Текст книги "Роковое совпадение"

– Отче… – прошептал Натаниэль.

– Я всего лишь благословляю тебя, – ответил тот. – Этого удостаиваются только особенные помощники. Я хочу, чтобы Господь помнил об этом всякий раз, как видит тебя. – Его пальцы замерли. – Ты же хочешь этого, верно?

Благословение – вещь хорошая; неплохо, если Господь будет за ним приглядывать. Да, Натаниэль был уверен: родители бы обрадовались. Он опять переключил свое внимание на ленивую кошку и услышал – всего лишь колебание воздуха! – как Эсме, а может быть, и не Эсме, выдохнула его имя.

Второй раз надзиратель вызывает меня на свидание в воскресенье после обеда. Он ведет меня наверх, в комнату для совещаний, где заключенные встречаются со своими адвокатами. Вероятно, явился Фишер, чтобы посмотреть, как я. Возможно, хочет обсудить завтрашнее слушание.

К моему удивлению, когда дверь отпирается, внутри ждет Патрик. На столе расставлены шесть коробок с едой из китайского ресторана.

– Я взял все, что ты любишь, – говорит он. – Курицу генерала Тсо, китайскую лапшу с овощами, говядину с брокколи, креветки под нежным сливочным соусом, клецки. Да, и еще то дерьмо, похожее на резину.

– Соевый творог. – Я задираю подбородок, провоцируя Патрика. – Я думала, ты не захочешь со мной разговаривать.

– Разговаривать я не хочу. Я хочу с тобой поесть.

– Уверен? Подумай о том, что я могу сказать, пока ты сидишь с набитым ртом. Пока у тебя появится шанс…

– Нина! – Голубые глаза Патрика кажутся блеклыми и настороженными. – Заткнись!

Но и ворча, он протягивает руку и кладет ее на стол – более соблазнительный дар, чем все остальное, что лежит передо мной.

Я сажусь напротив и хватаюсь за протянутую руку. Патрик сжимает мою ладонь – и я пропала. Я прижимаюсь щекой к холодному, поцарапанному столу, Патрик гладит меня по голове.

– Я принес твои любимые печенья с предсказаниями, – признается он. – В них сказано, что тебя оправдают.

– О чем ты говоришь?

– Что тебя оправдают, – улыбается Патрик. – Я не знал, какое бы ты выбрала.

Мои глаза закрываются, когда я позволяю себе расслабиться.

– Все в порядке, – успокаивает меня Патрик, и я ему верю. Прижимаюсь горящим лицом к его ладони, как будто он сможет унести в своих руках мой стыд и зашвырнуть его далеко-далеко.

Когда звонишь по таксофону из тюрьмы, собеседник знает об этом. Каждые тридцать секунд на линии раздается голос, который сообщает человеку на другом конце провода, что ему звонят из окружной тюрьмы Альфреда. По пути в душ я воспользовалась монеткой в пятьдесят центов, которую дал мне Патрик, чтобы позвонить.

– Послушайте, – говорю я в ту же секунду, как Фишер снимает трубку домашнего телефона. – Вы хотели знать, что говорить в понедельник на слушании.

– Нина? – Где-то в глубине его дома слышен женский смех. Звон стекла или фарфора, который моют в раковине.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Я только сел обедать.

– Ради бога, Фишер! – Я отворачиваюсь, когда с прогулки возвращаются мужчины. – Я не могу перезвонить вам в более удобное время, потому что следующая возможность мне представится только дня через три-четыре.

Я слышу, как шум становится приглушеннее, щелкает закрытая дверь.

– Ладно, что у вас там?

– Натаниэль не разговаривает. Вы должны вытянуть меня отсюда, потому что он сам не свой.

– Он не разговаривает? Опять?

– Калеб вчера приводил его. И… он общался жестами.

Фишер задумывается над сказанным.

– Если мы вызовем в качестве свидетеля Калеба и психиатра Натаниэля…

– Вам придется вызывать его повесткой.

– Психиатра?

– Калеба.

Если он и удивлен, то не показывает этого:

– Нина, дело в том, что вы сами все испортили. Я попытаюсь вас вытащить, но думаю, что это маловероятно. Если хотите, чтобы я попытался это сделать, вы должны неделю сидеть тихо.

– Неделю? – Я повышаю голос. – Фишер, речь идет о моем сыне! Кто знает, насколько хуже ему станет за эту неделю?

– На это я и рассчитываю.

Нас прерывает голос: «Вам звонят из окружной тюрьмы Альфреда. Если хотите продолжить разговор, бросьте еще двадцать пять центов».

К тому времени, когда я посылаю Фишера подальше, нас уже разъединяют.

Нас с Адриенной вместе вывели на получасовую прогулку. Мы бродим по периметру дворика, а когда становится холодно, стоим спиной к ветру под высокой кирпичной стеной. Когда надзиратель уходит, Адриенна курит сигареты, которые мастерит, сжигая апельсиновую кожуру, что собирает из мусорных корзин в столовой, а потом заворачивает пепел в вырванные пожелтевшие страницы из «Джен Эйр» – книги, которую ее тетушка Лу прислала на Рождество. Она уже вырвала 298 страниц. Я советую ей в следующем году попросить «Ярмарку тщеславия».

Я сижу, скрестив ноги на пожухлой траве. Адриенна присаживается рядом и курит, потом кладет руки мне на голову. Когда она выйдет отсюда, то станет косметологом. Ногтем она проводит от моего виска к затылку, разделяя волосы.

– Никаких хвостиков, – велю я.

– Не обижай меня. – Она разделяет волосы еще раз, параллельно первой пряди и начинает плести тугие косы. – У тебя такие красивые волосы.

– Спасибо.

– Это не комплимент, милая. Посмотри на них… как они скользят между моих пальцев…

Она тянет и дергает, несколько раз я даже морщусь. Если бы разобрать спутанные мысли в моей голове было так же легко! Дым от ее тлеющей сигареты всего в паре сантиметров от меня, он поднимается над моим плечом и опускается на баскетбольную площадку.

– Готово! – говорит Адриенна. – Разве не красотка?!

Разумеется, я не вижу. Прикасаюсь руками к узелкам и гребням, которыми на моей голове уложены волосы, а потом, просто из подлости, начинаю расплетать всю кропотливую работу Адриенны. Она пожимает плечами и садится рядом.

– Ты всегда хотела быть адвокатом?

– Нет. – А кто хочет? Разве дети считают профессию юриста шикарной? – Я хотела стать дрессировщиком львов в цирке.

– Еще бы! Расшитые блестками костюмы – это что-то!

Для меня дело было не в наряде. Мне нравилось, как Гюнтер Гебель-Уильямс входит в клетку с дикими зверями и заставляет их думать, что они домашние кошки. В этом, насколько я понимаю, моя сегодняшняя профессия недалеко ушла.

– А ты?

– Мой папа хотел, чтобы я стала центральным нападающим в «Чикаго Буллс». Я же склонялась к девушкам из Лас-Вегаса.

– А что твой папа говорит сейчас?

Я подтягиваю колени к груди и обхватываю их руками.

– Как по мне, лежа в двух метрах под землей, много не поговоришь.

– Прости.

Адриенна поднимает голову:

– Брось!

Но она уже мыслями где-то далеко, и, к своему удивлению, я ловлю себя на том, что хочу, чтобы она вернулась. Мне в голову приходит игра, в которую мы раньше развлекались с Питером Эберхардом. Я поворачиваюсь к Адриенне.

– Лучшая мыльная опера? – задаю я вопрос.

– Что?

– Просто подыграй мне. Скажи, что думаешь.

– «Молодые и дерзкие», – отвечает она. – Которую, кстати, эти дураки в общем режиме даже не удосуживаются посмотреть по телевизору в час дня.

– Самый плохой цвет карандаша?

– Жженая охра. Что с ним не так? Можно было бы просто назвать его «блевотина». – Адриенна усмехается – вспышка белого на черном лице. – Лучшие джинсы?

– «Левис 501». Самая уродливая надзирательница?

– Та, что заступает после полуночи, которой нужно высветлить усы. Ты видела, какая у нее задница? «Привет, дорогуша, позволь тебе представить мисс Дженни Крейг»[8]8
  Американский диетолог, автор программы похудения и основательница одноименной компании, которая стала лидером в сфере фитнеса и диетических продуктов.


[Закрыть].

Мы смеемся, лежа на спине на холодной земле, и чувствуем, как в нас пробирается зима. Когда мы наконец переводим дух, у меня сосет под ложечкой, такое щемящее чувство: неужели я еще способна веселиться?

– Самое лучшее место? – через мгновение спрашивает Адриенна.

«По ту сторону этой стены. В своей постели. Дома. Где угодно, только рядом с Натаниэлем».

– Раньше, – отвечаю я, потому что знаю: Адриенна поймет.

В кафе в Биддефорде Квентин сидит на стуле, который мал даже гному. Один глоток из чашки, и горячий шоколад обжигает нёбо.

– Черт! – бормочет он, прижимая салфетку ко рту.

Как раз в эту секунду в дверь входит Таня в форменной одежде – медицинской робе с крошечными мишками.

– Просто заткнись, Квентин, – велит она, усаживаясь на соседний стул. – Я не в настроении выслушивать твои остроты касательно моей формы.

– И не собирался. – Он кивает на чашку и уступает в сражении. – Что предпочитаешь?

Он заказывает Тане моккачино без кофеина.

– Нравится? – спрашивает он.

– Кофе?

– Работать медсестрой.

Он познакомился с Таней в университете штата, когда она еще тоже была студенткой. «Что это?» – спросил он в конце первого свидания, поглаживая пальцами ее ключицу. «Ключица», – ответила она. «А это?» – Он провел по ксилофону ее позвоночника. «Копчик». Он обхватил руками изгиб ее бедра. «Эта часть твоего тела мне нравится больше всего», – признался он. Она запрокинула голову, прикрыла глаза, когда он снял с нее одежду и поцеловал. «Подвздошная кость», – прошептала она. Через девять месяцев у них родился Гидеон. Они поженились – какая ошибка! – за шесть дней до его рождения. И прожили в браке меньше года. С тех пор Квентин оказывал сыну финансовую поддержку, если уж не смог оказать моральную.

– Я должна ее ненавидеть, если так надолго в ней увязла, – говорит Таня, и Квентин не сразу понимает, что она только отвечает на его вопрос. Наверное, его лицо перекосилось, потому что она касается его руки. – Прости за грубость. Ты спросил просто из вежливости.

Принесли ее кофе. Она подула на него и сделала глоток.

– Видела твое имя в газетах, – признается Таня. – Тебя пригласили поддержать обвинение против убийцы священника.

Квентин пожимает плечами:

– Если честно, дело абсолютно ясное.

– Конечно, если посмотришь новости. – Но Таня все равно качает головой.

– И что это должно означать?

– Что мир состоит не только из черно-белых красок, но ты так этого и не понял.

Он удивленно приподнимает брови:

– Я не понял? Кто кого выставил за дверь?

– А кто кого поймал с девушкой, похожей на мышь?

– У меня были смягчающие обстоятельства, – оправдывается Квентин. – Я был пьян. – После паузы он добавляет: – И она скорее была похожа на кролика, если говорить откровенно.

Таня закатывает глаза:

– Квентин, это произошло шестнадцать с половиной лет назад, а ты до сих пор оправдываешься.

– А чего ты ожидаешь?

– Что ты будешь вести себя как мужчина, – просто отвечает Таня. – Что ты признаешь, что даже Великий и Могучий Браун может раз в сто лет совершить ошибку. – Она отодвигает чашку, хотя не выпила и половины. – Я всегда задавалась вопросом: неужели ты добился таких высот в своем деле только потому, что снимаешь ответственность с себя самого? Как будто, если заставляешь других идти прямой дорожкой, это и тебя делает праведником за компанию. – Она лезет в сумочку и швыряет на стол пять долларов. – Подумай об этом, когда будешь обвинять ту бедную женщину.

– Что, черт побери, это значит?

– Ты можешь себе представить, что она чувствует, Квентин? – спрашивает Таня. – Или такая привязанность к ребенку тебе чужда?

Он встает одновременно с ней.

– Гидеон не хочет иметь со мной ничего общего.

Таня застегивает куртку.

– Я всегда говорила, что умом он пошел в тебя, – говорит она и в очередной раз выскальзывает из его рук.

К четвергу Калеб уже завел определенный порядок. Он будит Натаниэля, кормит его завтраком, и они идут выгуливать собаку. Потом едут туда, где утром должен работать Калеб. Пока он возводит стену, Натаниэль сидит в кузове грузовичка и играет конструктором «Лего», которого полная коробка из-под обуви. Они вместе обедают – арахисовое масло, бутерброды с бананом или куриный суп из термоса – и запивают все содовой, бутыль которой он поставил в холодильник. А потом едут к доктору Робишо, где психиатр пытается, но пока безуспешно, заставить Натаниэля заговорить.

Это скорее похоже на балет – на историю без слов, понятную зрителям, которые видят, как медленно проживают день за днем Калеб со своим молчаливым сыном. Калебу нравится тишина, потому что, когда нет слов, нельзя запутаться в неподходящих. И если Натаниэль и не разговаривает, то, по крайней мере, уже и не плачет.

Калеб переходит от одного дела к другому, кормит Натаниэля, одевает, укладывает спать, поэтому у него остается слишком мало времени, чтобы думать. Обычно он предается размышлениям, лежа в кровати, где раньше лежала Нина, а теперь – пустота. И даже когда он пытается не думать ни о чем, горькая, как недозрелый лимон, правда, наполняет его рот: без Нины жизнь намного легче.

В четверг Фишер приносит мне дело, чтобы я ознакомилась. В нем подшиты показания 124 свидетелей, которые описывали, как я убивала отца Шишинского, рапорт Патрика о растлении малолетних, мои собственные бессвязные показания Ивэну Чао и результаты вскрытия.

Сперва я читаю рапорт Патрика, чувствуя себя королевой красоты, которая пристально изучает собственный альбом для фотографий. В этом рапорте объясняется все последующее: подробное описание лежит в стопке рядом со мной. Затем я читаю показания всех свидетелей, которые присутствовали в зале суда в момент убийства. Конечно, напоследок я припасла самое «вкусное» – отчет о результатах вскрытия, который я держу с таким же благоговением, как будто это кумранские рукописи.

Сперва я рассматриваю фотографии. Я так внимательно в них вглядываюсь, что, когда закрываю глаза, мысленно вижу рваные края раны на лице священника. Я рисую в своем воображении кремовый цвет его мозга.

– При рассечении коронарной артерии, – читаю я вслух, – обнаружено сужение просвета из-за атеросклеротической бляшки. Самое большое сужение наблюдается в левой передней нисходящей коронарной артерии, где сужение составляет восемьдесят процентов рассеченной области.

«Просвет». Я повторяю это слово и другие, описывающие все, что осталось от этого чудовища: «отсутствуют следы тромбоза, серозная оболочка желчного пузыря гладкая и блестящая; мочевой пузырь частично трабекулярный».

Содержимое желудка: частично переваренный бекон и булочка с корицей.

Ожоги от выстрела образуют венец вокруг маленькой дырочки у него на затылке, где вошла пуля. Вокруг траектории пули наблюдается некроз тканей. Только 816 граммов его мозга осталось неповрежденными. Двусторонние ушибы миндалины мозжечка.

Причина смерти: выстрел в голову.

Способ смерти: убийство.

Этот язык мне незнаком, но неожиданно я волшебным образом начинаю им владеть. Касаюсь пальцами отчета с результатами вскрытия. Потом я вспоминаю перекошенное горем лицо его матери на похоронах.

К делу подшит еще один документ, с печатью местного терапевта. Наверное, это история болезни отца Шишинского. Толстая папка. Больше пятидесяти лет регулярных осмотров, но я не собираюсь ее читать. А зачем? Я сделала то, что не удалось обычному гриппу, сухому кашлю, судорогам и болям.

Я убила его.

– Это вам.

Помощница прокурора протягивает Квентину факс. Он поднимает голову, берет листы и недоуменно смотрит на них. На отчете с результатами анализов фамилия Шишинского, но это не имеет к делу никакого отношения. Потом его осеняет: это по предыдущему делу, уже закрытому – по делу о совращении сына подсудимой. Он просматривает отчет и пожимает плечами, прочитав результаты. Ничего удивительного.

– Это не мое, – отвечает Квентин.

Помощница недоуменно таращится на него:

– И что мне с этим делать?

Он уже протягивает ей документы, но неожиданно передумывает и кладет их на край стола.

– Я позабочусь об этом, – отвечает он и погружается в работу.

Помощница покидает кабинет.

Калеб хотел бы быть где угодно, только не здесь – например, в лагере для военнопленных или стоять в открытом поле во время торнадо. Но он обязан сегодня присутствовать в суде, так сказано в повестке. Он стоит в кафе в здании суда в своем единственном пиджаке и немодном галстуке, со стаканчиком кофе, настолько горячим, что обжигает ладонь, и пытается делать вид, что его не бьет нервная дрожь.

Он думает, что Фишер Каррингтон не такой уж плохой человек. По крайней мере, он совсем не похож на дьявола, каким его описывала Нина.

– Успокойтесь, Калеб, – говорит адвокат. – Все закончится, вы и глазом моргнуть не успеете.

Они идут к выходу. Через пять минут начнется заседание. Нину, наверное, уже ведут.

– От вас необходимо одно – ответить на вопросы, которые мы с вами обговаривали, а потом мистер Браун задаст вам парочку своих. От вас не требуется ничего, кроме как говорить правду. Договорились?

Калеб кивает и пытается глотнуть обжигающий кофе. Он кофе не любит. Интересно, а чем сейчас в игровой комнате занимаются Натаниэль с Моникой? Он пытается отвлечься, представляя замысловатую каменную конструкцию, которую возвел во внутреннем дворике у бывшего генерального директора страховой компании. Но действительность подобно тигру вылезает из уголка его подсознания: через несколько минут он будет давать показания в суде. Через несколько минут десятки журналистов и прочих любопытствующих, а также члены суда будут жадно ловить слова человека, который предпочел бы молчать.

– Фишер, – начинает он и делает глубокий вздох, – они не могут расспрашивать меня о том, ну, понимаете… что она мне рассказала? Не могут?

– О том, что рассказала Нина?

– Ну… о том… о том, что она сделала.

Фишер удивленно смотрит на Калеба:

– А вы об этом говорили?

– Да. До того как…

– Калеб, – мягко перебивает адвокат, – ничего мне не говорите, а я позабочусь о том, чтобы вам не пришлось никому этого рассказывать.

Он исчезает в дверном проеме еще до того, как Калебу удается осознать, какое облегчение он испытал.

Питер, которого Квентин Браун вызвал на слушание по делу об изменении меры пресечения, встает за свидетельскую трибуну и бросает на меня извиняющийся взгляд. Он не может лгать, но и не хочет быть поводом к тому, чтобы я оказалась в тюрьме. Чтобы облегчить его участь, я стараюсь не встречаться с ним взглядом. Вместо этого я сосредоточиваюсь на сидящем где-то за моей спиной Патрике – он находится так близко, что я чувствую запах его мыла. И на Брауне, который кажется огромным для этого крошечного зала суда.

Фишер кладет руку мне на ногу, которая нервно подрагивает, а я этого даже не замечаю.

– Прекратите, – одними губами шепчет он.

– Вы в тот день встречались с Ниной Фрост? – спрашивает Квентин.

– Нет, – отвечает Питер. – Я ее не видел.

Квентин в полном недоумении вскидывает брови:

– Вы к ней подходили?

– Я шел по проходу в магазине, а ее тележка случайно оказалась на моем пути. В тележке сидел ее сын. К нему я и подошел.

– Миссис Фрост тоже приблизилась к тележке?

– Да, но она подошла к сыну, а не ко мне.

– Просто отвечайте на поставленные вопросы.

– Послушайте, она стояла рядом со мной, но не разговаривала, – уверяет Питер.

– А вы, мистер Эберхард, говорили с ней?

– Нет. – Питер поворачивается к судье. – Я разговаривал с Натаниэлем.

Квентин касается стопки бумаг на своем столе:

– У вас есть доступ к информации, хранящейся в этих папках?

– Как вам известно, мистер Браун, я не работаю по ее делу. Этим занимаетесь вы.

– Но я работаю в кабинете, который раньше принадлежал ей. Он находится рядом с вашим, верно?

– Да.

– И, – продолжает Квентин, – двери там не запираются, не так ли?

– Не запираются.

– Я предполагаю, вы думаете, что она подошла к вам, чтобы дотянуться до полки с туалетной бумагой?

Питер прищуривается:

– Она не хотела навлечь на свою голову неприятности. Равно как и я.

– И сейчас вы пытаетесь помочь ей выбраться из этих неприятностей, не так ли?

Питер не успевает ответить, как Квентин отдает свидетеля защите. Фишер встает, застегивает пиджак. Я чувствую, как по спине течет струйка пота.

– Кто первым заговорил, мистер Эберхард? – спрашивает он.

– Натаниэль.

– Что он сказал?

Питер смотрит на перила заграждения. Ему уже известно, что Натаниэль опять потерял речь.

– Произнес мое имя.

– Если вы не хотели усложнять жизнь Нине, то почему просто не повернулись и не ушли?

– Потому что меня позвал Натаниэль. А после… после насилия он на некоторое время перестал разговаривать. С тех пор как это случилось, я впервые услышал, что он заговорил. Я просто не мог развернуться и уйти.

– Именно в этот момент из-за угла вышел мистер Браун и увидел вас?

– Да.

– Вы с Ниной обсуждали дело?

– Нет.

– Вы когда-либо располагали внутренней информацией по этому делу?

– Нет.

– Она когда-нибудь о чем-то вас просила?

– Нет.

– Вы вообще занимаетесь делом Нины Фрост?

Питер качает головой.

– Мы всегда были друзьями. Но я знаю, в чем заключается моя работа, и свои обязанности как офицера в этом суде. И меньше всего я хочу впутываться в это дело.

– Спасибо, мистер Эберхард.

Фишер садится рядом со мной за стол. Квентин Браун поднимает голову и смотрит на судью:

– Ваша честь, обвинению добавить нечего.

«И не только ему», – думаю я.

Калеб не может отвести от нее глаз, он просто шокирован. Его жена, которая всегда выглядела свежей и одетой с иголочки, сидит в оранжевой робе. Ее волосы напоминают облако вокруг головы, под глазами темные круги. На тыльной стороне ладони у нее порез, а один из шнурков развязан. У Калеба появляется непреодолимое желание опуститься на пол, завязать шнурок на два узла и зарыться головой в ее колени.

Он понимает, что можно ненавидеть человека и одновременно сходить от него с ума.

Фишер перехватывает этот взгляд, возвращая Калеба к исполнению его обязанностей. Если он напортачит, Нине, скорее всего, не позволят вернуться домой. С другой стороны, Фишер предупреждал, что, даже если он будет безупречно выступать в суде, ее все равно могут оставить под арестом в ожидании суда.

Калеб откашливается и представляет, что плывет в океане слов, пытаясь удержать голову над водой.

– После того как вы узнали об изнасиловании, когда Натаниэль вновь заговорил?

– Недели три назад. В тот вечер, когда к нему пришел поговорить детектив Дюшарм.

– С того вечера его речевая способность улучшилась?

– Да, – отвечает Калеб. – Он почти вернулся к своему обычному состоянию.

– Сколько времени проводила с ним мать?

– Больше, чем обычно.

– Каким вам показался Натаниэль?

Калеб на мгновение задумывается.

– Более счастливым, – признается он.

Фишер отходит и становится у Нины за спиной.

– Что изменилось после инцидента в магазине?

– Он впал в истерику. Рыдал так сильно, что не мог дышать, и совсем не разговаривал. – Калеб смотрит Нине в глаза и преподносит ей подарок: – Он постоянно жестом показывал «мама».

Она издает негромкий звук, словно котенок. Калеб теряет дар речи, ему приходится просить Фишера повторить следующий вопрос.

– За минувшую неделю Натаниэль вообще разговаривал?

– Нет, – отвечает Калеб.

– Вы возили Натаниэля к матери?

– Один раз. Для него эта встреча оказалась очень… тяжелой.

– Что вы имеете в виду?

– Он не хотел уходить, – признается Калеб. – Мне пришлось буквально силой его вытаскивать, когда время свидания закончилось.

– Как ваш сын спит по ночам?

– Он не спит, пока я не уложу его в свою постель.

Фишер серьезно кивает:

– Как вы считаете, мистер Фрост, вашему сыну нужна мать?

Квентин Браун тут же вскакивает с места:

– Протестую!

– Это слушание о мере пресечения, поэтому разрешаю этот вопрос, – отвечает судья. – Мистер Фрост?

Калеб видит проплывающие перед ним ответы. Их так много. Какой из них выбрать? Он открывает рот, потом закрывает, чтобы начать сначала.

В это мгновение он замечает Нину. У нее лихорадочным блеском горят глаза, и Калеб пытается вспомнить, почему этот взгляд кажется ему таким знакомым. Потом его осеняет: именно так она смотрела несколько недель назад, когда пыталась убедить молчаливого Натаниэля, что он просто должен говорить от всего сердца, что любое слово лучше, чем молчание.

– Мы оба хотим, чтобы она вернулась, – наконец находит он правильный ответ.

На середине свидетельских показаний доктора Робишо я понимаю, что именно на таком заседании мы бы присутствовали, чтобы осудить священника, если бы я его не убила. Информация, которую предоставляет врач, крутится вокруг растления Натаниэля и последствий этого преступления. Психиатр посвящает суд в подробности своего знакомства с Натаниэлем, в оценку сексуального насилия и результаты сеансов психотерапии. Рассказывает, как он использовал язык жестов.

– Натаниэль достиг той стадии, что вновь стал говорить? – спрашивает Фишер.

– Да, после того как в устной форме раскрыл детективу Дюшарму имя обидчика.

– И с тех пор, насколько вам известно, он нормально разговаривал?

Психиатр кивает:

– Все лучше и лучше.

– Вы видели мальчика на прошлой неделе, доктор?

– Да. Мне позвонил его отец. В пятницу вечером. Он был очень расстроен. Натаниэль опять перестал разговаривать. Когда я увидела ребенка в понедельник утром, его состояние значительно ухудшилось. Он был замкнут, не шел на контакт. Я даже не могла заставить его общаться жестами.

– На ваш профессиональный взгляд, разлука матери с ребенком станет для Натаниэля психологической травмой?

– Безусловно, – отвечает доктор Робишо. – И чем дольше длится разлука, тем непоправимее вред.

Когда она покидает свидетельскую трибуну, для заключительного слова встает Браун. Он указывает на меня:

– Эта женщина вопиющим образом нарушила закон, причем не в первый раз. Когда она увидела Питера Эберхарда, то обязана была развернуться и уйти в противоположную сторону. Но факты свидетельствуют о том, что она этого не сделала. – Он поворачивается к судье. – Ваша честь, вы сами установили условия, чтобы Нина Фрост не вступала в контакт с сотрудниками окружной прокуратуры, потому что не хотели, чтобы к ней относились лояльнее, чем к другим подзащитным. Но если вы отпустите ее без санкций, то как раз и проявите лояльность.

Даже пребывая в нервном возбуждении, я понимаю, что Квентин совершает тактическую ошибку. Можно советовать присяжным, но никогда – никогда! – не указывайте судье, что делать.

Встает Фишер:

– Ваша честь, мистер Браун видел в магазине всего лишь зеленый виноград. Суть в том, что никто никакой информацией не обменивался. На самом деле нет доказательств того, что информацией вообще кто-то интересовался.

Он кладет руки мне на плечи. Я видела, как он проделывал подобное с другими своими клиентами, мы на работе раньше называли это «поза доброго дедушки».

– Произошло досадное недоразумение, – продолжает Фишер, – только и всего. Ни больше, ни меньше. И как результат – вы разлучаете Нину Фрост с сыном, а все может закончиться тем, что придется пожертвовать ребенком. Разумеется, после всего перенесенного мальчиком и его семьей суд меньше всего хочет, чтобы подобное произошло.

Судья поднимает голову и смотрит на меня.

– Я не стану разлучать ее с сыном, – постановляет он. – Однако я также не намерен давать ей возможность еще раз нарушить постановления этого суда. Я отпускаю миссис Фрост под домашний арест. Она будет носить электронный браслет и выполнять все условия условно-досрочного освобождения в части электронного слежения. Миссис Фрост! – Он ждет, пока я кивну. – Вам запрещено покидать дом. Исключения: встреча с адвокатом и поездка в суд. Только в этих случаях – исключительно в этих! – браслет будет соответствующим образом перепрограммирован. И видит Бог, если мне придется самому патрулировать улицу, чтобы убедиться, что вы не нарушаете условий условно-досрочного освобождения, я буду это делать!

Мои новые наручники работают через телефонные линии. Если я отойду от дома на пятьдесят метров, браслет издает сигнал тревоги. Полиция может навестить меня в любое время, потребовать образец моей крови или мочи, чтобы удостовериться, что я не принимаю ни наркотиков, ни алкоголя. Я предпочитаю ехать домой в тюремной робе и прошу помощника шерифа передать мои вещи Адриенне. Они будут ей малы и узки – другими словами, самое подходящее одеяние.

– У вас девять жизней, – бормочет Фишер, когда мы выходим от офицера, занимающегося условно-досрочным освобождением, где мне запрограммировали браслет.

– Осталось семь, – вздыхаю я.

– Будем надеяться, что ими воспользоваться не придется.

– Фишер… – Я останавливаюсь, когда мы подходим к лестнице. – Я хотела вам сказать… лучше бы и у меня не получилось.

Он смеется:

– Нина, мне кажется, вы задохнетесь, если придется просто сказать «спасибо».

Мы плечом к плечу идем по лестнице к вестибюлю. Фишер, джентльмен во всем, открывает тяжелую дверь пожарного входа и придерживает ее для меня.

Меня ослепляет вспышка света, когда щелкают камеры, и нужно время, чтобы мир опять вернулся ко мне. Когда это происходит, я понимаю, что вместе с журналистами меня ждут Патрик, Калеб и Моника. А потом за крупной фигурой мужа я вижу своего сына.

На ней смешная оранжевая пижама, а волосы напоминают воробьиное гнездо, которое однажды Натаниэль обнаружил в гараже за бутылками с содовой. Но лицо принадлежит его маме, и голос, который произносит его имя, тоже принадлежит ей. Ее улыбка – как крючок, на который он попадается: он чувствует в горле наживку, заглатывает ее и позволяет намотать себя на катушку, чтобы сократить расстояние между ними. «Мамочка!» Натаниэль вскидывает руки, спотыкается о провод, о чью-то ногу и бежит.

Она падает на колени, и от этого лишь сильнее становится рывок. Натаниэль уже так близко, что видит, как она плачет, но не совсем четко, потому что и сам плачет. Он чувствует, как соскакивает крючок, забирая с собой молчание, которое уже неделю раздувает его, и за секунду до того, как обнять ее, это молчание лопается и срывается с его губ хриплым дискантным радостным криком.

– Мамочка! Мамочка! Мамочка! – так громко кричит Натаниэль, что заглушает все, кроме биения материнского сердца у себя под ухом.

За неделю он подрос. Я поднимаю Натаниэля на руки, улыбаясь как идиотка, и камеры запечатлевают каждое движение. Фишер собрал журналистов и сейчас даже читает им проповедь. А я зарываюсь лицом в сладкую шейку Натаниэля, пытаясь соотнести свои воспоминания с действительностью.

Неожиданно рядом с нами оказывается Калеб. Лицо его непроницаемо, как и тогда, когда мы в последний раз виделись наедине, по ту сторону стекла, в тюрьме, в комнате для свиданий. Хотя его показания помогли меня освободить, я знаю своего мужа. Он сделал то, что он него ожидалось, но это совершенно не значит, что он поступил так по своей воле.

– Калеб, – рассеянно начинаю я. – Я… я не знаю, что сказать.

К моему удивлению, он протягивает «оливковую ветвь» – кривую улыбку.

– Это победа. Неудивительно, что вокруг столько журналистов.

Улыбка Калеба становится увереннее, он обнимает меня за плечи, увлекает за собой, и я становлюсь на один шаг ближе к дому.

Я знаю такие анекдоты.

Что у медузы посредине?

Пупочка.

Почему скелет не переходит дорогу?

Духу не хватает.

Почему чашка отправилась в больницу?

Почувствовала себя разбитой.

Чем ящерицы выстилают пол на своих кухнях?