Текст книги "Роковое совпадение"

Он достает из кармана коричневый бумажный пакет. Рукой в перчатке разворачивает трусики. Сзади слева, чуть в стороне от центра, засохшее пятно.

В узкой котельной, прямо под алтарем, где отец Шишинский в этот момент читает вслух Библию, Патрик склоняет голову и молится, чтобы в такой печальной ситуации, как эта, обнаружился проблеск чистого везения.

Калебу этот смех напоминает крошечное землетрясение, сотрясающее грудную клетку Натаниэля. Он еще плотнее прижимает ухо к груди сына. Натаниэль лежит на полу, Калеб – рядом.

– Скажи еще раз, – требует Калеб.

Голос у Натаниэля писклявый, слоги нанизываются на ниточку. Его горлу придется еще раз учиться держать слово, баюкать его каждой мышцей, взвешивать на языке. Сейчас для него все в новинку. Сейчас это трудная работа.

Калеб не в силах удержаться и сжимает руку Натаниэля, когда звук, резкий и осторожный, с трудом вырывается наружу:

– Папа.

Калеб улыбается так, что рот расползается от уха до уха. Он слышит чудо, рождающееся в легких сына!

– Еще разок, – просит Калеб и прижимает ухо, чтобы лучше слышать.

Воспоминание: я по всему дому ищу ключи от машины и уже опаздываю и в садик, и на работу. Натаниэль в куртке и сапожках ждет меня.

– Думай! – говорю я себе и поворачиваюсь к сыну. – Ты не видел мои ключи?

– Они вон там, – отвечает он.

– Где там?

У него вырывается смех.

– Я заставил тебя сказать «где там?»

Я смеюсь вместе с сыном, забыв, что искала.

Через два часа Патрик в очередной раз входит в церковь Святой Анны. На этот раз здесь безлюдно. Отбрасывая тени, мерцают свечи; клубы пыли танцуют в свете, который просачивается через витражи. Патрик сразу направляется вниз по лестнице в кабинет отца Шишинского. Дверь широко открыта, священник сидит за столом. На секунду Патрик опускается до подглядывания. Потом дважды решительно стучит.

Глен Шишинский, улыбаясь, поднимает голову.

– Нужна помощь? Чем могу?

«Будем надеяться, что сможешь», – думает Патрик и входит в кабинет.

Патрик протягивает отцу Шишинскому через стол в комнате для допросов формуляр с перечислением прав арестованного[5]5
  Правило Миранды – юридическое требование в Соединенных Штатах Америки, согласно которому перед допросом подозреваемый в совершении преступления должен быть уведомлен о своих правах. Названо по фамилии преступника-рецидивиста, сыгравшего важную роль в становлении этого правила.


[Закрыть].

– Это стандартная процедура, святой отец. Вы не арестованы, не задержаны… вы добровольно согласились отвечать на вопросы, и закон говорит, что я обязан разъяснить вам ваши права, прежде чем о чем-либо спрашивать.

Не колеблясь, священник подписывает перечень прав, которые только что зачитал ему Патрик.

– Я с радостью сделаю все, чтобы помочь Натаниэлю.

Шишинский сразу же согласился помочь в расследовании. Согласился сдать кровь, когда Патрик сказал, что полиции необходимо исключить всех, с кем общался Натаниэль. В больнице, наблюдая за забором крови, Патрик недоумевал: неужели можно измерить по крови, текущей в венах этого человека, его уровень заболевания, как измеряются в жидкости уровень гемоглобина и плазма?

Сейчас Патрик сидит, откинувшись на спинку стула, и неотрывно смотрит на священника. Он сталкивался лицом к лицу с тысячами преступников – все они заявляли, что невиновны, и делали вид, что понятия не имеют, о чем он говорит. В большинстве случаев профессиональный холодный расчет полицейского помогает разоблачить их. Но сегодня этот сидящий напротив худощавый мужчина… Патрик едва сдерживается, чтобы не избить его до полусмерти только за то, что он осмеливается произнести имя Натаниэля.

– Как давно вы знакомы с Фростами? – спрашивает Патрик.

– Я познакомился с ними сразу же, как принял этот приход. Я некоторое время болел, а потом меня послали в новый приход. Фросты переехали в Биддефорд через месяц после того, как я стал здесь священником. – Он улыбается. – Я крестил Натаниэля.

– Они регулярно посещают церковь?

Отец Шишинский опускает глаза.

– Не так регулярно, как мне хотелось бы, – признается он. – Но я этого не говорил.

– Вы преподаете у Натаниэля в воскресной школе?

– Я не преподаю, этим занимается мать одного из детей – Джанет Фьор. Пока наверху идет служба. – Священник пожимает плечами. – Но я люблю детей, мне нравится возиться с малышами…

«Еще бы!» – думает Патрик.

– …поэтому после службы, пока все прихожане наслаждаются общением за чашечкой кофе, я забираю детей вниз и читаю им что-нибудь из библейской истории. – Он застенчиво улыбается. – Боюсь, актер из меня никудышный.

Что и неудивительно.

– Где находятся родители, пока вы читаете?

– Большей частью наслаждаются общением.

– С вами еще кто-нибудь читает детям или вы читаете один?

– Я один. Учителя в воскресной школе обычно заканчивают убирать в классе, а потом поднимаются выпить кофе. Время сказки длится всего пятнадцать минут.

– Дети выходят из класса?

– Только в туалет, прямо по коридору.

Патрик раздумывает над сказанным. Он не знает, как Шишинскому удалось остаться с Натаниэлем наедине, когда, как он утверждает, вокруг находились другие дети. Может, он предложил им полистать книгу, а сам пошел за Натаниэлем в туалет?

– Святой отец, – говорит Патрик, – вы слышали, что произошло с Натаниэлем?

После секундного замешательства священник кивает:

– Да. К несчастью, слышал.

Патрик неотрывно смотрит на него.

– Вам известно, что обнаружены доказательства того, что Натаниэлю что-то вводили в анальный проход?

Он высматривает намек, что щеки священника зарделись, что предательски сбилось его дыхание. Он ищет удивление, желание отступить, зарождающуюся панику.

Но отец Шишинский только качает головой:

– Храни его Господь.

– Святой отец, Натаниэль сказал нам, что именно вы являетесь его обидчиком.

Наконец-то изумление, которого так ждал Патрик!

– Я… я… разумеется, я и пальцем его не трогал. Никогда бы не совершил ничего подобного.

Патрик молчит. Он хочет, чтобы Шишинский вспомнил обо всех священниках по свету, которых признали виновными в изнасиловании. Хочет, чтобы он понял, что сам себя приговорил к виселице.

– Странно. Я только вчера с ним разговаривал, и он лично сказал мне, что его обидчик – отец Глен. Ведь так вас называют малыши, святой отец? Те дети, которых вы… любите?

Шишинский снова качает головой.

– Я этого не делал. Не знаю, что и сказать. Наверное, мальчик ошибся.

– Святой отец, именно поэтому вы сегодня здесь. Мне необходимо услышать причину, по которой Натаниэль указал на вас как на своего обидчика, если вы, по вашему утверждению, его и пальцем не тронули.

– Мальчик столько пережил…

– Вы когда-нибудь что-либо вводили ему в анус?

– Нет!

– Вы когда-нибудь видели, чтобы кто-то другой вводил ему что-либо в анус?

Священник задыхается от возмущения:

– Нет конечно!

– Тогда почему, по-вашему, Натаниэль указал на вас? Вы можете объяснить, почему он думает, что это были именно вы, хотя, как вы уверяете, это не так? – Патрик подается вперед. – Возможно, когда вы находились с ним наедине, между вами произошло нечто такое, что заставило его так думать?

– Я никогда не оставался с ним наедине. Рядом было еще четырнадцать детей.

Патрик откидывается на спинку стула.

– Так знайте, что я нашел за котлом в чулане белье Натаниэля! И в лаборатории утверждают, что на нем обнаружена сперма.

Глаза отца Шишинского еще больше расширяются:

– Сперма? Чья?

– Может быть, ваша, святой отец? – негромко интересуется Патрик.

– Нет!

Категорическое отрицание. Ничего другого Патрик и не ожидал.

– Ради вашего же блага надеюсь, что вы не лжете, потому что мы сможем по ДНК, выделенной из вашей крови, сказать, правда ли это.

Лицо Шишинского бледнеет и вытягивается, руки дрожат.

– Я бы хотел сейчас уйти.

Патрик качает головой.

– Простите, святой отец, – говорит он, – но я вынужден вас арестовать.

Томас Лакруа никогда не видел Нину Фрост, хотя, разумеется, слышал о ней. Он помнит, как ей удалось добиться обвинительного приговора в деле об изнасиловании в ванной, хотя все улики были уничтожены водой. Он слишком давно был окружным прокурором, чтобы сомневаться в собственных силах – в прошлом году он даже засадил за решетку священника из Портленда за подобное преступление, – но он также отлично понимает, что подобные дела чрезвычайно тяжело выиграть. Однако он хочет устроить настоящее действо. И это не имеет никакого отношения ни к Нине Фрост, ни к ее сыну – он просто хочет, чтобы прокуроры из Йорка знали, как делаются дела в Портленде.

Нина берет трубку после первого же гудка.

– Как раз вовремя, – говорит она, когда он представляется, – мне на самом деле нужно кое-что с вами обсудить.

– Разумеется! Мы можем поговорить завтра, в суде, перед предъявлением обвинения, – начинает Томас. – Я просто хотел позвонить перед тем…

– Почему именно вы?

– Прошу прощения…

– Почему Уолли решил, что вы самая лучшая кандидатура на роль обвинителя?

Томас вздыхает.

– Я уже пятнадцать лет работаю в Портленде. Через меня прошло тысячи подобных дел.

– Значит, сейчас вы звоните для того, чтобы представить свои рекомендации?

– Я этого не говорил, – настаивает на своем Томас, а про себя думает: «На перекрестном допросе ей, должно быть, палец в рот не клади». – Понимаю, вы нервничаете перед завтрашним днем, Нина. Но предъявление обвинения, как вам известно, – неизбежная процедура. Давайте просто переживем ее, а потом сядем и обсудим стратегию ведения дела вашего сына.

– Хорошо. – А потом суше: – Вам нужны наставления?

Очередная колкость. Это ее территория, ее жизнь. Как ни крути, а он чужак.

– Послушайте, могу представить, что вам приходится переживать… У меня самого трое детей.

– Раньше я тоже думала, что могу себе это представить. Думала, именно поэтому у меня так хорошо получается то, чем я занимаюсь. Я ошибалась и в том, и в другом.

Она замолкает, весь пыл куда-то пропал.

– Нина, – торжественно клянется Томас, – я сделаю все, что в моих силах, чтобы представить это дело в суде так, как представили бы его вы.

– Нет, – негромко отвечает она. – Сделайте это лучше меня.

– Мне не удалось добиться признания, – говорит Патрик, проходя мимо Нины в кухню. Он хочет, чтобы о его провале стало известно незамедлительно и можно было разобрать его неудачу по косточкам. И Нина не могла бы упрекнуть его больше – он и без того готов рвать на себе волосы.

– Ты… – Нина неотрывно смотрит на него, потом опускается на табурет. – Нет, Патрик, нет!

Горе давит ему на плечи, тоже заставляя присесть.

– Я пытался, Нина. Но он стоял на своем. Даже когда я сказал ему о сперме и признательных показаниях Натаниэля.

– Да ладно! – решительно прерывает их веселый голос Калеба. – Ты уже доел свое мороженое, приятель?

Предостережение клинком вонзается между его женой и Патриком. Он многозначительно кивает в сторону Натаниэля. Патрик не заметил присутствия мальчика, который решил перекусить перед тем, как ложиться спать. Он смотрел только на Нину и совершенно забыл, что они могут быть в кухне не одни.

– Кузнечик, – протягивает он, – так поздно, а ты не спишь.

– Еще рано спать.

Патрик уже забыл, какой у Натаниэля голос. Все еще резкий, больше подходящий драчливому ковбою, чем маленькому мальчику, но все равно это настоящая симфония. Натаниэль соскакивает со стула и бежит к Патрику, протягивает ему худенькую руку.

– Хочешь пощупать мои мышцы?

Калеб смеется:

– Натаниэль насмотрелся по кабельному соревнование «Железный человек».

Патрик сжимает крошечный бицепс.

– Ого! Ты меня уложишь одной рукой! – серьезно заявляет он и поворачивается к Нине. – Он сильный! Ты видела, какой он сильный?!

Он пытается убедить ее в наличии иной силы. Нина скрещивает руки на груди.

– Будь он даже Геркулесом, Патрик, для меня он навсегда останется маленьким мальчиком.

– Мам, – хнычет Натаниэль.

Поверх его головы Нина одними губами спрашивает:

– Ты его арестовал?

Калеб опускает руки на плечи сына, разворачивая его к тарелке с тающим мороженым.

– Похоже, вам двоим нужно поговорить… и здесь явно не лучшее для этого место. Может быть, сходите куда-нибудь? Мне перескажете, когда Натаниэль уснет.

– Но разве ты не хочешь…

– Нина, – вздыхает Калеб, – ты понимаешь, о чем говорит Патрик. А мне необходимо все разжевать. Ты могла бы взять на себя роль переводчика. – Он смотрит, как Натаниэль кладет в рот последний кусочек мороженого. – Давай, дружок, посмотрим, лопнула ли у того парня из Румынии вена на шее.

На пороге кухни Натаниэль выпускает руку отца, подбегает к Нине, едва не сбивая с ног, и обнимает ее колени.

– Спокойной ночи, мама, – улыбается он, и на его щечках появляются очаровательные ямочки. – Свадких снов.

«Поразительное неправильное употребление слов», – думает Патрик. Если бы Нина могла, она бы оградила Натаниэля от всей этой грязи. Он наблюдает, как она целует сына на ночь. Натаниэль спешит к Калебу, а Нина втягивает голову в плечи и закрывает глаза, чтобы не так заметны были слезы в глазах.

– Идем, – говорит она.

Чтобы увеличить выручку в ленивые воскресные вечера, в «Текиле-пересмешнике» организовали вечер караоке с песнями Джимми Баффета и из фильма «Ки-Ларго», а в довершение устроили бургерфест: спел – получи бутерброд со всевозможными начинками. Когда мы с Патриком входим, то тонем в гуле и свете. Бар украшают гирлянды в форме пальм, с потолка свисает попугай, вырезанный из гофрированной бумаги, а сильно накрашенная девушка в чересчур короткой юбке завывает «Ветер под моими крыльями». Стейвесант, завидев нас, улыбается:

– Вы никогда не заглядывали сюда по воскресеньям.

Патрик смотрит на бедолагу официантку, которая дрожит в бикини от холода, пока сервирует стол.

– И сейчас мы понимаем почему.

Стейвесант кладет перед нами две салфетки.

– Первая «Маргарита» за счет заведения, – предлагает он.

– Спасибо, но нам нужно что-то менее…

– Праздничное, – заканчиваю я.

Стейвесант пожимает плечами:

– Как пожелаете. Выбирайте.

Он отворачивается, чтобы приготовить коктейли и бутерброды. Я чувствую на себе взгляд Патрика. Он готов к разговору, а я нет. Пока не готова. Как только слова повиснут в воздухе – обратной дороги не будет.

Я смотрю на певицу, которая держит микрофон, как волшебную палочку. У нее абсолютно нет голоса, но она все равно здесь, горланит, фальшивя на каждой ноте, выдавая свою интерпретацию песни, которая и в оригинале звучит дерьмово.

– Что заставляет людей вытворять подобные вещи? – рассеянно спрашиваю я.

– Что вообще заставляет людей поступать так, как они поступают? – Патрик поднимает свой бокал и делает глоток. Когда девушка спускается с импровизированной сцены, раздаются редкие аплодисменты – вероятно, в благодарность за то, что она перестала петь. – Слышал, что караоке считается способом самопознания. Как йога, понимаешь? Человек поднимается на сцену, собирается с духом, чтобы сделать то, на что, как ему казалось, никогда не решится, а когда все позади – становится лучше благодаря своей смелости.

– Да уж, а остальным присутствующим нужно принять экседрин. Когда-нибудь я смогу пройтись по горячим углям. Ах да, я уже по ним прошлась! – К моему стыду, на глаза наворачиваются слезы, и, чтобы никто их не заметил, я делаю большой глоток виски. – Знаешь, когда я разговаривала с ним, он посоветовал мне подумать о прощении. Только представь, Патрик, он решился сказать это мне! Мне!

– Он все отрицал, – негромко отвечает Патрик. – Смотрел на меня так, будто понятия не имеет, о чем я говорю. Особенно когда я сказал о белье, о засохшей сперме – он был шокирован.

– Патрик, – я смотрю ему прямо в глаза, – а мне что делать?

– Если Натаниэль даст показания…

– Нет.

– Нина…

Я качаю головой:

– Я не стану так поступать со своим сыном.

– В таком случае подождем, пока он окрепнет.

– Он никогда не будет к этому готов. Мне дождаться, пока памяти удастся стереть воспоминания об этом… а потом усадить его за свидетельскую трибуну и опять все оживить? Скажи, разве это в интересах Натаниэля?

Секунду Патрик молчит. Он знает систему не хуже меня и понимает, что я права.

– Может быть, если результаты спермы совпадут, адвокат священника сможет уговорить его на компромисс.

– Компромисс… – повторяю я. – Детство Натаниэля обмениваем на компромисс.

Ни слова не говоря, Патрик берет бокал с виски и протягивает мне. Я делаю осторожный глоток. Затем еще один, уже больше, хотя в горле все горит.

– Это… ужасно, – хриплю я, откашливаясь.

– Зачем же тогда заказала?

– Потому что ты всегда заказываешь виски. А сегодня я сама не своя.

Патрик усмехается.

– Может, тебе стоит выпить, как обычно, белого вина, а потом пойдешь и споешь нам.

Словно по его сигналу, помощница человека, сидящего за караоке, подходит к нам с папкой-скоросшивателем. Обесцвеченные волосы падают ей на лицо, под мини-юбкой пестрые колготки.

– Дорогуши, – обращается она к нам, – не хотите спеть дуэтом?

Патрик качает головой:

– Не думаю.

– Да бросьте! Есть несколько прелестных песен для такой пары, как вы. «Летние ночи», помните, из «Бриолина»? А как насчет той, которую исполняют Аарон Невилль и Линда Ронстадт?

Меня здесь нет, это происходит не со мной. Эта женщина не уговаривает меня спеть в караоке, когда я пришла обсудить, как засадить за решетку насильника своего сына.

– Уходите, – отвечаю я.

Она смотрит на мой нетронутый бутерброд.

– Может, вы хоть у него научитесь правилам хорошего тона, – говорит она и отправляется назад к сцене.

Я чувствую на себе тяжелый взгляд Патрика.

– Что? – спрашиваю я.

– Ничего.

– Нет, ты явно что-то хочешь сказать.

Он делает глубокий вдох-выдох.

– Возможно, ты никогда не простишь Шишинского, Нина, но ты не сможешь это пережить… не сможешь помочь Натаниэлю жить дальше… пока не перестанешь его проклинать.

Я допиваю свой виски.

– Я буду проклинать его до самой его смерти.

Повисшее между нами молчание заполняет голос новой исполнительницы. Тучная женщина с волосами, доходящими до задницы, начинает раскачивать крутыми бедрами, едва звучит вступление следующей песни на караоке.

Это занимает всего минуту…

Чтобы жизнь прошла перед глазами…

– Что она здесь делает? – бормочу я.

– О да… она на самом деле хороша.

Мы отворачиваемся от сцены, наши взгляды встречаются.

– Нина, – говорит Патрик, – больно не только тебе. Когда я вижу тебя такой… это убивает меня. – Он смотрит на свой бокал, взбалтывает его содержимое. – Жаль, я не…

– Я тоже. Но можно сожалеть до скончания мира, это ничего не изменит, Патрик.

 
Сегодня уже была рассказана история…
Пока был подходящий момент…
Хорошие парни, детка, всегда погибают.
 

Патрик переплетает свои пальцы с моими, лежащими на столе. Пристально смотрит на меня, как будто хочет запомнить малейшие черточки на моем лице. Потом, похоже, с величайшим усилием отворачивается.

– Правда заключается в том, что такой ублюдок, как он, недостоин справедливости. Таких людей, как он, нужно убивать.

Наши сцепленные пальцы напоминают сердце. Патрик сжимает мою руку, я отвечаю на рукопожатие. И нам не нужны слова, нужен лишь этот единый пульс, мой ответ.

На следующее утро самой насущной проблемой становится вопрос, куда пристроить Натаниэля. Ни мне, ни Калебу до настоящего момента это не приходило в голову, и лишь когда на горизонте маячит здание суда, я понимаю, что Натаниэлю нельзя присутствовать на вынесении приговора… но и одного его оставить нельзя тоже. Он стоит между нами и держит нас за руки – такой живой мостик.

– Я мог бы посидеть с ним в коридоре, – с готовностью предлагает Калеб, но я тут же отклоняю такое решение. Калеб смотрит на Натаниэля и продолжает: – Разве у вас нет секретаря, который мог бы присмотреть за ним?

– Это не мой округ, – отмечаю я. – Я не оставлю его с незнакомым человеком.

Конечно же нет, больше никогда в жизни! Хотя, как оказывается, бояться нужно не чужих людей.

Мы оказываемся в тупике, когда появляется ангел-хранитель. Натаниэль первым замечает ее и бежит по коридору.

– Моника! – вопит он, а она поднимает его на руки и кружит.

– Это самое волшебное слово, которое мне доводилось слышать, – смеется Моника.

Натаниэль так и светится радостью:

– Я уже умею разговаривать!

– Доктор Робишо мне говорила. Она сказала, что теперь, когда ты входишь в ее кабинет, она не может вставить ни слова. – Она пересаживает Натаниэля на другую руку и поворачивается к нам. – Как вы? Держитесь?

Как будто сегодня существует ответ на этот вопрос.

– Тогда, – продолжает Моника, как будто услышав наш ответ, – мы пойдем в игровую комнату возле суда по семейным делам. Как тебе предложение, Натаниэль? – Она удивленно приподнимает брови. – Или у вас другие планы относительно сына?

– Нет… совсем никаких, – бормочу я.

– Так я и подумала. Сегодня утром забота о ребенке, вероятно, не входит в число ваших… приоритетов.

Калеб касается золотистых волос сына.

– Веди себя хорошо, – велит он и целует его в щеку.

– Он всегда ведет себя хорошо. – Моника ставит малыша на пол и уводит по коридору. – Нина, ты знаешь, где нас найти, когда закончите.

Секунду я сморю им вслед. Две недели назад я терпеть не могла Монику Лафлам, теперь я у нее в долгу.

– Моника! – окликаю я, и она оборачивается. – Почему у тебя нет детей?

Она пожимает плечами и слабо улыбается:

– Никто не приглашает на свидание.

Наши взгляды встречаются – и прошлых недопониманий как ни бывало.

– Они много потеряли, – улыбаюсь я.

Томас Лакруа сантиметров на пять ниже меня и уже начал лысеть. Это, разумеется, ничего не меняет, но я ловлю себя на том, что во время заседания постоянно смотрю на Уолли, недоумевая, почему он не мог найти более совершенного кандидата в качестве обвинителя, такого же лощеного снаружи, как и изнутри, чтобы присяжные не смогли ни к чему придраться.

– Мы всецело полагаемся на Тома, – говорит мой начальник. – Ты знаешь, мы на сто процентов поддерживаем тебя и Калеба… но мы не хотим, чтобы возникли какие-либо проблемы во время апелляции. Но если мы будем присутствовать в зале суда, может создаться впечатление, что мы намеренно пытаемся засудить этого парня.

– Уолли, я понимаю, – отвечаю я. – Какие обиды…

– В таком случае, – Уолли, покончив на сегодня с неприятной миссией, встает, – мы все будем ждать новостей.

Уходя, он хлопает меня по плечу. После его ухода мы остаемся втроем – Калеб, я и Томас Лакруа. Он хороший обвинитель, как и я сама, поэтому переходит прямо к делу.

– Мы сможем предъявить ему обвинение только после обеда. И все из-за огласки, которую получило это дело, – говорит Том. – Вы когда заходили, видели журналистов?

Видели ли мы? Нам пришлось продираться сквозь толпу. Если бы я не знала, где находится служебный вход, я бы никогда не привела Натаниэля в суд.

– Как бы там ни было, я уже переговорил с приставами. Суд выслушает все дела, назначенные на сегодня, а потом приведут Шишинского. – Он смотрит на часы. – Слушание назначено на час, поэтому у нас есть немного времени перед заседанием.

Я кладу ладони на стол.

– Вы не будете вызывать моего сына в качестве свидетеля, – заявляю я.

– Нина, вы же знаете, это только предъявление обвинения. Это заседание для галочки. Давайте просто…

– Я хочу, чтобы вы об этом знали, и знали сейчас. Натаниэль не будет свидетельствовать в суде.

Томас вздыхает.

– Я работаю уже пятнадцать лет. И нам придется ждать, что будет дальше. На данный момент вам лучше, чем мне, известны все улики. И вы лучше, чем я, знаете, как чувствует себя Натаниэль. Но вам также известно, что мы ждем некоторые кусочки мозаики – например, результатов экспертизы, выздоровления вашего сына. Через полгода, через год… Возможно, Натаниэлю станет гораздо лучше и уже не так сложно будет давать показания.

– Ему всего пять лет. За пятнадцать лет, Томас, сколько преступников оказалось в тюрьме пожизненно, когда потерпевшим был пятилетний ребенок?

Ни одного, и ему об этом прекрасно известно.

– Тогда будем ждать, – отвечает Томас. – У нас есть время, и подсудимому тоже понадобится время, вам ли не знать.

– Его нельзя вечно держать под стражей.

– Я собираюсь просить залог в сто пятьдесят тысяч долларов. И сомневаюсь, что католическая церковь внесет за него залог. – Он улыбается мне. – Никуда он не денется, Нина.

Я чувствую, как рука Калеба ложится мне на колено, и хватаюсь за нее. Сперва я думаю, что это выражение поддержки, но муж сжимает мои пальцы так, что я чуть не вскрикиваю от боли.

– Нина, – вежливо говорит он, – может быть, дадим мистеру Лакруа возможность заняться своим делом?

– Это и мое дело, – отвечаю я. – Каждый день я вызываю детей в качестве свидетелей и вижу, как они теряют голову от страха, а потом вижу, как насильники уходит безнаказанными. Как ты можешь просить меня забыть об этом, когда речь идет о Натаниэле?

– Вот именно, речь идет о Натаниэле! И сейчас ему больше всего нужна мама, а не мама-прокурор. Необходимо двигаться постепенно, и сегодняшний шаг – не выпустить Шишинского из-под стражи, – произносит Томас. – Давайте сосредоточимся на этом. Как только преодолеем это препятствие, решим, что делать дальше.

Я опускаю глаза на свои руки, которые нервно теребят юбку, превращая ее в тысячи морщинок.

– Я понимаю, о чем вы говорите.

– Вот и хорошо.

Я поднимаю глаза и едва заметно улыбаюсь.

– Вы говорите то, что я говорю потерпевшим, когда не знаю, удастся ли добиться обвинительного приговора.

К чести Томаса, он кивает:

– Вы правы. Я не собираюсь вас учить. Никогда не знаешь, как повернется дело, признает ли подсудимый вину, изменит ли ребенок свое отношение, удастся ли ему прийти в себя через год настолько, чтобы внести весомый вклад в рассматриваемое дело, чего в первые дни он сделать не может.

Я встаю.

– Но вы сами сказали, Томас, что сегодня мне не до тех, других детей. Сейчас я должна заботиться исключительно о своем сыне. – Я подхожу к двери, не дожидаясь, пока Калеб поднимется с места. – В час дня, – произношу я как предупреждение.

Калеб догоняет жену уже в вестибюле, а потом ему приходится тянуть ее в укромный уголок, подальше от журналистов.

– Что это все значило?

– Я защищаю Натаниэля.

Нина скрещивает руки: только посмей сказать обратное!

Она совершенно на себя не похожа, дрожит и нервничает. Возможно, виной всему сегодняшний день. Одному Богу это известно. Калеб тоже сам не свой.

– Нужно сказать Монике, что слушание отложили.

Но Нина уже натягивает куртку.

– Ты сходишь к ней? – спрашивает она. – Мне нужно заехать на работу.

– Сейчас? – От ее конторы до здания суда всего пятнадцать минут, но тем не менее…

– Мне необходимо кое-что передать Томасу, – объясняет она.

Калеб пожимает плечами. Смотрит Нине в спину, когда она спускается по парадной лестнице. Вспышки камер, словно пули. Она замирает, потом сбегает вниз. Калеб видит, как она отмахивается от журналиста, как отмахнулась бы от назойливой мухи.

Ему хочется броситься за ней, сжать Нину в объятиях и держать до тех пор, пока стена вокруг нее не треснет, а вся боль не выплеснется наружу. Ему хочется сказать жене, что ей не нужно быть такой сильной, когда он рядом, потому что они вместе. Хочется увести ее вниз, в светлую комнату, где на полу кубики с алфавитом, а между ними сидит их сын. Все, что ей нужно, – это снять шоры и увидеть, что она не одинока.

Калеб открывает стеклянную дверь и высовывает голову на улицу. Но Нина уже далеко, на стоянке – всего лишь силуэт. Ее имя замирает у него на губах, и тут его ослепляет вспышка – опять фотограф из газеты. Калеб пятится назад, но зрение обретает четкость не сразу, поэтому он не видит, как машина Нины выезжает со стоянки и направляется в противоположную от конторы сторону.

Я опоздала.

Вбегаю в здание суда через парадный вход, огибая очередь людей, ждущих, чтобы миновать металлоискатель.

– Привет, Майк! – запыхавшись, здороваюсь я со знакомым приставом, который только кивает в ответ. Наш зал заседаний налево, я вхожу в двойные двери.

В задних рядах толпятся журналисты и фотографы, как нашкодившие дети на заднем сиденье автобуса. Для Йорка и штата Мэн это настоящее событие. Для любого города это событие.

Я направляюсь к Калебу и Патрику. Они заняли место и для меня. Секунду я борюсь с естественным желанием – миновать заграждение и занять место за столом обвинителя, рядом с Томасом Лакруа. Именно это и называется «допустить к юридической практике» – нам позволено на основании сданных экзаменов выступать перед судом, по эту сторону ограждения.

Адвокат защиты мне незнаком. Наверное, кто-то из Портленда, кто состоит на службе у епархии на подобный случай. Справа от стола защиты стоит видеокамера, оператор низко склонил голову, готовясь снимать.

Первым меня замечает Патрик.

– Привет, – говорит он. – Ты как?

Как я и ожидала, Калеб злится:

– Ты где была? Я пытался…

Его гневную тираду прерывает голос судебного пристава:

– Председательствует достопочтенный Джереми Бартлетт.

Судью я, разумеется, знаю. Он подписал ордер на арест Калеба. Он велит нам садиться, и я пытаюсь, но тело мое одеревенело – сидеть я не могу. Я вижу все и одновременно ничего не вижу.

– Мы собрались сегодня, чтобы предъявить обвинение по делу «Штат против Шишинского»? – спрашивает судья.

Томас учтиво встает:

– Да, ваша честь.

За столом защиты встает адвокат:

– Я представляю отца Шишинского, и мы готовы, ваша честь.

Я видела подобное тысячу раз. Один из приставов подходит к судье. Он поступает так для того, чтобы защитить судью. В конце концов, люди, которые выступают в качестве подсудимых, – преступники. Все может произойти.

Двери камеры предварительного задержания открываются, и вводят священника. Руки его скованы впереди наручниками. Я чувствую, как сидящий рядом Калеб перестает дышать, и мертвой хваткой вцепляюсь в сумочку, лежащую у меня на коленях.

Второй пристав ведет подсудимого к столу защиты, за заграждение, потому что ему придется стоять перед судом, когда судья спросит, признаёт ли он себя виновным. Сейчас он настолько близко ко мне, что я могу до него доплюнуть. Могу шепнуть, и он услышит.

Я приказываю себе успокоиться.

Перевожу взгляд с судьи на пристава. Он беспокоит меня больше всех. Он стоит за спиной у священника, чтобы удостовериться, что тот сел.

«Отходите. Отходите. Отходите. Отходите».

Я опускаю руку в сумочку, нащупываю знакомые вещи, потом натыкаюсь на пистолет, которые тут же ложится мне в руку. Пристав отступает в сторону – этот подсудимый хоть и мерзавец, но имеет право пообщаться со своим адвокатом наедине. По залу суда, как крошечные насекомые, носятся слова – я не обращаю на них никакого внимания.

Я встаю – и как будто прыгаю с утеса. Мир завертелся в калейдоскопе цвета и света, тело набирает скорость, ноги – над головой. Потом я думаю: «Прыжок – первый шаг к тому, чтобы научиться летать».

В два шага я пересекаю проход. За один вдох приставляю пистолет к голове священника. И четыре раза нажимаю на спусковой крючок.

Пристав хватает меня за руку, но я не выпускаю оружие. Я не могу, пока не узнаю, что сделала это. Повсюду кровь, крики. Я падаю вперед, на заграждение, где и должна сидеть.