Текст книги "Роковое совпадение"

Вновь вспыхивает экран, на этот раз идут новости Си-эн-эн. Диктор с гладким шаром рыжих волос на фоне небольшого снимка Нины Фрост.

– Сегодня днем закончился допрос свидетелей по делу об убийстве священника помощником окружного прокурора, – вещает он. – Заключительное слово стороны будут произносить завтра утром.

Квентин выключает телевизор и завязывает ботинки. Его взгляд падает на телефон у кровати.

После трех гудков он начинает спорить с собой, стоит или не стоит оставлять сообщение. Неожиданно ему в ухо врываются звуки музыки, оглушающий зажигательный рэп.

– Да, – произносит голос, когда звук чуть прикрутили.

– Гидеон, – говорит Квентин, – это я.

Повисает молчание.

– Кто «я»? – уточняет голос, и Квентин не может сдержать улыбку: Гидеон отлично знает, кто звонит. – Если ищешь маму, ее здесь нет. Возможно, я скажу, чтобы она тебе перезвонила, но могу и забыть.

– Гидеон, подожди!

Квентин практически слышит, как трубка, которая уже летела на рычаг, опять прижимается к уху сына.

– Что?

– Я звонил не с Таней поговорить. Я хотел поговорить с тобой.

Они продолжительное время молчат. Потом Гидеон не выдерживает:

– Если позвонил поговорить, у тебя не очень-то выходит.

– Ты прав. – Квентин потирает виски. – Я просто хотел извиниться. За принудительное лечение, за все остальное. Тогда я искренне верил, что так будет лучше для тебя. – Он собирается с духом. – Я не имел права указывать тебе, как жить, после того как добровольно ушел много лет назад. – Его сын продолжает молчать, и Квентин нервничает: неужели их разъединили, а он и не понял? – Гидеон?

– Ты об этом хотел со мной поговорить? – наконец произносит он.

– Нет. Я позвонил, чтобы пригласить тебя поесть пиццы.

Квентин бросает пульт на кровать и смотрит, как он отскакивает. Секунды, пока он ждет ответа, кажутся вечностью.

– Где? – спрашивает Гидеон.

Вот что самое смешное в жюри присяжных: неважно, насколько они кажутся рассеянными, когда свидетели дают показания, неважно, что кто-то засыпает в заднем ряду, а кто-то красит ногти прямо во время перекрестного допроса, – важно, что, как только приходит время действовать, они тут же принимают вызов. Сейчас присяжные не сводят глаз с Квентина, их внимание приковано к его заключительной речи.

– Дамы и господа, – начинает он, – для меня это очень сложное дело. Несмотря на то что я лично не был знаком с подсудимой, я бы назвал ее коллегой. Но Нина Фрост уже больше не на стороне закона. Вы своими глазами видели, что она совершила утром тридцатого октября две тысячи первого года. Она вошла в зал суда, приставила пистолет к голове невинного человека и выстрелила в него четыре раза. По иронии судьбы Нина Фрост заявляет, что совершила это преступление, чтобы защитить своего сына. Тем не менее, как она выяснила позже… как мы все позже узнали, если бы судебной системе дали поработать так, как она должна работать в цивилизованном обществе… убийством отца Шишинского она не защитила своего сына. – Квентин серьезно смотрит на присяжных. – Именно для этого и существуют суды – потому что очень легко обвинить человека. Суды придерживаются только фактов, чтобы вынести справедливый приговор. Но миссис Фрост не руководствовалась фактами. Миссис Фрост не только обвинила человека, она вынесла ему приговор, определила наказание и в то утро лично привела свой приговор в исполнение.

Он подходит к скамье присяжных и проводит рукой по заграждению.

– Мистер Каррингтон станет убеждать вас, что она пошла на это преступление, потому что отлично знала систему правосудия и искренне верила, что та не сможет защитить ее сына. Да, Нина Фрост отлично знакома с системой правосудия. Но она злоупотребила этими знаниями. Она прекрасно знала, какие у нее будут права как у подсудимой. Она прекрасно знала, как себя вести, чтобы присяжные поверили в ее временное помешательство. Она прекрасно осознавала то, что делала в тот момент, когда встала и хладнокровно застрелила отца Шишинского.

Квентин обращается по очереди к каждому из присяжных:

– Чтобы признать миссис Фрост виновной, вы, во-первых, должны убедиться, что штат Мэн доказал, вне всяких разумных сомнений, что отца Шишинского лишили жизни преступным путем. – Он разводит руками. – Вы все видели случившееся на видеозаписи. Во-вторых, вы должны убедиться, что именно подсудимая убила отца Шишинского. Опять-таки, в этом случае тоже нет никаких сомнений – сие доказано. И наконец, вы должны убедиться, что миссис Фрост убила отца Шишинского преднамеренно. Это длинное слово, юридический термин, но вам всем известно, что он означает.

Он умолкает.

– Сегодня утром, когда вы все ехали в суд, по крайней мере один из вас подъехал к перекрестку, когда уже горел желтый. Вам необходимо было принять решение, снять ли ногу с педали газа и остановиться… или прибавить газу и проскочить этот перекресток. Я не знаю, какое решение вы приняли, да мне это и ни к чему. Все, что мне нужно знать, – все, что вам нужно знать, – что та доля секунды, когда вы принимаете решение остановиться или ехать, – и есть преднамеренность. Вот и все. И когда вчера миссис Фрост призналась нам, что в момент, когда прижимала пистолет к голове отца Шишинского, она думала, что не должна дать ему выйти из этого зала суда живым, чтобы защитить собственного сына, – это тоже преднамеренность.

Квентин возвращается к столу защиты и указывает на Нину:

– Здесь дело не в эмоциях, здесь дело в фактах. А факты в этом деле свидетельствуют о том, что умер невинный человек, что его убила эта женщина, которая считала, что ее сын заслуживает особого отношения, а обеспечить это особое отношение могла только она. – Он поворачивается к присяжным последний раз. – Она не заслуживает особого отношения к себе за то, что нарушила закон.

– У меня две дочери, – начинает Фишер, вставая. – Одна учится в девятом классе, вторая – в Дартмутском колледже. – Он улыбается присяжным. – Я безумно люблю обеих. Уверен, многие из вас испытывают те же чувства к своим детям. Так же относится и Нина Фрост к своему сыну Натаниэлю. – Он кладет мне руку на плечо. – Однако одним ничем не примечательным утром Нина сталкивается лицом к лицу с правдой, какую не пожелаешь никому из родителей: кто-то изнасиловал ее маленького сына. И Нине приходится столкнуться с еще одной правдой – она прекрасно знает, как скажется суд о растлении малолетних на хрупком душевном равновесии ее сына.

Он подходит к присяжным.

– Откуда она знает? Потому что заставляла других родителей проходить через это. Потому что видела собственными глазами, раз за разом, как дети приходили в суд и захлебывались слезами за свидетельской трибуной. Потому что видела, как насильники уходят безнаказанными, пока дети пытаются понять, почему им снова и снова приходится оживлять этот кошмар перед полным залом незнакомых людей. – Фишер качает головой. – Произошла трагедия. Прибавьте к этому еще и тот факт, что отец Шишинский в конечном итоге оказался не тем, кто осквернил ее маленького сына. Но тридцатого октября полиция полагала, что насильник именно он. Так думала и Нина Фрост. И в то утро она верила, что другого выхода у нее нет. То, что произошло в тот день в суде, было не предумышленное, злонамеренное действие, а жест отчаяния. Женщина, которая, как вы видели, застрелила священника, может быть, и похожа на Нину Фрост, может быть, она двигается, как Нина Фрост, но, дамы и господа, эта женщина на видеозаписи – совершенно другой человек. Человек, не способный в тот момент силой воли остановить себя.

Когда Фишер делает очередную паузу, чтобы перейти к определению невиновности по причине невменяемости, я встаю со своего места.

– Прошу прощения, я бы хотела закончить.

Он оборачивается, как будто ему крылья обрубили:

– Что?!

Я жду, пока он подойдет ближе, чтобы поговорить с ним тет-а-тет.

– Фишер, мне кажется, я смогу сказать заключительное слово.

– Вы же не сами себя представляете!

– Но я смогу достойно это сделать! – Я смотрю на судью, на Квентина Брауна, который сидит, открыв рот от удивления. – Я могу подойти, ваша честь?

– Конечно, подойдите, – говорит судья.

Мы все идем к судье, я зажата между Фишером и Квентином.

– Ваша честь, я не считаю это мудрым поступком со стороны моей подзащитной, – говорит Фишер.

– По-моему, над мудростью ей стоит поработать, – бормочет Квентин.

Судья потирает лоб:

– Я думаю, что миссис Фрост лучше других подсудимых осознает степень риска, на который идет. Вы можете продолжать.

Мы с Фишером возвращаемся назад.

– Это ваши похороны, – бормочет он, обходит меня и садится.

Я подхожу к присяжным и вновь обретаю почву под ногами, как бывалый моряк, взошедший на палубу клипера.

– Добрый день, – негромко начинаю я. – Думаю, все уже знают, кто я. Вы явно слышали множество объяснений тому, как я здесь оказалась. Но то, что вы слышали, скажу прямо, и есть правда. – Я указываю на Квентина. – Я знаю это потому, что, как и мистер Браун, работаю прокурором. А правда нечасто пробивает себе дорогу в суде. Есть обвинение, которое забрасывает вас фактами. И защита, которая давит на чувства. Никто не любит правды, потому что это предмет личного толкования, и оба – и мистер Браун, и мистер Каррингтон – боятся, что вы ее неверно истолкуете. Но сегодня правду вам скажу я. Правда в том, что я совершила чудовищную ошибку. Правда в том, что в то утро я была не расчетливой стервой, какой меня хочет выставить мистер Браун, и не женщиной на грани нервного срыва, как хочет вас заставить поверить мистер Каррингтон. Правда в том, что я была матерью Натаниэля, и это было во главе угла.

Я подхожу к одному из присяжных, молодому парню в надетой задом наперед бейсболке.

– Если бы вашего лучшего друга держали под дулом пистолета, а у вас в руке был револьвер, что бы вы сделали? – Повернувшись к пожилому господину, я спрашиваю: – Или если бы вы вернулись домой и обнаружили, что вашу жену изнасиловали? – Я делаю шаг назад. – Где граница? Нас учили стоять за себя, нас учили стоять за тех, кого мы любим. Но неожиданно появляется другая граница, установленная законом. «Сиди смирно, – гласит она, – и дай нам во всем разобраться». А вам известно, что закон не только не справится с задачей – он нанесет травму вашему ребенку, а преступника выпустит уже через несколько лет. В глазах закона таково решение вашей проблемы. То, что хорошо с нравственной точки зрения, считается неправильным… а то, что с моральной точки зрения есть зло – наказания за него можно избежать.

Я пристально смотрю на присяжных.

– Возможно, я знала, что судебная система не поможет моему сыну. Возможно, где-то в глубине души я знала, что смогу убедить присяжных в своей невменяемости, хотя мыслила здраво. Я жалею, что не могу вам ничего обещать, – но одно знаю точно: мы не знаем и половины того, что думаем, будто знаем. И меньше всего мы знаем себя.

Я поворачиваюсь к залу, поочередно смотрю на Калеба, потом на Патрика.

– Каждый сидящий в зале и осуждающий мои действия, задайте себе вопрос: откуда мне знать, что я не сделал бы то же самое, если бы пришлось? Каждый день мы совершаем небольшие поступки, чтобы уберечь своих любимых: лжем во спасение, пристегиваем ремни безопасности, забираем ключи у того, кто выпил лишнего. Но я также слышала о матерях, которые нашли в себе силы поднять машину с запертыми в ней младенцами; я читала о человеке, закрывшем своим телом от пуль женщину, без которой он не мыслил жизни. Разве от этого они становятся безумными… или в то мгновение, когда больно, они действуют в стопроцентно здравом рассудке? – Я приподнимаю бровь. – Не мне вам рассказывать. Но в зале суда в тот день, когда я застрелила отца Шишинского, я отлично понимала, что делаю. И в то же время я не ведала, что творила. – Я в мольбе простираю руки. – Такими нас делает любовь.

Квентин встает, чтобы возразить:

– К несчастью для миссис Фрост, в нашей стране есть одна система правосудия: для тех, кто думает, что они все знают, и для остальных. – Он смотрит на присяжных. – Вы слышали ее: она сожалеет не о том, что убила человека… она жалеет о том, что убила не того. За последнее время слишком много совершено ошибок, – устало добавляет прокурор. – Пожалуйста, не совершайте еще одну.

Когда в дверь звонят, я думаю, что пришел Фишер. Он не разговаривал со мной с тех пор, как мы вышли из суда, и то, что присяжные уже три часа совещаются после заключительной речи, свидетельствует о том, что адвокат был прав: мне не стоило говорить то, что я думаю. Но когда я открываю дверь, готовая защищаться – снова! – ко мне бросается Натаниэль.

– Мама! – кричит он и прижимается так сильно, что я едва удерживаюсь на ногах. – Мама, мы выписались!

– Правда? – спрашиваю я и поверх его головы повторяю вопрос Калебу: – Правда?

Он ставит на пол небольшую шерстяную сумку и рюкзак Натаниэля.

– Я подумал, что самое время вернуться домой, – негромко отвечает он. – Если ты не против.

Натаниэль уже обхватил руками нашего золотистого ретривера, а Мейсон извивается и лижет каждый сантиметр его тела, который может достать. Его толстый хвост молотит по кафелю – радостная барабанная дробь. Я знаю, что чувствует собака. Лишь сейчас, когда рядом семья, я осознаю, как мне было одиноко.

Я прижимаюсь к Калебу и засовываю голову ему под подбородок, где всегда могу услышать биение его сердца.

– Идеальное время, – отвечаю я.

Пес – живая подушка подо мной.

– Что случилось с мамой Мейсона?

Мама поднимает голову. Она читает на диване бумаги, исписанные такими длинными словами и такими мелкими буквами, что у меня начинает болеть голова, когда я просто думаю о них.

– Она… где-то живет.

– Почему не с нами?

– Хозяин мамы Мейсона – заводчик из Массачусетса. Она родила двенадцать щенков, Мейсона мы забрали себе.

– Как думаешь, он по ней скучает?

– Думаю, раньше скучал, – отвечает мама. – Но это было давно, теперь ему хорошо с нами. Готова поспорить, он ее даже не помнит.

Я провожу пальцем по деснам Мейсона, по его зубам. Он подмигивает мне.

А я готов поспорить, что мама ошибается.

Глава 9

– Хочешь молочка? – спрашивает мама Натаниэля.

– Я уже съел тарелку хлопьев, – отвечает его папа.

– Да?

Мама начинает ставить молоко в холодильник, но папа протягивает руку.

– Наверное, выпью немножко.

Они переглядываются, а потом мама пятится назад со смешной, слишком натянутой улыбкой.

– Ладно, – говорит она.

Натаниэль смотрит на происходящее, как смотрел бы мультфильм: в глубине души он знает, что все не по-настоящему, что все неправда, но все равно глаз не может отвести от экрана.

Прошлым летом, гуляя с папой, он охотился за ядовито-зеленой стрекозой по всему саду, в зарослях тыквы, в купальне для птиц. Там стрекоза увидела ярко-голубую стрекозу, и какое-то время они наблюдали, как стрекозы щиплются и толкают друг друга своими тельцами-шпагами.

– Они дерутся? – спросил Натаниэль.

– Нет, спариваются.

Натаниэль даже не успел спросить, что это такое, как отец объяснил: так животные, жуки и все остальные заводят детей.

– Но такое впечатление, что они хотят убить друг друга, – возразил Натаниэль.

Как только он произнес эти слова, две стрекозы сцепились вместе, словно мерцающий космический корабль; их крылья бились, как квартет сердец, а их длинные тела трепетали.

– Иногда так и бывает, – ответил папа.

Квентин целую ночь вертелся на этом ужасном матрасе, недоумевая, какого черта присяжные тянут с вердиктом. Нельзя сказать наверняка, проиграешь ты дело или выиграешь, но – ради всего святого! – убийство ведь записано на видеопленку. Дело должно было быть совершенно простым. Однако присяжные совещаются со вчерашнего дня, прошли уже сутки, а вердикт еще не вынесен.

Он уже не менее двадцати раз прошел мимо совещательной комнаты, пытаясь телепатически заставить их поторопиться с приговором. Пристав у двери – старик, способный спать стоя. Когда прокурор проходит мимо, он перестает храпеть и принимает невозмутимый, самоуверенный вид.

– Ничего? – спрашивает Квентин.

– Крику много. Только что заказали обед. Одиннадцать сандвичей с индейкой и один ростбиф.

Разочарованный Квентин разворачивается и направляется дальше по коридору, когда сталкивается с собственным сыном, который появляется из-за угла.

– Гидеон! В чем дело?

Гидеон в суде. На секунду сердце Квентина перестает биться, как и год назад.

– Что ты здесь делаешь?

Подросток пожимает плечами, как будто и сам не может себе этого объяснить.

– Сегодня у меня нет баскетбола, решил проветриться… – Он проводит кроссовкой по полу, раздается писк. – Решил посмотреть, как это выглядит с другой стороны… и все такое.

Губы Квентина медленно расплываются в улыбке, он хлопает сына по плечу. Впервые за те десять лет, что мистер Браун находится в суде, он не знает, что сказать.

36 часов, 1560 минут, 93 600 секунд. Считайте как хотите, только ожидание в любых единицах измерения длится целую вечность. Я запомнила каждый сантиметр этого зала для заседаний. Посчитала плитки, изображенные на линолеуме, рассмотрела трещины на потолке, измерила ширину окна. Чего они там тянут?

Когда открывается дверь, я понимаю: хуже ожидания только то мгновение, когда понимаешь, что решение принято.

В дверном проеме сначала появляется белый носовой платок, за ним Фишер.

– Приговор… – Слова застревают у меня на языке. – Уже приняли.

– Пока нет.

Я обессиленно опускаюсь на стул. Фишер бросает мне платок.

– Это чтобы я подготовилась к оглашению?

– Нет, это мой белый флаг. Я сожалею насчет вчерашнего. – Он смотрит на меня. – Хотя с вашей стороны было бы любезно сообщить мне заранее о своем желании выступить с заключительным словом.

– Я понимаю. – Поднимаю на него глаза. – Не знаете, почему присяжные не спешат с оправдательным приговором?

Фишер пожимает плечами:

– Возможно, по той же причине, по которой не спешат с обвинительным.

– Да, наверное. Мне всегда удавались заключительные речи.

Он улыбается.

– А я силен в перекрестных допросах.

Мы минуту смотрит друг на друга и понимаем, что достигли полного взаимопонимания.

– А что вы больше всего ненавидите в судебном заседании?

– Ожидание, пока присяжные вынесут вердикт. – Фишер глубоко вздыхает. – Мне приходится успокаивать клиентов, которые всегда хотят, чтобы им предсказали результат, но приговор непредсказуем. Вам, прокурорам, повезло: вы либо выигрываете дело, либо проигрываете. Вам нет нужды успокаивать подзащитного, что он не отправится в тюрьму до конца своей жизни, когда вам отлично известно, что он… – Он запинается, потому что кровь отливает от моего лица. – Что ж, как бы там ни было, никто не может догадаться, каким будет вердикт присяжных.

Видя, что я не очень-то воодушевлена, он спрашивает:

– А для вас что самое сложное?

– Когда обвинение заканчивает допрос свидетелей, потому что это последний шанс удостовериться, что я представила все улики и сделала это надлежащим образом. Когда я произношу эти слова… я понимаю, что мне остается ждать, чтобы узнать, провалилась я или нет.

Фишер ловит мой взгляд.

– Нина, – мягко говорит он, – обвинение уже закончило допрос свидетелей.

Я лежу в игровой комнате на боку на ковре с буквами алфавита, запихиваю лапу пингвина в деревянную щель.

– Если я еще раз соберу эту картинку-головоломку с пингвином, – признаюсь я, – то сэкономлю присяжным силы и повешусь сама.

Калеб, сидящий рядом с Натаниэлем, который сортирует разноцветных пластмассовых мишек, поднимает на меня глаза.

– Я хочу на улицу, – хнычет Натаниэль.

– Мы не можем пойти гулять, дружок. Ждем очень важные новости о нашей маме.

– Хочу гулять! – Натаниэль с силой ударяет ногой по столу.

– Скоро пойдем. – Калеб протягивает ему горстку медвежат. – Вот, возьми еще.

– Нет!

Одной рукой Натаниэль сметает все со стола. Коробки отскакивают и летят к кубикам, пластмассовые медвежата разлетаются по углам комнаты. В результате в голове, которая сейчас пуста, потому что я изо всех сил пытаюсь ни о чем не думать, стоит грохот.

Я встаю, хватаю сына за плечи и встряхиваю:

– Нельзя разбрасывать игрушки! Ты сейчас же соберешь все до единой, Натаниэль. Я не шучу!

Натаниэль рыдает в голос. Калеб сурово смотрит на меня:

– Только потому, что у тебя нервы на пределе, Нина, нельзя…

– Простите!

Мы все трое поворачиваемся на голос от двери. В игровую заглядывает пристав и кивает нам.

– Присяжные возвращаются, – сообщает он.

– Вердикт не вынесен, – шепчет мне Фишер через несколько минут.

– Откуда вы знаете?

– Потому что пристав бы сказал… А не заявил расплывчато: «Присяжные возвращаются».

Я в нерешительности отступаю:

– Мне приставы никогда ничего не говорят.

– Поверьте мне.

Я облизываю губы:

– Тогда зачем мы здесь?

– Не знаю, – признается Фишер, и мы оба смотрим на судью.

Он сидит в кресле, явно радуясь тому, что наконец-то положен конец этому делу.

– Старшина, – обращается судья О’Нил к старшине, – присяжные вынесли вердикт?

Встает мужчина, сидящий на скамье присяжных в первом ряду. Он снимает кепку, засовывает ее под мышку и откашливается.

– Ваша честь, мы пытались, но наши мнения расходятся. Некоторые из нас…

– Подождите, старшина, больше ничего не говорите. Вы хорошо обдумали это дело, пытались голосовать, чтобы понять, какая у каждого позиция касательно «виновна – невиновна»?

– Множество раз, но остаются те, кто не намерен менять свое мнение.

Судья смотрит на Фишера, потом на Квентина:

– Стороны, подойдите.

Я тоже встаю. Судья вздыхает.

– Хорошо, миссис Фрост, вы тоже подойдите. – Сидя за столом, он негромко говорит: – Я намерен обратиться к присяжным с призывом беспристрастно исследовать представленные на их рассмотрение вопросы с надлежащим уважением к мнению друг друга. Есть возражения?

– Возражений нет! – восклицает Квентин, и Фишер с ним соглашается.

Когда мы возвращаемся на скамью подсудимых, я встречаюсь взглядом с Калебом и одними губами шепчу: «Мнения присяжных разделились».

Слово берет судья:

– Дамы и господа, вы выслушали все факты, изучили все улики. Понимаю, процесс затянулся, да и решение вам нужно принять непростое. Но я также осознаю, что вы можете прийти к соглашению… и как присяжные сделаете все, что от вас зависит. Если это дело снова попадет с суд, нет уверенности в том, что другому жюри присяжных удастся справиться лучше, чем вам. – Он строго смотрит на них. – Я настаиваю на том, чтобы вы вернулись в совещательную комнату, уважительно отнеслись к мнению друг друга и решили, можно ли что-то изменить. В конце вечера я вызову вас в зал и спрошу, к какому мнению вы пришли.

– И что теперь? – шепчет Калеб у меня за спиной.

Я смотрю, как приободрившееся жюри покидает зал. Мы снова будем ждать.

Когда видишь, как человек завязывает себя узлом, сам начинаешь ерзать на месте – по крайней мере, Калеб понимает это после двух с половиной часов, проведенных с Ниной в ожидании решения присяжных. Она сидит сгорбившись на одном из крошечных стульчиков в игровой комнате, совершенно не обращая внимания на Натаниэля, который разводит руки в стороны и громко жужжит, изображая самолет.

– Эй! – мягко окликает Калеб.

Она удивленно моргает, возвращаясь в реальность.

– Ой… привет!

– Ты как?

– В порядке. – Губы Нины растягиваются в жалкой улыбке. – В порядке! – повторяет она.

Ее поведение напоминает Калебу события многолетней давности, когда он пытался научить ее кататься на водных лыжах: она так старалась, вместо того чтобы просто отдаться на волю волн!

– Может, сходим к торговому автомату? – предлагает он. – Натаниэль попьет горячего шоколада, я угощу тебя помоями, которые называются супом.

– Звучит заманчиво.

Калеб поворачивается к Натаниэлю и сообщает, что они идут перекусить. Сын подбегает к двери, Калеб следует за ним.

– Идем, – зовет он Нину. – Мы готовы.

Она недоуменно смотрит на него, как будто они ни о чем и не говорили всего каких-то полминуты назад.

– К чему? – спрашивает она.

Патрик сидит на скамейке за зданием суда (его зад совсем отмерз) и смотрит на Натаниэля. Откуда у ребенка столько энергии в половине пятого вечера – это выше его понимания, но, с другой стороны, он еще помнит те времена, когда они с Ниной целыми днями без устали играли на замерзшем пруду в хоккей и мороз им был нипочем. Вероятно, время начинаешь ценить, только когда взрослеешь и в твоем распоряжении его остается все меньше и меньше.

Мальчик падает на скамейку рядом с Патриком, щеки у него горят, из носа течет.

– Патрик, у тебя нет платка?

Он качает головой:

– Прости, Кузнечик. Вытрись рукавом.

Натаниэль смеется и следует его совету. Он просовывает голову Патрику под руку, и тот чуть не вскрикивает. Если бы только Нина видела это: ее сын ищет прикосновения другого человека! Боже, что же тогда делать с ее моральными принципами? Он крепко обнимает Натаниэля и целует в макушку.

– Мне нравится с тобой играть, – признается Натаниэль.

– Мне тоже.

– Ты никогда не кричишь.

Патрик опускает глаза:

– А мама, бывает, покрикивает?

Натаниэль пожимает плечами, потом кивает:

– Кажется, что маму украли, а вместо нее оставили кого-то противного, кто только похож на маму. Кто не может сидеть спокойно, кто не слышит меня, когда я говорю, а от моей болтовни у нее всегда болит голова. – Он опускает глаза. – Я хочу, чтобы вернулась прежняя мама.

– Она тоже хочет, Кузнечик. – Патрик смотрит на запад, где солнце уже начинает окрашивать горизонт кроваво-красным. – Если честно, она сейчас очень нервничает. Не знает, какие новости услышит. – Когда Натаниэль пожимает плечами, Патрик добавляет: – Ты же знаешь, как она тебя любит.

– Да, – защищаясь, отвечает мальчик, – я тоже ее люблю.

Патрик кивает. «И не ты один», – думает он.

– Присяжные не вынесли единогласного решения? – Я качаю головой. – Нет, Фишер, еще раз я этого не переживу. Вам ли не знать, что со временем суд не становится лучше!

– Вы думаете как прокурор, – увещевает Фишер, – только на этот раз вы правы. – Он поворачивается к окну, у которого стоит. – Я хочу, чтобы сегодня вечером вы кое о чем поразмышляли.

– Например?

– Отказаться от суда присяжных. Я переговорю с Квентином утром, если вы согласны. Посмотрим, захочет ли он, чтобы приговор выносил судья.

Я недоуменно смотрю на адвоката:

– Вам ли не знать, что мы выстроили свою защиту на эмоциях, а не на статьях закона. Присяжные могут оправдать меня, руководствуясь эмоциями. Но судья всегда следует букве закона. Вы спятили?

– Нет, Нина, – серьезно отвечает он. – Равно как и вы.

Ночью мы лежим в постели, и полная луна давит на нас всем весом. Я рассказала Калебу о разговоре с Фишером, и сейчас мы оба смотрим в окно, как будто на небе появится ответ, начертанный звездами. Я хочу, чтобы Калеб потянулся через эту огромную кровать и взял меня за руку. Мне нужно верить, что между нами не сотни километров расстояния.

– И что ты думаешь? – интересуется он.

Я поворачиваюсь к мужу. В лунном свете его профиль очерчен золотом – цветом отваги.

– Я больше не принимаю решения одна, – отвечаю я.

Он приподнимает на локте и поворачивается ко мне:

– И что будет?

Я сглатываю, пытаясь говорить так, чтобы голос не дрожал.

– Судья признает меня виновной, потому что по закону я совершила преступление. С другой стороны… я, вероятно, получу не такой большой срок, как получила бы, если бы вердикт вынесли присяжные.

Внезапно лицо Калеба наклоняется над моим:

– Нина… ты не можешь сесть в тюрьму.

Я отворачиваюсь, чтобы он не видел слез, сбегающих по моим щекам.

– Я знала, на что иду.

Его руки сжимают мои плечи.

– Ты не можешь. Просто не можешь.

– Я вернусь.

– Когда?

– Не знаю.

Калеб зарывается лицом мне в шею и громко втягивает воздух. И я тут же цепляюсь за мужа, как будто сегодня между нами стерты все расстояния, потому что завтра мы будем слишком далеко друг от друга. Когда он входит в меня, я вонзаю ногти в его плечи, пытаясь оставить память о себе. Наша близость похожа на насилие, между нами бушует столько эмоций, что воздух, кажется, звенит. А потом это, как и все в мире, заканчивается.

– Но я люблю тебя, – говорит Калеб дрогнувшим голосом, потому что в идеальном мире это слово может все оправдать.

Ночью мне снится, что я погружаюсь в океан, от волн у меня мокрый подол ночной сорочки. Вода холодная, но не такая ледяная, как обычно бывает в Мэне, а пляж внизу – гладкая полоска песка. Я продолжаю идти, даже когда вода достигает коленей, а сорочка липнет к телу, как вторая кожа. Продолжаю идти, когда вода уже достигает шеи, подбородка. Когда я уже ухожу под воду, то понимаю, что сейчас утону.

Сначала я сопротивляюсь, пытаясь распределить оставшийся в легких воздух. Легкие начинают гореть – под ребрами огненный круг. Перед широко распахнутыми глазами чернеет, ноги тяжелеют, я лечу в никуда. «Вот оно, – думаю я. – Наконец-то».

От осознания неизбежного я опускаю руки, ноги безвольно подкашиваются. Я чувствую, как мое тело тонет. Меня заполняет вода, и я оказываюсь свернувшейся калачиком на песчаном морском дне.

Солнце похоже на дрожащий желтый глаз. Я встаю и, к своему удивлению, с легкостью шагаю по дну океана.

За час, что я сижу у сына на кровати и смотрю на него спящего, Натаниэль даже не шелохнулся. Но когда я, больше не в силах сдерживаться, касаюсь его волос, он поворачивается и спросонья смотрит на меня.

– Еще темно, – шепчет он.

– Знаю. Утро еще не наступило.

Я вижу, как он решает для себя эту загадку: что заставило меня разбудить его среди ночи? Как ему объяснить, что, когда мне представится следующая возможность полюбоваться, как он спит, он скорее всего уже будет занимать в длину всю кровать? Как объяснить, что, когда я вернусь, мальчика, которого я оставила, больше не будет?

– Натаниэль, – говорю я дрожащим голосом, – мне нужно уехать.

Он садится на кровати.

– Мама, тебе нельзя уезжать. – Он улыбается и даже находит объяснение: – Мы только-только приехали.

– Знаю. Но это не мне решать.

Натаниэль натягивает одеяло до подбородка, внезапно становясь совсем маленьким.

– Что я снова сделал не так?

Я со всхлипом хватаю сына на руки, зарываюсь лицом в его волосы. Он трется носом о мою шею, и это так напоминает мне его совсем крошечного, что становится трудно дышать. Сейчас я бы все отдала, чтобы спрятать те мгновения в сейф, как поступает скряга. Даже обыденные моменты: как едешь в машине, убираешь в игровой комнате, готовишь ужин с Натаниэлем… Они не менее восхитительны оттого, что давно стали обыденностью. И дело не в том, чем заниматься с ребенком, который примиряет поссорившихся родителей… вам просто повезло, что вы вообще можете заниматься такими простыми вещами.

Я отстраняюсь, чтобы посмотреть на его лицо. На изгиб губ, покатую поверхность носа. В его глазах плещутся, как янтарь, который они и напоминают, воспоминания. «Сохрани их, – думаю я. – Возвращайся к ним время от времени ради меня».