Текст книги "Похищение"

– Она плакала. Ну, думаю, поздно уже и все такое…

– И что в этой связи предпринял ее отец?

Грингейт ухмыляется.

– О, это было прикольно! Он стал показывать фокусы. Вытаскивал у нее из уха монетку и все такое.

– А девочка что-нибудь говорила?

Он на секунду задумывается.

– После того как мы все подписали и он мне отбашлял, он сказал девочке, что они играют в такую игру. И теперь у всех новые имена. Сказал, что ее теперь будут звать Делия. А она спросила, когда они позвонят маме.

Пока Эмма держит очередную драматическую паузу, я пытаюсь представить себе ту девочку. Ту девочку, которой я некогда была и которую не успела узнать. Я примеряю слова, брошенные Рубио, на собственном языке. Но сейчас я запросто могла бы стать членом суда присяжных: я ничего не помню, и все, что он говорит, звучит впервые.

Почему какие-то воспоминания исчезают в небытии, а другие остаются за семью замками?

– Мистер Грингейт, вы неоднократно представали перед судом. В вашем «послужном» списке имеется несколько краж, а однажды вас арестовали за подделку документов.

Он разводит руками.

– Профессиональный риск!

– Вы сидели в тюрьме или находились в камере предварительного заключения двадцать восемь лет назад, когда Бетани Мэтьюс пропала без вести?

– Нет, я работал.

– В данный момент, мистер Грингейт, вам инкриминируют мелкое хищение персональных данных в штате Нью-Йорк.

– Ага.

– Находились ли вы под стражей до прибытия сюда.

– Да.

– Вам были обещали какие-либо послабления за дачу показаний на сегодняшнем суде?

Он улыбается.

– Прокурор сказал, что мне скостят срок.

– В свете этих обстоятельств, мистер Грингейт, объясните, пожалуйста, суду, почему мы должны вам верить.

– Я знаю об этих мертвецах то, что в некрологах не печатают, – говорит он. – Мне нужно было заверить копии свидетельств о рождении, когда мне за них заплатили.

Мистер Грингейт, – Эмма подносит ему бумагу, – вам это знакомо?

Грингейт присматривается к бумаге.

Это копия настоящего свидетельства о рождении. Того, что я смастерил для девочки.

– Вы могли бы прочесть вслух выделенные строчки?

Он кивает.

– Корделия Линн Хопкинс, – читает он. – Расовая принадлежность: афроамериканка.

В обеденный перерыв я говорю Эрику, что мне нужно съездить выпустить Грету, но вместо этого оставляю машину на парковке и иду пешком на восток. На каждом перекрестке я, как она и велела, задерживаю дыхание, а завидев тень, закрываю глаза.

Первым водоемом на моем пути оказывается канал, идущий через весь Феникс из реки Колорадо. Я вспоминаю слова Рутэнн: каналы в городе проложили еще индейцы пуэбло, а пользуются ими до сих пор. Это кажется мне добрым знаком, поэтому я разуваюсь и сажусь на берегу.

В руке я сжимаю крохотный мешочек mojo. Внутри него щепотка белого перца, немного шалфея, тертый чесок и стручок острого перца, а также крошки табака, иголка кактуса и камень «тигровый глаз». Мама говорит, что последние четыре ночи все это лежало у нее под подушкой, но для достижения нужного эффекта поработать должны мы обе.

Между пальцами моих ног просеивается мутная вода. Я попеременно поворачиваюсь на все четыре стороны света. «Если ты там, Рутэнн, – думаю я, – мне сейчас пригодилась бы твоя помощь».

– Беспорочная Святая Марта, – говорю я, чувствуя себя круглой идиоткой, – убей дракона этой напасти.

Я раздираю швы на мешочке – и его содержимое летит по ветру, прежде чем осесть на поверхности воды. Камень идет ко дну, а вот дальнейший путь порошка проследить труднее.

Но я смотрю, пока не исчезает последнее пятнышко, – таково было указание. Затем складываю кусочек красной ткани и прячу его в лифчике, где он и пролежит, пока луна не попросит его вернуть.

Закончив с mojo, я обуваюсь и иду пешком обратно к зданию суда. Не то чтобы я верила, нет. Просто, как это часто случается, я не могу позволить себе роскошь безверия.

По окончании слушания Эрик едет в офис готовиться к завтрашнему процессу. Фиц идет со мною забирать Софи из садика и предлагает после этого где-нибудь перекусить. Но я боюсь оставаться с ним наедине, не знаю, как себя вести.

– Давай как-нибудь в другой раз, – говорю я нарочито беспечно и тороплю Софи к выходу, пока Фиц не успел ничего возразить.

И тут же напарываюсь на засаду репортеров. Звездопад вспышек ослепляет меня. Этого оказывается достаточно, чтобы я поняла, что в данный момент больше всего на свете хочу оказаться в нашем розовом трейлере.

На обед я делаю бутерброды с арахисовым маслом и джемом. Поев, Софи принимается рисовать синих китов, русалок и прочих обитателей морского дна, а я засыпаю.

Снится мне, что на шее у меня ошейник, а Грета держит меня на поводке. Она хочет, чтобы я что-то нашла, но я понятия не имею, что мы ищем.

Проснувшись, я в кои-то веки думаю не о папе. Солнце уже наполовину вышло из-за горизонта, и трейлер залит жутковатым оранжевым светом, как будто, пока я спала, Софи выкрасила стены и потолок. На полу я вижу разбросанные картинки, но ее нет.

– Соф! – зову я, приподнявшись.

Открываю дверь в ванную – и там ее нет. Проверяю спальню.

– Софи?

Я заглядываю под кровать, в плетеную корзину для белья, в кухонные шкафы, в холодильник – во все места, где ребенку может вздуматься сыграть в прятки. Выйдя на улицу, я слышу лишь отдаленный рокот машин, да еще кое-где изредка гавкнет пес.

– Софи Изабель Тэлкотт, – кричу я, чувствуя, как бешено бьется сердце, – немедленно выходи!

Взгляд мой падает на темный трейлер Рутэнн, где Софи так часто бывала в последний месяц.

Грета вылезает из-под крыльца, где пряталась от солнца. Она поднимает голову и скулит.

– Ты знаешь, где она?

Я стучу в двери соседям, с которыми не удосужилась даже познакомиться, и спрашиваю, не видели ли они Софи. Я снова проверяю все укромные уголки розового трейлера. Я опять выхожу во двор и что есть мочи выкрикиваю ее имя.

Ведь совсем несложно забрать маленькую девочку, оставленную без присмотра.

Я внезапно слышу голос своей матери, вопрошающей со свидетельской трибуны: «Но вот вы… вы можете не кривя душой сказать, что ни разу в жизни не совершали ошибок?»

Я дрожащей рукой вытаскиваю из сумочки мобильный и набираю номер Эрика.

– Софи с тобой?

Я по голосу слышу, что отвлекаю его от важных дел.

– Да что ей делать в офисе?

– Она пропала, – говорю я, глотая слезы.

Он, видимо, отказывается мне верить.

– Как это пропала?

– Я заснула, а когда проснулась… ее нигде не было.

– Вызывай полицию! – приказывает Эрик. – Я еду домой.

Полицейские спрашивают, какого Софи роста, сколько она весит. В синей она была футболке или в желтой. Помню ли я, какой фирмы у нее кроссовки.

Их вопросы затягиваются петлей у меня на шее. Я не знаю правильных ответов. Я не помню, когда она носила голубую футболку – сегодня или на прошлой неделе. Я давно не измеряла ей рост и не взвешивала ее. Я знаю, что кроссовки у нее розовые, а вот какой фирмы – вылетело из готовы.

Подробности, в которые я могу их посвятить, не помогут найти пропавшего ребенка, но они вытатуированы у меня на сердце. Ямочка у Софи только на одной щеке. Между передними зубами у нее щербинка. На спине – родинка. Я помню голос, которым она зовет меня среди ночи; помню, как сверкает на солнце камень, который она всегда носит в кармане. Насчет роста я могу сказать одно: когда она сидит у меня на плечах, то достает до дверной коробки. Вес ее – ровно столько, сколько не хватает сейчас в моих объятиях.

На все вопросы отвечает Эрик. Галстук он снял, но костюм, в котором он пришел в суд, еще на нем. Я замечаю соседей, наблюдающих за нами в окна и с крылец своих трейлеров. Знают ли они, кто мы? Понимают ли, насколько это горькая ирония судьбы?

Детектив, беседующий с Эриком, откладывает блокнот.

– Ожидайте, мистер Тэлкотт, – говорит он. – Мы немедленно разошлем ориентировки. Вам лучше оставаться на месте – на случай, если Софи найдет дорогу домой.

Он передает по рации полученную от нас информацию. Я слышу вдалеке вой сирен. Наверное, мама чувствовала себя точно так же, когда поняла, что я исчезла. Как будто из нее вырвали сердцевину, как будто планета стала гораздо больше, чем прежде.

Я не могу доверить поиски своего ребенка полиции. Я вообще никому не могу доверять.

Дождавшись, пока детектив уйдет опрашивать соседей, я свистом подзываю Грету.

– Готова поработать, девочка моя? – спрашиваю я, поглаживая ее за ушами.

– Делия, что ты задумала? – беспокоится Эрик.

Вместо ответа я цепляю поводок к ошейнику Греты. Мне плевать, что я буду наступать на пятки полицейским, которых даже не знаю, – мне плевать на приказ оставаться дома Важно одно: это я уснула, я допустила промах. В том-то и состоит различие между мной и моей матерью: я свою дочь буду искать дольше и усерднее, чем кто бы то ни было.

Сообразив, что предстоит кого-то искать, Грета начинает дрожать всем телом.

– Я ее мать, – говорю я Эрику, потому что в идеальном мире это бы все объяснило.

Если Софи увезли на машине, поиски мои не увенчаются успехом: запах останется только в том случае, если окно было опущено. Но стоит мне поднести подушку Софи к морде Греты, как она тут же рвется вперед. Кружит по двору, где Софи играла целый месяц. Принюхивается к кактусам, которые она раскрасила под руководством Рутэнн. Намотав несколько кругов, один шире другого, Грета наконец находит дорожку, которая выводит нас из трейлерного парка.

Пока она елозит носом по тротуару, я перебираю в уме возможные помехи: пустынный ветер мог разметать частицы, раскаленный ноздреватый асфальт мог заглушить запах Софи своим – черным и горьким, воздух мог перенасытиться выхлопными газами. Собака направляется к шоссе, откуда мы сегодня возвращались, и я, хотя и стараюсь об этом не думать, беспокоюсь, не увлек ли Грету старый след.

Я пытаюсь вспомнить статистические данные: сколько детей ежедневно пропадает в Америке; с каким ускорением уменьшаются шансы найти ребенка с течением времени; сколько человек может продержаться в пустыне без воды.

Не проходит и получаса, как Грета останавливается у магазина и разворачивается. Я бегу за ней с криками: «Софи, Софи!»

И тут слышу в ответ: «Мама?…»

Не веря своим ушам, я спускаю Грету с поводка. Она забегает за угол бетонного здания и начинает прыгать вокруг Софи, едва не касаясь лапами ее плеч.

Я падаю перед Софи на колени, захлебываясь рыданиями и силясь обхватить как можно больше ее, пока у меня есть возможность. В левой руке она держит мороженое-рожок и искренне не понимает, из-за чего я расплакалась перед ней.

– Я думала, ты потерялась, – бормочу я в душистую кожу ее шейки, – я не знала, куда ты ушла…

– Но мы же оставили тебе записку, – отвечает Софи, и только тогда я понимаю, что она не одна.

Перед кафе стоят Эрик, детектив и Виктор Васкез.

– Я бы тебе позвонил, – говорит Эрик, – но ты так спешила, что забыла взять мобильный.

Виктор смущенно шагает мне навстречу.

– Вы спали, а мне не хотелось будить вас после всего, что случилось сегодня… Поэтому мы с Софи оставили вам записку.

Детектив показывает ее мне – она написана цветным мелком на обороте рисунка Софи. «Поехали с Софи за мороженым. Вернемся через полчаса. Виктор».

– Она попала под диван и застряла там, – поясняет детектив. – Должно быть, сдуло вентилятором…

Я в ужасе беру злосчастную записку и бормочу:

– Простите, мне очень жаль… Я подняла шум понапрасну… Детектив качает головой.

– Это наша работа. И поверьте, мы очень рады, когда все хорошо заканчивается.

Пока Эрик благодарит детектива, Софи берет меня за руку и говорит:

– Ты предупреждала, что нельзя уходить с незнакомцами, но с Виктором-то мы знакомы.

– Я должен был догадаться… – еще больше смущается Виктор.

– Нет-нет, я сама виновата.

– Смотри, что мне Виктор принес!

Софи тащит меня к кованому столику на летней площадке кафе. На столике лежит птичье гнездо с обломками скорлупы в мелкую крапинку.

– Он сказал, что детки там больше не живут, и подарил его мне.

Виктор кладет ладонь на макушку Софи.

– Я подумал, что в сложившихся обстоятельствах новый друг ей не помешает.

Я киваю, пытаясь выжать из себя благодарную улыбку. Я ощущаю на себе жар взгляда Эрика, жар его немых вопросов: почему я не обыскала трейлер тщательнее? Не отнимает ли этот суд слишком много сил? Чтобы избежать этой беззвучной дискуссии, я переключаю внимание на подарок Софи и вполуха слушаю, как она тараторит о птенцах, улетевших в далекие края. Когда она осторожно кладет мне на ладонь яичную скорлупу, я изображаю восторг, хотя на самом деле вижу лишь осколки чего-то, что раньше было целым.

«Предубежденным свидетелем» называют того свидетеля, который настроен враждебно к адвокату или его подопечному. В нашем случае вызывать меня придется стороне обвинения, чтобы попытаться показать, какой ущерб был мне нанесен. Но я с большей вероятностью начну защищать отца, чем упрекать, а потому в интересах прокурора задавать мне наводящие вопросы, чего она обычно делать не вправе. С этой целью она и попросила судью признать меня свидетелем предубежденным.

Действительно ли я предубеждена? Очерствела ли я? Обозлилась ли? Изменит ли меня этот суд сильнее, чем поступок отца?

Сегодня утром Эрик напутствовал меня, напомнив, что, как бы ни старалась Эмма Вассерштайн, давать за меня показания она не может. После вчерашнего исчезновения Софи я как никогда собрана и настроена десять раз подумать, прежде чем что-то сказать. Вряд ли этой прокурорше удастся меня облапошить.

– Доброе утро, – говорит она.

Нас разделяет ледяная стена противоположных намерений. Я стараюсь избегать ее взгляда.

– Здравствуйте.

– Вы не очень-то рады присутствовать здесь сегодня, мисс Хопкинс.

– Верно, – признаю я.

– Но вы же понимаете, что находитесь под присягой.

– Понимаю.

– Вы также должны понимать, что вашего отца судят за похищение вас самой.

– Протестую, Ваша честь! – вскакивает Эрик. – Она не уполномочена делать выводы касательно юридической стороны вопроса.

– Протест принят, – говорит судья Ноубд.

Эмма и бровью не ведет.

– За столько лет вы с отцом, должно быть, чрезвычайно сблизились.

Я удерживаю ответ на кончике языка, боясь угодить в ее ловушку.

– Да. У меня не было других родителей.

– Вы же сама мать, не так ли?

Внутри у меня все холодеет: неужели она уже узнала о вчерашнем и теперь попробует дискредитировать меня?

– У меня есть дочь. Софи.

– Сколько ей лет?

– Пять.

– Как вам нравится проводить с ней время?

Образ Софи встает у меня перед глазами, сладкий, как сливки. «Мы ловим жуков, гусениц и улиток, строим им домики из травы и веточек. Делаем друг другу татуировки маркерами. Устраиваем кукольный театр, натягивая на руки непарные носки из корзины с бельем». Эти мысли навевают покой, вселяют в меня уверенность, что рано или поздно этот кошмар закончится и я вернусь домой.

– Вы укладываете ее спать по вечерам?

– Если не работаю.

– А по утрам?

– Она меня будит.

– Справедливо ли будет заявить, что Софи рассчитывает видеть вас каждое утро?

Эмма Вассерштайн набросила петлю так грациозно, что я даже не почувствовала прикосновения веревки.

– Софи повезло иметь двух очень заботливых и ответственных родителей, на которых она может положиться, – с прохладцей в голосе отвечаю я.

– Вы ведь не замужем за отцом Софи?

Я наотрез отказываюсь смотреть на Эрика.

– Нет. Мы помолвлены.

– Почему бы вам не сообщить присяжным, кто отец Софи? Эрик пулей выстреливает из своего кресла.

– Протестую! Не имеет отношения к делу.

Судья складывает руки на груди.

– Вы сами сказали, что справитесь, несмотря на любые неудобства, мистер Тэлкотт. Протест отклонен.

– Кто отец Софи, мисс Хопкинс? – повторяет вопрос Эмма.

– Эрик Тэлкотт.

– Адвокат, который сейчас присутствует в зале? Адвокат, который защищает вашего отца?

Присяжные как один переводят взгляд на Эрика.

– Да, это он, – отвечаю я.

– Мистер Тэлкотт проводит много времени с дочерью наедине?

Я вспоминаю вчерашний вечер, то, как я моментально предположила – точнее, понадеялась, – что это Эрик ее куда-то повел.

– Да.

– Значит, и в вашей жизни бывали моменты, когда вы ждали их возвращения.

– Бывали.

– Они когда-нибудь опаздывали?

Я сжимаю губы.

– Мисс Хопкинс, – говорит судья, – вы обязаны ответить.

– Пару раз случалось.

– В таких случаях вы обращались в полицию?

Я не стала бы звонить в полицию, если бы знала, что Софи с Эриком. И я не стала бы звонить в полицию, если бы знала, что Софи с Виктором. Паника обуяла меня при мысли, что Софи одна или с кем-то чужим.

– Нет, не обращалась никогда.

– Потому что верили, что мистер Тэлкотт приведет ее домой, так?

– Так.

– Точь-в-точь как ваша мать в тот день, когда вас забрал ваш же отец…

– Протестую! – кричит Эрик.

Но Эмма продолжает:

– Вы не помните ничего конкретного в связи с алкоголизмом вашей матери?

Я поднимаю глаза.

– Вообще-то помню. – Эрик удивлен: я не успела ему об этом рассказать. – Она однажды ушла из дому. Я тогда еще не знала, куда она могла уйти, и решила, что виновата в этом. Я постоянно мешала ей, путалась под ногами, и вот, подумала я, она наконец-то придумала способ от меня избавиться.

– Ваш отец не рассказывал вам, где она была?

– Нет. Она сама рассказала, что лечилась в реабилитационном центре.

Эмма расплывается в довольной улыбке.

– Значит, вы помните о матери лишь одно: как она пыталась справиться со своим недугом…

Но отец все равно тебя выкрал?! Я трясу головой, чтобы прогнать не сказанные слова, и, возможно, от этого пробуждается другое воспоминание, и без того изрядно потревоженное. Что-то слепит меня, кажется, солнечный зайчик… Мама держит в руке зеркало. «Ну же, Бет, ты ведь сама предложила!» – говорит она, но мне тяжело идти в гору. Она садится на это зеркало, которое оказывается серебряным подносом, я забираюсь к ней на колени. Она крепко меня обнимает. «Кому он нужен, этот снег?» – говорит она, и в следующий миг мы уже несемся, подпрыгивая, по каменистому красному склону. Волосы наши, в тон земле, развеваются за плечами…

Я нахожу лицо мамы в зале. Жаль, что я не могу в точности описать это чувство, когда кусочек тебя, давно уже отколотый, кусочек, чью нехватку ты уже перестала ощущать, вдруг присоединяется к тебе снова. Ты боишься говорить, потому что у тебя нет уверенности в собственных словах. Задумываешься, не выдумала ли ты все это, не были ли все твои помыслы ложными…

Ты хочешь большего, но страшишься обладания.

Когда мы скатывались по песку, была ли она пьяна? Или я была настолько счастлива оттого, что она рядом, что это не имело значения?

– Мисс Хопкинс, отец говорил вам, что ваша мать мертва? – спрашивает Эмма.

– Он сказал, что она погибла в автокатастрофе.

– И вы ему поверили?

– У меня не было оснований ему не верить.

– И когда вы узнали, что она жива, вам наверняка захотелось с ней повидаться.

Я чувствую, как мама буравит меня взглядом.

– Да.

– Вы хотели проверить, похожа ли она на ту мать, которую вы себе сочинили?

– Да.

– Но тут отец говорит вам, что эта мать, чей образ вы уже успели приукрасить, словно чудесный миф, – алкоголичка. Что она подвергала вас опасности, поэтому он вынужден был вас похитить.

Я киваю.

– Вам ведь не хотелось верить его словам?

– Нет, – признаюсь я.

– Но пришлось, – настаивает Эмма. – Потому что в противном случае вы бы вернулись к тому, с чего все началось, – к обману.

– Это было не так…

– Мисс Хопкинс, вы ведь не станете отрицать, что ваш отец – обманщик, когда согласно вашим же показаниям…

– Да! – перебиваю я ее. – Да, он обманщик. Он обманывал меня на протяжении двадцати восьми лет, вы это хотите услышать? Но если бы он не лгал, ему пришлось бы сказать правду, а кому же понравится правда? Мне бы точно не понравилась, уверяю вас. Мне было гораздо проще думать, что моя мать мертва, чем узнать, что она пьяница, не способная обо мне позаботиться. – Я поворачиваюсь к присяжным. – Равно как проще думать, что человек, нарушивший закон, заслуживает наказания…

– Ваша честь! – восклицает Эмма.

– …особенно если об этом твердит прокурор, говорят по телевизору, пишут в газетах… когда на самом деле в глубине души вы понимаете, что он поступил правильно!

– Ваша честь, попрошу вычеркнуть эти эмоциональные заявления из протокола! – требует Эмма.

– Вы сами ее вызвали, – пожимает плечами судья.

Эрик ловит мой взгляд и, переполненный гордостью, ободряюще мне подмигивает.

Мне удалось разозлить прокуроршу – и спина моя сама собой выпрямляется.

– Мисс Хопкинс – говорит Эмма, ловко меняя тему, – вы ведь зарабатываете себе на жизнь тем, что ищете пропавших людей, я права?

– Да.

– Вы не могли бы рассказать об этом подробнее?

– Мы с Гретой – так зовут мою гончую – сотрудничаем с полицией, помогаем им искать пропавших без вести.

– И как вы ищете заблудившегося ребенка?

– Я даю Грете образец запаха – предмет, которого ребенок недавно касался. Обычно это наволочка, или пижама, или простыня – в общем, чем ближе к коже, тем лучше. Но если образца нет, сгодится и отпечаток ноги. Грета нюхает – и бежит искать, а я лишь следую за ней.

– Вы, наверное, встречали немало родителей пропавших детей.

– Немало, – подтверждаю я.

– И как они себя обычно ведут?

– Большинство паникует. – Как паниковала вчера вечером я.

– Вам когда-нибудь приходилось сообщать, что найти их ребенка не удалось?

– Да, – признаю я. – Иногда следы просто обрываются. Иногда сказываются неблагоприятные погодные условия.

– А бывали случаи, чтобы вы прекращали поиск?

Я снова ловлю на себе мамин взгляд.

– Я стараюсь так не делать, но порой выбора не остается.

– Мисс Хопкинс, а за беглецами или потенциальными самоубийцами вас когда-нибудь посылали?

– Да.

– Насколько я понимаю, они далеко не всегда горят желанием возвращаться вместе с вами.

Я вспоминаю утес среди скал, вспоминаю женщину, шагнувшую с этого утеса.

– Да, это так.

– Но когда вы их находите, то все равно приводите их домой, как бы они ни сопротивлялись?

После гибели Рутэнн я часто задумываюсь, почему она все же согласилась взять меня с собой. Она же спланировала все заранее. Так зачем было отягощать совесть лишними свидетелями? Хотя, возможно, ей нужны были свидетели. Точнее, одна свидетельница – я. Может, ей казалось, что после всего пережитого я должна понимать: к поступкам, которых ждешь от человека, и тем, которые он считает правильными, ведут разные следы. Ведь после всего пережитого я знала, что порой человек вынужден лгать.

– Да, – отвечаю я Эмме, – привожу.

Глаза Эммы Вассерштайн сияют триумфом.

– Поскольку знаете, что так надо, – подсказывает она.

Но я качаю головой.

– Нет. Невзирая на то, что знаю: так не надо.

По-моему, всем парам не помешало бы пережить такой судный день: деревянный стул, свидетельская трибуна, связка незримых вопросов, похожих на фрукты, которые они очистят и скормят друг другу, причем каждый будет надеяться, что другой объяснит, как они здесь очутились. Когда Эрик подходит ко мне, чтобы начать перекрестный допрос, окружающий мир тает и мы снова становимся девятилетними детьми. Мы снова лежим навзничь на поле гибискусов и представляем, что приземлились на оранжевой планете, где кроме нас никто не живет.

– Что ж, – без затей начинает он, – как вы себя чувствуете?

– Держусь, – улыбаюсь я.

– Делия, я ведь не обсуждал с вами подробности этого дела, не так ли?

Мы все это отрепетировали. Я знаю, что скажет он и что должна сказать я.

– Нет, не обсуждали.

– И вас это, мягко скажем, раздражало, правда?

Я вспоминаю нашу ссору после визита в больницу. Вспоминаю свое бегство в резервацию хопи.

– Да. Я считала, что вы скрываете от меня информацию, которой я вправе обладать.

– Вы ведь не затем меня наняли, чтобы иметь возможность вмешиваться в ход разбирательства?

– Нет. Я наняла вас, потому что знала: вы любите моего отца как родного.

Эрик проходит мимо меня и останавливается у скамьи присяжных.

– Кем работает ваш отец?

– Он управляющий дома престарелых в городе Векстон, штат Нью-Гэмпшир.

– Он зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить вам безбедное существование?

– Ну, мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Нам хватало.

– Но, помимо материальной, отец обеспечивал вам и эмоциональную поддержку, я прав?

Можно ли ответить на этот вопрос правильно? Можно ли измерить любовь?

– Он всегда был готов меня выслушать.

– А о вашей матери вы с ним говорили?

– Он знал, что я по ней скучаю. Но и я понимала, что ему больно об этом говорить, а потому старалась избегать этой темы. Никто не хочет вспоминать свои утраты.

– Впрочем, как выяснилось, утраты он не переживал…

Я вспоминаю наш разговор в туалете и как наяву слышу слова матери: «Да, я любила твоего отца».

– В автокатастрофе она не погибла, – медленно говорю я, – но мне кажется, что он потерял ее намного раньше.

Эрик сжимает руки за спиной.

– Делия, – говорит он после непродолжительной паузы, – почему мы с вами до сих пор не женаты?

Я растерянно моргаю: это реплика не из сценария. Прокурор удивлена не меньше меня и протестует.

– Ваша честь, – настаивает Эрик, – я прошу вас проявить снисходительность и дать мне немного времени для того, чтобы доказать, насколько важен этот вопрос.

– Отвечайте, мисс Хопкинс, – хмурится судья.

И я вдруг понимаю, чего добивается Эрик, что он хочет услышать от меня. Я жду, пока он повернется ко мне лицом, чтобы сказать, что не позволю ему жертвовать собой ради моего отца.

Эрик подходит ближе и кладет руку на трибуну.

– Все в порядке, – шепчет он, – говори, не бойся.

Я сглатываю ком в горле.

– Мы не женаты, потому что… вы алкоголик.

Слова эти отдают ржавчиной, ведь я так долго хранила их в себе, не решаясь произнести. Вы, возможно, пытаетесь убедить себя, что искренность – это основа любых отношений, но и это будет ложью. Имея возможность избегнуть боли, вы, скорее всего, соврете и себе, и любимому человеку.

Отец это тоже прекрасно понимал.

– Когда я пил, я вел себя довольно омерзительно, правда?

Я киваю.

– Я неоднократно подводил вас, забывая о наших встречах или поручениях, которые вы мне давали.

– Да, – тихо говорю я.

– Я пил, пока не падал без чувств, и тогда вам приходилось тащить меня в постель.

– Да.

– Я приходил в бешенство, злился по пустякам, а потом винил вас в случившемся.

– Да, – бормочу я.

– Я не мог ничего довести до конца. Я обещал завязать, но обманывал вас, и мы оба знали, что я обману. Я пил, чтобы взбодриться и успокоиться, чтобы отпраздновать и помянуть. Я пил, чтобы свободно общаться и чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Первая слеза всегда самая горячая. Я вытираю ее, но она продолжает жечь мне кожу.

– Вы боялись оставаться со мной, потому что не знали как я себя поведу в следующий момент. Вы оправдывали меня, убирали за мной и говорили, что больше такого не допустите.

ДА!

– Вы невольно провоцировали меня продолжать пить, потому что с вами я мог напиваться без всяких последствий… Ни боли, ни стыда. Как бы ужасно я себя ни вел, вы все равно меня не бросали.

Я смахиваю слезы.

– Пожалуй, что так…

– Но потом… потом вы узнали, что у нас будет ребенок. И вы совершили неожиданный поступок. Какой же?

– Я ушла, – шепчу я.

– Но не затем же, чтобы наказать меня, правда?

Я уже плачу в голос.

– Я ушла, потому что не хотела, чтобы мой ребенок видел своего отца таким. Не хотела, чтобы он возненавидел тебя, как ненавидела я.

– Ты меня ненавидела? – Эрик огорошен.

– Практически с той же силой, с какой любила, – киваю я.

Присяжных настолько увлекла наша беседа, что даже воздух в зале, похоже, замер. Но я вижу только Эрика. Он дает мне бумажную салфетку, убирает волосы с лица, и рука его задерживается у меня на щеке.

– Я ведь больше не пью, правда, Ди?

– Ты не пьешь уже больше пяти лет. Завязал еще до рождения Софи.

– А что, если я завтра сорвусь?

– Не говори так. Ты не сорвешься, Эрик…

– А если ты узнаешь, что я пил при Софи? Пил, когда она была со мной и я должен был о ней заботиться?

Я закрываю глаза и пытаюсь забыть о том, что он, в принципе, выбросил эти слова в атмосферу, где они могут размножаться, пока не станут реальностью.

– Ты бы снова начала мне потакать, Ди? И втянула бы в этот спектакль Софи?

– Я забрала бы ее у тебя. Забрала бы и бежала куда глаза глядят.

– Потому что ты меня любишь? – У Эрика срывается голос.

– Нет. Потому что я люблю ее.

Эрик поворачивается к судье.

– У меня все.

Я встаю, хотя ноги и подкашиваются, когда ко мне подходит Эмма Вассерштайн.

– Я не понимаю, мисс Хопкинс, – визгливо спрашивает она, – почему вы не доверили бы безопасность своей дочери человеку, который злоупотребляет спиртным?

Я смотрю на нее как на умалишенную.

– Потому что на алкоголиков нельзя положиться. Им нельзя доверять. Они причиняют другим людям боль, не отдавая себе в этом отчета.

– Почти как похитители, не так ли? – Эмма смотрит на судью. – У обвинения больше нет вопросов, – говорит она и возвращается на свое место.

В последний день нашей счастливой жизни отец встал раньше меня. Когда я спустилась, он уже пек Софи на завтрак блинчики. В последний день нашей счастливой жизни у нас закончился кофе, и отец внес его в список, прилепленный к дверце холодильника. Я вымыла посуду.

В последний день нашей счастливой жизни я накричала на отца за то, что он забыл покормить Грету. Я разложила его выстиранные носки. Он рассказал мне какой-то анекдот о фасоли, зашедшей в бар, – сути я уже не помню, но помню, что смеялась.

В последний день нашей счастливой жизни он на три часа съездил на работу, а вернувшись, включил исторический канал. Показывали передачу о «домах на колесах». Когда выпустили первые образцы, люди отнеслись к серебряным корпусам настороженно, так что компании пришлось пустить рекламный караван по всей Африке. Местные жители тыкали в лоснящиеся бока фургонов копьями. Молились, чтобы эти страшные звери ушли прочь.

В последний день нашей счастливой жизни отец не уснул у телевизора. Он повернулся ко мне и сказал то, что тогда было просто словами, а после обрело глубокий смысл.

– Это лишний раз демонстрирует, – сказал отец в последний день нашей счастливой жизни, – насколько мы ограничены в своих представлениях о мире.