Текст книги "Роковое совпадение"

– Она повторяла одно и то же: «Я сделала то, что должна была сделать». Казалось, она тронулась.

Тронулась?

– Протестую! – ревет Квентин.

– Ваша честь, это же свидетель обвинения, – говорит Фишер.

– Протест отклонен, мистер Браун.

– Прошу разрешения подойти! – Квентин бросается к судье. – Ваша честь, я хочу просить признать этого свидетеля чересчур враждебно настроенным, чтобы я мог задавать наводящие вопросы.

Судья О’Нил переводит взгляд с Дюшарма на прокурора:

– Господин прокурор, он отвечает на все ваши вопросы.

– Но не так, как должен отвечать!

– Простите, мистер Браун, но это ваша проблема.

Квентин делает глубокий вздох и отворачивается. Вопрос заключается не в том, что Патрик Дюшарм единолично разрушает его дело. Вопрос: почему?

Либо у Дюшарма на Квентина зуб, о чем последний даже не догадывается… либо он по какой-то причине хочет помочь Нине Фрост. Он поднимает глаза и перехватывает взгляд, которым обмениваются свидетель с подсудимой, – между ними такой сильный разряд, что Квентина удар хватит, если он пройдет между ними.

Отлично!

– Как давно вы знакомы с подсудимой? – спокойно спрашивает он.

– Тридцать лет.

– Так давно?

– Да.

– Какие между вами отношения?

– Мы вместе работаем.

«Черта с два! – думает Квентин. – Готов поспорить на свою пенсию, что вы и отдыхаете вместе».

– Вы когда-нибудь встречались в ней за пределами конторы в непринужденной обстановке?

Возможно, что никто, кроме Квентина, который не сводит со свидетеля глаз, этого не замечает… но Патрик Дюшарм стискивает зубы.

– Я знаком с ее семьей. Время от времени мы обедаем вместе.

– Что вы почувствовали, когда узнали, что случилось с Натаниэлем?

– Протестую! – восклицает Каррингтон.

Судья потирает пальцем верхнюю губу:

– Суд разрешает вопрос.

– Я испугался за мальчика, – отвечает детектив.

– А за Нину Фрост? За нее вы испугались?

– Конечно. Мы же коллеги.

– И все? – допытывается Квентин.

Он готов к реакции Дюшарма – кровь отливает у того от лица. И вдобавок Нина Фрост застывает, как каменное изваяние. «Точно в яблочко!» – думает Квентин.

– Протестую!

– Протест отклонен, – отвечает судья и, прищурившись, смотрит на детектива.

– Мы дружим давным-давно. – Дюшарм пробирается по минному полю из слов. – Я знаю, что Нина была расстроена, и сделал все, чтобы ей стало легче.

– Например… помогли убить священника?

Нина Фрост вскакивает со своего места:

– Протестую!

Адвокат усаживает ее на место. Похоже, Патрик Дюшарм готов убить Квентина, чему последний даже рад: сейчас присяжные думают, что детектив мог быть соучастником убийства.

– Как давно вы служите в полиции?

– Три года.

– А до этого вы служили в военной полиции?

– Да, пять лет.

Квентин кивает.

– Будучи следователем, детективом, полицейским как в вооруженных силах США, так и в полицейском департаменте Биддефорда, как часто вам приходилось выступать свидетелем в суде?

– Десятки раз.

– Поскольку вы являетесь свидетелем, осознаете ли вы, детектив, что находитесь под присягой?

– Разумеется.

– Вы заявили суду, что все четыре часа, которые вы провели в камере с подсудимой, она казалась безумной?

– Совершенно верно.

Квентин смотрит на свидетеля.

– На следующий день после смерти отца Шишинского вы с детективом Чао приехали в прокуратуру побеседовать со мной. Помните, что вы сказали о душевном состоянии подсудимой?

Патовая ситуация. Наконец Дюшарм отворачивается:

– Я сказал, что она прекрасно осознавала то, что делала. Если бы это был мой сын, я поступил бы точно так же.

– Таким образом, на следующий день после убийства вы считали Нину Фрост абсолютно вменяемой. А сегодня вы называете ее безумной. Так как, детектив? Что такого она сделала за это время, что заставило вас передумать? – спрашивает Квентин и с улыбкой садится на свое место.

Фишер разыгрывает перед присяжными своего парня, но я едва слежу за его словами. Внутри у меня все перевернулось, когда я увидела Патирка на месте свидетеля.

– Вы знаете, – начинает Фишер, – мне кажется, мистер Браун пытался намекнуть, что у вас с миссис Фрост непростые отношения. И я бы хотел воспользоваться шансом прояснить ситуацию для присяжных. Это правда, что вы с Ниной с детства были близкими друзьями?

– Да.

– И, как все дети, наверное, время от времени привирали?

– Наверное, – отвечает Патрик.

– Но привирать и лжесвидетельствовать – не одно и то же, согласны?

– Да.

– И, как все дети, вы вынашивали планы и, возможно, даже претворяли их в жизнь?

– Конечно.

Фишер разводит руками:

– Но строить планы и планировать убийство – это разные вещи, согласны?

– Абсолютно.

– И с детства вы были особенно близки. Даже сейчас вы особенно близки. Но вы только друзья. Я прав?

Патрик смотрит прямо мне в глаза.

– Разумеется, – отвечает он.

Обвинение заканчивает допрос свидетелей. Я слишком взвинчена. Меряю шагами небольшой зал для совещаний, где меня оставили одну, – Калеб пошел посмотреть, как там Натаниэль, а Фишер отправился звонить в контору. Я стою у окна – Фишер предупреждал меня, чтобы я держалась подальше от окон, потому что у фотографов внизу есть какие-то супертелеобъективы, – когда дверь приоткрывается и внутрь просачивается шум из коридора.

– Как он? – спрашиваю я, даже не оборачиваясь, думая, что вернулся Калеб.

– Устал, – отвечает Патрик, – но, думаю, скоро приду в норму.

Я оборачиваюсь и иду к нему, но теперь между нами стена, видимая только нам двоим. Под глазами Патрика, этими прекрасными голубыми глазами, залегли тени.

Я констатирую очевидное:

– Ты солгал о нас. Там, в зале суда.

– Разве?

Он подходит ближе. Становится больно. Стоять так близко, только руку протяни, и знать, что нельзя преодолеть это расстояние.

Мы только друзья. Навсегда ими останемся. Можно удивляться, можно на один вечер притвориться, что это не так, но это не основание для того, чтобы жить вместе. Никто не знает, что было бы, если бы я не встретила Калеба, если бы Патрик не уехал за океан. Но мы с Калебом построили свой мир. Я не могу отрезать эту часть своей души, как не могу вырезать из сердца ту часть, которая принадлежит Патрику.

Я люблю обоих – и всегда буду любить. Но речь не обо мне.

– Я не обманывал, Нина. Я все сделал правильно.

Патрик подносит руку к моему лицу, и я трусь щекой о его ладонь.

Я уйду от него. Уйду ото всех.

– Правильно для меня, – повторяю я, – думать прежде, чем делать, чтобы перестать причинять боль тем, кого я люблю.

– Своей семье, – бормочет он.

Я качаю головой.

– Нет, – это мое «прощай», – я имела в виду тебя.

Когда суд объявляет перерыв, Квентин идет в бар. Но ему не очень-то хочется пить, поэтому он садится за руль и едет куда глаза глядят. Направляется в «Уолмарт» и тратит 103 доллара 35 центов на совершенно ненужные товары. Поужинать он останавливается в «Макдоналдсе». Только спустя два часа он осознает, что есть места, где ему нужно быть.

Когда Квентин подъезжает к дому Тани, на улице уже темно и ему с трудом удается высадить из машины своего пассажира. Было не настолько сложно, как может показаться, найти пластмассовый скелет – товары на Хеллоуин продавались с шестидесятипроцентной скидкой и беспорядочной кучей лежали в углу магазинчика.

Он тянет скелет по подъездной дороге, как напившегося приятеля. Кости волочатся по гравию, и он использует длинную фалангу пальца, чтобы нажать на кнопку звонка. Через несколько мгновений Таня открывает дверь.

Она все еще в сестринской форме, косички собраны сзади в хвост.

– Ладно, – говорит она, глядя на Квентина со скелетом. – Я должна это услышать.

Он одной рукой держит скелет за череп, остальные части болтаются. Квентин указывает на плечо.

– Лопатка, – повторяет он по памяти. – Седалищная кость. Подвздошная кость. Верхняя челюсть, нижняя челюсть, малоберцовая кость, кубовидная кость. – Каждую он пометил черным нестираемым маркером.

Таня начинает закрывать дверь:

– Квентин, ты проиграл.

– Нет! – Он просовывает руку скелета в дверь. – Не закрывай! – Квентин делает глубокий вдох и продолжает: – Я купил его для тебя. Хотел показать… что не забыл, чему ты меня научила.

Она склоняет голову к плечу. Боже мой, как он раньше любил эту ее манеру! Любил, когда она массировала ему шею, если затекали мышцы. Он смотрит на женщину, которую уже давно совсем не знает, и думает, что вот так и должен выглядеть дом.

Его пальцы скользят по костям, названия которых он вспомнить не смог, по широким белым ребрам, по коленям и лодыжкам. Таня с улыбкой берет Квентина за руку.

– Тебе еще многому следует научиться, – говорит она и тянет его за собой в дом.

В ту ночь мне снится, что я в суде и сижу рядом с Фишером, когда на затылке у меня начинают шевелиться волосы. Воздух становится тяжелее, дышать сложнее, и за моей спиной, как мыши по гладкому полу, пробегает шепот.

– Всем встать! – говорит секретарь, и я намереваюсь подняться, но у моей головы раздается холодный щелчок пистолета, в мой мозг врывается пуля, и я падаю, падаю…

Я просыпаюсь от шума. Несомненно, это бренчание и грохот жестяных банок. Барсуки? Но сейчас январь.

Во фланелевой пижаме я на цыпочках спускаюсь вниз. Голые ноги засовываю в сапоги, руки в куртку. На всякий случай хватаю каминную кочергу и выхожу на улицу.

Снег приглушает мои шаги, когда я иду к гаражу. Я приближаюсь и вижу черную кучу, по размерам намного больше барсука. Мужчина роется в мусорном баке. И пока я не ударяю по баку кочергой, как в гонг, он даже не поднимает головы. В ушах у него, похоже, звенит.

Он одет как вор-домушник, и моей первой, слишком милосердной мыслью было: «Наверное, ему холодно». Его руки в резиновых перчатках, скользких от содержимого моего мусорного бака. «Как в презервативах», – думаю я. Он не хочет подхватить страшное заболевание, и кто знает, что можно подхватить, когда разглядываешь обломки чужой жизни?

– Что, черт побери, вы здесь делаете? – спрашиваю я.

На его лице читается борьба. Потом он достает из кармана диктофон.

– Вы не хотите сделать заявление?

– Вы репортер? Вы роетесь в моем мусоре, и вы репортер? – Я наступаю на него. – Что вы надеетесь найти? Что вы еще хотите узнать о моей жизни?

Теперь я замечаю, насколько он молод, – Натаниэль лет через пятнадцать. Он дрожит, и я не знаю, из-за холода или из-за того, что с глазу на глаз встретился с таким злом, как я.

– Вашим читателям известно, что у меня на прошлой неделе были месячные? Что я доела пачку медовых хлопьев? Что мне слишком много рекламного хлама приходит по почте?

Я хватаю диктофон и нажимаю кнопку «запись».

– Хотите, чтобы я сделала заявление? Будет вам заявление. Спросите читателей, смогут ли они отчитаться за каждые пять минут своей жизни, за каждую мысль в своей голове и гордиться этим? Спросите, разве они никогда не переходили дорогу на красный? Никогда не ехали шестьдесят два километра в час там, где стоит ограничение в шестьдесят? Никогда не давили на газ, когда видели желтый? И если найдете хотя бы одного несчастного, который никогда не совершал ошибок, то у этого человека появится право меня судить. Но только предупредите его, что он такой же человек, как и я. Что завтра его мир перевернется с ног на голову и он увидит, что способен на поступки, которые не верил, что может когда-либо совершить. – Я отворачиваюсь, мой голос ломается. – Скажите ему… он мог бы оказаться на моем месте.

Потом я швыряю диктофон так далеко и сильно, как только могу, в высокий снежный сугроб. Иду в дом, запираю за собой дверь, прислоняюсь к ней и перевожу дыхание.

Что бы я ни делала, отца Шишинского не воскресишь. Ничто не сможет стереть из моей памяти совершенную ошибку. Ни одно тюремное наказание не может сравниться с тем, как казню себя я, или повернуть время вспять, или запретить мне думать, что Артур Гвинн заслужил смерть так же сильно, как его брат – жизнь.

Я медленно двигалась в ожидании, пока опустится неизбежный топор, я слушала показания свидетелей, как будто речь шла о судьбе кого-то постороннего. Но сейчас я чувствую, что очнулась. Будущее может разворачиваться нестираемыми штрихами, но это не означает, что нам нужно снова и снова читать одну и ту же строчку. Ведь именно от такой судьбы я Натаниэля и оберегала… Тогда почему я примеряю ее на себя?

Как благословение, начинается снегопад.

Я хочу вернуть свою прежнюю жизнь.

Птенчик похож на крошечного динозавра и слишком маленький, чтобы обрасти перышками или знать, как открыть глазки. Он лежал на земле рядом с веткой в форме латинской буквы «V» и желудем с желтой шапочкой. Его клювик изогнут, крошечное крылышко болтается. Я вижу очертания его сердечка.

– Все хорошо.

Я сажусь на землю, чтобы выглядеть не таким страшным. Но птенец просто лежит на боку, и у него раздутое, как воздушный шар, брюшко.

Когда я поднял голову, то увидел в гнезде его братьев и сестер.

Одним пальцем я толкаю птенца себе на ладонь.

– Мама!

– Что случилось? Ой, Натаниэль! – Она щелкает языком, хватает меня за запястье и сталкивает птенца на землю. – Не поднимай!

– Но… но…

Всем видно, какой он больной. Нужно помогать больным людям и тем, кто сам не может о себе позаботиться. Отец Глен постоянно это повторяет. Почему же не помочь птицам?

– Если человек возьмет птенчика в руки, мама птенчика больше его не примет. – И только она это произнесла, как в небе появился дрозд и пролетел прямо над птенцом. – Теперь ты будешь это знать, – говорит мама.

Я не свожу с птенчика глаз. Неужели он так и будет лежать рядом с веткой и желудем, пока не умрет? Я прикрываю птенчика большим листом, чтобы он не замерз.

– Если бы я был птенчиком и кто-то ко мне притронулся, я бы умер?

– Если бы ты был птенчиком, – отвечает мама, – я бы никогда не позволила тебе выпасть из гнезда.

Глава 8

Вот что он берет с собой. Светящуюся игрушку йо-йо, щупальцу морской звезды, которую он нашел на пляже. Свою ленту «Самому храброму», открытку с Бэтменом. Семьдесят шесть пенсов, две монеты по десять центов и канадские двадцать пять центов. Овсяный батончик и пакетик с мармеладом-горошком, оставшиеся еще с Пасхи. Эти сокровища он взял с собой, когда переезжал жить в мотель с папой, и сейчас не может их бросить. Все помещается в белую наволочку и слегка давит Натаниэлю на живот, когда он застегивает молнию на куртке.

– Все забрал? – спрашивает папа.

Слова летят, как мячики на поле для гольфа, и тут же забываются. Натаниэль не понимает, зачем вообще суетиться и пытаться сохранить это в тайне, когда папа настолько занят, что вообще его не замечает. Он забирается в грузовичок на пассажирское место и пристегивается. А потом, хорошо подумав, отстегивается.

Если он собирается вести себя по-настоящему плохо, почему бы не начать прямо сейчас?

Однажды работник химчистки предложил сводить Натаниэля посмотреть, где начинается огромная движущаяся многоножка выглаженной одежды. Папа пересадил его через конторку, и он пошел за мистером Сарни в служебные помещения, где чистили одежду. Воздух был таким тяжелым и влажным, что Натаниэль с присвистом дышал, когда нажимал большую красную кнопку, запуская конвейер с вешалками, который с пыхтением двигался по кругу. Атмосфера в суде напоминает Натаниэлю недра химчистки. Возможно, здесь не настолько жарко и сыро, но точно так же тяжело дышать.

Папа приводит его в игровую комнату, где ждет Моника, и взрослые обмениваются вязкими, как пастила, словами – думают, что Натаниэль их не слышит. Он не знает, что значит «свидетель противной стороны» или «предвзятость присяжных». Но когда папа говорит, морщинки, которые залегли на его лбу, появляются и на лбу Моники – как зеркальное отражение.

– Натаниэль, – с притворной веселостью говорит она, как только папа уходит наверх, – давай снимем курточку.

– Мне холодно, – говорит он неправду и прижимает к себе свои сокровища.

Она старается не прикасаться к Натаниэлю, и мальчик недоумевает: неужели у Моники рентгеновское зрение и она видит, какой он внутри грязный? Она смотрит на него, когда думает, что он не замечает, и глаза у нее глубокие, как озеро. Мама смотрит на него такими же глазами. А все из-за отца Гвинна. Натаниэль хочет, чтобы хоть кто-нибудь подошел к нему и отнесся как к обычному ребенку, а не к тому С-Кем-Это-Произошло.

То, что сделал отец Гвинн, нехорошо – Натаниэль понимал это и тогда, когда по телу бежали мурашки, понимает это и сейчас, после разговоров с доктором Робишо и Моникой. Они постоянно повторяют, что Натаниэль ни в чем не виноват. Но он все равно иногда продолжает оглядываться, потому что кажется, что он слышит чье-то дыхание у себя на затылке. И он не перестает задаваться вопросом: если распороть себе живот, как вскрыл брюхо пойманной форели папа, увидит ли он там тот черный узел, который все время причиняет боль?

– Ну-с, как сегодня у нас настроение? – спрашивает Фишер, когда я сажусь рядом с ним.

– Вы точно хотите знать?

Я наблюдаю за секретарем, который кладет на стол перед судьей пачку дел. Скамья присяжных без своих обитателей кажется очень просторной.

Фишер хлопает меня по плечу.

– Наш черед, – подбадривает он меня. – Я собираюсь целый день только тем и заниматься, что заставлять присяжных забыть все, что сказал им Браун.

Я поворачиваюсь к адвокату:

– Свидетели…

– …выступят отлично. Доверьтесь мне, Нина. Уже к обеду все присутствующие в зале станут считать, что вы были невменяемы.

Когда открываются двери и входят присяжные, я отвожу глаза и не знаю, как сказать Фишеру, что в конечном счете я не этого хочу.

– Я хочу пи́сать, – говорит Натаниэль.

– Сейчас.

Моника откладывает книгу, которую читала, и встает, ожидая, пока Натаниэль подойдет за ней к двери. Они вместе идут по коридору в туалет. Мама не разрешает Натаниэлю самому заходить в мужской туалет, но здесь можно, потому что в суде только один унитаз и Моника может проверить, нет ли кого в туалете, прежде чем он войдет внутрь.

– Ручки помой, – напоминает она и толкает дверь, пропуская Натаниэля.

Натаниэль садится на холодное сиденье унитаза, чтобы во всем разобраться. Он позволил отцу Гвинну совершить все эти вещи – и это плохо. Он плохой, но его не наказали. На самом деле с тех пор, как он стал таким отвратительным, все начали уделять Натаниэлю удвоенное внимание и вести себя особенно любезно.

Его мама тоже совершила что-то ужасное – потому что, как она сказала, это был лучший способ исправить все, что случилось.

Натаниэль пытается осознать происходящее, но правды перепутались у него в голове. Единственное, что он видит, – это то, что мир по какой-то причине перевернулся с ног на голову. Люди как сумасшедшие нарушают правила – и вместо того, чтобы их наказать, все признают, что это был единственный способ все исправить.

Он натягивает штаны, застегивает куртку и смывает. Потом закрывает крышку и взбирается на бачок, чтобы дотянуться до рулона с туалетной бумагой и до небольшого выступа чуть повыше. Окошко крошечное, только для красоты, потому что это полуподвальное помещение. Но Натаниэлю удается его открыть, и он достаточно маленький, чтобы пролезть в окно.

Он оказывается с тыльной стороны здания суда. Никто не замечает такого маленького ребенка. Натаниэль пробирается между грузовиками и микроавтобусами на стоянке, пересекает замерзшую лужайку. Идет по шоссе в никуда, сам, не держа взрослых за руку, намереваясь сбежать.

«Три ужасных поступка сразу», – думает он.

– Доктор О’Брайен, – спрашивает Фишер, – когда миссис Фрост впервые пришла в ваш кабинет?

– Двенадцатого декабря.

Психиатр спокойно сидит на месте свидетеля. Отчего ему волноваться? За свою практику он не раз выступал в качестве свидетеля, поэтому на трибуне чувствует себя непринужденно. На висках седина, расслабленная поза – они с Фишером похожи, как братья.

– Что за документы вы получили до знакомства с ней?

– Сопроводительное письмо от вас, копию полицейского отчета, видео, отснятое ТВ-6, заключение психиатра, подготовленное доктором Сторроу, окружным психиатром, который осматривал ее на две недели раньше.

– Как долго в первый день вы беседовали с миссис Фрост?

– Час.

– И в каком душевном состоянии она находилась?

– Разговор постоянно сводился к ее сыну. Она очень тревожилась за его безопасность, – отвечает О’Брайен. – Ее ребенок перестал разговаривать. Она обезумела от волнения, чувствовала вину за то, что слишком много внимания уделяла работе и не замечала, что происходит вокруг. Более того, профессиональное знание судебной системы позволяло ей оценить последствия насилия над детьми. И еще больше ее волновала способность сына пережить судебный процесс без существенного душевного потрясения. Принимая во внимание обстоятельства, которые привели миссис Фрост в мой кабинет, а также результаты нашей беседы, я пришел к выводу, что она является классическим примером человека, страдающего от посттравматического стрессового расстройства.

– Как это могло сказаться на ее душевном состоянии утром тридцатого октября?

О’Брайен подается вперед к присяжным.

– Миссис Фрост знала, что направляется в суд, где встретится с насильником своего сына. Она искренне верила, что ее сын все еще напуган происшедшим. Она верила, что его выступление в суде в качестве свидетеля – даже само присутствие на слушании о дееспособности свидетеля – будет иметь катастрофические последствия. В конце концов, она верила, что в итоге насильник будет оправдан. Все эти мысли проносились у нее в голове, когда она ехала в суд. Она все больше накручивала себя, все больше теряла самообладание, пока наконец не сломалась. К тому моменту, когда она приставила пистолет к голове отца Шишинского, она не могла усилием воли остановить себя – это был уже непроизвольный, машинальный поступок.

По крайней мере, присяжные слушают. Некоторые даже настолько осмелели, что бросают на меня косые взгляды. Я примеряю на себя роль – нечто среднее между Кающейся грешницей и Убитой горем.

– Доктор, когда вы последний раз видели миссис Фрост?

– Неделю назад. – О’Брайен дружески мне улыбается. – Сейчас она чувствует себе более способной защитить своего сына, но сознает, что средства, которыми она этого добилась, – незаконные. Если откровенно, она испытывает раскаяние за свои поступки.

– Миссис Фрост продолжает страдать от посттравматического стрессового расстройства?

– Посттравматическое расстройство – это не ветрянка, и его можно лечить бесконечно. Однако, на мой взгляд, на данный момент она отдает отчет в своих мыслях и поступках и может себя контролировать. Мне кажется, после адекватной амбулаторной терапии она сможет функционировать вполне нормально.

Эта ложь стоила Фишеру, а следовательно и мне, две тысячи долларов. Но оно того стоило: некоторые присяжные уже кивают. Возможно, честности придается слишком большое значение. На самом деле бесценно умение вычленить из потока лжи то, что человек больше всего хочет услышать.

У Натаниэля болят ноги, большие пальцы мерзнут даже в сапогах. Варежки остались в игровой комнате, поэтому кончики пальцев на руках покраснели, даже несмотря на то что он засунул руки в карманы куртки. Он считает вслух – просто для того, чтобы чем-то заняться, – и цифры зависают перед ним клубами в холодном воздухе.

Не придумав ничего лучшего, он перелазит через заграждение и выбегает на середину дороги. Приближается автобус, он сигналит, когда приходится вильнуть в сторону.

Натаниэль расставляет руки в стороны, чтобы не упасть, и шагает по тонкой пунктирной линии, как по канату.

– Доктор О’Брайен, – начинает Квентин Браун. – Как вы считаете, миссис Фрост в настоящий момент полагает, что может защитить своего сына?

– Да.

– В таком случае кому следующему она приставит к голове пистолет?

Психиатр ерзает на стуле.

– Не думаю, что она пойдет на такие крайние меры.

Прокурор задумчиво закусывает губу:

– Может быть, не сейчас. А скажем, через два месяца… или через два года? Какой-то ребенок на площадке станет угрожать ее сыну. Или не так посмотрит учитель. Неужели она до конца жизни будет строить из себя Грязного Гарри?

О’Брайен изумленно приподнимает бровь:

– Мистер Браун, мы обсуждаем не ситуацию, когда на ее сына не так посмотрели. Он подвергся сексуальному насилию. Она верила и ничуть в этом не сомневалась, что знает, кто это сделал. Насколько я понимаю, человек, который в конечном итоге оказался настоящим насильником, умер от естественных причин, поэтому так называемая вендетта, безусловно, для нее уже не имеет смысла.

– Доктор, вы читали заключение окружного психиатра. Правда ли то, что вы пришли к совершенно противоположному выводу касательно душевного состояния миссис Фрост? Он не только признал ее вменяемой и правомочной предстать перед судом, но также полагал, что она была совершенно вменяемой в момент совершения убийства.

– Да, доктор Сорроу пришел именно к такому заключению. Но это его первый опыт оценки душевного состояния для суда. Я же более сорока лет выступаю в роли судебного психиатра.

– И ваши показания недешевы, не так ли? – продолжает Браун. – Защита заплатила вам за то, чтобы вы сегодня свидетельствовали в суде?

– Мой обычный гонорар – две тысячи долларов в день плюс накладные расходы, – отвечает О’Брайен, пожимая плечами.

В глубине зала раздается шумок.

– Доктор, по-моему, вы выразились «наконец сломалась». Я правильно процитировал?

– Это, разумеется, не медицинский термин, но в разговоре я бы описал это именно так.

– Она сломалась до того или после того, как поехала в оружейный магазин? – спрашивает Браун.

– Это явно был поступок, продиктованный продолжительными отклонениями психики…

– Она сломалась до того или после того, как зарядила девятимиллиметровый полуавтоматический пистолет шестью патронами?

– Как я уже говорил ранее…

– Она сломалась до того или после того, как обошла металлоискатель, прекрасно зная, что пристав не станет ее обыскивать?

– Мистер Браун…

– И, доктор, она сломалась до того или после того, как очень точно прицелилась в одного-единственного человека в переполненном зале суда?

О’Брайен поджимает губы:

– Как я уже говорил суду, в тот момент миссис Фрост не отвечала за свои поступки. Она не могла не выстрелить, как не могла перестать дышать.

– Однако ей точно удалось заставить перестать дышать другого человека, не так ли? – Браун направляется через зал к присяжным. – Вы же специалист по ПТСР – посттравматическим стрессовым расстройствам, верно?

– Меня считают знатоком в этой области, да.

– И ПТСР вызывает какое-то травмирующее событие?

– Совершенно верно.

– Вы познакомились с миссис Фрост после смерти отца Шишинского?

– Да.

– И вы полагаете, – продолжает Браун, – что именно изнасилование сына миссис Фрост и вызвало у нее ПТСР?

– Да.

– А почему вы считаете, что не убийство священника?

– Возможно, – допускает О’Брайен. – Одна травма накладывается на вторую.

– Верно ли, что ветераны Вьетнама всю жизнь страдают от ПТСР? Что даже спустя тридцать лет эти люди все еще кричат по ночам от кошмаров?

– Да.

– Следовательно, вы не можете с научной точностью заверить присяжных, что подсудимая излечилась от заболевания, которое – по вашим словам – сломало ее?

В глубине зала ропот еще сильнее. Я смотрю прямо перед собой.

– Сомневаюсь, что миссис Фрост когда-либо совершенно сотрет из памяти события последних нескольких месяцев, – дипломатично отвечает О’Брайен. – Однако, исходя из личного опыта, могу сказать, что она не представляет опасности ни сейчас… и не будет представлять ее в будущем.

– С другой стороны, доктор, – гнет свое Браун, – вы же не Господь Бог.

– Простите! – кричит знакомый голос.

Моника отталкивает преградившего ей дорогу пристава и бежит по центральному проходу. Одна. Останавливается рядом с Калебом.

– Натаниэль пропал! – рыдает она.

Судья объявляет перерыв, и все приставы из зала суда отправляются искать Натаниэля. Патрик звонит шерифу округа и в полицию штата. Фишер вызывается усмирить обезумевшую прессу, которая учуяла новую сенсацию.

Я не могу никуда идти, потому что на мне этот чертов электронный браслет.

Неужели Натаниэля украли? Или он залез в товарный вагон старого поезда и замерз до смерти? Или незаметно пробрался на корабль? Он может объехать весь мир, а я все еще буду сидеть в этих четырех стенах.

– Он сказал, что хочет в туалет, – плачет Моника.

Мы стоим в коридоре, откуда выставили всех журналистов. Я знаю, она ждет от меня прощения, но будь я проклята, если ее прощу!

– Я подумала, что у него, наверное, понос, раз он так долго не выходит. Но когда я вошла, окно было открыто. – Она хватает меня за рукав. – Я не думаю, что его украли, Нина. Мне кажется, он сам убежал, чтобы привлечь к себе внимание.

– Моника…

Я едва сдерживаюсь. Уверяю себя, что она не могла предвидеть, что задумал Натаниэль. Никто не совершенен, и я не смогла бы, по всей видимости, защитить его лучше, чем она. Но все же…

Какая ирония судьбы: меня выпустят, а мой сын сбежал!

Я всегда могла различить голос Натаниэля в толпе людей. Даже играя с закрытыми глазами на мелководье бассейна – когда он был еще младенцем, на детской площадке, где много детей. Может быть, если я сейчас закричу что есть мочи, Натаниэль меня услышит?

На щеках Моники появились два ярких красных пятна.

– Что мне делать? – шепчет она.

– Приведи его назад.

И я ухожу, потому что чувство вины не только заразно, но и смертельно.

Калеб видит, как, включив сирену и мигалки, спешат патрульные машины. Возможно, они привлекут внимания Натаниэля, а может, нет. Он знает одно: эти полицейские забыли, какими были в пять лет. Чтобы самому вспомнить, Калеб становится спиной к окну туалета. Опускается на колени, чтобы быть одного роста с Натаниэлем. Потом прищуривается, обращая внимание на все, что бросается в глаза.

Заросли голых, дрожащих кустов. Зонтик, который вывернуло и отбросило ветром. Пандус для инвалидов, выкрашенный желтыми зигзагообразными линиями.

– Мистер Фрост!

Этот низкий голос его напугал. Он встает, поворачивается и видит прокурора, который стоит, поеживаясь на холоде.

Когда в зал суда вбежала Моника с плохой новостью, Фишеру Каррингтону хватило одного взгляда на лицо Нины – и он попросил объявить перерыв. Браун, со своей стороны, встал и спросил у судьи, а не является ли это уловкой, чтобы вызвать сострадание.

– Насколько нам известно, – сказал он, – мальчик сидит живой и здоровый наверху, в совещательной комнате.

Он тут же осознал, какую тактическую ошибку совершил: присяжные стали свидетелем того, что у Нины началась истерика. Тем не менее увидеть его здесь Калеб ожидал меньше всего на свете.

– Я просто хотел вам сказать, – говорит Браун, – если я чем-нибудь могу помочь…

Окончание предложения повисает в воздухе.

– Да, вы можете, – отвечает Калеб. И оба понимают, о чем идет речь. Оба понимают, что к Натаниэлю это не имеет никакого отношения.