Текст книги "Похищение"

Эндрю

Пока мы ехали на восток, а ехали мы очень долго, все штаты смешались и на бампере моей машины целые легионы насекомых покончили с собой. Мы останавливались на заправках и закупали там вишневые пироги и кока-колу. Мы слушали невнятную речь на испаноязычных радиостанциях.

Время от времени я не оборачиваясь тянулся рукой на заднее сиденье, чтобы ты не забывала, что я рядом. «Дай пять!» – просил я, но ты никогда не хлопала по моей ладони своей. Вместо того ты переплетала наши пальцы, как будто принимала приглашение: «Да, я согласна с вами танцевать».

На то, чтобы дойти до трибуны, у Ирвинга Баумшнагеля уходит добрых семь минут, и все потому, что он слишком упрям, чтобы принять помощь пристава. Эрик, не сводя глаз со старого осла, наклоняется ко мне:

– Вы уверены, что он справится?

Ирвинг жил в нашем доме престарелых, и Эрик намерен использовать его как свидетеля для «определения морального облика подсудимого».

– Он гораздо сильнее, чем может показаться.

Эрик вздыхает.

– Мистер Баумшнагель, – говорит он, вставая, – как давно вы знаете мистера Хопкинса?

– Почти тридцать лет, – не без гордости отвечает Ирвинг. – Мы вместе заседали в плановой комиссии Векстона.

Он успел подготовить дом престарелых как раз к тому моменту, как мне пора было заселяться.

– Расскажите, пожалуйста, о его участии в общественной жизни.

– Он всегда ставит интересы других выше собственных. Он отстаивает справедливость в тех случаях, когда другие давно бы уже махнули рукой. Взять тех же стариков. Или бедные семьи, которых у нас в Векстоне тоже хватает. Всем на них наплевать, все притворяются, будто этих людей и вовсе нет, а Эндрю раздавал им еду и одежду.

– Вы знакомы с Делией Хопкинс? – спрашивает Эрик.

– Конечно.

– По-вашему, какие уроки ей преподал отец?

– О, это простой вопрос. Взять хотя бы ее профессию: она ищет людей! Вряд ли она стала бы этим заниматься, если бы не видела, какой отзывчивый у нее отец.

– Спасибо, мистер Баумшнагель, – говорит Эрик и присаживается возле меня.

Прокурор принимает боевую стойку.

– Вы говорили, что подсудимый всегда ставил интересы других выше собственных.

– Именно так.

– Значит, можно сказать, что он принимал во внимание чувства других людей.

– Разумеется.

– Что он понимал, кто нуждается в помощи?

– Да.

– Кому нужно передохнуть?

– Конечно.

– Кому нужен шанс начать жизнь заново?

– Если бы вам нужен был этот шанс, он бы вам его предоставил, – заверяет Ирвинг.

– Значит, подсудимый всегда был готов дать человеку возможность исправиться?

– Вне всякого сомнения.

– В таком случае, – задумчиво говорит прокурорша, – он и впрямь стал другим человеком.

Папочка, говорила ты, посмотри на мои косы. Посмотри, какой страшный комариный укус, я страшнее в жизни не видала. Смотри, как я умею стоять на руках, какие я готовлю бутерброды с яйцом, как я рисую. Смотри, какой я тебе сделала подарок, какую хорошую оценку я получила в школе. Смотри, с какой радостью меня взяли в колледж. Смотри: диплом, УЗИ, внучка. Я при всем желании не упомнил бы всего, что ты хотела мне показать. Я просто помню, что ты просила меня взглянуть.

Поразительно, как мало изменилась Эбигейл Нгуйен за эти годы. Словно всего пару лет назад Бетани ходила к ней в детский садик. Маленькая спокойная женщина сидит на месте свидетеля, чинно сложив руки на коленях, и отвечает на вопросы Эрика.

– Это была умная, милая девочка. Но после развода родителей она иногда приходила… и я с первого взгляда понимала, что она не завтракала. Она по три дня ходила в одной и той же одежде, волосы у нее были растрепаны и никто не удосуживался их расчесать.

– Вы говорили об этом с Бетани?

– Да. Она обычно отвечала, что мама спала и поэтому она сама приготовила себе завтрак и причесалась.

– Как она добиралась до садика?

– Мать привозила ее на машине.

– Элиза Мэтьюс никогда не вызывала у вас подозрений?

– Ну, порой она выглядела… скажем так, неважно, И от нее часто пахло алкоголем.

– Миссис Нгуйен, – продолжает Эрик, – а с отцом Бетани вы это обсуждали?

– Да. Я точно помню, как однажды Элиза Мэтьюс не приехала за дочкой после занятий. Мы разрешили девочке остаться в группе продленного дня и позвонили отцу на работу.

– И как он отреагировал?

– Его очень огорчило и рассердило поведение жены. Он сказал, что все уладит.

– И что произошло потом?

– Бетани ходила в садик еще три месяца. А потом вдруг перестала.

Я носил тебя на плечах, чтобы тебе было лучше видно, и думал, что готов пойти на все, лишь бы всегда носить тебя на плечах. Я запишусь в тренажерный зал. Начну тягать гантели. Я ни за что не признаюсь, что ты уже слишком тяжелая и взрослая для этих забав.

Мне и в голову не приходило, что когда-то ты сама попросишься слезть.

– Значит, – говорит прокурор, – она просто исчезла?

– Да, – отвечает миссис Нгуйен.

– Хотя детям лучше не прерывать образовательный процесс, правда?

– Да.

– Итак, миссис Нгуйен, вы сказали, что трехлетняя девочка приходила в садик непричесанной.

– Да.

– И что порой она была голодна.

– Да.

– И носила одну и ту же одежду по три дня.

– Да.

Прокурор пожимает плечами.

– Разве нельзя сказать то же самое о каждом четырехлетнем ребенке?

– Можно, но это были не единичные случаи.

– Вы как педагог обращались когда-нибудь в органы социальный защиты?

– К сожалению, да. Закон обязует нас сообщать о случаях насилия над детьми. Если мы считаем, что ребенок находится в опасности, то тут же ставим их в известность.

– И тем не менее вы не сочли нужным сообщить им об Элизе Мэтьюс, – заключает Эмма. – У меня все.

В детстве ты больше всего любила играть с животными. Плюшевые или набитые полистироловыми шариками, гигантские или крохотные – неважно, лишь бы их можно было расставить по всему дому согласно какому-то хитрому плану. Ты была не из тех детишек, которые любят просто «играть в ветеринара». Нет, ты предпочитала, например, спасать горного льва, застрявшего на вершине Эвереста, но на полпути ездовая собака ломала лапу и ты должна была выбирать, делать ей операцию в полевых условиях или продолжать восхождение к несчастному хищнику. Ты таскала бинты из аптечки в доме престарелых и разбивала медпункт под обеденным столом. Роль горного льва исполняла плюшевая кошка, спрятанная под диваном на чердаке, а в ванной хранились твои «хирургические инструменты» – пинцеты и зубочистки. Я наблюдал за твоими играми и думал, наделена ли ты врожденным даром преображать мир или это я тебя научил.

На обратном пути в тюрьму все мое тело отчаянно сопротивляется; я отталкиваюсь, как магнит, который приближают к другому. Но сразу по прибытии надзиратель сообщает, что ко мне пришли. Я ожидаю увидеть Эрика, прибывшего репетировать завтрашние показания до тех пор, пока я не превращусь в смазанный машинным маслом автомат, но меня ведут не в конференц-зал для переговоров с адвокатами, а в главную комнату для свиданий. Лишь приблизившись к самому стеклу, я узнаю свою гостью – это Элиза.

Ее волосы струятся черным водопадом. На левой ладони и на запястье у нее что-то написано.

– Хоть что-то в жизни не меняется, – тихо говорю я.

Она следует за моим взглядом.

– А, это… Мне нужна была шпаргалка для дачи показаний. – Когда она улыбается, тесная кабинка, в которой я сижу, наполняется жаром. – Рада тебя видеть. Жаль, что в таких условиях…

– Да, я бы выбрал другое место.

Она опускает голову, а когда поднимает снова, лицо ее залито краской.

– Ты, похоже, неплохо жил в Векстоне. Эти старики… они обожают тебя.

– Хоть кто-то… – отшучиваюсь я, но шутка не находит понимания.

Я перевожу взгляд с завитков ее волос на чуть кривоватый резец – благодаря этим мелким дефектам она когда-то казалась мне еще красивее. И почему она отказывалась это понять?

– Ты выглядишь потрясающе! – бормочу я. – Знаешь, за двадцать восемь лет я так и не встретил другого человека, который отвечал бы персонажам фильмов или переставал ставить знаки препинания, потому что они портят красоту букв.

– Я от тебя тоже многому научилась, Чарлз, – говорит Элиза. – Один очень мудрый фармацевт как-то сказал мне, что некоторые вещества нельзя смешивать, потому что смесь эта, какими бы гармоничными ни казались компоненты, окажется смертельной. К примеру, гашеная известь и аммиак. Или ты и я.

– Элиза…

– Я так тебя любила… – шепчет она.

– Знаю, – тихо говорю я. – Я просто хотел, чтобы ты любила себя чуть больше.

– Ты о нем хоть изредка вспоминаешь? О нашем сыне?

Я неуверенно киваю.

– Все, наверное, было бы иначе, если бы…

– Не говори этого! – В глазах у нее стоят слезы. – Давай поступим так, Чарли. Выберем из всех слов, которые мы должны сказать, только самые главные, самые лучшие. И скажем их сейчас.

Вот она, моя старушка Элиза, выдумщица и сумасбродка; как можно было в такую не влюбиться? Я знаю, что зыбучие пески раскаяния затягивают и ее тоже, а потому киваю.

– Хорошо. Только я скажу первым.

Я пытаюсь вспомнить, каково это, когда тебя любит человек, не знающий границ, но при этом выживший вопреки своему неведению.

– Я прощаю тебя, – шепчу я. Это мой подарок.

– О Чарли… – И она преподносит мне ответный дар: – Она выросла прекрасным человеком.

Я сижу в камере, под голубой лампой, и мысленно составляю список самых счастливых моментов своей жизни. В список этот попадают отнюдь не веховые события – нет, жалкие секунды, проблески. Ты пишешь зубной фее записку, в которой спрашиваешь, нужно ли учиться в колледже, чтобы самой стать феей Я просыпаюсь, а ты лежишь, свернувшись калачиком, рядом. Ты спрашиваешь, из чего я испек эти блины – не из металлолома ли часом? Ты рыбачишь, а потом отказываешься даже притронуться к улову. Ты достаешь из моего кармана четвертаки, чтобы зарядить парковочный аппарат. Ты ходишь «колесом» по лужайке, напоминая мне гигантского длинноногого паука. Ты раскручиваешь слои сладкой ваты и пачкаешь волосы сахарной пудрой. Я открываю занавеску волшебного ящика, в который ты войдешь в своем расшитом блестками костюмчике и исчезнешь; я срываю эту занавеску, чтобы ты появилась вновь.

Самое удивительное, что я могу часами вспоминать такие моменты – и они все равно не кончаются. Их набралось на целых двадцать восемь лет.

Отсюда все выглядит иначе. От зала меня отделяет лишь хлипкая перегородка трибуны, и взгляды людей все равно бьют по мне, как молоты.

– Это была суббота накануне Дня отца, – говорю я, глядя на Эрика. – Бет была очень взбудоражена, потому что сделала для меня открытку в садике. Она вихрем влетела в машину, мы поели шашлыков и отправились в зоопарк. Но тут она вспомнила, что забыла дома свое любимое одеяльце, без которого не могла заснуть. Я сказал, что мы заедем домой и заберем его.

– И что вы увидели, когда приехали туда?

– Я постучал, но мне не открыли. Тогда я подошел к окну и увидел Элизу посреди коридора – она лежала в луже собственной рвоты. На полу валялись собачьи испражнения и куски битого стекла.

Элиза трогает Эмму Вассерштайн за плечо, та оборачивается, и женщины говорят о чем-то шепотом.

– И как вы поступили? – спрашивает Эрик, отвлекая мое внимание.

– Я думал зайти, убрать, привести ее в чувства, как я обычно и делал… И как обычно, Бет смотрела бы на все это. И когда-нибудь убирать за матерью и приводить ее в чувства пришлось бы ей самой. – Я качаю головой. – Так не могло продолжаться…

– Должен же быть выход из этой ситуации, – играет Эрик в «адвоката дьявола».[30]30
  Термин «адвокат дьявола» часто употребляется для обозначения людей, которые защищают позицию, которой сами не обязательно придерживаются. Иногда они делают это просто для того, чтобы поспорить, иногда для того, чтобы выявить возможные логические недочёты собственной позиции или попытаться доказать свою позицию «от противного». В США еще так называют юристов-провокаторов.


[Закрыть]

– Я уже поставил ей ультиматум. Наш второй ребенок был мертворожденным, и после этого она запила еще горше. Я больше не мог ее оправдывать и заставил лечь в реабилитационный центр. Она завязала примерно на месяц, а потом как с цепи сорвалась… В итоге я подал на развод, но это помогло только мне, а не моей дочери.

– Почему вы не обратились к властям?

– Тогда никто не верил, что мужчина может воспитывать ребенка самостоятельно, только мать – пускай и алкоголичка… Я боялся, что если подам в суд, то мне вообще запретят видеться с Бет. – Я опускаю глаза. – Чиновники не очень-то благосклонно относились к ранее судимым отцам. По большому счету, право видеться с Бет я получил лишь потому, что Элиза не стала это право оспаривать.

– За что вы были ранее судимы, мистер Хопкинс?

– Я однажды подрался и провел ночь в тюрьме.

– С кем вы подрались?

– С Виктором Васкезом. Мужчиной, за которого Элиза позже вышла замуж.

– Вы могли бы рассказать суду, что послужило причиной конфликта?

Я ковыряю трещину на деревянной панели. Час настал, но произнести эти слова оказывается труднее, чем я ожидал.

– Я узнал, что у него роман с моей женой, – с горечью в голосе сознаюсь я. – Я довольно сильно его побил, и Элиза вызвала полицию.

– И в свете этого происшествия вы опасались просить уполномоченные органы пересмотреть решение об опеке?

– Да. Я думал, что они посмотрят мое досье и решат, что я просто хочу отомстить Элизе.

– Итак, – Эрик поворачивается к присяжным, – вы уже пытались заставить Элизу пройти курс лечения, но безрезультатно. Законному решению вопроса препятствовали не зависящие от вас обстоятельства. Как же вы вышли из этого положения?

– Выхода не осталось. По крайней мере, я тогда так думал… Я не мог оставить Бетани в этом доме, не мог позволить, чтобы она и дальше жила такой жизнью. Я хотел, чтобы она жила, как все другие дети, – нет, даже лучше. И я подумал, что если заберу ее оттуда, то мы сможем начать жить заново. Что она еще достаточно маленькая, чтобы забыть первые четыре года своей жизни. – Я смотрю на тебя, ловлю твой беспокойный взгляд. – И как показало время, я был прав.

– Что было дальше?

– Я забрал Бет и поехал к себе домой. Собрал все вещи которые вместились бы в машине, и мы отправились на восток Эрик, как опытный гид, проводит меня по истории нашего бегства, по паутине лжи, по страницам учебника «Как изменить свою личность». Я отвечаю на его вопросы о нашей жизни в Векстоне – те вопросы, в которых его жизнь уже переплетается с нашей. И тут он доходит до заключительной части представления, отрепетированной с особой тщательностью.

– Когда вы увезли свою дочь, вы знали, что нарушаете закон?

Я смотрю на присяжных.

– Да, знал.

– Вы можете представить, что было бы с Делией, если бы она осталась с матерью?

Эрик и сам не надеялся, что этот вопрос пройдет. Разумеется, прокурор протестует.

– Протест принят, – говорит судья.

Эрик говорил, что хочет закончить на этом вопросе, чтобы присяжные сами додумали за меня этот невысказанный ответ. Но уже на полпути к своему столу он вдруг оборачивается.

– Эндрю, – говорит он, как будто кроме нас в зале никого нет, и задает вопрос, который терзал его все это время: – Если бы вы могли повернуть время вспять, вы бы поступили иначе?

Этот вопрос мы не репетировали, хотя важнее его, пожалуй, вопроса нет. Я поворачиваю голову, чтобы смотреть прямо тебе в глаза. Чтобы ты поняла: все, что я в жизни говорил и о чем умалчивал, было ради тебя, тебе во благо.

– Если бы я мог повернуть время вспять, – отвечаю я, – я поступил бы точно так же.

IX

Но что останется на память обо мне?

Лишь ощущение моих костей в твоих руках.

Энн Секстон.

Хирург

Эрик

А может, я и не проиграю это дело.

Ясно, что Эндрю преступил закон, он сам это признает и ни в чем не раскаивается. Но несколько присяжных ему симпатизируют. Одна латиноамериканка, которая расплакалась, когда он рассказывал о детстве Делии, и старушка с седыми кудрями, которая сочувственно кивала в такт его словам. Двое присяжных – подумать только, двое! – а внести смуту может и один.

С другой стороны, Эмма Вассерштайн еще не нанесла удар. Я сижу возле Криса, впившись в ручки кресла. Он говорит мне на ухо:

– Ставлю пятьдесят баксов, что она попытается вывести его из себя.

– Нет, попытается разоблачить, – бормочу я в ответ. – Она уже взяла быка за рога.

Прокурор подходит к Эндрю, и я пытаюсь на расстоянии вселить в него веру и спокойствие. «Не облажайся, – про себя умоляю его я, – только не облажайся! Облажаться я и сам могу».

– Вы обманывали свою дочь на протяжении двадцати восьми лет.

– Ну, формально да.

– Вы лгали о себе.

– Да.

– Вы лгали о ней самой.

– Да.

– Вы лгали обо всей вашей жизни.

– Да.

– В общем-то, мистер Хопкинс, высока вероятность того, что вы лжете и сейчас.

Я чувствую, как Крис сует что-то мне в руку, и, опустив глаза, вижу пятидесятидолларовую купюру.

– Нет, – возражает Эндрю. – В зале суда я не сказал ни слова неправды.

– Да ну? – скептически кривится Эмма.

– Да.

– А если я смогу поймать вас на лжи?

Эндрю качает головой.

– Я докажу, что вы ошибаетесь.

– Находясь под присягой, вы заявили, что вернулись домой забрать одеяльце своей дочери… и обнаружили Элизу Мэтьюс пьяной в луже рвоты, мочи и собачьих испражнений. Верно?

– Да.

– Интересно, удивится ли кто-нибудь в этом зале, узнав, что у Элизы Васкез аллергия на собак? И что собаки в доме она никогда не держала – ни при вас, ни после развода.

Вот черт!

– Я не говорил, что это была ее собака. Я просто рассказываю то, что видел своими глазами.

– Правда, мистер Хопкинс? Или вы рассказываете то, что хотели бы увидеть? А может, вы намеренно сгущаете краски, чтобы оправдать свой чудовищный поступок?

– Протестую! – вяло бормочу я.

– Вопрос снят, – говорит Эмма. – Ладно, учтем презумпцию невиновности. Предположим, что вы в подробностях помните обстановку в доме, хотя с того дня прошло уже почти тридцать лет. Однако вы заявили, что, обнаружив свою жену в таком состоянии и опасаясь преследования со стороны властей, вы вернулись в свою квартиру, собрали вещи и отправились в восточную часть страны. Правильно?

– Правильно.

– Вы назвали свое решение похитить дочь импульсивным?

– Безусловно.

– Тогда почему вы закрыли банковский счет в пятницу утром? За сутки до встречи с Бетани.

Эндрю набирает полную грудь воздуха, как я и велел.

– Я собирался поменять банк, – говорит он. – Это просто совпадение.

– Конечно. Давайте поговорим о ваших благих намерениях. Вы рассказали, что привели свою дочь в гарлемский притон, где должны были получить новые документы.

– Да.

– Значит, четырехлетний ребенок вынужден был стать свидетелем вашего преступления.

– Я не совершал никакого преступления.

– Вы купили чужие документы. Как бы вы это назвали, мистер Хопкинс? Или у вас свои законы, отличные от общепринятых?

– Протестую! – перебиваю ее я.

– В этом притоне находились наркоманы?

– Думаю, да.

– И на полу, должно быть, валялись шприцы.

– Я не помню. Не исключено.

– И вооруженные люди, я подозреваю, там тоже были.

– Мисс Вассерштайн, каждый занимался своим делом, – отвечает Эндрю. – Я понимал, что это далеко не Диснейленд но выбора у меня не оставалось.

– Позвольте уточнить, правильно ли я вас поняла. Вы сбежали с дочерью, поскольку боялись за ее безопасность, но не прошло и недели, как вы отвели ее в притон и сделали соучастницей преступления?

– Хорошо, – неохотно признает Эндрю. – Все вы правильно поняли.

– Вы ни разу не позвонили Элизе, чтобы сообщить, что ее дочь жива и здорова.

– Нет. Мы не поддерживали связь. Я не хотел, чтобы у нее была возможность выследить нас.

– И дочери своей вы не сочли нужным сообщить, что ее мать жива и здорова.

– Не счел.

– Но почему, мистер Хопкинс? Вашей дочери исполнилось восемнадцать более десяти лет назад, она бы все равно уже не вернулась под опеку матери. Опасность, как вы ее представляли, миновала. Если вы хотели защитить Бетани, а защищать ее уже было не от чего, зачем было продолжать скрываться от бывшей жены?

– Я все равно не мог ей рассказать.

– Потому что знали: вы преступник. Вы знали, что нарушили закон.

– Причина не в этом, – качает головой Эндрю.

– Вы скрывали факт похищения, так как боялись уголовной ответственности за содеянное.

– НЕТ! – слишком громко выкрикивает Эндрю.

Я возвращаю купюру Крису.

– Тогда почему же, мистер Хопкинс?

– Потому что Элиза должна была оставаться мертвой, чтобы мы жили по-старому. Мы с Делией были счастливы. Если бы я сказал ей правду, мы бы лишились этого счастья. Я не хотел рисковать.

– О, я вас умоляю… – ехидничает Эмма. – Вы рисковали только разоблачением, только своей свободой.

Эндрю пристально смотрит на меня.

– Вы понятия не имеете, какой я человек.

Прокурор возвращается к своему столу.

– Думаю, вы ошибаетесь, мистер Хопкинс. Я прекрасно понимаю, какой вы. Я считаю, что вы неуравновешенный человек, который лжет и совершает глупости, когда растерян.

– Протестую!

Но Эндрю уже не слышит меня – он сосредоточил все внимание на Эмме, которая снова направляется к нему.

– Это правда, что вы уже имели неприятности с законом из-за своего необузданного темперамента?

– Я не знаю, что вы имеете в виду.

– Узнав, что ваша жена завела роман с мистером Васкезом, вы совершили на него нападение.

– Да.

– Вы ужасно разозлились.

– Да.

– Он был с вашей женой и вашей дочерью, так?

– Да. – Голос Эндрю натянут как струна.

– И вы не хотели спускать ему это с рук.

– Точно.

Я напрасно пытаюсь поймать взгляд Эндрю, сфокусировать его внимание, прежде чем спровоцированная Эммой ярость вырвется наружу. Я никогда еще не видел его таким. Глаза его стали темными и твердыми, как агат, лицо перекосилось.

– Я видел, что он делает…

Эмма подходит к нему вплотную.

– И вы решили избить его до потери сознания, верно, мистер Хопкинс? Вы набросились на него на глазах у трехлетнего ребенка.

– Яне…

– Вы увидели то, что вам не понравилось, то, что оскорбило ваше самолюбие, и, вместо того чтобы взвесить все возможные варианты, вы взяли на себя смелость уладить все по-своему, не задумываясь, кто при этом пострадает и какие законы будут нарушены…

– Вы не…

– Вы нарушили закон тогда и сделали это снова, когда похитили Бетани Мэтьюс, так ведь?!

Теперь уже даже мне видно, как он дрожит.

– Он развращал мою дочь! Этот сукин сын развращал ее и продолжал делать это полгода спустя. Тогда я ее и увез.

Даже если бы в этот момент рухнул потолок, это шокировало бы меня меньше. Признание повергает всех нас в транс Эмму, судью, меня. Я оглядываюсь в поисках Делии и нахожу ее по белому овалу лица.

– Протестую, Ваша честь! – кричит Эмма, придя в себя первой. – Это заявление ничем не подтверждено.

Я понимаю, что должен действовать, но не могу оторвать глаз от Делии. Она вянет в одночасье, как стебель молочая, из которого вырвали сердцевину. Боковым зрением я как в тумане вижу Криса, идущего к трибуне.

– Разумеется, не подтверждено. Если бы у нашего клиента имелись доказательства, он своевременно предоставил бы их правоохранительным органам и мы не сидели бы здесь сегодня. Но мистеру Хопкинсу пришлось незамедлительно среагировать…

Судья стучит молоточком, призывая к порядку. Я вижу, как Фиц обнимает Делию и шепчет ей на ухо слова поддержки. Я разворачиваюсь лицом к главной сцене.

– Ваша честь, я прошу объявить перерыв. Мне нужно побеседовать с клиентом.

– Исключено! – вопит Эмма. – Их нельзя отпускать в конференц-зал. Если подсудимый сказал на слушании что-то, о чем не был извещен его адвокат, пусть сам справляется с последствиями.

– Мистер Тэлкотт, – говорит судья, – я не понимаю, что здесь происходит. Похоже, вы тоже. А потому, будьте добры, скажите, что я заблуждаюсь.

Я смотрю на Эндрю и вспоминаю, как однажды он научил меня карточному фокусу. Фокус был несложный, обычная ловкость рук, но по моей реакции можно было подумать, что я превратился в Дэвида Копперфильда. Эндрю только смеялся и приговаривал: «Это просто пыль в глаза».

Теперь же карты спрятаны в рукаве у меня. Я нарушаю первое правило прямого допроса: задаю вопрос, ответ на который не знаю и не желаю знать.

– Эндрю, – прошу я, – расскажите об этих… домогательствах.

– Я подозревал, что Элиза завела себе любовника, поэтому вернулся домой пораньше, рассчитывая их застукать… – Он закрывает глаза. – Я заглянул в окно и увидел, что Элиза спит на кровати одна, а вот в гостиной… Бет смотрела телевизор, сидя у него на коленях, а он… поглаживал ей спинку. Но тут он полез ей под юбку и… – Эндрю опирается на локти, плечи его подрагивают. – Он трогал ее. Лапал мою дочь. И всякий раз, когда Элиза напивалась бы или ложилась спать, он делал бы это снова. Я избил его. Но этого было недостаточно.

G галерки доносится шум, но мне не хватает храбрости обернуться: я рискую снова увидеть лицо Делии. А видеть его мне еще рано. Эндрю прячет лицо в ладонях, и я дожидаюсь, пока он возьмет себя в руки. Когда он наконец поднимает голову, красные, воспаленные глаза его смотрят на всех присяжных одновременно.

– Может, я и похитил свою дочь. Может, я и нарушил закон. Но вы не можете говорить, что я поступил неправильно.

В моей голове кружится калейдоскоп вопросов, но к суду они отношения не имеют – все они имеют отношение лишь к той женщине, что сидит в десяти футах от меня и чью жизнь только что снова перевернули с ног на голову.

– У защиты больше нет вопросов, – бормочу я.

Но не успеваю я дойти до своего места, как встает Эмма Вассерштайн.

– Обвинение вызывает Делию Хопкинс.

Я оборачиваюсь.

– Но так нельзя!

– На каком основании?

«На таком основании, что я люблю ее».

Никто не решается заговорить, пока Фиц проводит Делию к трибуне и открывает перед ней деревянную дверцу. Двигается она медленно, осторожно. Усаживаясь, не смотрит ни на меня, ни на отца. Внутри нее танцуют призраки – я вижу их силуэты в окнах, ранее служивших ей глазами.

– Мисс Хопкинс, – говорит Эмма, – вы помните что-либо о сексуальных посягательствах со стороны Виктора Васкеза?

Делил качает головой.

– Зафиксируйте в протоколе, что свидетельница дала отрицательный ответ, – говорит Эмма. – У меня все.

Судья переводит взгляд в мою сторону.

– Мистер Тэлкотт?

Я готов уже было мотнуть головой – лучше пускай меня вскроют кухонным ножом, чем заставят опять допрашивать Делию, – но Крис Хэмилтон хватает меня за руку.

– Если ты не подожжешь фитиль немедленно, – шепчет он, – нам конец.

И я встаю. «Прости меня, – мысленно взываю я к ней. – Я делаю это ради тебя».

– Вы действительно не помните сексуальных посягательств со стороны Виктора Васкеза?

Она удивленно смотрит на меня. Уж от кого-кого, но от меня она никак не ожидала такого язвительного тона.

– Мне кажется, забыть такое достаточно проблематично, – говорит она.

– Возможно, – спокойно соглашаюсь я. – С другой стороны, как вас похитили, вы тоже не помните.

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, какую рану ей нанес.

Судьба распоряжается так, что перерыв требуется не мне, а Эмме: пять минут спустя у прокурора отходят воды. Ее отвозят в больницу на «скорой помощи», а следующее заседание назначают через пять дней.

Делию с Фицем я нахожу в конференц-зале на верхнем этаже, где они нашли укрытие от обезумевших и, как кажется, размножившихся за день журналистов. Она по-прежнему в смятении, но теперь к нему примешана явная злоба.

– Как ты мог так поступить со мной? – кричит она. – Ты все это придумал!

Я подхожу к ней. У меня неожиданно возникает чувство, что это – лишь мыльный пузырь в форме Делии, и если я подойду слишком близко, то он попросту лопнет.

– Честное слово, Ди, это никакой не заговор. Я не знал, что это произойдет.

Когда она смотрит на меня, у меня сердце обливается кровью.

– Тогда почему я вообще не знала, что это произошло?

Потому что я трус – таков мой беззвучный ответ.

– Мне нужно ехать в тюрьму, – мягко говорю я. – Поговорить с твоим отцом.

Легонько сжав ей плечо, я выхожу из зала и бегом пускаюсь к тюрьме Мэдисон-Стрит, где прошу разрешения встретиться с Эндрю.

Для взятия показаний нужно было нанять следователя, а не делать все самому, тогда я мог бы оспорить его слова и спасти это дело. Я молча жду, пока Эндрю усядется и заговорит первым.

– Что теперь будет? – наконец спрашивает он.

– Давайте-ка вы сперва объясните, что уже было.

Он кладет руки на изрезанную столешницу и проводит большим пальцем по корявой надписи «Тупак жив!».

– Сам посуди, какой еще мужик будет волочиться за бабой, которая, во-первых, замужем, во-вторых, пьяница, а в-третьих, живет с маленькой дочкой.

– Эндрю, – в отчаянии говорю я, – нельзя же бросать бомбу под конец суда! Почему вы не упомянули об этом раньше? Я бы выстроил идеальную линию защиты.

Мне удавалось скрывать это двадцать восемь лет, чтобы она могла жить нормальной жизнью.

Я в бессилии дергаю себя за волосы.

Эндрю, у нас нет никаких доказательств. Даже Делия не помнит, как это происходило.

Не успев договорить, я припоминаю мелкие детали» намеки, за которые следовало зацепиться. Вспоминаю наш первый разговор о драке с Виктором. «Я видел его, – сказал тогда Эндрю. – Видел, как он ее целует». – «Элизу?» – спросил я, и он, помешкав, кивнул.

Или та медицинская карточка, которую мы читали вместе с Делией. Сосредоточившись на укусе, я даже не обратил внимания на то, что она не давала себя раздеть. Или на то, что у четырехлетней девочки нашли инфекцию мочеполовых путей.

– Что теперь будет? – повторяет Эндрю.

А вот что: Эмма вернется после родов и подаст прошение об исключении рассказа Эндрю из протокола. Судья, скорее всего, прошение удовлетворит. Присяжных – и без того сомневающихся, ибо кто же прячет такой козырь в рукаве, как не отъявленный лжец? – попросят не учитывать эти показания. А Эндрю, черным по белому признавшегося в похищении, признают виновным.

Я не хочу, чтобы эти пять дней он готовился к долгим годам в тюрьме. В моих силах защитить его от будущего хотя бы на этот срок. Поэтому я смотрю ему в глаза и нагло вру:

– Не знаю, Эндрю.

Лишь выйдя из здания тюрьмы, я понимаю, что сам ничем не лучше, чем он.

Домой я добираюсь уже в сумерках. Делия, поглаживая Грету, сидит на ступеньках трейлера.

– Привет! – говорю я, опускаясь перед ней на корточки. – Ты в порядке?

– А ты сам не знаешь? – Голос у нее хрупкий, как стекло. Она раздраженно смахивает волосы с лица. – Потому что я о себе уже не знаю ничего.

Я сажусь на ступеньки, и Грета, словно поняв, что я принял вахту, уходит.

– Где Софи?

– Спит.

– А Фиц?

– Я отправила его домой. – Она подтягивает колени к груди и обхватывает их руками. – Знаешь, сколько я встречала людей, которые даже не знали, что заблудились, пока не становилось слишком поздно? Туристы, свернувшие не там, новички за рулем, неправильно державшие карту, – все они думали, что находятся в каком-то другом месте. И до сих пор я им, по большому счету, не верила.

– Солнышко, послушай…

– Я больше не хочу слушать, Эрик. Я больше не хочу, чтобы мне рассказывали, кем я была раньше. Я, черт возьми, хочу сама это помнить! – На ее глаза набегают слезы. – Что со мной не так?

Я протягиваю руку, чтобы обнять ее, но едва я ее касаюсь, она будто каменеет.

«Он поглаживал ей спинку…»

«А потом полез под юбку…»