Текст книги "Похищение"

– Думаешь, когда она узнает о твоем поступке, ей будет не так больно?

– Я не знаю, Фиц, – многозначительно говорю я. Чья бы корова мычала… – Может, она узнает о твоих планах раньше.

– О каких еще планах? – Делия появляется из трейлера и обводит нас подозрительным взглядом. – Что происходит?

– Я просто пытаюсь убедить твоего жениха не быть таким придурком, – отвечает ей Фиц.

– Не лезь не в свое дело, – хмурюсь я.

– Сам скажешь? – дерзко предлагает он.

– Конечно. Фицу заказали статью о суде над Эндрю.

И я тут же чувствую себя именно придурком.

Потрясенная Делия отступает назад.

– Это правда?

Фиц в ярости, лицо его багровеет.

– Лучше спроси у Эрика, чем он сегодня занимался!

С меня хватит! Я валю Фица на землю, очки его отлетают в пыль. С тех пор как мы последний раз дрались (а было это много лет назад), Фиц стал заметно сильнее. Не ослабляя железной хватки, он тычет меня лицом в гравий. Упершись локтем ему в живот, я кое-как высвобождаю руку… И тут звонит мой мобильный.

Это помогает мне вспомнить, что я уже не глупый подросток, хотя и веду себя соответственно.

– Тэлкотт! – рявкаю я, не узнав номер.

– Это Эмма Вассерштайн. Я просто хотела уведомить вас, что приглашу еще одного свидетеля. Его зовут Рубио Грингейт. Это он продал вашему клиенту два комплекта фальшивых документов в семьдесят седьмом году.

Я ухожу за трейлер, чтобы Делия не слышала нашей беседы.

– Нельзя вытаскивать свидетелей, как тузы из рукава, – с сомнением в голосе замечаю я. – Я опротестую ваше прошение.

– Никаких тузов я ниоткуда не вытаскиваю. У вас есть еще две недели. Завтра утром у вас на столе будет лежать полицейский протокол нашего с ним разговора.

Значит, сторона обвинения представит свидетеля, который подтвердит личность похитителя, а присяжных – уж не знаю почему – всегда убеждают показания свидетелей, какие бы неточности они ни допускали. Я уже открываю рот, чтобы сказать Эмме, что мне плевать, что я снял с себя полномочия, но вместо этого жму кнопку «отбой» и возвращаюсь к Делии.

Она осталась одна – оскорбленная, с занозой в сердце. Не каждый день узнаешь, что человек, которому ты безгранично доверял, врал у тебя за спиной. Для нее же это уже становится привычным делом.

– Я послала Фица к черту, – тихо говорит она, – И согласилась, чтобы он процитировал меня двадцатым кеглем. Надо было раньше догадаться, что он не просто так сюда приехал.

– Ну, если тебя это хоть немного утешит, я думаю, он хотел писать эту статью не больше, чем ты хотела бы ее прочесть.

– Я рассказывала ему кое-что, о чем не говорила даже тебе… Боже мой, Эрик, я взяла его с собой, когда ездила к маме! – Она убирает с лица непослушные пряди. – Каких еще известий мне ожидать?

– В смысле?

– Фиц сказал, что ты должен кое в чем мне признаться. Какие-то проблемы с отцом?

Она смотрит на меня своими удивительными карими глазами, глазами, в которые я смотрел тысячу раз в жизни. В то воскресенье, однажды летом, когда я, пытаясь произвести на нее впечатление, прыгнул в бассейн с вышки. Тем февральским утром, когда мы поехали в горы на каникулы и я сломал ногу, катаясь на лыжах. В ту ночь, когда мы впервые занялись любовью.

У ее ноги, слева, бумажка под очками Фица занимается пламенем.

– Все в порядке, – вру я, решив не говорить, что перестал быть адвокатом ее отца.

Ночью в Аризоне разбегаются глаза. Мы с Софи, обернувшись одеялом, сидим на крыше трейлера. Я показываю ей Большую Медведицу, и пояс Ориона, и мерцающую красную звездочку, но ее куда больше интересуют поиски букв алфавита. Сегодня утром я уже обнаружил один свой документ, исписанный бесконечными «В».

– Папа, – говорит она, указывая на небо, – а я вижу букву «М».

– Молодец!

– И еще одну.

Сегодня полнолуние, и по указке Софи я четко вижу всю четверку: «М-А-М-А». К моему удивлению, когда я читаю буквы, она узнает слово.

– Меня Рутэнн научила, – поясняет Софи. – Еще я знаю, как писать «да», «нет», «папа» и «дед».

Она устраивается у меня на коленях, и я четко осознаю, что если бы Софи у меня отняли – кто угодно, пусть даже Делил, – я бы искал ее до конца своих дней. Я не поленился бы заглянуть под каждую звезду. Соответственно, если бы я узнал, что ее собираются отнять, то тут же увез бы ее первым.

Софи вдруг начинает странно вертеться, вглядываясь в небо, и я беспокоюсь, как бы она не упала с крыши.

– А ты знал, – наконец говорит она, – что слово «мама» не меняется даже в зеркальном отражении?

– Не обращал внимания.

Софи прижимается головой прямо к моему сердцу.

– Это так специально, – говорит она.

Уже заполночь Делия поднимается на крышу и садится по-турецки у меня за спиной.

– Отца посадят, да?

Я осторожно укладываю Софи на расстеленное одеяло: она так и уснула, прижавшись ко мне.

– На суде присяжных всякое бывает…

– Эрик.

Я опускаю голову.

– Скорее всего.

Она закрывает глаза.

– Надолго?

– Максимум – десять лет.

– В Аризоне?

Я обнимаю ее.

– Давай решать проблемы по мере их поступления.

Под неусыпным контролем луны я опускаю пальцы в реку ее волос, пробегаю по ландшафту ее плеч. Мы вместе забираемся в спальник – еле-еле вместившись, вплотную, – и она наплывает на меня, накрывая мои ноги своими, мою кожу – своей. Мы прислушиваемся к тишине – Софи ведь спит всего в нескольких футах, – и это задает тон нашему слиянию. Когда нет слов, все чувства обостряются. Секс становится отчаянным, тайным, постановочным, как балет.

Мы продолжаем движения, а где-то в пустыне бродят койоты, и змеи выписывают свой секретный код по песку. Звезды сыплются на нас огненным дождиком – а мы продолжаем движение. Мы движемся, и тело ее расцветает.

Потом, не отрываясь друг от друга, мы поворачиваемся набок; мы настолько близки, что между нами не пройдет даже нож.

– Я люблю тебя, – шепчу я, уткнувшись ей в шею. Слова мои проваливаются в крохотную щербинку на ее горле – это отметина давнего падения с санок.

Вот только эту отметину я помню с самого момента нашего знакомства. Значит, несчастный случай произошел раньше. Еще в Фениксе.

А в Фениксе не выпадает снег.

– Ди, – встревожившись, зову я, но она уже спит.

В ту ночь мне снится, что я мчусь по поверхности Луны, где все теряет в весе, даже сомнения.

В комнату для свиданий входит Эндрю.

– Я думал, ты уволился.

– Это было вчера, – отвечаю я. – Послушайте, этот шрам у Делии на шее… Она якобы неудачно покаталась на санках… Но это ведь неправда?

– Нет. Шрам остался от укуса скорпиона.

– Скорпион ужалил ее в горло?

– Ужалил он ее в плечо, но к тому времени, как Элиза это обнаружила, Делии уже стало совсем плохо. В больнице пытались ввести трубку в легкие, но не смогли, поэтому пришлось разрезать ей трахею и подключить к дыхательному аппарату на три дня – пока она не смогла снова дышать самостоятельно.

– В какую больницу вы ее возили?

– В Баптистскую больницу Скоттсдейла, – отвечает Эндрю.

Если Делию действительно положили в больницу в семьдесят шестом году с укусом скорпиона, должны были остаться записи. Письменные подтверждения того, что ребенок получил серьезное увечье, находясь под опекой матери. А если это случилось один раз, то запросто могло случиться снова. И, возможно, тогда присяжные поймут, почему заботливый отец просто-таки вынужден был выкрасть дочь у нерадивой матери.

Я собираю бумаги и говорю Эндрю, что еще свяжусь с ним. Затем опрометью бросаюсь на стоянку, сажусь в машину и, включив кондиционер на полную мощность, звоню Делии по мобильному.

– Между прочим, – говорю я, – я, кажется, выяснил, почему ты так боишься насекомых.

Баптистскую больницу Скоттсдейла уже переименовали в Скоттсдейл Осборн. Сотрудница архива, следившая за ходом расследования по местным телеканалам, дает нам карточку Делии в обмен на автограф. Мы сидим в архиве, окруженные сплошными стенами папок в цветном конфетти каталожных закладок. Из открытой папки вырывается запах плесени. Я смотрю, как Делия водит пальцем по строкам, и задумываюсь, отдает ли она себе отчет, что другим пальцем касается этой крохотной – не больше десятицентовой монеты – впадинки на шее.

– Прочти, – говорит она минуту спустя и придвигает папку ко мне.

БЕТАНИ МЭТЬЮС. Дата приема: 24.11.76

История болезни: трехлетняя девочка, белая доставлена матерью, имеется предположительно след укуса скорпиона на левом плече, полученного приблизительно за час до поступления Острая боль в левом плече, затрудненное дыхание, тошнота, в глазах двоится. Мать сообщила что у пациентки периодически «подрагивают» руки а также имели место два случая бескровной, без желчной тошноты. Сознания не теряла, в грудной клетке болей нет, кровотечений не обнаружено.

История перенесенных заболеваний: нет

Аллергии: не выявлено.

Описание: 128/88 177 34 99.8 98 % в правом предсердии, 20 кг. Состояние оживленное, повышенная тревожность, утомление средней степени. Голова, глаза, уши, горло, нос: горизонтальный нистагм, зрачки равные, круглые, реагируют на свет и аккомодацию, обильное слюноотделение, зев чистый.

Шея: мягкая, нечувствительная, нарушений работы лимфоузлов и щитовидной железы не обнаружено.

Легкие: двусторонние сухие хрипы, немного повышенная нагрузка, ретракций не выявлено.

Сердцебиение: нормальное, легкая тахикардия, шумы отсутствуют.

Живот: мягкий, без вздутия, нечувствительный, кишечные шумы.

Кожа: покраснение на участке площадью 2x3 дюйма на левом плече сзади, подкожное/внешнее кровоизлияние отсутствует. 2+ дистальная пульсация х 4.

Неврология: возбуждена, тревожна, горизонтальный нистагм с левой стороны, дисконъюгированный взгляд, паралич левого лицевого нерва, глотательный рефлекс прослеживается. Чувствительна к прикосновениям, кроме зоны отравления; наблюдается тоническое сокращение мышц спины и шеи с запрокидыванием головы и вытягиванием конечностей.

Лабораторные данные: WBC 11/6 Hct-36 Pit 240 Na 13 6 К 3.9 Cl 100 НСОЗ 24 BUN 18 Cr. 1.0 глюконат 11 °Cа 9.0 INR 1.2 РТТ 33.0; анализ мочи Sp Gr 1.020, 25–50 WBC, 5-10 RBC, 3+ ВАС 1+ SqEpi, +нитрит, +LE.

Заключение: пациент доставлен на прием к главврачу в стабильном состоянии. После введения 2 мг мидазолама внутривенно пациентке полегчало, однако она выразила беспокойство, когда доктор Янг попытался раздеть ее с целью оказания полноценной помощи. Противоядие не было доступно. Дополнительные дозы мидазолама не помогли, потому было принято решение ввести пациентке наркоз для проведения интубирования. Из-за обильной секреции орально-трахеальное интубирование не представлялось возможным, потому была успешно осуществлена крикотиротомия. Пациентку поместили в детское отделение интенсивной терапии, где представитель педиатрического хирургического отделения провел последующую трахеотомию. В течение трех суток пациентка была подключена к аппарату искусственного дыхания. Анализ мочи также выявил инфекцию мочевыводящих путей, о чем было сообщено сотрудникам детского отделения интенсивной терапии.

– Я ничего не понимаю, – бормочет Делия.

– Ты не могла дышать, – говорю я, пробегаясь глазами по карточке. – Поэтому врачи сделали надрез в твоем горле и подключили к машине, которая дышала за тебя.

Я читаю ниже:

Был отправлен запрос на присутствие работника социальной службы, так как мать находилась в состоянии алкогольного опьянения. Отец уведомлен.

А вот и доказательство, черным по белому, что медики сочли Элизу Хопкинс слишком пьяной, чтобы позаботиться о собственном ребенке.

Делия в изумлении смотрит на меня.

– Поверить не могу, что забыла все это.

– Ты была совсем маленькой, – оправдываю ее я.

– Но я могла хотя бы запомнить, что провела три дня в больнице. Что я дышала через респиратор. Что дралась с врачом. Ты только посмотри, Эрик: они вынуждены были вколоть мне успокоительное.

Она неожиданно встает и спрашивает в регистратуре, где находится ДОИТ. Потом без лишних колебаний входит в кабинку лифта и уезжает вверх.

Конечно, там теперь все иначе. На стенах яркими красками нарисованы аквариумы и принцессы из диснеевских мультиков, на окнах переливаются радуги. По коридорам родители возят детей под капельницами, за закрытыми дверями плачут младенцы.

Из соседнего лифта выходит, закрывая лицо связкой воздушных шаров, медсестра в красно-белой форме: доброволец, без специального образования. Шары она заносит в палату напротив нас, пациентка – маленькая девочка.

– Может, привяжем их к кровати, – предлагает медсестра, – и посмотрим, удастся ли взлететь.

– У меня шариков не было, – бормочет Делия. – Их нельзя проносить в отделение интенсивной терапии. – Она стоит передо мной, но могла бы с тем же успехом находиться в тысяче миль отсюда. – Вместо шариков он принес мне конфету… Леденец в виде скорпиона. И сказал, чтобы я укусила его в отместку.

– Твой папа?

– Вряд ли. Звучит, конечно, нелепо, но, по-моему, это был Виктор. Или кто-то похожий. Похожий на нынешнего мужа моей матери… – Она озадаченно качает головой. – Он просил никому не рассказывать, что проведывал меня.

Я смущенно переступаю на месте.

– Если скорпион укусил меня в семьдесят шестом году, значит, родители были еще женаты. – Делия поднимает глаза. – А что… Что, если у мамы был любовник?

Я молчу.

– Эрик, ты меня слышишь?

– Был.

– Что?

– Твой отец мне все рассказал.

– Но почему ты не сказал об этом мне?

– Не мог.

– Ты еще что-то скрываешь?

Вспоминаются сотни секретов: наши разговоры с Эндрю, показания учительницы из подготовительной группы, куда ходила Делия. И все эти секреты лучше не раскрывать – лучше для Делии, хотя она, пожалуй, поспорила бы с этим.

– Ты сама попросила меня защищать твоего отца, – напоминаю я. – Если я буду пересказывать тебе все, о чем он говорит, меня отстранят от дела, а то и вовсе лишат лицензии. Так что выбор за тобой, Делия. Кто для меня должен быть важнее: ты или он?

Я слишком поздно одумываюсь – она, не говоря ни слова, проскакивает мимо меня и исчезает в сплетении больничных коридоров.

– Подожди, Делия! – кричу я, настигнув ее уже в лифте и успев только просунуть руку между створками. – Подожди! Я все тебе расскажу, обещаю!

Прежде чем двери закрываются, я вижу ее глаза, и их светло-коричневый цвет кажется мне цветом разочарования и горькой обиды.

– Да поздно уже начинать, – говорит она.

Таксист высаживает меня у офиса «Хэмилтон и Хэмилтон», но, вместо того чтобы войти, я сворачиваю налево и бесцельно брожу по улицам Феникса. Я ухожу достаточно далеко, чтобы фешенебельные витрины пропали из виду, а на углах появились стайки подростков в приспущенных штанах, наблюдающих за машинами невозмутимыми желтыми глазами. На пути мне попадается заколоченная досками аптека, магазин париков и киоск с надписью «Обналичиваем чеки» на всех языках мира.

Делил права. Если мне удалось скрыть то, что рассказывал Эндрю, от нее, то и скрыть от адвокатской коллегии то, что я скажу ей, не составит труда. И неважно, что с точки зрения юридической этики я не имел права посвящать Делию в подробности дела ее отца и ее собственной прошлой жизни. Неважно, что я дал слово судье Ноублу и Крису Хэмилтону, моему поручителю в штате Аризона. Важно лишь то, что этика – это завышенные стандарты, а любовь – это высшая истина. В конечном итоге, кому ты нужен, будь ты хоть самым образцовым адвокатом? На надгробном камне этого не напишут. Там напишут слова людей, которые тебя любили и которых любил ты.

Я захожу в ближайший магазин и окунаюсь в свежие волны кондиционера. Я сразу узнаю дрожжевой запах картонных коробок и звяканье кассового аппарата. Один шкаф доверху заставлен изумрудными бутылками заграничных вин, а вся задняя стена представляет собой панораму джина, водки и вермута. Пузатые бренди сидят рядком, как маленькие Будды.

Я заглядываю в угол, отданный на откуп различным сортам виски. Продавщица кладет бутылку «Мейкерз Марк» в бумажный пакет и протягивает мне сдачу. Выйдя из магазина, я отвинчиваю пробку. Я подношу горлышко к губам, запрокидываю голову – и смакую этот первый глоток, благословенную анестезию.

Как и ожидалось, этого хватает, чтобы туман у меня в голове рассеялся и там осталось одно-единственное чистосердечное признание: даже если бы я мог рассказать все Делии, я бы не стал этого делать. Эндрю уже столько недель пытался донести до меня эту простую мысль: проще скрыть правду, чем причинить ей боль.

Так что же получается: я провинился… или заслуживаю восхищения?

В конце концов, правота – категория относительная, а некоторые правила созданы для того, чтобы их нарушать. Вот только как быть с теми правилами, которые по стечению обстоятельств зафиксированы в законодательстве?

Я наклоняю бутылку и выливаю ее содержимое в канализационную решетку.

Шансы, конечно, мизерные, но я, похоже, только что придумал, как спасти Эндрю Хопкинса.

Делия

Когда я подъезжаю к маминому дому, нервы мои уже на пределе. Фиц лгал мне, Эрик лгал, мой собственный отец лгал. Как это ни смешно, но мать – моя последняя надежда. Мне нужен человек, который скажет то, что я хочу услышать: что она любила моего отца, что я ошиблась с выводами, что правда далеко не всегда очевидна.

Мне не открывают, и я вхожу в незапертые двери. Иду на ее голос, доносящийся из коридора.

– Как тебе? – спрашивает она.

– Гораздо лучше! – отвечает какой-то мужчина.

Заглянув внутрь, я вижу, как мама осторожно завязывает узлом шелковый шнурок на шее молодого парня. Тот, заметив меня, едва не падает со стула.

– Делил! – восклицает мама.

Лицо парня заливается багрянцем: он, похоже, до ужаса смущен тем, что его застукали с мамой, пусть и одетого.

– Подожди, – говорит она. – Мы с Генри практически закончили.

Парень лихорадочно выворачивает карманы в поисках кошелька.

– Спасибо, донна Элиза, – бормочет он, стыдливо тыча ей десятидолларовую банкноту.

Он ей платит?!

– И не забывай, что должен носить красные носки и красное белье. Усек?

– Да, мэм. – И он поспешно выбегает из комнаты.

Я на мгновение теряю дар речи.

– А Виктор об этом знает?

– Я стараюсь от него скрывать. – Мама краснеет. – если честно, я не знала, как ты отнесешься к этому… – В глазах ее вдруг загорается огонек. – Но если тебе интересно, я могу тебя научить!

Только сейчас я замечаю у нее за спиной ряды баночек с листьями, корнями, почками и комьями земли. Тут до меня доходит, что мы говорим о разных вещах.

– Что… что это такое?

– Это мой бизнес. Я – curandera, целительница. Вроде как врач для людей, которым врачи не помогают. Генри, например, уже к трем ходил.

– Так ты с ним не спишь?

Она смотрит на меня как на сумасшедшую.

– С Генри? Разумеется, нет. Его дважды клали в больницу, потому что горло у него отекало и не пропускало воздух Но ни один медик не нашел у него никакой болезни. Как только Генри пришел сюда, я сразу поняла, что его проклял кто-то из соседей. И сейчас я пытаюсь снять проклятье.

Моя профессия, конечно, связана с незримым, но она хотя бы стоит на научном фундаменте – клетках человеческой кожи, при атаках бактерий оставляющих след конденсата. И вот я снова смотрю на эту женщину – и вижу незнакомку.

– Ты действительно в это веришь?

– Во что я верю, не имеет никакого значения. Главное – во что верит он. Люди приходят ко мне, потому что хотят излечить себя самостоятельно. Клиент завязывает специальный узел, или закапывает запечатанный спичечный коробок, или трет свечку… Кому же не хочется управлять собственным будущим?

Мне, похоже, тоже когда-то хотелось. Но теперь я уже не уверена. Я касаюсь шрама на горле, который и привел меня сюда.

– Если ты целительница, то почему не могла спасти меня?

Ее взгляд падает на шрам.

– Потому что тогда, – говорит она, – я бы даже себя спасти не сумела.

Я вдруг понимаю, что все это слишком тяжело, что я устала возводить стены. Мне нужен человек, которому хватит сил – и честности – разрушить их.

– Тогда давай сейчас, – настаиваю я. – Представь, что я твоя клиентка.

– Но ты же не больна…

– Больна! Мне постоянно больно. – В горле щекочет от подступающих слез. – Ты должна уметь растворять вещи в воздухе! Дай мне какое-нибудь зелье, прочти заклинание, завяжи шнурок на запястье – что угодно, лишь бы я забыла, как ты пила… и изменяла отцу.

Она пятится, словно получила пощечину.

– Сделай так, – прошу я дрожащим голосом, – чтобы я забыла, как… как ты забыла меня!

Моя мать, чуть помедлив, на негнущихся ногах подходит к шкафу. Она берет с полки три баночки и стеклянную плошку. Отвинчивает крышки. Пахнет мускатом, летом, пахнет дистиллированной надеждой.

Но она не ставит мне припарки и не заставляет глотать снадобье. Она не обвязывает мне запястья зеленым шелком и не просит погасить три короткие свечки. Нет, она просто подходит ко мне, слегка покачиваясь от волнения, и заключает меня в объятия. Как я ни пытаюсь вырваться, она держит меня – держит долго, пока я не перестаю рыдать.

Мы, похоже, едем уже целую вечность. Я сменяю Рутэнн в середине ночи. Софи с Гретой безмятежно спят на заднем сиденье. Мы едем на север по трассе № 17, минуя географические объекты с названиями вроде Дорога Кровавой Бани, Котлован Конокрада, Козлиные Акры или Ручей Малютки Скво. Мимо пролетают скелеты цереусов, внутри которых гнездятся птицы, и янтарные осколки пивных бутылок, похожие на блестки с костюма рок-звезды восьмидесятых.

Кактусы постепенно исчезают, а на смену им приходят усыпанные лиственными деревьями предгорья. Чем выше мы поднимаемся, тем ниже температура, и вскоре я уже вынуждена закрыть окно. Вдалеке видны скалы полосчатого, в мелких бороздках красного камня, который как будто поджигают лучи восходящего солнца.

Не думайте, я никуда не бегу. Я просто напросилась съездить с Рутэнн навестить ее родственников во Второй Мессе. Поначалу она была не в восторге от моей затеи, но я завалила ее аргументами: сказала, как важно для Софи изучать окружающий мир, как я сама хочу посмотреть Аризону за пределами тюремной системы и как мне необходимо поговорить с кем-то – и пусть моей собеседницей станет она.

По пути я рассказываю Рутэнн о статье, которую заказали Фицу. Рассказываю об укусе скорпиона, о Викторе в своих воспоминаниях, о том, что Эрик все знал, но молчал. Только о матери я не рассказываю. Пока что мне хочется приберечь этот момент про запас, как серебряный доллар за подкладкой разума: на черный день.

– Значит, на самом деле ты умоляла взять тебя во Вторую Месу, потому что злишься на Эрика, – заключает Рутэнн.

– Я не умоляла, – возражаю я, но она лишь вскидывает бровь. – Ну, может, слегка…

Рутэнн несколько секунд молчит.

– Предположим, Эрик рассказал бы тебе, что у твоей матери был любовник, как только сам узнал об этом. Разве это спасло бы брак твоих родителей? Нет. Помешало бы твоему отцу украсть тебя? Нет. Помогло бы ему избежать ареста? Нет. Насколько я понимаю, это только огорчило бы тебя, а ты и так огорчена.

– Эрик знает, как мне тяжело. Я как будто складывала пазл и сходила с ума, потому что не могла найти последнюю деталь, а тут выясняется, что Эрик нарочно ее от меня прятал.

– Может, у него есть причины не хотеть, чтобы ты таки собрала этот пазл, – говорит Рутэнн. – Я не оправдываю Эрика. Я просто не хочу высыпать на него все шишки.

Мы молча доезжаем до Флэгстаффа и сворачиваем направо, на новую дорогу. Повинуясь указаниям Рутэнн, я останавливаюсь у поворота к Ореховому Каньону. Мы паркуемся возле грузовика, но ворота еще закрыты.

– Идем, – говорит Рутэнн. – Я хочу тебе кое-что показать.

– Но надо подождать…

Однако Рутэнн меня не слушает. Она выходит из машины и будит Софи на заднем сиденье.

– Не надо ничего ждать. Это моя родина.

Мы перемахиваем через ограждение и по узкой тропке выходим к каньону, что открывается перед нами, как рубец между ломтями алой каменной плоти. Тропа, утыканная кактусами, как шоссе – дорожными знаками, скоро стягивается в петлю: с одной стороны – обрыв в четыреста футов, с другой – бесконечный утес. Рутэнн двигается быстро, пушинкой перелетая через ложбины и змеей заползая под шпили. Чем дальше мы пробираемся, тем более дикой и необжитой кажется местность.

– Ты точно не сбилась с пути? – спрашиваю я.

– Конечно. Мне раньше снился кошмар, что я заблудилась тут с компанией pahanas. – Она с улыбкой оборачивается. – Сама знаешь, сначала Доннеры съели индейцев.

Мы спускаемся в каньон. Зазор между тропинкой и каменной громадой становится все уже, пока мы каким-то волшебным образом не оказываемся на другой стороне. Первой это замечает Софи.

– Рутэнн, – говорит она, – в этой горе пещера!

– Это не пещера, Сива. Это дом.

Стоит приблизиться, и я понимаю, что она права: в известняке вырезаны сотни маленьких комнаток, одна над другой – как в жилом комплексе самой матери природы. По извивающейся дорожке мы поднимаемся к одной из этих горных «квартир.

Софи и Грета, охваченные восторгом, бегут от кедра, криво выросшего в «дверях», в конец пещеры. Задняя стена обуглена, пахнет там ломким солнцем и неистовым ветром.

– Кто здесь жил? – спрашиваю я.

– Мои предки… hisatsinom. Они пришли сюда после извержения вулкана в тысяча шестьдесят пятом году, когда их землянки и фермы на полянах засыпало пеплом.

Софи гоняется за Гретой вокруг груды камней – здесь когда-то, видимо, разводили огонь. Очень легко представить людей, сидящих вокруг этого костра: они рассказывают друг другу сказки на ночь в абсолютной уверенности, что по соседству десятки других семей заняты тем же. Глагол «принадлежать» не зря созвучен слову «надо»: принадлежать – это человеческая необходимость.

– Почему они отсюда ушли?

– Нельзя всю жизнь сидеть на одном месте. Даже если не шевелишься, мир вокруг тебя претерпевает изменения. Кое-кто считает, что здесь началась засуха, но хопи говорят, что hisatsinom исполняли предсказание, согласно которому они должны скитаться сотни лет, прежде чем смогут вернуться в мир духов.

На тропу, по которой мы пришли сюда, уже выползают первые туристы-муравьи.

– А тебе никогда не казалось, что ты смотришь на все вверх тормашками? – спрашивает Рутэнн.

– В смысле?

– Что, если похищение – это еще не вся история Делим? Что, если исчезновение было не самым важным событием в твоей жизни?

– Что же может быть важнее?

Рутэнн поднимает лицо к солнцу.

– Возвращение, – говорит она.

Резервация хопи – это крохотный пузырек внутри гигантской резервации навахо, раскинувшейся тремя длиннолапыми плоскогорьями в шести с половиной тысячах футов над уровнем моря. Издалека они похожи на оскал великана, вблизи – на жидкое тесто, льющееся из невидимого кувшина.

Почти двенадцать тысяч хопи живет в мелких деревушках одна из которых, Сиполови, расположена во Второй Месе. Оставив машину, мы взбираемся на холм, усеянный глиняными черепками и костями. Рутэнн объясняет, что это давняя традиция – закапывать еду в золу у основания дома, чтобы не голодать в тяжелое время. На гребне холма расположена пыльная квадратная площадка, по периметру облепленная одноэтажными домишками. Взрослых нигде не видно, только трое ребятишек чуть старше Софи время от времени выскакивают из тени между жилищами, чтобы снова скрыться там подобно призракам. Двое псов тщетно пытаются догнать свои хвосты. На крыше одного дома сидит орел, у лап его покоятся чаши и ярко разрисованные деревянные игрушки.

Из окон доносится музыка: записи народных песен, мультфильмы, реклама. В Сиполови, в отличие от многих других деревень, проведено электричество. Рутэнн рассказывает, что в Олд Орайби, например, старейшины отказались принимать дары от pahanas, поскольку боялись, что те потребуют что-то взамен. Водопровод здесь появился только в восьмидесятых годах, а до того воду носили ведрами из источника на вершине плоскогорья. Иногда во время дождя в здешних лужах еще можно увидеть рыбу.

Рутэнн берет меня под руку.

– Идем, – торопит она. – Вильма уже заждалась.

Вильма – это мать Дерека, который танцевал с обручами пару недель назад. Не смея ослушаться, я направляюсь вслед за Рутэнн в небольшой, на одно окно, каменный домик на краю площадки. Она без стука открывает дверь, выпуская наружу густой запах рагу и кукурузы.

– Вильма, – говорит она, – у тебя что, noqkwivi пригорело?

Вильма оказывается моложе, чем я ожидала, – ей всего лет на пять-шесть больше, чем мне. Когда мы входим, она как раз пытается причесать маленькую девочку, которая напрочь отказывается сидеть спокойно. Заметив Рутэнн, Вильма расплывается в улыбке.

– Да что может эта тощая старуха вообще знать о еде? – восклицает она.

В доме полно женщин в халатах всех цветов радуги. Многие из них похожи на Вильму и Рутэнн: должно быть, сестры или тетки. На белых стенах развешаны куклы кацина, о которых Рутэнн мне когда-то рассказывала, а в углу стоит телевизор, увенчанный вазой с цветами из бумажных салфеток.

– Чуть не опоздала! – укоризненно качает головой Вильма.

– Ты же знаешь, я никогда не опаздываю, – отвечает Рутэнн. – Если обещала прийти, пока кацины еще здесь, значит, приду.

Женщины переходят на стремительное, журчащее наречие хопи, и я не понимаю ни слова. Я жду, пока Рутэнн меня представит, но этого не происходит, и что самое странное – никого такое положение вещей, похоже, не удивляет.

Непоседливая девочка наконец причесана и подходит к Софи. Говорит она на безупречном английском.

– Хочешь порисовать?

Софи нерешительно отрывается от меня и, кивнув, следует за девочкой в кухню, где их ждет чашка с мелками. Они принимаются рисовать на квадратах коричневой бумаги, вырезанных из продуктовых пакетов, я сажусь рядом с пожилой женщиной, которая плетет блюдо из листьев юкки. В ответ на мою приветливую улыбку она лишь хмыкает.

Дом представляет собой причудливую комбинацию прошлого и настоящего. Я вижу каменные чаши, в содержимое которых женщины добавляют перемолотую вручную голубую кукурузу. Вижу молитвенные перья вроде тех, что привязаны к паловерде Рутэнн или рассыпаны по Ореховому каньону. Но пол здесь застелен линолеумом, пьют здесь из пластиковых стаканчиков, а столы накрыты синтетическими скатертями. У пластмассовой корзины для стирки сидит девочка-подросток и покрывает ногти на ногах ярко-алым лаком. Два мира трутся здесь друг о друга, и для всех присутствующих, похоже, не составляет труда усидеть на них, как на двух стульях.

Рутэнн с Вильмой о чем-то спорят – я понимаю это по интонации, по возросшей громкости и пылкой жестикуляции. Внезапно раздается пронзительный вопль – это ухнула сова, я помню этот звук по лесным прогулкам в Нью-Гэмшпире. Женщины тревожно перешептываются и выглядывают в окно. Вильма говорит что-то на языке хопи, но я готова поклясться, что это означает «Говорила же я тебе!».

– Идем, – велит Рутэнн, – я покажу тебе окрестности. Софи, судя по всему, увлечена рисованием, потому я покорно выхожу вслед за Рутэнн.