Текст книги "Похищение"

Она поднимает блестящие от слез глаза.

– Софи… – говорит она. – Они были вместе. Вдвоем.

– Но ты же успела. – Я сам хочу в это верить. Она опускает голову, погружаясь в раздумья. – Если тебе что-то понадобится, я буду в доме.

Она заправляет пряди за уши, кивает. Впрочем, Делию всегда беспокоил не поиск, но осознание, что ты заблудился.

Право выбора – вот что делает нас людьми. Я могу в любой момент отставить бутылку, а могу допить. Я могу сказать себе, что держу все под контролем; могу убедить себя, что парой глотков меня не загонишь обратно в выгребную яму.

Господи, этот вкус… Коптящий дым в горле, жжение на губах. Поток, проносящийся сквозь зубы. На исходе такого дня любой пригубил бы.

Луна сегодня желтая, неровная и висит так низко, что крыша трейлера Рутэнн, кажется, вот-вот проткнет ее углом – и небесное светило сдуется, как воздушный шарик.

Почему его называют «домом на колесах», когда он никуда не ездит?

– Эрик! – Отрезок света пронзает мою руку, ногу, а после и половину туловища: это Делия приоткрыла дверь. – Ты еще здесь?

Я едва успеваю спрятать бутылку виски.

Она садится на ступеньку возле меня.

– Я только хотела извиниться… Я знаю, что ты ни в чем не виноват.

Если я отвечу, она почувствует запах спиртного. Поэтому я лишь киваю в надежде, что она спишет мое состояние на усталость.

– Идем внутрь, – предлагает она, беря меня за руку.

Я настолько благодарен ей за ласку, что, вставая, забываю о бутылке, и та со звоном катится по лестнице.

– Ты что-то уронил? – спрашивает Делия, но через несколько секунд ее глаза привыкают к темноте и она видит этикетку. – Эрик… – бормочет она, и в этих двух слогах разочарования больше, чем вместилось бы в целую книгу.

К тому моменту как я, стряхнув оцепенение, вхожу в дом, она уже подхватила спящую Софи на руки. Она свистом подзывает Грету и берет со стола ключи от машины.

– Боже мой, Делия, я выпил всего глоток на сон грядущий! Я же не пьян, посмотри на меня! Послушай, как я говорю! Я могу остановиться в любой момент.

Она поворачивается, и наша дочь оказывается между нами – словно между двух огней.

– Я тоже, Эрик, – говорит она и выходит из трейлера.

Я не окликаю ее, когда она садится в машину. Габаритные огни, приплясывая, уносятся вдаль, подмигивают мне, словно глаза неведомого демона. Я сажусь на нижнюю ступеньку и подбираю опрокинутую бутылку.

Она наполовину полная.

Фиц

Мне не сразу удается уложить Софи на гостиничной кровати, у изголовья которой недремлющим часовым уже разлеглась Грета. Покончив с этим, я с помощью кипятильника готовлю нам чай и приношу чашку Делии, которая все это время сидит на улице на пластмассовом стуле и невидящим взглядом смотрит на стоянку.

– Давай подведем итог, – говорит она. – За последние двенадцать часов я выяснила, что в детстве меня растлевали, а мой жених снова запил. Думаю, с минуты на минуту у меня диагностируют рак, ты согласен?

– Упаси господь! – говорю я.

– Тогда опухоль мозга.

– Замолчи! – Я сажусь рядом.

– Все, что он говорил на суде… Он вообще себя слышал?

– Не знаю, хотел ли он себя слышать, – признаюсь я. – Думаю, он предпочел бы стать тем, кем его считала ты.

– Ты хочешь сказать, что это моя вина?

– Нет. Ты виновна в этом не больше, чем твой отец виновен в том.

Она отхлебывает чай.

– Ненавижу, когда ты прав! – бормочет она и добавляет уже мягче: – Как можно быть ветераном, если даже не помнишь войны?

Я забираю у Делии чашку и кладу ее ладонь на свою, как будто собираюсь предсказывать будущее. Я провожу пальцем по линии жизни и линии любви, нащупываю узелки вен у нее на запястье.

– Это ничего не меняет, – говорю я. – Неважно, что сказал твой отец. Ты ведь осталась тем же человеком, каким и была.

Она отталкивает меня.

– А если бы ты, Фиц, узнал, что раньше был девочкой? Что тебе сделали операцию и все такое, а ты об этом ничегошеньки не помнишь?

– Ну, это уже глупости! – Мужские амбиции берут свое. – Остались бы шрамы.

– У меня, знаешь ли, шрамов хватает. Как ты думаешь, о чем еще я могла забыть?

– Как тебя похитили инопланетяне? – пытаюсь шутить я.

– Нет, что-то из обычной человеческой жизни, – с горечью говорит она.

– Может, лучше послушаешь мои рассказы о детстве? Например, как мой отец однажды бросил маму на целый месяц, потому что безостановочно играл в Вегасе. Или как она поднесла кухонный нож к его горлу и заставила поклясться, что он никогда больше не приведет эту шлюху в наш дом. Вот еще забавная история: однажды мама выпила весь свой запас валиума, и мне пришлось вызывать «скорую». – Я не отрываясь смотрю на нее. – Помнить о плохом – это, знаешь ли, не так уж приятно.

Она опускает глаза.

– Просто трудно понять, кто заслуживает доверия, вот и все.

От ее слов у меня холодеет сердце.

– Делия, я должен тебе кое-что сказать.

– До операции ты был девочкой?

– Я серьезно… Я знал, что Эрик опять начал пить.

Она отстраняется.

– Что?

– Я приезжал к вам пару дней назад и нашел бутылку.

– Но почему ты мне ничего не сказал?! – возмущается Делия.

– А почему мы все ничего тебе не говорим? Потому что любим тебя.

Мои слова спугивают сокола, и тот с криком взмывает в небо. Делия долго думает над моими словами и наконец тихо спрашивает:

– Как там моя книга?

– Я давно за нее не брался. – При этих словах горло у меня сжимается до игольного ушка. – Все времени не хватало.

– Может, я помогу, – предлагает Делия и целует меня.

Она высвобождается из моих объятий, и хотя я понимаю, что ей просто неудобно сидеть в такой позе, все же я ждал этого слишком долго, чтобы ее сейчас отпустить. Я запускаю пальцы в гущу ее волос и развязываю хвост, я расстегиваю пуговицы на пижаме, в которой она приехала. Я ставлю свою подпись у нее на спине.

Когда она начинает вытаскивать мой ремень, я беру ее за руку. Мы не можем вернуться в комнату, где спит Софи, поэтому я веду ее на заднее сиденье арендованной машины, что припаркована в двух футах от нас. Это нелепо, незрело – и абсолютно уместно. Мы бьемся коленями в окна, нам мешают ноги, мы даже смеемся. Когда мы оба боком лежим на сиденье и Делия запускает руку мне в трусы, где мой выступ встречается с шелком ее ладони, я в буквальном смысле перестаю дышать.

– Рыжий – мой настоящий цвет волос, – говорю я дрожащим голосом.

– Я не это проверяла.

– Делия, ты уверена, что хочешь этого?

Я задаю этот вопрос, потому что она, возможно, не знает себя, а я посвятил изучению этой женщины всю жизнь.

– А ты уверен, что хочешь, чтобы я об этом задумалась? – отвечает она и прижимается губами к моему телу.

Я даже не думал, что во мне может вскипеть такая волна: я льну к ней, я стремлюсь к ней, как кровь стремится по венам, я кричу, когда ее ногти вонзаются в мои бедра. Перевернувшись, подмяв ее под себя, я жду, пока она откроет глаза и поймет: это я. Я проскальзываю в ее бархатную глубину. Я поддерживаю ритм наших сердцебиений. Мы движемся согласованно, как будто всю жизнь были вместе. Впрочем, мы действительно были вместе всю жизнь.

Когда все заканчивается, луна сворачивается клубком на крыше машины, словно ленивая кошка. Делия дремлет в моих объятиях. Я же не позволяю себе уснуть – хватит с меня снов. Начинается моя жизнь, а ее – начинается заново.

Примерно через час она просыпается.

– Фиц, а мы раньше этого не делали?

Я недоверчиво смотрю на нее.

– Нет.

– Хорошо. Не думаю, что могла бы такое забыть, – говорит она, с улыбкой уткнувшись мне в шею.

И она засыпает, держа меня за руку. Бриллиантовое кольцо, подаренное Эриком, врезается в мою плоть, как терновый венец. И я понимаю, что готов пройти этот путь ради нее. Готов умереть. Готов воскреснуть.

Делия

Когда мы были детьми, никто не мог выиграть у Фица в «Скрэббл». Эрик сходил с ума, не в силах вынести мысль, что Фиц в чем-то его превзошел. Но Фиц обладал феноменальной памятью и не забывал ни единого слова, стоило хоть раз его прочесть. «Нет такого слова: анахорет», – спорил Эрик, но в словаре, разумеется, находилось определение: отшельник, пустынник.

Лично меня впечатляло, что двенадцатилетний подросток знал, что такое «пиксида». Но Эрик не привык быть на втором месте, а потому позвал на помощь меня.

Мы переходили от буквы к букве с тем необычайным усердием, с которым Эрик двигался к любой намеченной цели. Я составляла контрольные и гоняла его по ним, пока он обедал у нас дома.

– В любом случае, – говорил отец, – вы оба запросто сдадите выпускные экзамены.

Три недели спустя после начала наших занятий суббота выдалась дождливой.

– Эй, – как обычно, предложил Фиц, – а давайте-ка я обыграю вас в «Скрэббл».

– С чего ты решил, что сможешь нас обыграть? – поинтересовался Эрик, поглядывая на меня.

– Потому что я выигрывал уже пятьсот семьдесят тысяч раз!

Фиц сразу все понял. Как только Эрик выложил буквы Я-Р-Л и небрежно бросил, что так называли скандинавскую знать, глаза у Фица загорелись. Вся доска обросла словами вроде «лабрум», «капонир» и «гат». Наконец, когда счет почти сравнялся, Эрик выложил слово «вальгус». Фиц рассмеялся:

– Вот уж не думаю.

Эрик, сияя, протянул ему словарь и дождался, пока Фиц найдет нужную страницу. «Согнутый или искривленный внутрь – напр., вальгусная деформация».

Фиц покачал головой.

– Ладно, твоя взяла. Только я все равно победил. – И он разложил на трехочковых клетках слово «конгениальность», тем самым выйдя в лидеры.

– Что это значит? – спросила я.

– Это мы, – сказал он. – Проверь в словаре.

И я проверила. Мне нравилось это слово, оно было мягким и податливым, как подушка. Я думала, что оно значит «верность», «дружба», «ум» – все, что могло описать нашу троицу.

«Конгениальность, – прочла я в словаре, – сходство по духу, образу мыслей».

На следующее утро, пока Софи еще спит, я принимаю душ в номере Фица. Он входит, когда я причесываюсь, и без лишних слов забирает у меня гребень. Сначала он распутывает узелки в моих волосах, а потом проводит долгими, плавными мазками от макушки до самых кончиков. Взгляды наши встречаются в зеркале, но мы не говорим ни слова: боимся, что никакие слова не выдержат груза случившегося.

– Хочешь, поедем вместе? – предлагает он.

Я качаю головой, все еще привязанная к его руке тонкой прядью.

– Присмотри лучше за Софи.

Я сказала ему, что мне нужно поговорить с Эриком, только не уточнила, что по пути остановлюсь еще в одном месте.

Уже в машине я вспоминаю, с каким чувством засыпала вчера в объятиях Фица. Как бы мне ни хотелось списать это на причуду памяти, я знаю наверняка: это случилось.

И винить в этом запившего Эрика бесполезно.

Мы совершили ошибку, потому что я помолвлена с Эриком.

Но что, если ошибкой была эта помолвка?

Я познакомилась с ними обоими одновременно. Мы дружим уже долгие годы. Но как быть, если я запомнила эволюцию наших отношений неверно? Что, если мои воспоминания исказились во время воссоздания?

Что, если вчера ночью мы не ошиблись, а наконец поступили абсолютно правильно?

– Клянусь, – с жаром твердит моя мать, – Виктор никогда бы не сделал ничего подобного!

Мы сидим у нее на веранде под опрыскивателем, призванным побороть нечеловеческий зной. Но вода, едва брызнув из насадки, тут же испаряется. Я гляжу на это и вспоминаю первые годы своей жизни, которые исчезли, не успела я и взглянуть на них.

– Знаешь, – устало говорю я, – я уже не понимаю, кому верить.

– Может быть, самой себе? – Она качает головой. – Тебе не приходило в голову, что ты не помнишь этого просто потому, что этого не было? Я знаю, что в твоих глазах я не самый надежный человек, но пойми, Делил… Твоего отца здесь не было. Ты ходила за Виктором как привязанная, помогала ему сажать растения. Ты ведь не стала бы вести себя так с человеком, который тебя обижает? – Она вздыхает. – Может, твоему отцу просто померещилось. Может, ты однажды сказала при нем что-то неоднозначное. Но может быть и такое, что он попросту ревновал тебя к другому мужчине и боялся, что ты нашла ему замену.

Я внезапно осознаю, что все люди – лжецы. Воспоминания, они как натюрморты, написанные десятью разными подмастерьями одного художника: кто-то благоволил голубой гамме, кому-то нравился красный; какие-то фрагменты резки, как у Пикассо, какие-то насыщенны, как у Рембрандта; что-то окажется на первом плане, что-то – на фоне. Воспоминания – в глазах смотрящего, а два взгляда на одну вещь никогда не совпадут.

В этот момент мне очень хочется быть рядом с Софи. Я хочу, чтобы мы разулись и побегали по красному песку, хочу повисеть с ней на турнике вниз головою. Хочу послушать анекдоты, которые она сама сочиняет, никогда не утруждая себя последней, ключевой репликой; хочу почувствовать, как она жмется ко мне, когда мы приближаемся к пешеходному переходу. Я хочу создавать новые воспоминания, а не искать старые.

– Мне надо домой, – обрываю я ее.

Мама встает проводить меня, но я говорю, что не стоит. Она замирает в нерешительности, но потом все же чмокает меня в щеку на прощание. Я не чувствую между нами никакой связи.

Я выхожу через боковую калитку и иду по гравийной дорожке к своему автомобилю. В этот момент к дому подъезжает грузовик. Из кабины выходит Виктор. Мы растерянно смотрим друг на друга.

– Делия, – говорит он, – я ничего не делал!

Я молчу.

– Погоди! – Он срывает бейсболку и прижимает ее к груди, – я никогда бы не причинил тебе вреда! – заверяет он. – У Элизы больше не могло быть детей, я это знал и благодарил Господа за то, что она успела родить тебя. Я надеялся стать тебе отцом. Я понимаю, ты этого не помнишь, зато я помню превосходно.

Он смотрит на меня серьезными темными глазами, губы у него подрагивают. Он убежден в своей правоте. Я представляю, как бегала за ним и разбрасывала мелкие белые камешки у корней кактусов. В голове откуда ни возьмись всплывают испанские названия растений и животных: el pito, el mapache, el cardo, la garra del Diablo – дятел, енот, чертополох, дьявольский коготь.

– Ты была мне как родная дочь, grilla, – нарушает он затянувшуюся паузу. – И я любил тебя исключительно отцовской любовью.

Grilla…

Я смотрю, как он сажает лимонное дерево. Мне надоело танцевать вокруг него. Я хочу уже делать лимонад! «Долго еще?» – спрашиваю я. «Довольно долго», – отвечает он. Я сажусь и начинаю ждать. Я подожду. Он подходит и берет меня за руку. «Идем, grilla, – говорит он. – Ждать нам долго, давай чем-нибудь перекусим». Он усаживает меня к себе на плечи, поправляет, чтобы мне было удобнее. Его руки, как бабочки, порхают у меня между бедер.

Я дрожащей рукой отпираю дверцу машины.

– Делия, ты в порядке? – с тревогой в голосе спрашивает Виктор.

– Это слово, grilla.… – Из горла вырывается лишь слабый писк. – Что оно значит?

– Grilla? – повторяет Виктор. – Это сверчок. Такое… как это по-английски?… ласковое обращение.

Словно издалека я вижу, как моя голова чуть склоняется в кивке.

Неудивительно, что Эрик еще спит: на часах всего девять утра. Возле него на кровати лежит пустая бутылка. Он обнажен, но кое-где прикрыт скомканной простыней.

Я наклоняюсь и срываю простыню. Он вскакивает и испуганно моргает. Белки его глаз залиты кровью.

Господи, – бормочет он, – что ты творишь?

На мгновение я переношусь на три года назад. Это сто первый по счету раз, когда я обнаруживаю Эрика наутро после пьянки. Тогда я сварила бы ему кофе и силой отволокла в душ. Три года назад я знала множество способов отрезвить его. Но ни один не срабатывал так эффективно, как тот, который я применяю сегодня.

– Эрик, – говорю я, – я все вспомнила!

X

Лишь память приводит нас обратно к дому.

Терри Темпест Уильямс.

Цитата по книге Мики Перлмана «Прислушайтесь к их голосам» (глава десятая, год издания – 1993)

Эрик

Память в судебной системе США не на самом хорошем счету. Какое-то время «восстановленная память» была в моде, и взрослые люди ходили к психотерапевтам, которые сеяли в их душах зерна несуществующих травм. Сотни человек заявляли, что у них больше нет сил молчать, и обвиняли школьных учителей в растлении и сатанизме. И эти «воспоминания» можно было присовокуплять к делам и рассматривать как достоверные факты. Однако к середине девяностых волна схлынула. Судьи отвергали «восстановленные воспоминания» и требовали других улик.

Мы со сбором улик опоздали на двадцать восемь лет.

И все-таки это новые доказательства, и разрази меня гром, если я ими не воспользуюсь. Делия составила целый список воспоминаний, которые повалили лавиной, стоило задеть один камешек. История о лимонном дереве. Трусы Виктора с синими рыбками. Как он садился на краешек кровати и, задрав ей ночнушку, массировал спину. Как он просил ее снять трусики и потрогать себя.

Мне нужно относиться к этим сведениям, как к любой другой полезной информации. Если я задумаюсь, мне захочется кого-то убить.

Я посылаю Эмме в роддом цветы с запиской: «Делия начала вспоминать, как он ее домогался. Считайте это официальным предупреждением». Два дня спустя она оспаривает свидетельства Делии и требует обоснованного подтверждения.

Мы находимся в зале суда, но процесс закрытый: только судья, адвокат и прокурор, ни журналистов, ни присяжных. Эмма одета в платье для беременных, но оно уже явно провисает в районе живота.

Элисон Реббард, свидетельница со стороны обвинения, – эксперт по вопросам памяти, сотрудничает с несколькими университетами Лиги Плюща. Тонкие черты ее лица акцентируют очки в розовой проволочной оправе. К трибуне свидетеля она привыкла не меньше, чем к университетской.

– Доктор Реббард, – спрашивает Эмма, – по какому принципу работает память?

– Мозг не способен помнить все, – говорит она. – Ему просто не хватает объема для сохранения информации. Мы забываем все, что с нами происходит, даже события, когда-то казавшиеся нам значительными. А то, что таки запоминается… оно, знаете ли, не похоже на видеозапись. Фиксируются только минимальные частицы информации, и когда мы их воспроизводим, то разум, исходя из нашего жизненного опыта, автоматически заполняет пробелы. Память – это воссоздание, на которое влияет наше настроение, внешние обстоятельства и сотни других факторов.

– Значит, со временем воспоминания могут преображаться?

– Чаще всего так и происходит. Но, что интересно, мутации эти сохраняются. При последующих вызовах воспоминания приходят уже искаженными.

– Значит, какие-то воспоминания соответствуют действительности, а какие-то – нет?

– Верно. А некоторые – лишь мешанина из прочитанных книг и просмотренных фильмов. В одном своем исследовании я, например, обращалась к детям из школы, которую обстрелял снайпер. Так вот, даже дети, которых в тот день в школе не было, «помнили» нападение… Эта «ложная память» была, судя по всему, спровоцирована рассказами их друзей и сюжетами теленовостей.

– Доктор Реббард, пришли ли ученые к единому мнению относительно того, с какого возраста дети способны сохранять болезненные, травматичные воспоминания?

– В целом мы полагаем, что в зрелом возрасте вспомнить события, пережитые до двух лет, практически невозможно, а до трех – маловероятно. Однако многие ученые считают, что трагические происшествия, имевшие место после четырех лет, все же запоминаются на всю жизнь.

– Делия Хопкинс не посещала психоаналитика, но тем не менее восстановила в памяти некоторые события своего детства. Это вас не удивляет?

– Учитывая обстоятельства дела, нет, – говорит доктор Реббард. – Подготовка к суду и сам процесс дачи показаний мог вынудить ее прожить гипотетические сценарии. Она размышляет, зачем отец мог ее похитить, она задумывается, что могло этому предшествовать. Невозможно с уверенностью сказать, вспомнила она это или просто захотела вспомнить. В любом случае это объясняет непонятную ей часть ее жизни и оправдывает поступок ее отца.

– Мне хотелось бы обратиться к конкретным воспоминаниям мисс Хопкинс, – говорит Эмма, и я тут же вскакиваю с места.

– Протестую, Ваша честь! Это слушание касается исключительно приемлемости новых доказательств. Преждевременно было бы позволить эксперту судить, насколько эти воспоминания заслуживают доверия. Для начала она должна выслушать непосредственно мисс Хопкинс.

Иными словами, первое слово – за нами.

Судья Ноубл смотрит на меня поверх очков.

– Мисс Хопкинс готова дать показания?

«Нет, потому что она со мной, считай, не разговаривает».

– Не сегодня, Ваша честь.

– Ну, это уже ваши проблемы, сынок. Мы позволим ей дать показания на открытом заседании, а мисс Вассерштайн – продолжить допрос.

Прокурор подходит к свидетельской трибуне.

– В первом из этих предположительных «воспоминаний» мисс Хопкинс видит мистера Васкеза в трусах с орнаментом в виде синих рыбок. Во втором мистер Васкез приходит к ней в спальню ночью и гладит ей спину. В третьем он просит ее снять нижнее белье и коснуться своих половых органов. По-вашему, это изобличающие показания?

– Люди часто приходят к специалистам с несколькими разрозненными образами, наподобие клочков черно-белой фотографии. Мы называем это «раздробленной памятью».

– Возможно ли, что мисс Хопкинс помнит мистера Васкеза в нижнем белье просто потому, что она, как и все дети, однажды зашла в туалет без стука?

– Разумеется.

– А если он оказался в ее спальне ночью не затем, чтобы развратить ее, а чтобы утешить после кошмарного сна?

– Звучит вполне достоверно, – соглашается Реббард.

– Что касается третьего… Возможно, на то имелись медицинские основания. К примеру, у ребенка могла быть молочница, а мистер Васкез просил ее нанести крем на инфицированную область.

– В таком случае, – отмечает доктор Реббард, – он, напротив, прилагает все усилия, чтобы не коснуться ребенка. Проблема в том, что мы имеем дело с обрывками воспоминаний. К сожалению, мисс Хопкинс не в состоянии восстановить полную картину. Она видит полосатый хвост и кричит, потому что боится тигра, когда на самом деле это может оказаться простая домашняя кошка.

У меня приглашенного эксперта нет: даже если бы было время найти его, я не смог бы с ним расплатиться. Последние два дня я просидел над книгами по психиатрии и юриспруденции, пытаясь найти способ загнать эксперта Эммы в ловушку.

Я подхожу к доктору Реббард, держа руки в карманах.

– Зачем Делии фальсифицировать столь болезненные воспоминания?

– Потому что выгода компенсирует боль, – поясняет психиатр. – На этот крючок можно поймать присяжных, и те вынесут ее отцу оправдательный приговор.

– Подавление, если я не ошибаюсь, это выборочное устранение материалов, причиняющих боль, так?

– Да.

– И это бессознательный акт?

– Да.

– Тогда не могли бы вы объяснить механизм диссоциации?

Она кивает.

– Когда человек напутан или ему больно, восприятие существенно меняется. Внимание сосредотачивается на текущем моменте, на выживании. А когда внимание настолько сужено, чувства могут в значительной мере искажаться. Среди примеров можно привести снижение болевого порога, замедление времени и амнезию. Некоторые психиатры считают, что если устранить источник опасности, то воспоминания восстановятся, – добавляет она, – но я к их числу не принадлежу.

– И хотя вы лично в это не верите, диссоциативная амнезия – это все-таки признанное специалистами психическое состояние, не так ли?

– Да.

– Оно даже включено в «ДСМ-IV», библию психиатрической диагностики. – Я облокачиваюсь на стол и зачитываю вслух: – «Диссоциативную амнезию отличает невозможность воспроизвести важные личные данные, обычно травматического или стрессового характера, причем невозможность воспроизведения превосходит масштабы допустимой забывчивости». Это, кажется, вполне подходит к Делии Хопкинс.

– Вы правы.

Я продолжаю читать:

– «Обычно это проявляется в виде обнаруживаемой постфактум лакуны в истории жизни пациента». Опять-таки в яблочко!

– Судя по всему.

– «… в последние годы участились случаи диссоциативной амнезии, связанной с забытыми травмами, перенесенными в раннем детстве». – Я поднимаю глаза от книги. – В этом справочнике перечислены лишь те диагнозы, которые подтверждены многолетними клиническими наблюдениями и эмпирическими данными. Я не ошибаюсь?

– Нет.

– И он пользуется уважением в профессиональной среде?

– Да.

– Вы и сами прибегаете к его помощи, не так ли?

– Да, но в качестве аналитического инструмента, а не юридического. – Она смотрит на меня. – Мистер Тэлкотт, вы знаете, в каком году написана эта книга?

Я, холодея, заглядываю на обложку.

– В тысяча девятьсот девяносто третьем.

– Вот именно. До возникновения моды на подавленную память, которая привела к сотням ложных обвинений в растлении малолетних.

Ой-ой-ой…

– Доктор, скажите, а в чем различие между восстановленным воспоминанием и инициированным?

– Некоторые ученые считают, что память о травмах столь же аномальна, как и сами травмы, а потому, не имея стандартных ассоциативных связей, она задействуется реже и с большим трудом. Исходя из этого они допускают, что некоторые подробности, имеющие отношение к травмам, могут оживить и воспоминания о них.

– Значит, инициированные воспоминания нельзя просто вбить себе, так сказать, в голову. Они на самом деле существуют, просто ждут своего часа.

– Верно.

– Вы не могли бы привести пример?

– Человек может услышать выстрел – и внезапно вспомнить, как много лет назад его отца застрелили у него на глазах.

– Правда, этот сценарий ближе к тому, по которому Делия Хопкинс восстановила свою память?

Психиатр кивает.

– Возможно ли, доктор, что в нашем мозгу существует место, где воспоминания прячутся и готовятся к выходу, какие бы обстоятельства этот выход ни обусловили? Возможно ли, что восстановление памяти – это не процесс созидания, а процесс… поиска?

Это слово, конечно же, напоминает мне о Делии.

– Да, это возможно, мистер Тэлкотт.

Я делаю глубокий вдох.

– У меня все.

Прокурор снова встает.

– Если придерживаться логики мистера Тэлкотта, мисс Хопкинс вспомнила травматичные события своего детства под воздействием некоего стимула – скорее всего, дачи показаний. Тогда разумно будет предположить, что она среагировала бы схожим образом на схожие стимулы.

– Теоретически да, – соглашается доктор Реббард.

– Тогда почему она не вспомнила ничего о похищении? – Эмма делает паузу, в которую я вклиниваюсь с протестом. – У меня все.

Я снова подхожу к доктору Реббард.

– А что, если этот опыт не был травматичным?

– Я не вполне понимаю…

– Что, если Делию не испугало похищение? Что, если она сочла это избавлением от сексуальных домогательств? В таком случае, доктор Реббард, показания ее отца не помогли бы ей восстановить память.

На этот раз доктор Реббард широко улыбается мне.

– Полагаю, вы правы, – говорит она.

Эмма показывает мне фотографии своего сына, когда судья возвращается в зал с готовым постановлением.

– Вопрос заключается в том, можем ли мы забыть то, что случилось, – говорит Ноубл, – и вспомнить то, чего не было и в помине. Это, конечно, тема для ожесточенных дискуссии. Вне зависимости от того, какое решение приму я и что мы сообщим присяжным, в нашей ситуаций им будет довольно непросто отделить собственные переживания от обсуждаемых событий. – Он смотрит на Эмму. – Величайшей трагедией этого суда было бы поверить очередному обману из уст Эндрю Хопкинса. И в данных условиях доказательства не заслуживают приобщения к делу. – Потом он поворачивается ко мне. – Я принимаю здесь юридические решения, а не эмоциональные. Черт побери, я уверен, что мое решение тебя, сынок, ничуть не обрадует. Но помни: хотя я и вправе исключить из протокола все, что будет сказано в дальнейшем, я не могу вычеркнуть того, что уже сказано. Может, у вас в Нью-Гэмпшире судьи привыкли юлить, но у нас в Аризоне говорят как есть. И я скажу вам, мистер Тэлкотт, вот что: вы, наверное, считаете, что исход дела зависит от этих сведений, но я полагаю, что вы справитесь и без них.

Он встает и уходит, Эмма следует за ним. Я еще несколько минут сижу в пустом зале. Если бы все было по-старому, я бы сейчас поехал домой и признался Делии, что проиграл слушание. Я бы дословно процитировал ей судью Ноубла и попросил истолковать его слова. Мы бы раскладывали мою речь по полочкам, пока она не всплеснула бы руками и не воскликнула бы: «Это тупик!»

Но она, скорее всего, не придет домой сегодня вечером. И мы по-прежнему в тупике.