Текст книги "Роковое совпадение"

Хвостами.

Как называется слепой динозавр?

Какой-к-черту-завр.

Вот еще один:

Тук-тук.

Кто там?

Сиди.

Какой Сиди?

Сиди, я сам открою.

Когда он рассказал мне этот анекдот, я не смеялся.

Глава 6

Вот так я вернулась к своей прежней жизни. Мы втроем сидим за столом, завтракаем, как любая другая семья. Натаниэль водит пальчиком по буквам заголовка утренней газеты.

– М… – негромко произносит он. – А, М…

Я смотрю на снимок поверх чашки. На нем я с Натаниэлем на руках, рядом стоит Калеб. Каким-то образом Фишер тоже умудрился попасть в кадр. На заднем фоне, в отдалении, стоит Патрик; я узнаю его только по туфлям. Сверху надпись кричащими черными буквами: «МАМОЧКА!»

Калеб убирает пустую тарелку Натаниэля, когда сын убегает в комнату играть – он расставил там две армии пластмассовых динозавров для войны юрского периода. Я бросаю взгляд на газету.

– Я живой пример плохой матери, – говорю я.

– Устала быть самой знаменитой убийцей в масштабах штата? – Он кивает на стол. – Что в конверте?

Светло-коричневый конверт из официальной инстанции, перевязанный красной бечевкой. Я обнаружила, что он застрял в газете между местными новостями и новостями спорта. Верчу его в руках, но на нем нет ни обратного адреса, ни каких-либо других опознавательных знаков.

Внутри лежит отчет с выводами из лаборатории, я и раньше видела подобные таблицы. В ней результаты занесены в восемь колонок, каждая обозначает определенный локус на человеческой ДНК. И два ряда цифр, идентичных в каждом столбце.

Заключение: «Совокупность параметров ДНК, обнаруженных на нижнем белье, совпадает с ДНК Шишинского. Вывод: его нельзя исключать из списка возможных доноров генетического материала, обнаруженного в этом пятне. Шансы совпадения ДНК человека, выбранного в случайном порядке и не состоящего в родстве с донором генетического материла на белье, составляют более одного к шести миллиардам. Что приблизительно равно населению земного шара».

Если простыми словами: на трусиках моего сына обнаружена сперма отца Шишинского.

Калеб заглядывает мне через плечо.

– Что там?

– Отпущение грехов, – вздыхаю я.

Калеб берет бумагу у меня из рук. Я показываю на первый ряд цифр:

– Здесь указана ДНК, выделенная из крови Шишинского. А в этом ряду – ДНК, выделенная из пятна на белье.

– Цифры идентичны.

– Верно. ДНК во всем теле одинаковая. Именно поэтому, когда полиция арестовывает насильника, у него берут кровь. Представляешь, как было бы смешно, если бы преступников просили сдать образцы спермы? Суть в том, что если ДНК из образцов крови подозреваемого совпадет с уликами, то обвинительный приговор практически гарантирован. – Я поднимаю глаза на мужа. – Значит, это сделал он, Калеб. Он преступник. И… – Я замолкаю.

– И что?

– И я поступила правильно, – заканчиваю я.

Калеб кладет документ на стол и встает.

– Что? – с вызовом бросаю я.

Он медленно качает головой:

– Нина, ты поступила неправильно. Сама в этом призналась. Если ДНК из крови подозреваемого совпадает с уликами, обвинительный приговор гарантирован. Если бы ты не спешила, он бы получил по заслугам.

– А Натаниэлю пришлось бы сидеть в зале суда, вновь и вновь переживая каждую минуту того, что с ним произошло, потому что без его показаний результаты экспертизы ничего не значат. – К моему стыду, на глаза у меня наворачиваются слезы. – Я подумала, что Натаниэль и без этого достаточно настрадался.

– Знаю я, что ты подумала, – негромко отвечает Калеб. – В этом и проблема. А как насчет того, с чем пришлось столкнуться Натаниэлю из-за того, что ты сделала? Я не говорю, что ты поступила несправедливо. Даже не стану отрицать, что сам об этом думал. Но даже если это было единственным выходом… заслуженным наказанием… Нина, все равно это было неправильно.

Он натягивает сапоги и открывает дверь кухни, оставляя меня одну с результатами анализов. Я подпираю голову рукой и делаю глубокий вдох. Калеб ошибается, он не может не ошибаться, потому что если он прав, тогда…

Мыслями я далеко, когда мое внимание привлекает конверт. Кто тайно мне его передал? Из лаборатории его прислали в прокуратуру. Вероятно, его переслал Патрик или кто-то из сочувствующих помощников прокурора, решив, что это может стать мотивом для оправдания на основании невменяемости. В любом случае эти документы не должны были ко мне попасть.

Следовательно, о них я не могу рассказать Фишеру.

Я снимаю трубку и звоню адвокату.

– Нина, – приветствует он. – Ты видела утренние газеты?

– Такое сложно пропустить. Послушайте, Фишер, вы видели результаты анализа ДНК священника?

– Вы имеете в виду, спермы на белье? Нет. – Он делает паузу. – Это дело уже закрыто. Вероятно, кто-то сказал в лаборатории, чтобы с анализом не трудились.

Маловероятно. В прокуратуре дел по горло, чтобы еще обращать внимание на подобные мелочи.

– Знаете, я бы хотела ознакомиться с результатами, если честно. Если они пришли.

– Говоря откровенно, они не имеют никакого значения в вашем деле…

– Фишер, – твердо говорю я. – Пожалуйста, попросите своего помощника позвонить Квентину Брауну, чтобы он переслал результаты по факсу. Я должна с ними ознакомиться.

Он вздыхает.

– Хорошо. Я перезвоню вам.

Я кладу трубку на рычаг и усаживаюсь за стол. Калеб на улице колет дрова, с каждым тяжелым взмахом топора высвобождая свое разочарование. Вчера ночью, нащупав под одеялом теплую руку, он коснулся пластмассового края моего электронного браслета. И все – отвернулся от меня, лег на бок…

Я беру кофе и еще раз перечитываю строчки-близнецы в отчете. Калеб ошибается, тут же все черным по белому написано. Все эти буквы и цифры – доказательство того, что я герой.

Квентин в очередной раз бросает беглый взгляд на отчет из лаборатории и кладет его на край письменного стола. Ничего удивительного; все понимают, почему она застрелила священника. Но суть в том, что больше это не имеет никакого значения. Сейчас суд рассматривает дело не об изнасиловании, а об убийстве.

Секретарша, издерганная тусклая блондинка по имени Ронда или Ванда (или что-то в этом роде), просовывает голову в кабинет.

– В этом здании никто не умеет стучать? – хмурится Квентин.

– Вы забрали ответ из лаборатории по Шишинскому? – спрашивает она.

– Он здесь. А что?

– Только что звонил адвокат. Он хочет, чтобы ему по факсу сбросили копию. Еще вчера.

Квентин протягивает ей бумаги.

– А чего вдруг такая спешка?

– Кто знает.

Для Квентина это лишено смысла. Фишер Каррингтон должен понимать, что эта информация никак не может повлиять на исход дела. С другой стороны, для обвинения она вообще бесполезна – Нину Фрост ждет обвинительный приговор, он в этом уверен, и никаким результатам анализов мертвого человека этого не изменить.

Как только за секретаршей закрывается дверь, Квентин выбрасывает просьбу Каррингтона из головы.

Марчелла Вентворт ненавидит снег. Она достаточно повидала снега за детство, проведенное в Мэне, а потом за те десять лет, что работала там. Она терпеть не может просыпаться и знать, что придется доставать лопату и расчищать себе дорожку к машине. Она ненавидит, когда скользят ноги, ненавидит неконтролируемое чувство, когда колеса заносит на черном льду. На самом деле самым лучшим днем в жизни Марчеллы стал тот, когда она уволилась из экспертной лаборатории штата Мэн и переехала в Вирджинию, выбросив свои зимние сапоги в мусорный контейнер у «Макдоналдса» на автостраде.

Сейчас она уже три года работает в «Селл-Кор», частной лаборатории. У Марчеллы круглый год загар и одна легкая зимняя куртка. Но на рабочем столе она хранит открытку от Нины Фрост, окружного прокурора, которую та прислала на Рождество в прошлом году. На открытке в форме рукавицы изображен ее родной штат, который невозможно ни с чем спутать, с шутовским колпаком и мячиками вместо глаз. «Рожденный в Мэне остается его жителем навсегда», – гласит надпись.

Марчелла смотрит на открытку и думает, что там уже землю припорошило снежком. И тут как раз звонит Нина Фрост.

– Ты не поверишь, – восклицает Марчелла, – но я только что о тебе думала!

– Мне нужна твоя помощь, – отвечает Нина.

Исключительно по делу. С другой стороны, Нина ничуть не изменилась. Пару раз с тех пор, как Марчелла уволилась из государственной лаборатории, Нина звонила проконсультироваться по делу, чтобы просто подтвердить или опровергнуть предположения.

– Мне необходимо проверить один анализ ДНК.

Марчелла бросает взгляд на внушительную пачку дел в ящике.

– Без проблем. О чем дело?

– Растление малолетних. Есть образец крови и сперма на белье. Я не эксперт, но результаты выглядят слишком банальными.

– Наверное, результаты не совпадают и ты думаешь, что в лаборатории напортачили?

– Если честно, то результаты идентичны. Просто мне необходимо быть уверенной на сто процентов.

– Полагаю, ты не хочешь, чтобы этот тип избежал наказания, – говорит Марчелла.

Повисает молчание.

– Он уже мертв, – отвечает Нина. – Я его застрелила.

Калебу всегда нравилось колоть дрова. Ему нравится, словно Гераклу, поднимать топор и опускать его, будто измеряя свою силу, как на аттракционах. Ему нравятся звук раскалывающегося бревна, сухой треск, а потом глухой стук, когда половинки падают в противоположные стороны. Ему нравится этот ритм, который отгоняет все мысли и воспоминания.

Может быть, когда бревен не останется, он будет готов вернуться в дом и посмотреть в глаза жене.

Нинина откровенность всегда подкупала – особенно человека, который во многих вопросах по природе своей нерешителен. Но сейчас эта черта проявилась настолько, что кажется гротескной. Она просто не может успокоиться.

Однажды Калеба наняли возвести каменный забор в городском парке. За время работы он привык к одному бездомному, который жил под шатром для проведения дней рождения. Его звали Коулспот (по крайней мере, так сказали Калебу). Он шизофреник, но безобидный. Иногда Коулспот сидел в парке на скамейке, пока Калеб работал. Он часами расшнуровывал туфлю, снимал ее, скреб пятку, а потом обувался снова.

– Ты видел? – спрашивал бездомный Калеба. – Видел дыру, через которую просачивается яд?

Однажды прибыли из соцзащиты, чтобы отвезти Коулспота в приют, но он не поехал. Он настаивал на том, что всех там заразит смертельным ядом. Через три часа чиновница была уже на грани нервного срыва.

– Мы пытаемся им помочь, – со вздохом говорила она, – а что получаем в результате?

Поэтому Калеб присел рядом с Коулспотом. Снял свой рабочий сапог, носок и указал на пятку.

– Видишь? – сказал он. – У всех такое есть.

После этого бездомный позволил себя увести легко, как котенка. И не имеет значения, что никакой ядовитой дыры нет, ведь Коулспот искренне верил в ее существование. И на секунду Калеб убедил этого бедолагу в своей правоте.

Сейчас Нина ведет себя точно так же. Переоценивает свои поступки, чтобы они имели смысл для нее самой, даже если остальным кажутся неразумными. Утверждает, что она убила человека, чтобы защитить Натаниэля. Что ж, какую бы травму малыш ни получил, выступая в роли свидетеля, она даже приблизительно не может сравниться с травмой, которую ребенок получил, видя, как на мать надевают наручники и уводят ее в тюрьму.

Калеб знает, что Нина ждет оправдания, но он не может помочь ей так, как помог Колуспоту, – взглянуть ей в глаза и сказать: «Да, понимаю». Он просто не может смотреть ей в глаза. И точка.

Неужели он воздвигает между ними стену только для того, чтобы, когда ее посадят, ему было проще ее отпустить?

Калеб берет очередное бревно и ставит его на край колоды. Когда топор опускается, дерево раскалывается на две аккуратные половинки, а посредине остается истина. По умолчанию то, что сделала Нина, заставляет Калеба чувствовать ее моральное превосходство. Он превращается в труса, потому что ему не хватило духу пересечь эту тонкую грань и перейти от слов к делу.

Кое-что Натаниэль не помнит – например, что тот ответил, когда Натаниэль в первый раз отрицательно покачал головой, и кто расстегнул его джинсы. Что он вспоминает до сих пор, даже когда старается об этом не думать, – каким холодным был воздух, когда он остался без трусиков, и какой горячей после этого показалась чужая рука. Как было больно… Было так больно, хотя он обещал: больно не будет. То, как сильно Натаниэль сжимал Эсме – так, что она закричала. И в зеркале ее золотистых глаз он увидел маленького мальчика – это был уже не он.

«Нина обрадуется».

Это первая мысль Марчеллы, когда она читает результаты анализа ДНК и видит, что ДНК спермы и крови священника совершенно идентичны. Ни один ученый никогда во время дачи показаний этого не скажет, но цифры – статистика – говорят сами за себя. Это преступник, нет никаких сомнений.

Она берет трубку, чтобы позвонить Нине, и прижимает ее подбородком, чтобы стянуть резинкой историю болезни, которая прикреплена к отчету из лаборатории. Марчелла не стала ее просматривать – и так совершенно ясно из того, что рассказала Нина, что этот священник умер в результате выстрела в голову. Но все же Нина попросила ее внимательно изучить документы. Марчелла вздыхает, вешает трубку и открывает толстую папку.

Через два часа она заканчивает читать. И понимает: несмотря на все свои намерения никогда не возвращаться, она отправляется в Мэн.

За неделю я усвоила одно: тюрьма, какие бы формы и размеры она ни принимала, всегда остается тюрьмой. Я ловлю себя на том, что смотрю в окно вместе с нашим псом, испытывая непреодолимое желание быть по ту сторону стекла. Я бы многое отдала, чтобы заняться обычными земными делами: сбегать в банк, отогнать машину в сервис-центр, поменять масло, собрать листья.

Натаниэль снова пошел в садик. Так посоветовала доктор Робишо: это шаг к нормальной жизни. Я не могу отделаться от сомнения, не приложил ли к этому руку Калеб. Неужели он боится оставлять меня с сыном наедине?

Однажды утром, не подумав, я отправилась за газетой и уже прошла полпути, как вспомнила об электронном браслете. Калеб нашел меня рыдающей на крыльце в ожидании воя сирен, который обязательно должен послышаться.

Но благодаря какому-то чуду тревога не поднялась. Я провела шесть секунд на свежем воздухе. И концы в воду.

Иногда, чтобы чем-то себя занять, я готовлю. Делаю домашнюю пасту в форме «пене ригата», курицу в красном вине, китайские пельмени. Я выбираю блюда иностранной кухни – любой, только не американской. Однако сегодня я затеваю уборку в доме. Я уже разобрала шкаф с зимними вещами, кладовую для продуктов, перебрала их содержимое в соответствии с частотой использования. В спальне я вытащила туфли, о которых давно забыла. Развесила свои костюмы по цвету: от бледно-розового до темно-сливового и шоколадного.

Я как раз убираю в шкафу Калеба, когда он входит в комнату, снимая грязную сорочку.

– Знаешь, – говорю я, – половина шкафа занята противоскользящими наклейками на обувь на пять размеров больше, чем нога Натаниэля.

– Купил их на гаражной распродаже. Скоро они будут ему впору.

После всего случившегося разве он не понимает, что будущее не обязательно будет непрерывной прямой линией?

– Что ты делаешь?

– Разбираю твои ящики.

– Мне и так нравятся мои ящики. – Калеб берет порванную рубашку, которую я отложила, и засовывает ее назад. – Может, пойдешь полежишь? Почитаешь? Займешься чем-то другим?

– Не хочу впустую тратить время. – Я нахожу три носка без пары.

– Почему время всегда нужно проводить с пользой? – удивляется Калеб, надевая другую рубашку. Он хватает носки, которые я отложила, и опять кладет их в ящик с бельем.

– Ты все портишь.

– Почему это? Здесь изначально все было отлично! – Калеб заправляет рубашку в джинсы, затягивает ремень. – Мне нравится, как лежат мои носки, – решительно заявляет он.

На секунду мне кажется, что он хочет что-то добавить, но потом передумывает и сбегает вниз по лестнице. Вскоре я вижу через окно, как он выходит на яркое холодное солнце.

Я открываю ящик и достаю носки-сироты. Потом разорванную рубашку. Перемены он заметит не раньше, чем через несколько недель, и тогда будет мне благодарен.

– Боже мой! – восклицаю я, глядя в окно на незнакомую машину, которая останавливается у бордюра.

Миниатюрная, как фея, с копной темных волос женщина выходит из автомобиля и обхватывает себя руками, ежась от холода.

– Что? – услышав мой вскрик, в комнату вбегает Калеб. – Что случилось?

– Ничего! Абсолютно ничего! – Я рывком открываю дверь и встречаю Марчеллу широкой улыбкой. – Поверить не могу, что ты приехала!

– Сюрприз! – отвечает она, обнимая меня. – Как дела?

Она старается этого не показать, но я замечаю, как она краем глаза смотрит на мой электронный браслет.

– Я… сейчас у меня дела отлично. Чего я точно не ожидала, так что ты лично привезешь отчет, который я тебе послала.

Марчелла пожимает плечами:

– Я решила, что ты обрадуешься гостям. И дома я уже давно не была. Соскучилась.

– Врешь! – смеюсь я, втягивая ее в дом, где нас, изнывая от любопытства, ждут Калеб с Натаниэлем. – Это Марчелла Вентворт. Она раньше работала в государственной лаборатории, а потом променяла нас на частную лабораторию.

Я искренне радуюсь. И не потому, что мы с Марчеллой как-то особенно близки, просто за эти дни я почти ни с кем не общаюсь. Иногда к нам заглядывает Патрик. Есть еще, разумеется, моя семья. Но большинство моих коллег и приятелей после слушания об изменении меры пресечения предпочитают обходить меня стороной.

– Вы приехали по делу или просто так? – спрашивает Калеб.

Марчелла смотрит на меня, не зная, что должна ответить.

– Я просила Марчеллу посмотреть на результаты анализа ДНК.

Улыбка Калеба едва заметно увядает, но уловить это может только человек, который знает его так же хорошо, как я.

– Знаете что? Заберу-ка я Натаниэля на улицу, чтобы вы могли посплетничать.

Когда они уходят, я веду Марчеллу в кухню. Мы говорим о погоде в Вирджинии в это время года, когда у нас начались первые морозы. Я делаю нам чай со льдом. Больше я ждать не в силах, поэтому сажусь напротив нее:

– Хорошие новости, да? Полное совпадение по ДНК?

– Нина, ты ничего не заметила, когда читала историю болезни?

– Если честно, я даже не заглянула в нее.

Марчелла пальцем рисует круг на столе.

– У отца Шишинского был хронический миелоидный лейкоз.

– Вот и хорошо, – равнодушно отвечаю я. – Надеюсь, он сильно страдал. Надеюсь, его выворачивало каждый раз, когда проводили курсы химиотерапии.

– Он не проходил курс химиотерапии. Лет семь назад ему пересадили костный мозг. У него наступила ремиссия. В сущности, он излечился.

Я немного напряглась.

– Ты таким способом хочешь мне сказать, что я должна чувствовать вину за то, что убила человека, который победил рак?

– Нет. Дело… ну, речь идет о лечении лейкемии, которое учитывается при анализе ДНК. Если в двух словах: чтобы вылечить болезнь, нужна новая кровь. Ее получают путем пересадки донорского костного мозга, поскольку именно костный мозг участвует в кроветворении. Через несколько месяцев старый костный мозг полностью заменяется костным мозгом донора. Старая кровь полностью заменяется новой, с ней уходит и болезнь. – Марчелла поднимает на меня взгляд. – Ты следишь за ходом моих рассуждений?

– Пока слежу.

– Организм может использовать эту новую кровь, потому что она здоровая. Но это не твоя кровь, и на уровне ДНК она отличается от старой крови. Клетки эпителия, слюна, сперма – ДНК в этих образцах будет такой же, с которой человек родился, но ДНК новой крови будет принадлежать донору. – Марчелла накрывает мою руку ладонью. – Нина, результаты лабораторных исследований точные. ДНК образцов крови отца Шишинского совпадают с ДНК спермы, обнаруженной на белье твоего сына. Но ДНК крови отца Шишинского на самом деле не его.

– Нет, – возражаю я. – Нет, так не бывает! Я только вчера объясняла это Калебу. Можно выделить ДНК из любой клетки организма. Именно поэтому можно использовать образцы крови для сравнения с образцами спермы.

– В девяноста девяти и девяти десятых процента случаев – да. Но здесь мы имеем дело с крайне… крайне редким исключением. – Она качает головой. – Мне очень жаль, Нина.

Я вскидываю голову:

– Ты хочешь сказать… что он все еще жив?

Ответа от нее я не жду.

Я убила не того человека.

После ухода Марчеллы я, словно разъяренный лев, мечусь по импровизированной клетке. Руки мои дрожат; кажется, я не могу согреться. Что я наделала! Убила невинного человека. Священника. Человека, который пришел меня утешить, когда рухнул мой мир; который любил детей, включая Натаниэля. Я убила человека, который поборол рак, который заслужил долгой жизни. Совершила убийство и больше не могу найти себе оправдания.

Я всегда считала, что в аду есть отдельное место для самых страшных грешников – серийных убийц, насильников детей, социопатов, которые готовы за десять долларов в кошельке перерезать другому горлу. И даже когда мне не удавалось добиться для них обвинительного приговора, я уверяла себя, что в конце концов они получат по заслугам.

Получу и я.

Я уверена в этом. Даже несмотря на то что сейчас я не нахожу в себе сил встать, даже несмотря на то что мне хочется изорвать себя в клочья, в глубине души я думаю: «Он все еще где-то рядом».

Я беру трубку, чтобы позвонить Фишеру. Но потом вешаю ее на место. Ему необходимо это услышать, он может и сам об этом узнать. Но я пока не знаю, как это отразится на ходе дела. Возможно, обвинение станет еще больше сочувствовать потерпевшему, который оказался настоящей жертвой. С другой стороны, невменяемость и есть невменяемость. Не суть важно, кого я убила: отца Шишинского, судью или любого присутствующего в зале суда – если я в момент совершения преступления была невменяема, следовательно, меня нельзя признать виновной.

Если честно, при таком раскладе я выгляжу еще более безумной.

Я сажусь за кухонный стол и закрываю лицо руками. Раздается звонок в дверь, и в кухню неожиданно заходит Патрик, слишком большой для этого маленького пространства. Он рвет и мечет из-за сообщения, которое я оставила ему на пейджере.

– Что? – требовательно вопрошает он, с первого взгляда оценив мое состояние и тишину в доме. – Что-то с Натаниэлем?

Такой провокационный вопрос, что я помимо воли начинаю смеяться. Я смеюсь до колик в животе, пока не начинаю хватать ртом воздух, пока по моим щекам не начинают течь слезы – я понимаю, что захлебываюсь рыданиями. Руки Патрика ощупывают мои плечи, руки, талию, как будто то, что сломалось у меня внутри, – всего лишь обычная кость. Я вытираю нос рукавом и заставляю себя взглянуть ему в глаза.

– Патрик, – шепчу я. – Я облажалась. Отец Шишинский… он не… он не…

Он успокаивает меня и заставляет все ему рассказать. Когда я заканчиваю, он целых полминуты таращится на меня, прежде чем заговорить.

– Ты серьезно? – спрашивает Патрик. – Ты застрелила не того человека?

Ответа он не ждет, просто встает и начинает мерить шагами комнату.

– Нина, подожди секунду. В лаборатории что-то напутали, такое бывало и раньше.

Я хватаюсь за спасательный круг:

– Может быть. Какая-то врачебная ошибка.

– Но нам назвали преступника еще до того, как мы получили пятно спермы в качестве улики. – Патрик качает головой. – Почему Натаниэль назвал его имя?

Время может остановиться, сейчас я это точно знаю. Можно услышать, как прекращает биться сердце, как в венах останавливается кровь. И охватывает ужасное, непреодолимое чувство, что ты застрял в этом временном континууме и выхода нет.

– Расскажи мне еще раз. – Мои слова скатываются с губ, как камни. – Расскажи, что он тебе сказал.

Патрик поворачивается ко мне.

– Отец Глен, – отвечает он. – Правильно?

Натаниэль вспоминает, каким грязным себя ощущал, – таким грязным, что, казалось, он не отмоется, даже тысячи раз приняв душ. А все потому, что эта грязь была у него под кожей; пришлось бы тереть до мяса, чтобы отмыть ее.

Там все горело, и даже Эсме к нему не подходила. Она промурлыкала, вскочила на большой деревянный стол и стала пристально его разглядывать. «Ты сам виноват», – говорила она. Натаниэль попытался натянуть штаны, но руки его не слушались, не могли ничего удержать. Когда ему все-таки удалось ухватить свои трусы, они оказались мокрыми, что совершенно необъяснимо, потому что Натаниэль не писался в штаны. Он точно это знал. А священник рассматривал его трусики, держал их в руках. Ему понравились бейсбольные рукавички.

Натаниэль больше никогда не хотел надевать эти трусы.

– Мы можем все исправить, – сказал священник мягким, как подушка, голосом и на минуту исчез.

Натаниэль досчитал до тридцати пяти, потом начал с начала – он умел считать только до тридцати пяти. Ему хотелось уйти. Хотелось спрятаться под стол или в шкафу. Но ему нужны были трусы. Без трусов нельзя одеваться, первыми надеваем трусы. Так всегда говорила мама, когда он что-то забывал надеть, и заставляла идти наверх переодеваться.

Священник вернулся с детскими трусиками, но не такими, как у папы (папины похожи на шорты). Натаниэль был уверен, что священник достал их из большой коробки, где хранились засаленные куртки и вонючие кроссовки, которые люди оставляют у церкви. Натаниэлю всегда хотелось узнать, как можно уйти без кроссовок и не заметить этого. А в данном случае: как можно забыть свои трусы?

Трусы были чистыми, с нарисованным на них Человеком-пауком. И хотя оказались слишком узкими, Натаниэлю было все равно.

– Надень другие, – сказал священник. – А твои я выстираю и верну.

Натаниэль покачал головой и засунул мокрые трусы в карман толстовки, свернув так, чтобы не касаться их мерзкого края. Он почувствовал, что священник гладит его по голове, и замер, как статуя, как и тогда, когда внутри было что-то прямое и толстое.

– Тебя отвести назад?

Натаниэль молчал. Он дождался, пока священник забрал свою Эсме и ушел, и отправился в котельную. Внутри было страшно – света не было, только паутина и даже скелет дохлой мыши. Сюда никогда никто не заглядывал, именно поэтому Натаниэль пришел сюда и засунул грязные трусы за большую машину, которая гудела и изрыгала тепло.

Когда он вернулся в класс, отец Глен продолжал читать историю из Библии. Натаниэль сел и попытался слушать. Он не отвлекался, даже когда почувствовал на себе чей-то взгляд. Потом повернул голову. В коридоре с Эсме на руках стоял и улыбался другой священник. Он прижал палец свободной руки к губам: «Тс-с… Никому не рассказывай».

И в этот момент Натаниэль утратил речь.

В тот день, когда мой сын перестал говорить, мы ходили в церковь. После службы устроили дружеское чаепитие, Калеб называл его «библейское мздоимство» – обещание получить пирожок в обмен на присутствие на службе. Натаниэль крутился вокруг меня, как у шеста, изворачивался и так и сяк, ожидая, когда же отец Шишинский позовет детей, чтобы прочесть им сказку.

Это чаепитие было в некотором роде торжеством: в церковь Святой Анны прибыли два священника для католических наставлений и теперь собирались возвращаться назад к своим паствам. У основания поцарапанного стола развевался плакат с пожеланиями счастливого пути. Поскольку мы посещали церковь нерегулярно, я, если честно, не заметила священников, занятых своими делами. Пару раз видела одного со спины, но решила, что это отец Шишинский, и только когда он обернулся, поняла, что ошиблась.

Мой сын разозлился, потому что не осталось присыпанных сахаром пончиков.

– Натаниэль, перестань меня дергать, – прошу я.

Я отцепила его от себя, смущенно улыбнувшись паре, с которой беседовал Калеб, – мы несколько месяцев не видели этих знакомых. У них не было детей, хотя мы были с ними ровесниками. Мне кажется, Калебу нравится общаться с ними по той же причине, что и мне: потом мы вели удивительно проникновенные разговоры типа «А если бы…», как будто Тодд и Маргарет были зеркалами из комнаты смеха, в которых мы с Калебом могли видеть, кем бы мы стали, если бы я не забеременела. Тодд рассказывал о грядущей поездке в Грецию и о том, что они наймут лодку, чтобы плавать между островами.

Натаниэль по непонятной причине вдруг вцепился мне в руку зубами.

Я подскочила скорее от изумления, чем от боли. Я оказалась в том ужасном положении, ограниченном рамками правил, когда ребенок делает нечто, за чем, несомненно, должно последовать наказание, но ему удается его избежать, потому что неприлично прилюдно отшлепать сына, хотя он этого и заслуживает.

– Никогда больше так не делай, – сквозь зубы говорю я, пытаясь улыбаться. – Ты меня слышишь?

Я заметила, как остальные дети поспешили вниз по лестнице за отцом Шишинским.

– Ступай, – велю я. – Ты же не хочешь пропустить историю.

Натаниэль прячется мне под свитер, и от его головы свитер растягивается на животе – ложная беременность.

– Перестань. Все твои друзья уже пошли.

Мне пришлось силой отрывать его от себя, подталкивать в нужном направлении. Он дважды обернулся, я дважды ободряюще кивнула.

– Прости, – улыбнулась я Маргарет. – Ты рассказывала о Корсике?

До настоящего момента я и не вспоминала, что один из пришлых священников, тот, что повыше, который носил с собой кошку как часть своего церковного облачения, поспешил по лестнице за детьми. Когда он догнал Натаниэля, то положил ему руку на плечо с уверенностью человека, который поступал так и раньше.

Натаниэль назвал его имя.

Вспыхивает воспоминание и глазам становится больно:

Противоположный левому?

Пгавый.

А противоположный белому?

Чегный.

Я вспоминаю священника на похоронах отца Шишинского, который вглядывался через мою вуаль, когда причащал, как будто ему было знакомо мое лицо. И вспоминаю слова, которые были аккуратно напечатаны на плакате, свисающем со стола, в тот день, когда Натаниэль перестал разговаривать: «Мир тебе, отец О’Тул! Мир тебе, отец Гвинн!»

Я попросила Патрика дословно повторить то, что ему сказал Натаниэль.

Отец Глен.

Может быть, это Патрик так расслышал. Но Натаниэль произнес совершенно иное.

– Он сказал не «отец Глен», – бормочет Нина. – Он сказал «отец Гвинн».

– Да, но ты же знаешь, как говорит Натаниэль. Он неправильно произносит звук «л».

– Только не в этот раз, – вздыхает Нина. – В этот раз он произнес его правильно. Гвен. Гвинн. Звучит так похоже.

– Кто, черт побери, этот Гвинн?

Нина встает, взъерошивает волосы:

– Он тот самый, Патрик. Тот, кто изнасиловал Натаниэля, и может изнасиловать еще сотню других мальчишек, и…

Она поникает, наткнувшись на стену. Патрик поддерживает ее одной рукой, чтобы она не упала, и вздрагивает, почувствовав, как сильно она дрожит. Его первым порывом было обнять Нину. Вторым, более разумным, – отступить.

Она соскальзывает по стенке холодильника, пока не оказывается сидящей на полу.

– Он – донор костного мозга. Он должен им оказаться.