Текст книги "Роковое совпадение"

– На всякий случай, – объясняет он, – если кому-то еще захочется пропустить рюмочку.

Патрик переводит взгляд с бутылки на бармена. Швыряет на стойку ключи от машины – честный обмен – и делает большой глоток виски.

Нина должна была уже побывать в суде и вернуться. Возможно, Калеб пришел домой к ужину. Может быть, они пораньше уложили Натаниэля спать, а сейчас лежат в темноте рядом друг с другом.

Патрик вновь хватается за бутылку. Он раньше бывал у них в спальне. Громадная кровать. Если бы она вышла замуж за него, они бы спали на узенькой койке – настолько близко к ней он хотел быть.

Его собственный брак продлился три года, потому что он верил: если хочешь избавиться от пустоты – заполни ее. Тогда он не понимал, что можно заполнить пустоту, но все равно в этом наполнении не будет содержания. От этого чувствуешь себя еще больше опустошенным.

Патрик подается вперед, когда какая-то блондинка сильно бьет его по плечу.

– Извращенец!

– Какого черта…

Она прищуривается. У нее зеленые, густо подведенные глаза.

– Разве не ты только что шлепнул меня по заднице?

– Нет!

Неожиданно она усмехается и усаживается между Патриком и пожилым мужчиной справа от него.

– Черт! Сколько мне еще прохаживаться, ожидая, пока ты это сделаешь?

Она ставит свой бокал рядом с бутылкой Патрика и протягивает ему руку. С маникюром. Он ненавидит руки с маникюром.

– Меня зовут Ксения. А тебя?

– Неважно, – натянуто улыбается Патрик, отворачиваясь к стойке бара.

– Моя мамочка научила меня преодолевать трудности, – продолжает Ксения. – А ты кем работаешь?

– Директором похоронного бюро.

– Нет, правда?

Патрик вздыхает.

– Я из полиции нравов.

– Нет, шутишь?

Он снова поворачивается к ней.

– Правда. Я полицейский.

Она делает круглые глаза.

– Это значит, что я арестована?

– Все зависит от обстоятельств. Ты нарушала закон?

Взгляд Ксении скользит по его телу.

– Пока нет. – Она окунает пальчик в свой напиток – нечто розовое и пенистое – и касается своей рубашки, потом его. – Хочешь, поедем ко мне и снимем эту мокрую одежду?

Он заливается краской, но пытается сделать вид, что ничего не было.

– Не думаю.

Она подпирает рукой подбородок:

– Похоже, тебе стоит купить мне выпить.

Он собирается ей отказать, но передумывает:

– Хорошо. Что ты пьешь?

– «Оргазм».

– Ну разумеется, – произносит Патрик, пряча улыбку.

Это было бы слишком просто – пойти домой с этой женщиной, потратить презерватив и несколько часов сна и утолить желание, бурлящее в крови. Он мог бы трахнуть ее, даже не называя своего имени. А в ответ, всего на несколько часов, почувствовать, что кто-то хочет его. Хотя бы на одну ночь ему так хочется быть у кого-то на первом месте!

Только здесь уже ничего не изменишь.

Ксения гладит его по шее.

– Я выцарапаю твои инициалы ногтем на двери в женский туалет, – бормочет она, отодвигаясь.

– Ты их не знаешь.

– Я придумаю. – Она машет рукой и исчезает в толпе.

Патрик подзывает Стейвесанта, платит за второй коктейль для Ксении и оставляет для нее на салфетке запотевший бокал. Он покидает бар трезвый как стеклышко, смирившись с тем, что Нина разбила его сердце и он не способен полюбить никого другого.

Натаниэль лежит на нижнем ярусе кровати, я читаю ему на ночь книгу. Внезапно он садится и буквально летит в противоположный конец комнаты, к двери, где стоит Калеб.

– Ты дома, – констатирую я очевидное, но он не слышит. Он поглощен сыном.

Я смотрю на этих двоих, и мне хочется себя ударить. Как я могла поверить, что виноват Калеб?

Комната внезапно оказывается слишком маленькой для нас троих. Я пячусь из нее и закрываю за собой дверь. Внизу я перемываю столовое серебро, которое лежит в сушке уже вымытое. Собираю с пола игрушки Натаниэля. Сажусь на диван в гостиной; потом встаю, не находя себе места, и перекладываю подушки.

– Он заснул.

Голос Калеба задевает за живое. Я поворачиваюсь, скрестив руки на груди. Не слишком ли оборонительная поза? Опускаю руки вниз.

– Я… я рада, что ты дома.

– Правда?

Его лицо ничего не выражает. Калеб выходит из полутьмы и направляется ко мне. Он останавливается на расстоянии вытянутой руки, но между нами целая вселенная.

Я знаю каждую морщинку на его лице. Ту, что появилась в первый год нашего брака, – он слишком часто смеялся. Ту, что родилась от беспокойства в год, когда он уволился из подрядной компании и начал собственное дело. Ту, что образовалась оттого, что он слишком сосредоточивался на Натаниэле, когда наш сын делал первые шаги и произносил первые слова. Горло сжимает, как в тисках, и все извинения горьким комом стоят в животе. Мы были слишком наивны и верили, что непобедимы, что можем вслепую мчаться по крутым жизненным поворотам на невероятной скорости и не разбиться.

– Ох, Калеб, – сквозь слезы говорю я, – все это… такого не могло случиться с нами.

Он тоже плачет. Мы цепляемся друг за друга, заполняя своей болью пустоты и изломы друг друга.

– Он сделал это. Он сделал это с нашим сыном!

Калеб сжимает в ладонях мое лицо:

– Мы справимся. Мы сделаем все, чтобы Натаниэль поправился. – Но в конце его утверждения прячется еле различимый вопрос. – Нас трое, Нина, – шепчет он. – Мы вместе.

– Вместе, – повторяю я и прижимаюсь губами к его шее. – Калеб, прости меня.

– Тс-с…

– Я не… я…

Он прерывает мои извинения поцелуем. Его поступок заставляет меня замолчать – такого я не ожидала. Потом я хватаюсь за ворот его рубашки и отвечаю на поцелуй. Целую его от всего сердца, целую так, чтобы он не чувствовал медный привкус сожаления. Вместе.

Мы безжалостно раздеваем друг друга: рвем вещи, с треском отдираем пуговицы, которые закатываются под диван, как наши тайны. Нас охватывает злость – злость на то, что это случилось с нашим сыном, на то, что нельзя повернуть время вспять. Впервые за эти дни я могу выплеснуть гнев. Я обрушиваю его на Калеба и сразу понимаю, что он делает то же самое. Мы царапаемся и кусаемся, а потом Калеб бережно укладывает меня навзничь. Наши взгляды встречаются, когда он входит в меня, и каждый боится моргнуть. Мое тело вспоминает, что значит быть наполненной любовью, а не отчаяньем.

Последнее дело, над которым мы работали с Моникой Лафлам, не увенчалось успехом. Она прислала мне отчет, в котором сообщалось, что ей позвонила некая миссис Грейди. Якобы ее семилетний сын Эли, после того как вылез из ванны, схватил полотенце с Микки Маусом и начал изображать половой акт, а потом сказал, что к нему приставал отчим. Мальчика отвезли в медицинский центр в Мэне, но следов насилия обнаружено не было. А еще Эли страдал от расстройства, называемого оппозиционно-вызывающим поведением.

Мы встретились у меня в конторе, в кабинете, где обычно принимаем детей, чтобы оценить их дееспособность. По ту сторону прозрачного зеркала находился небольшой стол, крошечные стулья, несколько игрушек, на стене нарисована радуга. Мы с Моникой наблюдали, как Эли бегает, проказничает и в буквальном смысле карабкается на шторы.

– Что ж, – сказала я, – наверное, это весело.

В соседнем кабинете миссис Грейди приказала сыну прекратить безобразничать.

– Эли, ты должен успокоиться, – велела она. Но он стал кричать еще громче и бегать еще быстрее.

Я повернулась к Монике.

– А что вообще такое «оппозиционно-вызывающее поведение»?

Сотрудница отдела опеки пожала плечами.

– Хочешь знать мое мнение? – уточнила она и кивнула на Эли: – Вот это оно и есть. Он не слушает, что ему говорят, и делает все наоборот.

Я изумленно вытаращилась на нее.

– Неужели это действительно психическое заболевание? Я хочу сказать, разве так ведут себя не все семилетние дети?

– Вполне вероятно.

– А что с уликами? – Я развернула пакет и достала аккуратно сложенное полотенце. На меня искоса взглянул Микки. Большие уши, кривая улыбка… И я подумала: «Его самого можно испугаться».

– Мать постирала его в тот же вечер.

– Разумеется…

Моника вздыхает, когда я передаю ей полотенце.

– Миссис Грейди настроена довести дело до суда.

– Это не ей решать.

Я улыбаюсь, когда мать Эли становится рядом со мной и полицейским, который расследовал ее дело. Я гружу ее байками о том, что мы посмотрим, какую информацию от Эли удастся вытянуть мисс Лафлам, – для протокола.

Мы через зеркало наблюдаем, как Моника просит Эли сесть.

– Нет, – отвечает малыш и начинает бегать по кругу.

– Мне нужно, чтобы ты сел на этот стул. Ты не мог бы сесть? Пожалуйста!

Эли хватает стул и швыряет его в угол. С величайшим терпением Моника поднимает стул и ставит его рядом со своим.

– Эли, мне нужно, чтобы ты ненадолго сел на этот стул, а потом мы пойдем к маме.

– Я сейчас хочу к маме. Не хочу здесь оставаться. – Но на стул он все-таки садится.

Моника кивает на радугу:

– Можешь назвать этот цвет, Эли?

– Красный.

– Отлично! А этот? – Она касается желтой полосы.

Эли закатывает глаза к потолку.

– Красный, – отвечает он.

– Это красный или эта полоска отличается от остальных?

– Хочу к маме! – кричит Эли. – Не хочу с тобой говорить! Ты большая жирная пердуха.

– Хорошо, – ровно продолжает Моника. – Хочешь к маме?

– Нет, я к маме не хочу.

Примерно спустя пять минут Моника прекратила беседу. Она вздернула брови, посмотрела на меня через зеркало и пожала плечами. Миссис Грейди тут же подалась вперед.

– Что дальше? Мы назначим дату слушания?

Я собралась с духом.

– Я не уверена в том, что произошло с вашим сыном, – дипломатично начала я. – Возможно, имело место насилие, поведение мальчика указывает на это. И мне кажется, с вашей стороны было бы мудро присмотреться к отношениям вашего мужа и Эли. Однако мы не можем преследовать его в судебном порядке.

– Но… но вы только что сказали. Было насилие. Какие еще нужны доказательства?

– Вы сами сейчас видели Эли. Он не сможет сидеть в зале суда и отвечать на вопросы.

– Если вы лучше его узнаете…

– Миссис Грейди, дело не только во мне. Эли нужно будет отвечать на вопросы, поставленные адвокатом защиты и судьей, под пристальным взглядом присяжных, сидящих всего в нескольких метрах от него. Вам лучше кого бы то ни было известно, на что способен ваш сын, – вы видите это каждый день. Но, к сожалению, судебная система не срабатывает с людьми, которые не укладываются в ее рамки.

Лицо женщины побелело как полотно.

– А… а как вы поступаете в таких случаях? Как защищаете таких детей, как Эли?

Я повернулась к зеркалу-стеклу, за которым Эли ломал карандаши.

– Мы не в силах их защитить, – призналась я.

Я резко сажусь в кровати, мое сердце неистово бьется. Сон. Это всего лишь сон. Сердце колотится, пот покрывает меня, но в доме тишина.

Калеб лежит на боку, лицом ко мне и ровно дышит. На его лице серебристые дорожки – он плакал во сне. Я касаюсь слезинки пальцем и подношу его к губам.

– Я знаю, – шепчу я и остаток ночи лежу без сна.

С рассветом я забываюсь беспокойным сном, а просыпаюсь от первого зимнего мороза. В Мэн зима приходит рано и меняет весь пейзаж. Мир становится седым и колючим. И может осыпаться, как только на него ступишь.

Калеба и Натаниэля нигде не видно. В доме так пусто, что воздух буквально звенит, когда я одеваюсь и спускаюсь вниз. Мороз крадется через щель под дверью и обвивает мои лодыжки, пока я пью кофе и смотрю на записку на столе: «Мы в сарае».

Я застаю их за перемешиванием извести. Вернее, Калеб мешает, а Натаниэль ползает на коленях на полу, осколками кирпича огораживая спящую на цементном полу собаку.

– Привет, – усмехается Калеб, поднимая голову. – Сегодня мы строим новую каменную стену.

– Я вижу. Натаниэль надел шапку и перчатки? На улице слишком холодно для…

– Они вон там. – Калеб подбородком указывает налево, где лежат голубые флисовые перчатки и шапка.

– Что ж, мне нужно ненадолго уехать.

– Так поезжай. – Калеб протягивает лопату по цементу, перемешивая раствор.

Но мне не хочется уезжать. Я знаю, здесь обойдутся и без меня. Много лет я была в семье основным кормильцем, но в последнее время привыкла к собственному дому и совсем не хочу уезжать.

– Может быть, я…

Меня прерывает крик Калеба, который наклоняется и орет Натаниэлю прямо в лицо:

– Нет!

Натаниэль пугается и чуть не падает, но Калеб успевает схватить его за руку и оттолкнуть.

– Калеб…

– Нельзя трогать антифриз! – не успокаивается Калеб. – Сколько раз я тебя предупреждал? Это яд. Ты можешь отравиться!

Он хватает бутылку с антифризом, который добавляет в раствор, чтобы тот не замерзал при низкой температуре, а потом промокает тряпкой лужу на полу. На тряпке расплывается неестественно зеленое пятно. Пес вертится тут же, но Калеб отталкивает его ногой.

– Пошел вон, Мейсон!

В углу чуть не плачет Натаниэль.

– Иди сюда, – распахиваю я объятия. Он летит в них, и я целую его в макушку. – Может, пойдешь в комнату и выберешь себе игрушку, пока папа работает?

Натаниэль выбегает из сарая, за ним спешит Мейсон. Он достаточно умен, чтобы понимать, что их помиловали. Калеб недоверчиво качает головой:

– Хотела подорвать мой авторитет, Нина? Тебе это удалось!

– Я не подрывала твой авторитет. Я… Посмотри на сына, Калеб, ты до смерти его напугал! Он поступил так не нарочно.

– Неважно. Ему было сказано не трогать, а он не послушался.

– Тебе не кажется, что в последнее время он и так многое пережил?

Калеб вытирает руки полотенцем.

– Кажется. Представь, как он воспримет то, что любимый пес умер, потому что сам Натаниэль нарушил правила и поступил так, как не должен был поступать? – Он закрывает антифриз крышкой и ставит повыше на полку. – Я хочу, чтобы он вновь почувствовал себя обычным ребенком. И если бы Натаниэль сделал такое три недели назад – клянусь, я бы его наказал!

Я не могу следовать его логике, поэтому глотаю свой ответ, разворачиваюсь и выхожу из сарая.

Продолжая злиться на Калеба, я приезжаю в полицейский участок и застаю спящего за письменным столом Патрика. Я громко хлопаю дверью кабинета, и он едва не падает со стула. Потом морщится и касается рукой головы.

– Я просто счастлива видеть, как вы, слуги закона, отрабатываете деньги налогоплательщиков, – сварливо говорю я. – Где распечатка для опознания?

– Я как раз над этим работаю, – отвечает Патрик.

– О да, я вижу, как ты напрягаешься!

Патрик встает и хмуро смотрит на меня:

– Кто наплевал тебе в кофе?

– Прости. Просто дома счастье бьет через край. Не сомневайся, я вспомню о хороших манерах, когда ты найдешь повод засадить Шишинского за решетку.

– Как там Калеб?

– Отлично.

– Совсем не похоже, что отлично…

– Патрик, я приехала потому, что должна знать: дело сдвинулось с мертвой точки. Что что-то делается. Пожалуйста, покажи мне…

Он кивает и берет меня за руку. Мы идем по коридорам, по которым мне в полицейском участке Биддефорда еще не доводилось ходить, и наконец оказываемся в глубине здания, в комнатке не больше чулана. Свет здесь выключен, экран компьютера мерцает зеленым, а за клавиатурой сидит прыщавый юноша с горстью чипсов.

– Парень… – приветствует он Патрика.

Я тоже поворачиваюсь к Патрику:

– Ты шутишь?

– Нина, это Эмилио, он помогает нам с распечатками. Он компьютерный гений.

Патрик слоняется над Эмилио и нажимает клавишу. На экране появляются десять фотографий. Одна из них – отца Шишинского.

Я наклоняюсь, чтобы лучше видеть. Ни в глазах священника, ни в его легкой улыбке нет и намека на то, что он способен на подобную гадость. Половина людей на снимках одета в ризы священников, вторая половина – в стандартные комбинезоны местной тюрьмы. Патрик пожимает плечами.

– Я нашел снимок Шишинского только в пасторском воротничке. Поэтому пришлось преступников тоже нарядить священниками. В этом случае позже, после того как Натаниэль назовет обидчика, не возникнет никаких вопросов.

Он говорит это так, как будто вопросы обязательно возникнут. За это я его и обожаю. Мы наблюдаем, как Эмилио накладывает воротничок на снимок головореза с пропитым лицом.

– Есть минутка? – спрашивает Патрик и, когда я киваю, выводит меня из этого импровизированного кабинета через боковую дверь во двор.

Там стоит стол для пикника, висит бейсбольное кольцо, а вокруг высокий забор из сетки-рабицы.

– Ладно, – говорю я, – что случилось?

– Ничего.

– Если ничего не случилось, мы могли бы поговорить и в присутствии твоего хакера.

Патрик садится на скамью перед столом для пикника.

– Речь идет об опознании.

– Я так и поняла.

– Прекрати!

Патрик ждет, пока я усядусь, потом смотрит мне в глаза. Этот долгий пристальный взгляд… Именно эти глаза – первое, что я увидела, когда пришла в себя после того, как Патрик попал мне в голову бейсбольным мячом во время матча Малой лиги. Именно эти глаза служили мне опорой, когда в шестнадцать я ехала на подъемнике на Сахарную Голову, хотя очень боюсь высоты. Почти всю мою жизнь они убеждали меня, что я поступаю правильно в те мгновения, когда я не в силах была отвечать.

– Ты должна кое-что понять, Нина, – говорит Патрик. – Даже если Натаниэль укажет на фотографию Шишинского… это не очень убедительный аргумент. Пятилетний ребенок не может в полной мере понять процедуру опознания. Он может указать на любое знакомое лицо. Он может указать на кого угодно, только чтобы мы оставили его в покое.

– Неужели ты думаешь, что я этого не знаю?

– Ты думаешь только об одном: как добиться обвинительного приговора. Мы не можем заставить его пройти процедуру опознания только потому, что ты хочешь, чтобы дело двигалось быстрее. Вот что я пытаюсь тебе сказать. Через неделю Натаниэль, возможно, заговорит. Может, даже завтра. В итоге он сможет назвать имя преступника, а это будет уже более весомым обвинением.

Я подаюсь вперед и хватаюсь за голову:

– А что прикажешь делать мне? Позволить ему выступить в качестве свидетеля?

– Так работает система.

– Только не в том случае, когда пострадавший – мой сын, – отрезаю я.

Патрик касается моей руки.

– Нина, без показаний Натаниэля против Шишинского у нас не будет дела. – Он качает головой, уверенный, что мне даже в голову эта мысль не приходила.

Но я еще никогда в жизни не была так уверена. Я пойду на все, чтобы уберечь сына от дачи свидетельских показаний.

– Ты прав, – отвечаю я Патрику. – Именно поэтому я рассчитываю на тебя. Ты поможешь мне заставить священника во всем признаться.

Я направляюсь с церковь Святой Анны, даже не сразу осознав, куда еду. Останавливаюсь у церкви, выхожу из машины, на цыпочках обхожу здание, чтобы зайти с черного хода. Здесь, примыкая к главному зданию, находится жилище приходского священника. Кроссовки оставляют следы на снегу – тропинку человека-невидимки.

Если я вскарабкаюсь на край водосточной канавы, то смогу заглянуть в окно. Это квартира отца Шишинского, его гостиная. Вон стоит чашка, чайный пакетик высыхает на приставном столике. На диване лежит раскрытая книга. Том Клэнси[4]4
  Американский писатель, работает в жанре технотриллера и описывает альтернативную историю.


[Закрыть]. Вокруг подарки от паствы: вытканный вручную ковер, деревянная подставка для Библии, детский рисунок в рамочке. Все эти люди тоже верили ему, я оказалась не единственной простофилей.

Я не знаю, чего жду. Но, стоя здесь, я вспоминаю день до того, как Натаниэль перестал разговаривать, тогда мы последний раз посетили вместе службу. Устраивали прием для двух священников, которые приехали в церковь Святой Анны с визитом. Над накрытыми столами висел плакат, на котором было написано: «Счастливого возвращения домой». Вспоминаю, что в то утро кофе был с привкусом ореха. Съели все присыпанные сахаром пончики, не оставив ничего Натаниэлю, хотя он хотел их попробовать. Помню, я разговаривала с парой, которую не видела уже несколько месяцев, и увидела, как другие дети спускаются за отцом Шишинским послушать очередную сказку.

– Иди и ты, Натаниэль.

Он прятался за мной, цеплялся за ноги. Я слегка подтолкнула его, чтобы он присоединился к остальным.

Я сама подтолкнула его к этому…

Я стою на краю канавы почти час, пока в гостиную не входит священник. Садится на диван, допивает свой чай, читает. Он не знает, что я за ним наблюдаю. Он понятия не имеет, что я также могу тайком вмешаться в его жизнь, как и он в мою.

Как Патрик и обещал, распечатано десять фотографий – каждая размером с бейсбольную карточку, на каждой изображен другой «священник». Калеб внимательно смотрит на одну из карточек.

– Педофилы Сан-Диего, – бормочет он. – Не хватает только статистики.

Мы с Натаниэлем входим в кабинет, держась за руки.

– Смотри, кто здесь! – весело говорю я.

Встает Патрик.

– Привет, Кузнечик. Помнишь наш вчерашний разговор? – Натаниэль кивает. – А сегодня со мной побеседуешь?

Он уже заинтересовался, я чувствую это. Патрик похлопывает по подушке рядом с собой, и Натаниэль тут же взбирается на диван. Мы с Калебом усаживаемся по обе стороны от них в мягких креслах. «Как обыденно мы выглядим», – думаю я.

– Как я и обещал, я принес с собой несколько фотографий. – Патрик достает оставшиеся снимки из папки на кофейном столике, как будто собирается раскладывать пасьянс. Он смотрит на меня, потом на Калеба – молчаливое предупреждение, что сейчас настал его час. – Помнишь, ты говорил, что тебя обидели?

Да.

– И ты сказал, что знаешь, что кто это сделал?

Очередной кивок, только после продолжительного молчания.

– Я хочу показать тебе несколько снимков, и если на одном из них ты увидишь своего обидчика, то я хочу, чтобы ты указал мне на него. Но если человека, который тебя обидел, нет на фотографиях, ты просто покачай головой, чтобы я знал, что его здесь нет.

Патрик отлично это сказал – открытое, законное вступление перед опознанием; просьба, которая не станет подводить Натаниэля к мысли, что здесь есть правильный ответ.

Несмотря на то что он все-таки есть.

Мы наблюдаем, как темные, бездонные глаза Натаниэля переходят от одного снимка к другому. Он сунул руки под колени. Ноги его даже до пола не достают.

– Ты понимаешь, Натаниэль, чего я от тебя хочу? – переспрашивает Патрик.

Натаниэль кивает, потом одна его рука выползает из-под колен. Я так хочу, чтобы у него все получилось, так сильно этого хочу, что становится больно: поскорее бы завертелось колесо правосудия! И так же сильно, по той же причине, я хочу, чтобы у сына ничего не вышло.

Его рука по очереди проплывает над каждой карточкой, как стрекоза, зависшая над ручьем. Рука двигается, но не опускается. Пальцы касаются лица Шишинского и двигаются дальше. Взглядом я пытаюсь заставить его вернуться.

– Патрик, – не сдерживаюсь я. – Спроси, он кого-нибудь узнаёт?

Патрик натянуто улыбается. И сквозь зубы произносит:

– Нина, ты же знаешь, что я не могу этого сделать. – Потом поворачивается к Натаниэлю: – Что скажешь, Кузнечик? Ты видишь человека, который тебя обидел?

Палец Натаниэля, покачиваясь, как метроном, ползет по краю фотографии Шишинского. Зависает там, потом двигается к другому снимку. Мы все ждем, пытаясь понять, что он хочет нам сказать. Но он кладет один снимок на другой, пока на столе не образуются две колонки. Он соединяет их по диагонали. Такая медлительность – а оказывается, он всего лишь изображает букву «N».

– Он коснулся снимка. Нужного снимка, – настаиваю я. – Такого опознания достаточно.

– Нет, недостаточно, – Патрик качает головой.

– Натаниэль, попробуй еще раз. – Я протягиваю руку и перемешиваю фотографии. – Покажи кто.

Натаниэль злится, что я испортила его работу, отталкивает карты, и половина оказывается на полу. Потом прячет лицо в коленях и отказывает смотреть на меня.

– Помогла, ничего не скажешь! – бормочет Патрик.

– Не вижу, чтобы ты помогал!

– Натаниэль! – Калеб касается ноги сына. – Ты отлично справился. Не слушай маму.

– Спасибо тебе, Калеб.

– Я не то хотел сказать, и тебе это известно.

Мои щеки пылают.

– Да неужели!

Патрик, который чувствует себя не в своей тарелке, начинает засовывать снимки в конверт.

– Мне кажется, мы должны поговорить об этом в другом месте, – многозначительно говорит Калеб.

Натаниэль зажимает уши руками и зарывается сбоку, между диванными подушками и ногой Патрика.

– Посмотри, до чего ты довел ребенка, – говорю я.

Безумие, воцарившееся в комнате, всех оттенков пламени, оно давит на него, поэтому Натаниэлю приходится съеживаться настолько, чтобы суметь забиться между подушками. В кармане Патрика, с той стороны, где к нему крепко прижимается Натаниэль, лежит что-то твердое. Сами штаны пахнут кленовым сиропом и ноябрем.

Его мама опять плачет, отец кричит на маму. Натаниэль помнит, что раньше, когда он всего лишь будил их поутру, они уже были счастливы. Теперь же, что бы он ни делал, похоже, он все время поступает неправильно.

Он знает, что это правда: во всем случившемся виноват только он. А сейчас, когда он стал грязным, изменился, родители не знают, что с ним делать.

Как бы он хотел, чтобы они снова улыбались! Как бы он хотел дать ответы на все вопросы! Но он не может преодолеть стоящую в горле преграду: «Об этом нельзя никому рассказывать».

Мама вскидывает руки и идет к камину, поворачивается к остальным спиной. Она думает, что никто не видит ее лица, и заливается слезами. Отец с Патриком изо всех сил стараются не смотреть друг на друга. Их взгляды, как мячики, отскакивают от предметов в крошечной комнате.

Когда к нему вернется голос, Натаниэль вспомнит случай, когда прошлой зимой у мамы не завелась машина. Мама повернула ключ, мотор гудел, завывал и завывал, пока не ожил. Натаниэль то же самое чувствует в своем животе. Зажигание, ворчание, крошечные пузырьки, поднимающиеся по горлу. Что-то душит его, раздувает грудную клетку. Имя, которое рвется наружу, какое-то невнятное, вязкое, как каша, даже отдаленно не похожее на толстую, ноздреватую глыбу, которая за минувшие недели поглотила все его слова. Если честно, сейчас, когда оно вертится у него на языке – горькая пилюля! – трудно поверить, что такое крошечное слово могло заполнить его всего изнутри.

Натаниэль боится, что его никто не услышит, потому что слишком много злых слов летает по комнате, как воздушные змеи. Поэтому он становится на колени, прижимается к Патрику, прикрывает ухо полицейского ладошкой, как рупором, и говорит, говорит.

Патрик чувствует слева теплый вес тела Натаниэля. И не удивительно: Патрик и сам пытается спрятаться от колкостей, которые Калеб с Ниной отпускают друг другу. Натаниэлю, должно быть, тоже не по себе. Полицейский приобнимает ребенка.

– Все в порядке, Кузнечик, – бормочет он.

Потом он чувствует, как пальцы Натаниэля касается его затылка. В его ухо льется звук. Он не больше, чем дыхание, но Патрик продолжает ждать. Он еще раз обнимает Натаниэля, на этот раз за его поступок. Потом вмешивается в перепалку Калеба и Нины:

– Кто такой, черт возьми, отец Глен?

Логичнее всего обыскать церковь во время службы, когда отец Шишинский – также известный среди детей, которым, как и Натаниэлю, трудно произнести его фамилию, как отец Глен, – так или иначе занят. Патрик не помнит, когда последний раз искал улики в пиджаке и галстуке, но не хочет выделяться из толпы. Он улыбается незнакомым людям, которые гуськом идут в церковь к девяти утра, а когда все поворачивают в основной неф, он идет в противоположном направлении, вниз по лестнице.

У Патрика нет ордера на обыск, но это общественное место и ордер здесь не нужен. Тем не менее он продолжает неслышно двигаться по коридору, не желая привлекать к себе внимание. Минует класс, где, как рыбки, вертятся за крошечными столами ребятишки. Куда бы на месте священника он спрятал ящик для пожертвований?

Нина рассказала ему, что однажды в воскресенье Натаниэль вернулся домой в других трусиках. Возможно, это ничего и не значит. Но, с другой стороны, возможно, что-то да означает. И работа Патрика заключается в том, чтобы перевернуть каждый камешек, – когда придет пора припереть Шишинского к стенке, у него на руках будут все козыри.

Ящика для пожертвований нет ни возле фонтанчика, ни у туалета. Ни в кабинете Шишинского – комнате с отделанными деревом панелями, где весь пол завален кипами религиозных текстов. Он подергал пару дверей в коридоре – заперто.

– Вам помочь?

За спиной Патрика стоит учительница воскресной школы – женщина, всем обликом напоминающая мать настоятельницу.

– Ох, прошу прощения, – извиняется он, – не хотел срывать вам урок.

Он пытается задействовать все свое обаяние, но эта женщина, наверное, привыкла к лести, к детским ручкам в банке с печеньем. Патрик продолжает выкручиваться на ходу:

– Понимаете, мой двухлетний сынишка только что намочил штанишки во время проповеди отца Шишинского… а я слышал, у нас где-то есть ящик для пожертвований…

Учительница сочувственно улыбается.

– Водичка всегда просится наружу, – говорит она, заводит Патрика в класс, где к ним поворачиваются пятнадцать крошечным мордашек, и вручает ему большой синий ящик от «Раббермейд». – Понятия не имею, что там, но желаю удачи.

Через несколько минут Патрик уже прячется в котельной – первом попавшемся месте, где его никто не побеспокоит. Он стоит по колено в старой одежде. Тут лежат вещи, которым уже лет по тридцать, туфли со стертыми подошвами, детские зимние комбинезоны. Он находит семь пар трусов – три пары розовых, с изображением Барби. Разложив оставшиеся четыре на полу, он достает из кармана сотовый и набирает номер Нины.

– Как они выглядят? – спрашивает он, когда снимает трубку. – Трусы.

– Что там за гул? Ты где?

– В церковной котельной, – шепчет Патрик.

– Сегодня? Сейчас? Ты серьезно?

Патрик нетерпеливо тычет пальцем в перчатке в трусы.

– К делу. У меня есть трусы с роботами, еще с грузовиками, две оставшиеся пары просто белые с синей каемкой. Ничего не узнаешь?

– Нет. У него были широкие трусики, «боксерки». С бейсбольными рукавицами на них.

Он не может себе представить, как она помнит такие мелочи. Сам Патрик даже не мог бы сказать, какое белье надел сегодня.

– Нина, здесь нет ничего похожего.

– Они должны быть там!

– Если он их сохранил, в чем мы не уверены, они, скорее всего, спрятаны у него в квартире.

– Как трофей, – добавляет Нина, и от ее грустного голоса Патрику становится больно.

– Если они там, мы обязательно найдем их, когда придем с ордером на обыск, – обещает он. Свои истинные мысли он не озвучивает, но сами по себе трусы ничего не доказывают. Существует тысячи объяснений подобного рода уликам; вполне вероятно, он знает их все.

– Ты разговаривал…

– Пока нет.

– Ты же мне позвонишь, да? После вашего разговора?

– А ты как думаешь? – отвечает Патрик и вешает трубку.

Он наклоняется, чтобы сложить разбросанные вещи назад в коробку, и замечает что-то пестрое в нише за паровым котлом. Согнувшись, он протягивает руку, но достать это «что-то» не может. Патрик оглядывается, находит кочергу и засовывает ее за котел. Он цепляет предмет за уголок – возможно, это бумага? – и подтягивает поближе, чтобы суметь ухватить.

Бейсбольные рукавицы. Стопроцентный хлопок. «Гэп», размер XXS.