Текст книги "Зверь в тени"

Глава 46

– Что ты делаешь?

Резко крутанувшись, Джуни отскочила от моей кровати, над которой еще секунду назад нагибалась, засунув руку по локоть между матрасом и пружинным остовом, а сейчас спрятала эту руку за спиной. Джуни никогда не заходила в мою комнату без меня. Хотя… Она же заходила к отцу в кабинет!

Может быть, она прокрадывалась повсюду.

– Покажи, – потребовала я; прохлада тоннелей подействовала на меня отрезвляюще.

Потупив глаза, сестра вытянула вперед кулачок, разжала его, и я увидела коричневый стеклянный пузырек с желтой наклейкой.

– У меня голова разболелась, – попыталась оправдаться Джуни.

Пол начал уходить у меня из-под ног; побоявшись упасть, я ухватилась за дверной косяк. В пузырьке из-под анальгетика лежали таблетки, которые я стащила у миссис Хансен. Если бы сестра их приняла…

– Отдай его мне.

Джуни безропотно вернул пузырек.

– Извини. Я не нашла аспирин в аптечке.

– И поэтому решила заглянуть под мой матрас?

На лице сестренки отразилось огорчение.

– Я искала везде. У меня болит голова. Я переела мороженого у Либби.

– Когда они тебя привезли? – поинтересовалась я, проводив Джуни в ванную.

– Минут десять назад. Папа в кабинете. Он сказал его не беспокоить. И я пришла сюда. А тебя не было.

– И ты заглянула под мой матрас, – повторила я. Открыв аптечку, я взяла пузырек с жевательными таблетками и протянула Джуни.

Мне хотелось, чтобы она призналась в том, что искала мой дневник. Но сестра лишь взяла пузырек с аспирином, высыпала себе в ладошку пару таблеток и молча положила их в рот.

Мой рот увлажнился, как бывало всякий раз, когда я представляла этот привкус – кисловатый, как у апельсинов. Может быть, такой же вкус имели и таблетки анальгетика, и потому их жевал Эд. Может, они не были настолько горькими, как сказал мне отец. Внезапно мне так сильно захотелось увидеть маму, что даже дыхание перехватило. Я поняла, что мне не важно, в какой она форме, не важно, что прошло столько лет с тех пор, как она по-матерински заботилась обо мне. Я нуждалась в ней. Сейчас.

– Пожалуй, я съезжу в больницу, навещу маму, – сказала я. – Хочешь поехать со мной?

– Ты плохо выглядишь, – подметила Джуни, отковыряв языком от стенки зуба кусочек таблетки. – Ты уверена, что нужно поехать?

– Уверена, – отрезала я.

И поспешила в свою комнату, чтобы взять тапочки. Джуни последовала за мной.

– Я не горю желанием туда ехать, – призналась она.

– И не обязана, но мне не хочется, чтобы ты оставалась дома одна.

– Почему?

– Потому. – Я не могла сказать сестре, что больше не доверяла отцу. – Я отведу тебя к Либби.

– Их, наверное, нет дома. Они собирались поехать в Дулут.

– Что ж, тогда я отведу тебя к Клоду.

Джуни ушла, дав мне возможность перепрятать свой дневник, дневник Морин и конверт с фотографиями в такое место, куда бы она никогда не додумалась сунуть нос – под расшатанную половицу под приставным столиком. А сразу я не спрятала там, потому что это было не так-то просто сделать. Туда же я поместила и пузырек с таблетками. «Спущу их в унитаз, когда вернусь из больницы», – решила я.

***

Клод встретил нас на переднем крыльце. При виде парня я испытала неловкость, но выбора у меня не было. Я подтолкнула к нему сестру.

– Я могу с тобой поговорить? – спросил Клод, отступив в сторону и пропустив на крыльцо Джуни.

Меня удивил его вопрос.

– О чем? – сердито огрызнулась я. – Снова хочешь на меня наорать из-за того, что тебя вообще не касается, не твое собачье дело?

– Джуни, мама готовит курицу с картофельным пюре, – обратился к сестренке через плечо Клод. – Если хочешь, можешь ей помочь.

Джуни скрылась за дверью-ширмой. А Клод вытащил из переднего кармана рубашки, застегнутой на все пуговицы, маленький предмет в форме куба.

У меня возникло странное желание убежать. И все же я поинтересовалась, указав на коробочку:

– Что это?

– Я хочу извиниться, – произнес Клод. От него пахло такой чистотой и свежестью, как будто он только что принял душ. Похоже, так оно и было. Черные прядки его волос – все еще влажные – завивались у воротничка. – Прости, что я вел себя так странно на работе, а потом сорвался на тебя в церкви. Я очень переживаю из-за того, что Морин умерла… А теперь… – Клод устремил взгляд на улицу, – теперь и Бренды больше нет с нами.

Я кивнула. Меня стало нервировать то, как Пэнтаун сохранял мой образ. Сколько я ни жила в этом районе, я всегда была узнаваемой. Раньше я думала: стоит мне уехать отсюда, и я сразу распадусь на части. Может, это был еще один обман Пэнтауна?

Клод протянул мне коробочку из розового картона, размером в двенадцать квадратных сантиметров. На верхней части я разглядела тисненую надпись: «Зайре».

– Вот почему я вел себя как идиот.

Я взяла коробочку, приподняла крышечку; она, едва скрипнув, открылась.

А Клод затараторил, нанизывая слова на леску предложения так быстро, словно боялся: стоит ему замолчать, и они потеряются, останутся невысказанными и не услышанными мной:

– Я понимаю, тебе это не нужно теперь, когда ты стала встречаться с Антом, но я купил его для тебя, когда еще не знал об этом; так почему бы тебе его не взять? Ты можешь сделать с ним все что захочешь… – Клод, наконец, сделал паузу, чтобы вдохнуть. – Я сохранил внутри чек… мало ли… вдруг ты захочешь его сдать и получить деньги.

В коробочке лежало медное сердечко на медной цепочке – скромное и в то же время очень изящное украшение. Я вскинула глаза на Клода, моего верного друга. Он не отвел взгляда, и я увидела в нем искренность и… страх.

– Что это значит? – удивленно выдавила я.

Клод сунул руки в карманы, вжал голову в плечи:

– Это значит, что ты мне нравишься, Хизер. По-настоящему нравишься, не как друг, а как девушка. Ты давно мне нравишься, только я все никак не мог набраться мужества, чтобы сказать тебе об этом. Наверное, Ант не такой трус, как я.

Я достала из коробочки цепочку, сжала в руке сердечко. И мне показалось, будто я одновременно стала расти и уменьшаться в размерах, под стать Алисе в Стране Чудес. В словах Клода прозвучала такая искренность, такая чистота… Я не заслужила такого отношения… после того, что позволила сделать Анту.

– Это глупо, я понимаю, – опять заговорил парень. – Я могу забрать его назад и дать тебе взамен десять долларов. Столько оно стоит. Точнее, девять долларов девяносто девять центов плюс налог. Мы ведь можем остаться друзьями? Меня сейчас только это волнует. Я не могу и тебя потерять. После Морин и Бренды.

Слезы затуманили мне зрение:

– Ты наденешь его на меня?

Отдав сердечко парню, я развернулась к нему спиной и приподняла волосы. Дрожащими руками Клод приоткрыл пружинную задвижку, обвил цепочку вокруг моей шеи и застегнул под целым ухом – не потому что изуродованное ухо смущало парня, а потому что я его стеснялась. Я ощутила медное сердечко на груди, подумала о том, как много оно значило; иметь такого друга, как Клод, уже было счастьем, а теперь он предлагал мне нечто большее.

Я повернулась к нему лицом:

– Я люблю тебя, Клод.

Его руки снова нырнули в карманы, щеки запылали надеждой.

У меня не было с собой ничего, что бы я могла подарить ему взамен. И, наверное, нехорошо было делать вид, будто мы здесь, в Пэнтауне, заслужили что-то столь же отрадное, как надежда. Но все-таки слова слетели с моих губ:

– Ты можешь подождать?

Лицо Клода наморщилось:

– Что?

Я приложила руку к сердцу, ощутила пульсацию перекачиваемой им крови. Попыталась представить живыми Морин и Бренду, безжалостно поддразнивающими меня и Клода: «Хизер и Зигги, краснее аджики, друг другом любуются, в губы Ц-Е-Л-У-Ю-Т-С-Я, как сумасшедшие фрики». Но у меня не получилось. Я смогла увидеть подруг лишь улыбающимися и подталкивающими нас с Клодом друг к другу.

– Мне необходимо кое-что выяснить.

Клод вроде бы хотел меня обнять, но сдержался. Он заглянул в мои глаза и, похоже, нашел в них то, что искал, потому что через несколько секунд его лицо смягчилось.

– Конечно. Я подожду, – сказал парень и тяжело моргнул, как будто ему в глаз попала большая соринка. – Не сомневайся. Мы хорошо позаботимся о Джуни.

– Я знаю.

***

Запах в больнице Сент-Клауда вызвал у меня раздражение. Всегда вызывал. Этот специфический запах спирта и свежевыстиранных простыней неприятно щекотал ноздри, норовил забиться в глотку, спровоцировать тошноту. И я старалась дышать неглубоко, пока шла по знакомым коридорам, усиливавшим и одновременно заглушавшим звуки шагов. Я слышала гул человеческих голосов, но разобрать, что говорили люди, не могла.

– Мама, – пробормотала я, переступив порог палаты, в которую направила меня медсестра.

Эта палата находилась в обычном терапевтическом отделении. Психиатрическое, должно быть, было переполнено. Палата оказалась очень большой. В ней стояло четыре кровати. Две из них – ближайшие к двери – были спрятаны за шторками. Вокруг двух других, у окна, шторки были раздвинуты. И на одной из них лежала пожилая женщина.

Я выдавила слабую улыбку.

Пациентка махнула рукой на кровати за шторками:

– Слева от вас пожилая женщина, примерно моего возраста. А справа очаровательная молодая дама, если вам это поможет, – улыбнулась она.

Никаких повязок, никаких пластырей на женщине не было. И аппаратов, подключенных к ней, я тоже не увидела. Но возможно, она оказалась в этой палате по той же причине, что и мама: дожидалась перевода в нужное отделение.

– Спасибо. – Я – все еще неуверенно – приподняла уголок шторки у кровати, на которую она указала.

– Хизер! – Лицо мамы посветлело при виде меня. – Помоги мне приподнять кровать.

Я отпустила шторку, позволив ей упасть у меня за спиной, нащупала на кровати рычаг и стала поворачивать его, пока мама не сказала «Стоп».

– Как я выгляжу? – спросила она.

Лишь скудные лучики естественного света пробивались к ней поверх шторки. А холодный свет лампы на прикроватной тумбочке заострил черты маминого лица; мне даже почудилось, что у нее глаза ввалились.

– Как всегда хорошо, мамочка.

Мама взбила свои кудряшки; но ее руки тряслись так сильно, что со стороны могло показаться, будто она ими махала.

– Твой отец передал мне косметичку, но забыл положить в нее мою любимую помаду. Ты принесешь мне ее в следующий приход?

– Обязательно принесу, – пообещала я, глядя маме в глаза и силясь сохранить спокойствие на лице. – Тебе уже сказали, сколько ты тут пробудешь?

– Твой отец хочет, чтобы я отдохнула, а сколько продлится мой отпуск, его не волнует. – Егозливые мамины руки добрались до лица; она постучала пальцами по губам, словно шикала на маленького ребенка.

Мои нервы натянулись до предела. Мне не следовало сюда приходить. О чем я думала, захотев к маме? Я же знала, что так будет. Знала!

– Позвать медсестру?

– Ты всегда была такой паникершей! – Мать приправила слова высоким, резким смешком. – Торопишься, беспокоишься, переживаешь. Что толку переживать, если уже ничего не исправить. Только морщины рано наживешь, и ни один парень на тебя не взглянет. Как тебе такое?

Во рту у меня пересохло, пальцы начали теребить плотную хлопчатобумажную шторку за спиной. Я видела маму такой еще дома – как будто в ней скапливалась вся энергия мира, только выхода не получала. Пребывание в больнице всегда излечивало это, возвращало ее на землю.

– Будь подобрей с отцом, пока я здесь. Ему было очень тяжело – потерять меня из-за вас. Но так случается, когда у тебя есть дети. Они становятся твоим миром, центром твоей вселенной. Помни это!

Пойди я за медсестрой, мать бы рассердилась. Я и такое уже наблюдала. Это особое настроение было даже хуже, чем выкрикивание проклятий. Я потерла цепочку о шею:

– Мама…

– О! Какая у тебя прелестная вещица! Это медное сердечко? Тебе купил его парень?

Я громко сглотнула.

– Мне дал его Клод.

– Он славный мальчик, этот Клод. Есть парни и похуже. Цепочка с подвеской очаровательна. Я обожаю медь. Ты помнишь тот подарок, который я сделала папе?

Я начала мотать головой, как вдруг внезапно онемела.

Мне захотелось воскликнуть: «Мама! Не надо! Не продолжай. Я не желаю дослушивать до конца эту историю».

– Я тогда несколько недель ограничивала свои карманные расходы, экономила на всем, чтобы его купить. Несколько недель. – С губ матери снова сорвался смешок. Он прозвучал как звон старой ржавой металлической консервной банки, раскачивающейся на проволоке на ветру. – Мы фактически жили на одних гамбургерах и лапше, но я поняла, что жертва окупится, как только твой отец положил глаз на подарок.

Я открыла рот, чтобы выкрикнуть: «Остановись!» Но крика не прозвучало.

– Он поначалу носил его не снимая. Помнишь? Говорил, что он напоминал ему о молодости. А потом он постарел, стал чопорным и чванливым. И припрятал его куда-то. Ты помнишь? Ты была тогда маленькой девочкой, но твой отец никогда не носил других украшений. Только его. Так что это должно было отложиться у тебя в памяти.

Я подалась вперед, рука потянулась зажать маме рот. Но слишком поздно. «Всегда слишком поздно».

– Полагаю, ты усвоила урок: никогда не покупай отцу медный идентификационный браслет.

Глава 47

Стробоскопы.

Трое мужчин.

Вспышки света разрезали темноту, скрывавшую торсы мужчин; виднелись лишь части их тел – от пояса до колен. И этот же свет упал мне на грудь, обнажив нашивку с буквами «ТАФТ» на армейской рубахе, позаимствованной у Бренды.

«У меня все хорошо мама, все хорошо», – пропел Элвис.

Девушка стояла на коленях, ее голова тыкалась в пах одного из мужчин, среднего в ряду из трех.

«У меня все хорошо, мама, что бы мне ни приходилось делать…»

Волосы у девушки были длинные и светлые.

Вспышка. Строб.

С зелеными перьями.

Рука на затылке девушки прижала ее лицо к паху мужчины. Медный браслет на этой руке показался мне очень знакомым.

Нет, нет, нет, нет…

Мой отец.

Это был мой отец.

Мой отец.

Это был мой отец.

Эта мысль вертелась у меня в голове всю дорогу домой. Не знаю, как мне удавалось крутить педали, потому что чувствовала я себя жутко. Настолько хреново, словно получила пулю в живот и все мои внутренности превратилось в сплошное месиво, а рана была такой страшной, что я не смела на нее посмотреть, только ощущала ее.

Да, мне было очень хреново.

Мой отец. Это был мой отец. Мой отец. Это был мой отец.

Я слезла с велосипеда в переднем дворе и, не дожидаясь, когда спицы перестанут вращаться, пошагала к крыльцу. Поднявшись по ступенькам, я зашла в дом, но входную дверь за собой не закрыла. Потому что я умирала.

Ноги понесли меня к кабинету отца.

Отца, который не был Синей Бородой. Который был хуже Синей Бороды.

Который прижимал к своему паху голову Морин и удерживал ее там.

Который уверял меня, что обязательно займется «самоубийством» Морин, а на самом деле и не помышлял об этом. Ни шериф Нильсон, ни мой отец не собирались проверять версию об убийстве Морин.

Присутствие отца в кабинете не остановило бы меня, но комната оказалась пустой. Она осталась такой, как я ее запомнила, когда отец пускал меня, еще маленькую девочку, в свой кабинет поиграть в куклы на полу, пока он работал. Письменный стол у окна. Гардероб. Книжные полки. Шкаф для хранения документов. Я устремилась к гардеробу, распахнула дверцы. Всю верхнюю полку занимали коробки с обувью. На плечиках висели четыре деловых костюма и спортивная рубашка. Медный идентификационный браслет лежал на полу рядом с парой начищенных черных ботинок. Украшение было сброшено с запястья, как змеиная кожа (чтобы мой отец мог вновь принять человеческое обличье?).

Рука потянулась к браслету. «А я не обожгусь, прикоснувшись к нему?»

– Я знаю, что ты меня видела.

Я резко обернулась. В дверном проеме стоял отец; его лицо показалось мне плоским, а глаза неотрывно смотрели на гадкое украшение на моей ладони.

– Это было всего несколько раз. Джером запасал травку и кое-что покруче – то, что оставалось после арестов. Когда запасы скапливались приличные, он устраивал вечеринки. Для нас это был только способ выпустить пар. Я могу тебе побожиться, что был там несколько раз. Всего несколько раз.

Браслет соскользнул с моей ладони и с гулким стуком упал на ковер.

– Иногда люди шерифа ловили девушек – молодых женщин – с травкой или колесами. И отправляли их в летний лагерь отца Адольфа. А если с лагерем не получалось, они приглашали их на вечеринку в обмен на обещание не заводить дел. Их ни к чему не принуждали. Они сами соглашались. И требований к ним было немного. Иметь милую мордашку.

Меня захлестнул прилив ярости.

– Морин была моей подругой.

– Я знаю, дорогая. – Отец шагнул вперед, плотно сжал губы.

А мне стало интересно: «Он такой и в суде? Отстраненный. Не теряющий контроля. И лгущий. Обманывающий так убедительно, что ты начинаешь верить: все, что он говорит, – это правда?»

– Хизер! Морин не делала ничего, чего бы не хотела. Клянусь своей жизнью. Там не было никакого насилия, никакой жестокости или угроз. – Внезапно отец отвернулся и ударил кулаком по стене. Но я не поверила в этот выплеск эмоций. Он был насквозь пропитан фальшью. Одна из уловок, часть спектакля, который он разыгрывал на судебных заседаниях. – Господи! Да я сам себе противен, Хизер! Как я мог до такого дойти?

– Это ты ее убил?

– Нет, – поспешил ответить отец. Он снова повернулся ко мне и с облегчением сощурил глаза. «Я делал в жизни много плохого, но на такое я не способен», – читалось на его лице. – Я к этому не причастен. И Джером тоже. Как и тот полицейский, что был в ту ночь с нами в подвале. Все действительно указывает на самоубийство. Ты должна мне поверить. – Отец улыбнулся приторно-сладко и добавил заискивающим тоном: – И с вечеринками мы тоже покончили. Это была ужасная ошибка. Джером вычистил весь подвал.

Частичка меня очень захотела поверить отцу, и я возненавидела себя за это. Похоже, он почувствовал мои колебания и выпрямился во весь рост, вмиг вернул манеры и тон влиятельного окружного прокурора.

– Я остаюсь твоим отцом, Хизер. Да, я не совершенен, но я на стороне добра. И не враг тебе, дочка. Как там у вас говорится? Я один из хороших парней.

Хороший парень. Славный малый. Ант тоже считал себя таковым…

– А Бренда? Бет?

Лицо отца помрачнело.

– Сначала мы думали, что Элизабет Маккейн подалась куда-то из города, решила попутешествовать автостопом, но рано или поздно вернется. Но теперь, после убийства Бренды, мы полагаем, что это Эд похитил Бет и расправился с твоей подругой. Возможно, Бет еще жива. Найдем Эда, найдем и Бет.

Я вскинула голову:

– Если вы так считаете, то почему хотели выдворить Эда из города?

Отец отвел глаза.

И у меня в голове завертелся калейдоскоп из слов и образов; они завихрились, наталкиваясь друг на друга, а потом вдруг сцепились, слились в одно целое, оформились в ужасную правду: «Они и не думали выдворять Эда». Это был еще один обман; отец сказал мне так, чтобы направить по ложному следу. Им легче было записать Элизабет в беглянки, чем рисковать своей репутацией. А она могла пошатнуться, открой они всю правду о Морин, о том, чем она занималась до гибели. Но теперь, после убийства Бренды, они больше не могли закрывать на все глаза. Бездействие тоже угрожало их положению.

Именно в этот момент я осознала суровую правду жизни: люди, наделенные властью, становились в разы снисходительнее к самим себе и заботились в первую очередь о собственном благополучии.

А мы – девчонки из Пэнтауна – были предоставлены самим себе.

Глава 48

На следующий день, в метании между предательством отца и неопределенностью с мамой, я решила опять отвезти Джуни к Клоду или Либби. Сестра закатила истерику. Она просила, молила, шипела, огрызалась, даже пустила слезу. В конечном итоге Джуни поклялась, что не выйдет из дома и никому не откроет дверь. И я сдалась, разрешила ей «зависнуть» в собственном доме на целый день. Я понимала ее потребность в привычном времяпрепровождении, в родных стенах. Ей действительно было хорошо в гостях, но дома, как говорится, лучше. А мне не терпелось сбежать оттуда. Мысль о том, чтобы сидеть и думать, что Морин и Бренда больше никогда мне не позвонят и не постучатся в нашу дверь, приводила меня в ужас, вызывала такой внутренний трепет, словно некая темная сущность могла в любой момент выползти из-под моей кровати и схватить меня за лодыжки.

Минувшей ночью, под конец нашего разговора, отец поклялся, что будет сутками работать, приложит все усилия, чтобы найти Элизабет Маккейн.

Но что с того? Он мог сказать мне, что вода мокрая, а я бы все равно не поверила.

А отец… Он оставил меня в твердой уверенности: мы начинаем все с чистого листа: мы все обсудили, он попросил прощения за то, что домогался Морин и других девушек, и теперь мы будем делать вид, как будто ничего этого никогда не было.

Потому что именно так мы всегда поступали в Пэнтауне.

По крайней мере, привыкли поступать.

Но я больше не желала быть частью этого лживого мира.

И, слушая нытье Джуни из-за того, что ее снова «заставляли» идти к Клоду или Либби, я поняла: раз я отказалась жить по правилам Пэнтауна, то первым делом мне следовало пересмотреть отношения с младшей сестрой. Точнее, свое обхождение с ней. Джуни было почти тринадцать. Как бы мне ни хотелось защитить сестренку от внешнего мира, пришла пора перестать опекать ее как маленькую, несмышленую девчушку. Вот почему я уступила. И хотя слова дались мне с трудом, сказала Джуни: «Хорошо. Можешь остаться дома, но с одним условием – никому не открывать дверь».

Сестра так обрадовалась, что чуть не задушила меня в объятиях.

Не будучи до конца уверенной в правильности своего решения, я поехала на велосипеде на работу. И пока я крутила педали, сомнения продолжали смущать меня. Сама-то я стала меняться, но это не значило, что остальной мир, другие люди тоже изменились. С другой стороны, Джуни была уже достаточно взрослой, чтобы оставаться дома одной. Разве не так?

Приехав на место, я обнаружила в кулинарии вместо Рикки нашего шефа. Низкорослый, нервозный мужчина в круглых очках, он управлял всем «Городом покупателей Зайре». Так что мы видели его довольно редко, за исключением тех случаев, когда возникали проблемы или ему приходилось замещать кого-либо из работников. Как сейчас.

– Где Рикки? – поинтересовалась я, надевая фартук и надеясь на однозначный ответ: «Арестован».

– Кто бы знал, – пожал плечами мистер Салливан, сосредоточив все внимание на ручках фритюрницы. – Я искренне сожалею о том, что случилось с твоими подругами. Я хочу сказать… если хочешь, можешь взять недельный отпуск.

– Спасибо, но я поработаю… А Клод пришел?

– Нет, – ответил мистер Салливан, уже возясь с дисплеем морозильной камеры.

Но рано или поздно ему пришлось бы взглянуть на меня – девушку, у которой умерли две лучшие подруги, мать угодила в больницу, а отец оказался извращенцем.

Мне вдруг очень захотелось, чтобы он на меня посмотрел.

Как будто, не сделай он этого, я бы исчезла, вычеркнутая из жизни, – как рисованный персонаж мультика, которого стирает серо-розовым ластиком большая рисованная рука. Резкими движениями, снизу вверх, от пят до головы. Раз на меня не смотрели, раз меня в упор не видели, значит, скоро от меня не осталось бы даже тени. Одни серые и розовые крошки, прежде бывшие мной.

– Я Клоду тоже предложил взять на недельку отпуск, и он согласился, – продолжил мистер Салливан, все же покосившись на меня как-то странно. – Он выйдет на работу в следующий понедельник.

***

Рабочий ритм меня немного успокоил. Клиентов было неожиданно много, даже для жаркого летнего дня. А по тому, как на меня поглядывали люди и потом резко отворачивались к окну, отделявшему кухню от прилавка, я поняла: слухи уже поползли. И, должно быть, главной новостью был вызов на допрос Рикки и Анта. Меня обуревали противоречивые чувства. Мне хотелось расспросить мистера Салливана и в то же время ничего не хотелось знать. Мне стоило немалых усилий не поддаваться эмоциям, оставаться в том призрачном мороке, в котором все казалось недоступным, недостижимым и… неважным.

«Уж не в таком ли мороке проводила большую часть времени мама?» – подумалось мне.

– Ступай, – сказал мне мистер Салливан в половине третьего. – Я сам приберусь и все закрою.

Он не спросил, как об отпуске, а практически приказал уйти с работы раньше.

Может, она была заразной – та опустошенность, которую я ощущала? И мистер Салливан испугался, что она передастся ему? Бросив фартук в корзину для грязного белья, я кулаком открыла дверь, взгромоздилась на велосипед и поехала в томительной жаре. По дороге я сообразила, что у нас с Джуни не было ни спагетти, ни фрикаделек на ужин. Отец мог сам приготовить себе еду. «Может, сводить Джуни в парк?» – подумала я. Она это заслужила, проторчав почти целый день взаперти в душном доме.

За эту рабочую смену я осознала: несмотря на весь ужас последних дней, Пэнтаун стал, наконец, безопасным (насколько он мог таким быть). Шериф Нильсон больше не устраивал вечеринок; все искали Эда – теперь уже по-настоящему. Так что он больше не мог прокрасться к нам закоулками, как раньше. И за Рикки с Антом тоже, должно быть, следили, если оба не сидели уже в камере.

Прислонив велосипед к стене дома, я зашла через заднюю дверь в кухню и сквозь прозрачную занавеску увидела Джуни – с трубкой у уха и телефонным проводом в руке. Она не заметила моего возращения. Пришлось дойти до передней двери и пошуметь. Джуни не ожидала увидеть меня дома по меньшей мере еще полчаса, и мне не хотелось напугать сестренку. Но жара отшибла у меня желание снова пересекать дом. И я ограничилась тем, что окликнула сестру, еще раз подергав дверную ручку.

Обернувшись, Джуни вздрогнула; ее глаза расширились. Рука поспешно бросила трубку в гнездо.

От резкого движения ее сережки колыхнулись.

Золотые шарики, свисавшие с длинных цепочек.

Такие же серьги носили Бренда и Морин.

Эти серьги купил им Эд.