Текст книги "Похищение"

– Что происходит? – спрашиваю я.

– На завтра назначена церемония Niman, в переводе – Домашний Танец. Это последний танец, прежде чем кацины вернутся в мир духов.

– Я имела в виду, что с Вильмой? Наверное, не следовало мне ехать сюда…

– Она не из-за этого злится, – успокаивает меня Рутэнн. – Дело в сове. Услышать сову – плохая примета, кому же это понравится.

Мы уже прошли до конца тропинки, ведущей от площадки, и очутились около небольшого домика из шлакоблоков. Из трубы вырывается язычок дыма. Рутэнн смотрит на него, приложив руку ко лбу.

– Здесь я жила, когда была замужем.

Я думаю о своей свадьбе, отложенной на неопределенной срок из-за суда.

– Не знаю даже, поженимся ли мы теперь с Эриком.

– У хопи на это уходит несколько лет. Сначала – церковь, чтобы вздохнуть с облегчением, потом ищешь себе жилье, но это тоже быстро, а годы идут на пошив tuvola – подвенечных платьев, за это отвечают дядья жениха. Вильма успела уже родить Дерека, когда подоспела ее свадьба. Ему было три года, он шел рядом с матерью.

– Расскажи о самой церемонии.

– Ох, очень это трудоемкое дело! Надо отблагодарить семью жениха за платье – подарить им множество плетеных тарелок и наготовить кучу еды. – Рутэнн улыбается. – За четыре дня до свадьбы я переселилась к свекрови. Сама я постилась, но готовить должна была на всю семью – это такое испытание, чтобы проверить, достойна ли я их мальчика, за которым по закону была замужем уже три года. Еще есть такая традиция: тетки жениха по отцовской линии приходят в гости и швыряют грязью в теток по материнской линии, и все жалуются на жениха и невесту… Но это все шутки вроде тех безумных мальчишников и девичников, которые принято устраивать у pahanas. A потом в торжественный день я надела белое платье, сшитое дядьями Элдина. Очень красивое: всюду кисточки, тесемки, одна другой мельче, как палки, на которые я буду опираться в старости, все ближе и ближе к земле, пока не коснусь ее лбом.

– А зачем второе платье?

– Его ты наденешь в тот день, когда будешь умирать. Встанешь на обрыве в Большом Каньоне, разложишь платье, влезешь в него – и взмоешь к небу, как облако. – Рутэнн косится на свою левую руку: она по-прежнему носит обручальное кольцо. – Вы, pahanas, репетируете свою свадьбу, а для нас свадьба – это репетиция всех оставшихся дней жизни.

– Когда умер Элдин? – спрашиваю я.

– В засуху восемьдесят девятого года. – Рутэнн покачивает головой. – Я думаю, духи специально его выбрали, такого крупного: знали, что только он сможет принести нам дождь. В ту ночь, когда он вернулся, я стояла на пороге этого дома. Я запрокинула голову, открыла рот и постаралась выпить столько его капель, сколько смогла.

Я неподвижно гляжу на дым, кудрявой струей бегущий из трубы.

– А ты знаешь, кто там живет сейчас?

– Уж точно не мы, – говорит она и, развернувшись, уходит по тропе.

Мы с Гретой сидим на уступе Второй Месы и любуемся закатом.

«Дорогая мамочка! – пишу я на обороте бумажного пакета – Знаешь, в начальных классах учительницы организовывали празднование Дня матери, но меня жалели и разрешали не готовить соли для ванн, не плести бумажные корзины и не вырезать открытки… А когда я пошла покупать свой первый лифчик, то несколько часов простояла в отделе нижнего белья пока туда не вошла женщина с дочкой и я не попросила ее помочь мне… В десять лет я решила стать католичкой, чтобы зажигать для тебя свечку. Чтобы ты видела меня с небес… И порой я мечтала умереть, чтобы встретиться с тобой. – Я поднимаю глаза к желтому, как блин, пейзажу вдалеке. – Как для девочки, которая почти ничего не помнит, я очень многого не могу забыть. Я знаю, что ты сожалеешь о случившемся, – пишу я. – Я просто не уверена, достаточно ли мне твоего сожаления».

Я кладу карандаш, и тот скатывается с камня. Даже в полной тишине я слышу, как мама извиняется передо мной за свои поступки, а отец оправдывает свои. Казалось бы, мне должно быть легче, когда они оба так близко, но на самом деле так им только проще разорвать меня пополам. Они оба переманивают меня на свою сторону. И делают это так громко, что я не слышу собственных мыслей и не могу принять решение.

В который раз.

Я люблю отца и понимаю, что он не зря увез меня отсюда. Но я сама мать и не могу даже представить, чтобы у меня отняли дочь. Проблема заключается в том, что в этой ситуации нет выбора «или-или».

Мои родители оба по-своему правы.

И в то же время оба жестоко ошибаются.

Сзади неслышно подходит Рутэнн и пугает меня до смерти.

– Я так испугалась!

Она опускается на землю.

– Я раньше часто сюда приходила, – говорит она. – Когда мне нужно было хорошенько что-нибудь обдумать.

Я подтягиваю колени к подбородку.

– А о чем ты думаешь сейчас?

– О том, каково это – возвращаться домой, – говорит Рутэнн, глядя на далекие вершины Сан-Франциско. – Я рада, что ты поехала со мной.

Я улыбаюсь.

– Спасибо.

Она прикрывает глаза от ослепительно-красного сияющего заката.

– А о чем думаешь ты? – спрашивает она.

– О том же, – отвечаю я и рву коричневую бумагу в клочья.

Мы вместе смотрим, как ветер уносит их прочь.

На следующее утро, еще до рассвета, деревенская площадь уже забита людьми. Одни сидят на металлических складных стульях, кто-то примостился на крыше дома. Рутэнн с Вильмой выбирают себе место под навесом на самом краю площадки. Солнце еще не взошло, но танец будет длиться целый день, а к тому времени палить уже начнет немилосердно.

Софи почти не разговаривает, только, примостившись у меня под боком, трет глаза. Она смотрит на привязанного к крыше золотого орла, который каждую пару минут хлопает крыльями и порой даже кричит.

Когда солнце кулаком вздымается над горизонтом, из kivas, где их подготавливали, появляются кацины, все сразу. На площади вырастает гора подарков. Поскольку вчера ночью не было дождя, пить сегодня нельзя, как бы ни припекало.

Их без малого пятьдесят – это кацины Hoote, как мне сообщают, – и все одеты совершенно одинаково: белые юбки с красными кушаками, узорные набедренные повязки. На руках – браслеты, грудь обнажена; на левых лодыжках – бубенцы, на правых – погремушки. Еще по погремушке в правой руке, в левой – можжевельник, womapi. Между лопаток у каждой красуется ракушечное ожерелье, к задам прилеплены лисьи хвосты. Тела их покрыты красной охрой и присыпкой из кукурузной муки, но самое яркое в их костюмах – маски, веера перьев, вонзенные в громадные деревянные головы черных псов с оскаленными зубами и вытаращенными глазами.

Когда начинаются песни, Софи утыкается мне в шею. Глубокая, нутряная песня нарастает, близится крещендо. Кацины парами вращаются в такт музыке, понукаемые стариком-кукловодом, который попутно рассыпает во все стороны кукурузную муку.

Рутэнн поглаживает Софи по спине.

– Не бойся, Сива, – говорит она. – Они не причинят тебе вреда. Напротив, они тебя защищают.

Примерно час спустя они перестают танцевать и, позвякивая, направляются к груде подарков. Буханки свежего хлеба летят к людям на крышах, катятся арбузы, брызжут фонтаны винограда, воздушной кукурузы и персиков. Недавно овдовевшей Вильме достается самая большая корзина фруктов.

Наконец они раздают подарки детям. Мальчики получают луки и стрелы, вложенные в полые рогозы и обернутые листьями кукурузы; для девочек приготовлены куклы с можжевеловыми веточками. К нам подбегает вспотевший танцор и протягивает двух кукол-кацин с иссушенными на солнце лицами: одну дочке Вильмы, другую Софи. Когда он опускается перед Софи на колено, она отскакивает, испугавшись ярких мазков на маске и острого запаха пота. Он качает резной головой, и в следующий миг ее пальчики уже сжимают куклу.

Мне кажется знакомой его грация, плавные линии тела. Зачарованно следя за ним, я прикидываю, не может ли под этой маской скрываться Дерек – племянник Рутэнн, плясун с обручами, которого мы повстречали в Фениксе.

– Это не…

– Нет, – отвечает Рутэнн. – Сегодня – нет.

После кацины выстраиваются в две колонны и уходят е площадки длинной волнистой линией. Облако как будто следует за ними.

Рутэнн прикасается к Софи, крепко вцепившейся в новую куклу, прижимается щекой к ее макушке и смотрит им вслед.

– Прощай, – говорит она.

Проснувшись на следующее утро, я вижу Софи, безмятежно спящую под боком у Греты. Рутэнн нет. Я на цыпочках выхожу на улицу и вижу мужчину, который подбирается к привязанному на крыше орлу – смотрителю обряда. Птица отчаянно бьет крыльями, но веревка не дает ей взлететь. Мужчина что-то тихо бормочет, осторожно подступая к орлу, пока не оказывается достаточно близко, чтобы набросить на него одеяло.

Из соседнего дома выходит женщина, и я обращаюсь к ней:

– Он что, хочет украсть птицу? Мы должны ему помешать!

Она качает головой.

– Этот орел, Талатави, наблюдал за нами с мая – следил, чтобы мы все сделали правильно. Теперь ему пора уходить.

Женщина рассказывает, что Талатави поймал ее сын, которого отец опустил на веревке в гнездо на утесе. Имя орла в переводе означает Песнь Восходящего Солнца, и после того как ему дали имя, он стал членом их семьи.

Я жду, пока ее муж отвяжет птицу: хочется посмотреть, как орел улетит. Но мужчина только все крепче сжимает одеяло…

– Он его убивает?!

Женщина вытирает слезы. Орла, рассказывает она, посыплют кукурузной мукой и выщиплют у него почти все перья, которые пойдут на амулеты и обрядовые атрибуты. Труп Талатави похоронят вместе с дарами кацин, после чего он отправится к духам и доложит, что хопи заслужили дождя.

– Это все на благо, – говорит она дрожащим голосом. – Но от этого не легче его отпускать.

Из дома выскакивает Вильма.

– Вы ее видели?

– Кого?

– Рутэнн. Она пропала.

Зная Рутэнн, рискну предположить, что она отправилась обследовать мусорные кучи, разбросанные по всей резервации. Вчера, пока мы шли к Сиполови, она рассказала мне об одном веровании хопи: они считают, что все поломанные или изношенные вещи нужно возвращать земле, а потому не уничтожают и не перерабатывают отходы. Когда же ты умрешь, то получишь назад все, что при жизни сломалось или износилось.

Я тогда еще подумала, распространяется ли это правило на человеческие чувства.

– С ней наверняка все в порядке, – говорю я Вильме. – Вернется, глазом моргнуть не успеете.

Но Вильма заламывает руки.

– А если она заблудилась? Я не знаю, сколько у нее осталось сил.

– У Рутэнн-то? Да она в триатлоне участвовать может. И притом победит.

– Да, но это было до химиотерапии…

– До чего?

Вильма рассказывает, что когда Рутэнн поставили диагноз, то она пошла к местной врачевательнице. Но болезнь прогрессировала слишком быстро, и ей пришлось обратиться к традиционной медицине. Рутэнн говорила Вильме, что я вожу ее в больницу, вот только я ни в какую больницу ее никогда не возила. Она даже не упоминала, что у нее рак.

На крыше у нас за спиной мужчина затягивает горестную молитву, укачивая мертвого Талатави, как младенца.

– Вильма, – говорю я, – позвоните, пожалуйста, в полицию.

Я не хочу, чтобы кто-то, а именно участковый племени, шел со мной, поэтому украдкой даю Грете понюхать блузку из чемодана Рутэнн. Не успеваю я дать команду, как моя гончая уже рвется с поводка. Пока Вильма общается с полицией, а Дерек нянчится с Софи и младшей сестренкой, нам с Гретой удается незаметно улизнуть.

Мы двигаемся по желтоватой земле, рассеченной глубокими изломами, осторожно наступая на обломки камней, что скатились с вершин. На каких-то участках нам проще: в мягком слое пыли видны следы, кое-где примята трава. Где-то единственным следом, что оставила Рутэнн, оказывается ниточка ее запаха.

Здесь Рутэнн подстерегает множество опасностей: обезвоживание, солнечный удар, змеи, отчаяние. Страшно подумать, что ее судьба сейчас целиком зависит от меня, но в то же время мне отрадно вернуться к своей работе. Если я кого-то так рьяно ищу, значит, сама еще не значусь в числе пропавших.

Грета вдруг принимает стойку – и тут же бросается вперед, увлекая меня за собой. Стараясь не сбавлять темп, я огибаю булыжники и перепрыгиваю через кусты можжевельника. Она сворачивает на разбитую дорогу, некогда предназначенную для четырехколесного транспорта, а оттуда – к чаше небольшого каньона.

С трех сторон мы окружены каменными стенами. Грета тянет меня, тычась носом в потрескавшуюся почву. Под ногами хрустит глина, поломанные наконечники стрел и затвердевший птичий помет. Поверхность камня изрисована спиралями, протуберанцами, змеями, полными лунами, концентрическими кругами. Я задумчиво вожу пальцем по силуэтам копьеносцев и овец, мальчиков с цветами над головами и девочек, норовящих эти цветы украсть, близнецов, соединенных волной пуповины. Одна стена похожа на газету – сотня рисунков на ограниченном пространстве. Меня поражает, насколько хорошо прослеживается сюжет, хотя выполнена эта наскальная живопись, должно быть, тысячу лет назад.

Смущает меня только один символ – примитивно нацарапанный человечек (вероятно, родитель), держащий за руку человечка помельче (вероятно, ребенка).

– Рутэнн! – кричу я и, кажется, слышу ответ.

Грета, поскуливая, скребет когтями камень.

– Место! – командую я и, уцепившись за один выступ, поднимаюсь к другому, в шести футах над землей.

Я карабкаюсь наверх.

Только когда я забралась уже слишком высоко, чтобы видеть Грету, я замечаю этот петроглиф. Художник приложил немало усилий, чтобы показать, что изображена именно женщина: у нее есть грудь и длинные распущенные волосы. Она висит вверх ногами, и голова ее отделена от тела длинной волнистой линией. На камне несколько аккуратных зарубок. Я догадываюсь, что это календарь солнцестояний. В определенный день солнце опустит лучи под нужным углом – и полоска света рассечет горло падающей женщины.

Жертвоприношение.

Спугнутая дождем из мелких камешков, я успеваю поднять голову как раз вовремя, чтобы увидеть Рутэнн в пятнадцати футах над собой. Она стоит на краю обрыва, тело ее обмотано белоснежной тканью.

– Рутэнн!

Вопль мой, эхом прогремев в каменном мешке, исчезает в небытии.

Она смотрит вниз – и наши взгляды встречаются.

– Не надо, Рутэнн, прошу тебя, – шепчу я, но она лишь качает головой.

«Прости».

В эти полсекунды я думаю о Вильме, о Дереке, о себе самой, в конце концов. Обо всех тех людях, которые не хотят остаться одни и которые якобы знают, как ей будет лучше. Я думаю о врачах и лекарствах, которых Рутэнн не принимала. Думаю, что смогла бы уговорить ее спуститься, как уговаривала уже не один десяток самоубийц. Но правота в таких обстоятельствах – категория субъективная. Не родственники Рутэнн, требующие, чтобы она жила, полысеют от химикатов, не им ампутируют грудь, не они будут медленно, капля за каплей, иссякать. Легко сказать «Рутэнн, спустись со скалы…», но только в том случае, если ты – не сама Рутэнн.

Я не понаслышке знаю, каково это, когда за тебя делают выбор, который по праву принадлежит тебе.

Я гляжу на Рутэнн и медленно киваю.

Она улыбается. Я – ее свидетельница. Я смотрю, как она срывает концы ткани с худых плеч и забрасывает их за спину, как ястребиные крылья. Я смотрю, как она сходит с обрыва и взмывает в Мир Духов. Я смотрю, как совы несут ее тело к израненной земле.

Как только удается поймать сигнал, я звоню в полицию племени и рассказываю, где искать тело Рутэнн. Грету я спускаю с поводка и швыряю ей плюшевого лосенка – награду за хорошую работу.

Я никому не скажу, что я видела. Не скажу, что у меня была возможность ее остановить. Нет, я скажу, что мы с Гретой нашли ее уже мертвой. Скажу, что мы опоздали минут на пять.

Хотя на самом деле мы успели как раз вовремя.

Я снова беру мобильный и набираю другой номер.

– Пожалуйста, забери меня отсюда, – говорю я.

И только потом мы говорим обо всем остальном: где я, где он, сколько времени ему понадобится, чтобы найти меня.

Вчера утром, до начала Домашнего Танца, когда золотой орел восседал на крыше в ожидании кацин, прилетел еще один орел. Птицы провели весь вечер вместе. Рутэнн тогда сказала, что такое бывает: орла навещает его мать. Под вечер она улетает, оставив сына выполнять свое предназначение.

Интересно, прилетит ли орлица-мать снова. Наверное, нет. Наверное, она знает, где его искать.

В тот вечер в Сиполови приезжает Луиза Масавистива. В деловом костюме, с модным «бобом» густых черных волос она выглядит полной противоположностью своей матери.

Когда я впервые ее вижу, она сидит, согбенная как старуха, за кухонным столом и греет руки о кружку чая. Глаза у нее покраснели. В чертах лица безошибочно узнается Рутэнн.

– Это вы нашли ее в Таваки, – говорит она.

Я уже знаю, что Рутэнн покончила с собой в месте, выбранном не случайно, возле петроглифов семьсот пятидесятого года до нашей эры. Туда не пускают без специального разрешения. Если идти по краю каменной чаши напротив утесов, в конце концов упрешься в Ореховый каньон и пещерные «квартиры».

– Мне очень жаль, – говорю я Луизе.

– Она не хотела лечиться. Обещала, что будет, но только чтобы я не злилась. Мы с ней постоянно ругались. По любому поводу.

Луиза достает салфетку, вытирает слезы, сморкается.

– Четыре месяца назад у нее в груди обнаружили затвердение и через неделю сделали операцию. Опухоль продолжала расти, но врачи решили, что смогут сдерживать ее с помощью химиотерапии и облучения. Хотя я могла им сразу сказать, что мою мать они сдержать не смогут ничем.

– Мне кажется, – осторожно говорю я, – Рутэнн знала, чего ей хочется.

Луиза упирается взглядом в клеенку на столе. По красные клеткам разбросаны монеты, как будто кто-то хотел сыграть в шахматы, не имея в распоряжении фигур. Она берет несколько центов и зажимает в кулаке.

– Мама научила меня считать мелочь, – тихо говорит она. – Я очень долго не могла запомнить, думала, что монета в десять центов – это один цент, она ведь меньше. Но мама не сдавалась. Говорила, что уж что-что, а мелочь считать я обязана научиться. – Луиза промокает глаза мятой салфеткой. – Простите. Просто… Смешно, как мы твердим, что дети – собственность родителей, хотя на самом деле все наоборот.

Я вдруг вспоминаю себя совсем маленькой, вспоминаю, как отец меня обнимал. Я пыталась обхватить его, но у меня не получалось закольцевать экватор его тела полностью, отец все равно оставался необъятным. И вот однажды у меня получилось. Не он меня обнял, а я его, – и в тот миг мне очень хотелось, чтобы он обнял меня в ответ.

Луиза раскрывает ладонь, и монеты сыплются дождем.

– И представьте себе, – говорит она, кривясь в горькой усмешке, – сейчас я работаю в банке.

Мы с Софи стоим на краю Второй Месы, и по нашим лицам скользит тень парящего в небе ястреба.

– Это значит, – поясняю я, – что Рутэнн здесь больше нет. Софи поднимает на меня удивленный взгляд.

– Она теперь там, где дедушка?

– Нет. Дедушка вернется, – говорю я, хотя не уверена, что это так. – А когда человек умирает, он уже не возвращается. Никогда.

– Я не хочу, чтобы Рутэнн уходила.

– Я тоже, Соф.

Меня одолевает жгучее желание подхватить ее на руки, стиснуть и не выпускать. И я не противлюсь ему. Она обвивает меня тоненькими ручонками и прижимается губами к моему уху.

– Мамочка, – говорит она, – я хочу всегда быть рядом с тобой.

А я говорила это своей матери?

Услышав за спиной шаги, я оборачиваюсь и вижу Фица, нерешительно направляющегося к нам. Он боится нам помешать.

– Спасибо, что приехал, – говорю я, и слова получают твердыми, деревянными.

– Я перед тобой в долгу, – отвечает Фиц.

Я опускаю глаза. Он не спрашивает, что случилось, не спрашивает, почему я позвонила ему, а не Эрику. Он понимает что сейчас я не готова это обсуждать.

– Я помню, что послала тебя к черту, – говорю я. – Но я рада, что ты меня не послушался.

– Делия, эта статья…

– Знаешь что? – говорю я, с трудом удерживаясь от слез. – Сейчас мне журналист не нужен. А вот друг пригодился бы.

Пристыженный, он опускает голову.

– У меня есть рекомендательные письма.

Я слабо улыбаюсь, и между нами снова перекинут хлипкий мостик.

– Если честно, – говорю я, – мы получили только ваше резюме.

Едва мы успеваем сесть в машину, как начинается снег – настоящее чудо природы. Собаки лают и прыгают, неуклюже скользя; дети выбегают из домов и ловят снежинки на язык. Дерек и Вильма оставляют похоронные хлопоты и молча смотрят на небо. Друг другу, да и всем обитателям Сиполови, они скажут, что снег – доказательство того, что Рутэнн благополучно добралась до Мира Духов.

Но я думаю, что этот знак адресован и мне тоже. По мере того как мы приближаемся к Фениксу, снег становится все гуще. Он укутывает капот, и ветровое стекло, и пустые плоскогорья, и шоссе, пока все вокруг не становится белым, как платье невесты из племени хопи. Белым, как зимнее утро в Нью-Гэмпшире. В детстве я, бывало, часами стояла у окна и наблюдала, как снег запорашивает дома, словно волшебник накрывает их своим шарфом. Несложно было вообразить, как под этим шарфом все исчезает: кусты и кирпичные дорожки, футбольные мячи и живые ограды, заборы и разметка на асфальте. Несложно было вообразить, что когда волшебник сдернет свой шарф, то весь мир родится заново.

Фиц, по-моему, ничуть не удивляется, когда слышит мою просьбу. Он остается на стоянке с Софи и Гретой, задремавшими на заднем сиденье.

– Не спеши, – напутствует он меня.

И я вхожу в здание тюрьмы.

Кроме меня, там всего один посетитель. Отец садится за плексигласовой стеной и берет трубку.

– Все в порядке?

Я рассматриваю его: тюремная роба, повязка на левой руке, свежий шрам на виске. Его пробирает нервная дрожь, он постоянно оглядывается, как будто ждет нападения со спины. И это он спрашивает у меня, все ли в порядке!

– Ох, папочка…

И из глаз льются слезы.

Отец сжимает руку и ловким движением фокусника достает из кулака пучок бумажных салфеток. Только через несколько секунд он понимает, что не сможет передать их мне. Он грустно улыбается.

– Этому фокусу я еще не научился.

Когда мы показывали представления в доме престарелых, отцу приходилось уговаривать меня помочь ему с исчезновением. Он объяснил мне, как этот трюк работает на самом деле («Чего не видят, в то не верят»), но я все равно верила, что, как только черная завеса опустится, пропаду навсегда. Я так переживала, что он прорезал для меня крохотное отверстие в занавеске. Если я смогу за ним присматривать, сказал он, то уж точно не исчезну.

Я и забыла об этом отверстии и вспомнила только сейчас. И задумалась, помнила ли я, пускай на подсознательном уровне, как мы сбежали из дому. Ведь даже в шесть лет я не могла до конца поверить, что он вернет меня обратно.

Возможно, если бы день не выдался таким кошмарным я по дороге домой заметила бы, что Фиц говорит все меньше и меньше. Но я была полностью поглощена мыслями о Pутэнн и об отце. Паника настигает меня только тогда, когда мы останавливаемся у трейлера и я вижу припаркованную машину Эрика. Два дня назад – хотя кажется, что все двести – я оставила его в больнице, разозлившись на то, что он добросовестно выполнял свою работу.

– Зайди первым, – прошу я Фица. Я не помню случая, когда обратилась бы за помощью к кому-то другому. – Прими на себя первый удар.

– Не могу.

– Пожалуйста! – Я поворачиваюсь и смотрю на заднее сиденье, где Софи сонно посапывает у собаки под боком. – Можешь ее занести…

Фиц смотрит на меня, но по лицу его невозможно понять, о чем он думает.

– Не могу. Я занят.

– Чем?

Он вдруг вспыхивает, и это настолько не похоже на Фица, что я в ужасе отшатываюсь.

– Черт возьми, Делия, я проехал шестьсот миль, а ты даже не пыталась поддержать разговор!

Щеки мои заливает румянцем.

– Прости. Я думала…

– Что? Что мне больше нечем заняться? Что у меня нет своей жизни? Что мне приятнее возить тебя к черту на рога, чем заниматься вот этим?

С этими словами он обхватывает мое лицо руками и неумолимо, как магнит, притягивает меня к себе. Наши губы смыкаются грубо, с горечью; щетина царапает мне кожу, и жжение от этого чем-то напоминает раскаяние.

Он не Эрик, поэтому губы наши движутся в непривычном ритме. Он не Эрик, поэтому мы сталкивается зубами Он держит ладонь у меня на затылке, как будто боится, что я исчезну. Сердце мое бьется с невероятной силой.

– Мамуля!

Фиц отпускает меня, и, обернувшись, мы видим, что Софи с любопытством глядит на нас.

– О господи… – бормочет он.

– Софи, солнышко, – быстро нахожусь я, – тебе просто приснился сон. – Я неловко вылезаю из машины и так же неловко беру дочь на руки. – Иногда забавные вещи видишь во сне, правда?

Она снова обмякает у меня на плече. Из машины выскакивает Грета. Фиц уже тоже успел выйти.

– Делия…

В трейлере зажигается свет, открывается дверь. По алюминиевой лесенке спускается в одних трусах Эрик. Он берет у меня Софи как товар, за который внес плату.

Прежде чем я успеваю что-то сказать, ночь взрывается ревом мотора. Это Фиц, подняв облако пыли и гравия, уносится прочь.

– Звонила сестра Рутэнн. Хотела узнать, как ты добралась, – тихо, чтобы не разбудить Софи, говорит Эрик. – Она мне обо всем рассказала.

Я молчу. Он укладывает Софи в кровать и закутывает ее в одеяло. Потом закрывает дверь в крохотную спальню и кладет руки мне на плечи.

– Ты в порядке?

Я хочу рассказать ему о резервации ходи, где земля у тебя под ногами готова в любой момент рассыпаться. Хочу рассказать о том, что совы умеют предсказывать будущее. Хочу рассказать, что чувствуешь, когда с высоты в двадцать этажей летит человек, а на небе тучи складываются в его силуэт.

Я хочу извиниться.

Но вместо этого я только безутешно рыдаю. Эрик опускается на корточки и обнимает меня.

– Ди, – просит он чуть позже, – ты можешь пообещать мне одну вещь?

Я отстраняюсь, решив, что он, как и Софи, видел нас в машине.

– Какую?

Он сглатывает ком в горле.

– Что я не стану таким, как твоя мать.

Сердце у меня сжимается.

– Эрик, ты больше не будешь пить.

– Я не о выпивке, – говорит он. – Я просто боюсь потерять тебя, как потеряла она.

Эрик целует меня с такой нежностью, что я теряю последние крохи самообладания. Я целую его в надежде обрести веру, сравнимую по глубине. Я отвечаю на его поцелуй, хотя по-прежнему ощущаю вкус Фица – как конфету, украденную и спрятанную за щекой. Никогда бы не подумала, что в этот момент мне может быть сладко.