставили их, когда я заходила к миссис Хансен в предыдущий раз. Мой стакан все еще был наполнен водой. И на миг мне показалось, что я вижу Морин. Живую. Закатывающую глаза при взгляде на знакомые горы коробок. Мной овладело странное ощущение: как будто я смогла вернуться в недавнее прошлое, оказаться в том мире, где Морин еще не умерла.

Я не знала, где уложить миссис Хансен, но я знала, что у каждого в Пэнтауне имелись свои тайны. И раз она не захотела, чтобы я позвонила отцу, она не захотела бы позвонить и кому-то другому. Поэтому я повела ее в единственное место в доме, куда могла повести: в спальню дочери. Пока мы поднимались по лестнице, я повторяла извинения, но миссис Хансен, похоже, совсем не слушала меня.

Войдя в комнату Морин, я испытала шок: все ящики были выдвинуты, на полу валялись кучи одежды, постель на кровати разворошена.

– Миссис Хансен, это сделали вы?

Мать подруги помотала головой:

– Джером прислал полицейского, чтобы тот нашел записку… – Голос женщины прервал тяжелый, влажный всхлип. – Предсмертную записку о желании покончить с собой.

Я подавила прилив гнева. Никакой предсмертной записки найтись не могло, потому что Морин себя не убивала. И в любом случае копу не мешало прибраться после такого беспардонного обыска. Я быстро застелила постель, уложила на нее миссис Хансен и накрыла любимой простыней Морин, с узором из лимонов и малины. А потом гладила ее по голове до тех пор, пока женщина не успокоилась (точно так же, как поступала с мамой). Когда веки миссис Хансен стали смыкаться, а дыхание выровнялось, я приступила к уборке – так тихо, как только могла. Не велико дело, да только ничего другого мне в голову не пришло.

Прибравшись в комнате, я встала около хозяйки на колени – как при молении.

Глаза миссис Хансен были открыты.

Я вздрогнула так, словно меня током ударило. Мать так походила на дочь, лежавшую на носилках! Лицо опухшее, глаза пустые, ничего не видящие…

А потом миссис Хансен закрыла глаза, но ее дыхание не прервалось. По-видимому, глаза открылись у нее рефлексивно. А сама она даже не просыпалась.

***

Чуть позже, уже дома, на нашей кухне, я предалась удручающим мыслям.

Я знала, что Морин не убивала себя.

И все же шериф Нильсон послал полицейского произвести обыск в ее комнате.

Причин тому могло быть только две. Либо Нильсон действительно верил в самоубийство Морин и боялся оказаться упомянутым в ее предсмертной записке. Либо он знал, что Морин не покончила с собой, и хотел, чтобы его человек – скорее всего, один из тех двух мужчин, что находились с ним в подвале той ночью, – уничтожил все свидетельства их связи с Морин.

Я все еще сомневалась в том, что подвал, в котором мы видели Морин, находился в доме шерифа. Я была почти уверена в этом, но не на все сто процентов.

И желание докопаться до правды изводило меня.

Я снова задумалась – а не попросить ли мне Бренду или Клода спуститься со мной вместе в тоннели, дойти до той двери, которую открыла Джуни, и выяснить, наконец, что за ней находилось. Мне не следовало это делать в одиночку, но мне также не хотелось подвергать друзей опасности. Если Морин убили за то, что она делала в том подвале, а потом перевернули в ее спальне все вверх дном в поисках улик (одной из которых – в виде дневника – завладела я), тогда то, что я собралась предпринять, было очень и очень опасно.

Вот в этот-то момент я поняла: был лишь один человек, которому я могла полностью довериться, рассказать все без утайки.

Тот, кто мог меня защитить.

Мой отец.

Теперь, когда Морин была мертва, необходимость оберегать ее репутацию отпала. Я могла поделиться с отцом увиденным. Осознание того, что мне не нужно было возвращаться в тоннели, прокрадываться в тот злосчастный подвал, пронзило меня как удар молнии. «Решено! Я расскажу отцу все, и о трех мужчинах, и о браслете, и о послании, найденном в дневнике Морин, и о тех жутких вещах, которые она в нем описывала и которые делала в том мерзком подвале…» Мое лицо запылало при мысли о том, что все это придется говорить отцу. Но какой у меня был выбор?

На ужин я запекла кассероль и даже приготовила на десерт клубничное желе. Я готовила на четверых, но мать так и не вышла из своей комнаты, а отец не явился домой. Мы с Джуни потренировали перед зеркалом улыбки, хотя мое лицо больше походило на хэллоуинскую маску. Потом я навела порядок в кухне, даже вымыла холодильник внутри, приготовила для мамы ванну, снова уложила ее в постель, поднялась в комнату Джуни – пожелать сестре «Спокойной ночи».

И, усевшись на диван, уставилась на входную дверь.

Эмоциональное облегчение от того, что мне не нужно было примерять на себя роль детектива-одиночки, было неописуемым.

Я не сомневалась в том, что отец, выслушав мой рассказ, сразу поймет: это не был суицид.

Да, жители Пэнтауна старались действовать самостоятельно. Но самостоятельно не означало – без родителей.