Текст книги "Иствикские ведьмы"

II. Порча

Я не стану иной, чем я есть; мне слишком хорошо в моем естестве; я всегда ласкаема.

…молодая французская ведьма, 1660 г.

– Неужели он это сделал? – воскликнула Александра, прижимая трубку к уху. За ее кухонным окном преобладал пуританский колорит ноября: деревья, оплетенные голыми виноградными лозами, подвесная кормушка для птиц, теперь, когда ударили первые морозы, наполненная лесными и болотными ягодами.

– Так сказала Сьюки, – прожигая ей ухо своими раскаленными «с», ответила Джейн. – Она говорит, что давно этого ждала, но не хотела никому рассказывать, чтобы не оказаться предательницей по отношению к нему. Если хочешь знать мое мнение, я не считаю, что рассказать нам означало бы предать кого бы то ни было.

– А как долго Эд был знаком с этой девушкой? – Ряд чайных чашек, висевших на медных крючках под посудной полкой, качнулся, словно невидимая рука нежно провела по ним, как по струнам арфы.

– Несколько месяцев. Сьюки заметила, что он стал с ней другим. В основном хотел лишь разговаривать, использовал ее как резонатор. Она рада: страшно подумать, какие венерические болезни можно было подхватить. У всех этих «детей цветов», знаешь ли, водятся как минимум лобковые вши.

Суть состояла в том, что преподобный Эд Парсли сбежал с местной девчонкой-подростком.

– Я ее когда-нибудь видела? – спросила Александра.

– Ну разумеется, – ответила Джейн. – Она вечно ошивалась в компании, кучковавшейся перед «Сьюпереттом» после восьми вечера. Думаю, они там поджидали торговца наркотиками. Бледное смазанное лицо, в ширину больше, чем в высоту, грязные соломенные волосы, никогда не стриженные, и одета всегда, как какой-нибудь лесоруб.

– И никаких «бус братской любви»?

Джейн серьезно восприняла вопрос:

– Несомненно, они у нее были, но она их хранила до первого выхода в свет. Не припоминаешь ее? В марте прошлого года, во время городского митинга, она участвовала в пикетировании и вместе с другими обливала военный мемориал овечьей кровью, которую они раздобыли на бойне.

– Нет, не припоминаю, дорогая, быть может, просто не хочу. Эти дети перед «Сьюпереттом» всегда пугают меня, я проскакиваю сквозь их толпу, стараясь не глядеть по сторонам.

– Тебе нечего бояться, они тебя даже не видят. Для них ты – всего лишь деталь пейзажа вроде дерева.

– Бедный Эд. В последнее время он выглядел таким исстрадавшимся. Когда мы виделись на концерте, он клеился даже ко мне. Но я сочла, что это будет нечестно по отношению к Сьюки, и отшила его.

– Эта девчонка даже не из Иствика, она здесь постоянно околачивалась, но ее дом – если это можно назвать домом – находился на железнодорожном разъезде Коддингтон, в трейлере. Она сожительствовала с отчимом, потому что ее мать постоянно слонялась по ярмаркам, выступала с каким-то номером, у них это называется акробатикой.

Голос Джейн звучал очень строго, и, если не видеть, что́ она проделывала в этот момент с ван Хорном, ее можно было принять за непорочную старую деву.

– Ее зовут Заря Полански, – продолжала Джейн. – Не знаю, родители ей дали такое имя или она сама так себя назвала. Эти люди обожают придумывать себе имена вроде Цветущего Лотоса или Божественной Аватары.

Ее твердые маленькие руки работали без устали, и когда холодное семя изверглось, большая его часть досталась именно Джейн. О стиле сексуального поведения иных женщин можно лишь догадываться, и, наверное, это к лучшему, потому что он может оказаться слишком уж дерзким. Постаравшись прогнать видение, Александра спросила:

– Но что они собираются делать?

– Смею предположить, они понятия не имеют, что делать после того, как проведут ночь в мотеле и наклюкаются до чертиков. Нет, правда, все это выглядит так жалко!

В тот раз именно Джейн первой погладила ее, не Сьюки. При воспоминании о Сьюки, какой она была тем вечером – нежное белое пламя, восходящее от сланцевого пола, – внизу живота у Александры, возле левого яичника, открылось небольшое полое пространство. Бедные ее внутренности: она была уверена, что когда-нибудь им все же предстоит операция и расползание черных раковых клеток обнаружится слишком поздно. Если, конечно, они действительно черные, а не ярко-красные и блестящие, как какой-нибудь кровавый сорт цветной капусты.

– После этого, полагаю, – говорила тем временем Джейн, – они направятся в какой-нибудь крупный город и постараются присоединиться к движению. Наверное, Эд представляет это как вступление в армию: находишь призывной пункт, тебя посылают на медосмотр и, если ты его проходишь, зачисляют.

– Господи, какое заблуждение, правда? Он слишком стар. Пока жил здесь, казался довольно молодым и эффектным, ну, по крайней мере интересным, к тому же у него была собственная церковь, являвшаяся своего рода форумом…

– Он ненавидел свою респектабельность! – резко перебила Джейн. – Считал ее ренегатством.

– Бог ты мой, что за мир! – вздохнула Александра, наблюдая за серой белкой, которая, останавливаясь и замирая, короткими рывками пробегала по осыпавшейся каменной стене, окружавшей двор. Новая партия «малышек» выпекалась в тикающей печи в комнате рядом с кухней; Александра попробовала сделать их покрупнее, но тут же обнаружилось несовершенство ее доморощенной техники и незнание анатомии. – А как Бренда все это восприняла?

– Приблизительно так, как можно было ожидать. Истерично. Она почти открыто оправдывала хождения Эда на сторону, но никогда не думала, что он ее бросит. Для церкви он тоже станет проблемой. У нее с детьми нет ничего, кроме служебного дома, но он им, разумеется, не принадлежит. В конце концов их оттуда вытурят. – Едва уловимый хруст злобы, послышавшийся в голосе Джейн, неприятно кольнул Александру. – Ей придется работать. Вот тогда она узнает, что значит рассчитывать только на себя.

– Может быть, нам… – «Следовало бы приголубить ее», – хотела сказать Александра, но фраза осталась незаконченной.

– Никогда, – телепатически уловив ее мысль, ответила Джейн. – Слишком уж омерзительно самодовольна она была в роли миссис Настоятельницы, вечно угощала всех кофеем, как Грир Гарсон[36]36
  Грир Гарсон – популярнейшая киноактриса 1940-х, обладательница премии «Оскар».


[Закрыть], и липла ко всем пожилым дамам. Ты бы видела, как она шастала туда-сюда во время наших репетиций в церкви! Я знаю, мне не следовало бы так радоваться тому, что женщина получила по заслугам, но я радуюсь. Ты, конечно, думаешь, что я не права и злобствую.

– О нет, – неискренно возразила Александра.

Впрочем, кто знает, что истинно есть зло? Бедная Фрэнни Лавкрафт могла в тот вечер сломать шейку бедра и до гробовой доски остаться калекой. Звонок застиг Александру с деревянной ложкой в руке, и теперь, ожидая, когда Джейн изольет всю свою злобу, она мысленным усилием праздно загнула ее ручку наподобие собачьего хвоста и уложила это колечко в углубление ложки. Потом заставила свернувшуюся змейкой ручку медленно восстать и ползти по ее руке. От шершавого прикосновения дерева на зубах появилась оскомина.

– А как там Сьюки? – спросила Александра. – Она ведь тоже в некотором роде оказалась брошенной.

– Сьюки в полном восторге. По ее собственным словам, она даже подбивала его попробовать поискать счастья с этой Зарей. Думаю, ее маленькое приключение с Эдом закончилось гораздо раньше.

– Но не значит ли это, что теперь она переключится на Даррила?

Ложка обвилась вокруг шеи Александры и тыкалась острием ей в губы. Она ощутила вкус салатного масла, потерлась о дерево кончиком языка, и тот оказался вдруг раздвоенным и перистым. Коул топтался у ее ног, тревожно принюхиваясь. Он чуял магию, слегка пахшую гарью, как газовая горелка в момент включения.

– Осмелюсь высказать догадку, – продолжала Джейн, – что у нее другие планы. Ее не так влечет к Даррилу, как тебя. Или, должна признаться, меня. Сьюки любит мужчин, впавших в уныние. Если хочешь знать мое мнение, следи за Клайдом Гейбриелом.

– Ой, но у него же такая мерзкая жена! – воскликнула Александра. – Ее следовало бы убить из милосердия.

Александра едва отдавала себе отчет в том, что говорила, поскольку, желая подразнить Коула, положила извивающуюся ложку на пол. Шерсть у пса на загривке встала дыбом; ложка подняла головку, Коул ощерился, в глазах загорелась готовность к атаке.

– А давай это сделаем, – небрежно предложила Джейн Смарт.

Огорченная этим новым проявлением злобы, немного даже испуганная, Александра позволила ложке распрямиться; та уронила головку и плашмя шлепнулась на линолеум.

– О, думаю, это не наше дело, – мягко возразила она.

– Я всегда его презирала и нисколько не удивлена! – объявила Фелисия Гейбриел в своей бесстрастно-самодовольной манере, словно адресуясь к компании друзей, единодушно восхищающихся ею, хотя на самом деле обращалась всего лишь к собственному мужу, Клайду.

Тот старался сквозь окутавший голову после ужина алкогольный туман продраться к смыслу статьи из «Сайентифик американ» о новейших астрономических аномалиях. Фелисия с недовольно-напряженным видом стояла в дверях застроенной книжными стеллажами комнаты, которую теперь, когда Дженни и Крис больше не жили в доме и не отравляли его электронной какофонией, воплями Джоан Баэз и «Бич Бойз», Клайд пытался приспособить под свой кабинет.

Фелисия так и не переросла хорошенькую самонадеянную и очень активную старшеклассницу. Они с Клайдом параллельно учились в двух государственных средних школах Уорвика. Каким же очаровательным живчиком она была! Всегда первая во всех внеклассных мероприятиях – от школьного совета до волейбольной команды, – к тому же круглая отличница, не говоря уж о том, что она стала первой девочкой-капитаном команды «Дискуссионного клуба». Обладательница волнующего голоса, выделявшегося во время исполнения «Звездного знамени» как самое высокое сопрано: этот голос пронзал его насквозь. Поклонники толпами ходили за Фелисией по пятам: она была настоящей звездой. Клайд постоянно напоминал себе об этом. По ночам, когда она засыпала подле него с удручающей быстротой воплощенной добродетели и гиперактивности, предоставляя ему, залившему организм вечерней дозой спиртного, в одиночестве часами сражаться с демонами бессонницы, он вглядывался в ее неподвижные черты, освещенные лунным светом, в окруженные тенями опущенные веки, идеально пригнанные к глазницам, в сомкнутые губы, не дававшие вырваться невысказанной реплике в споре, который Фелисия вела с кем-то во сне, и видел былое совершенство изящно выточенных костей. Во сне жена казалась хрупкой. Он лежал, опершись на локоть, смотрел на нее, и перед ним возникал образ веселой девочки-подростка в пушистом свитере пастельных тонов и длинной клетчатой юбке, стремительно сбегающей по лестнице в раздевалку с узкими зелеными металлическими ящичками. Одновременно ему начинало казаться, что он снова стал долговязым «головастым» подростком; и тогда гигантский бесплотный столб ушедшего и растраченного времени восставал посреди спальни, и Клайд, словно глядя со стороны, видел на дне этой вентиляционной шахты их раздавленные тела. Но в настоящий момент Фелисия, прямая и требующая внимания, стояла перед ним в черной юбке и белом свитере, в которых обычно ходила на вечерние заседания комитета по надзору за использованием заболоченных земель. Там-то, от Мейвис Джессап, она и услышала новость об Эде Парсли.

– Он был слабым, – заявила Фелисия. – Безвольный мужчина, которому однажды сказали, что он красивый. Мне он никогда не казался красивым – этот псевдоаристократический нос, ускользающий взгляд… Ему не следовало становиться священником, у него не было призвания, он думал, что сможет обольстить Бога так же, как обольстил всех старых дам, и Бог не заметит его пустоты. По мне – Клайд, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! – по мне, так ему не удалось выработать в себе ни единого качества, необходимого служителю Бога.

– Не думаю, что униаты так уж пекутся о Боге, – рассеянно ответил Клайд, все еще надеявшийся предаться чтению.

Квазары, пульсары, звезды, каждую тысячную долю секунды испускающие потоки излучения, содержащие в себе больше вещества, чем все планеты, вместе взятые… Быть может, в этом космическом безумии он сам искал старомодного Отца Небесного. В те невинные давние времена, когда Клайд был еще «головастым» юношей, он написал в качестве зачета по биологии длинную работу под названием «Мнимый конфликт между наукой и религией», из которой следовало, что на самом деле никакого конфликта не существует. И хоть тогда, тридцать пять лет назад, широколицый женоподобный мистер Турменн поставил ему за нее отлично с плюсом, теперь Клайд понимал, что его идея оказалась ложной. Конфликт существовал, был открытым, непримиримым, и наука в нем побеждала.

– О чем бы они ни пеклись, это нечто большее, чем стремление оставаться вечно молодым, которое привело Эда Парсли в объятия жалкой бродяжки, – безапелляционно заявила Фелисия. – Кроме того, ему бы следовало внимательнее приглядеться к этой скандально известной Сьюки Ружмонт, которая так тебе нравится, чтобы понять, что ей уже за тридцать, и найти себе любовницу помоложе или повзрослеть самому. А эта святоша Бренда Парсли! Диву даюсь, почему она-то со всем этим мирилась?

– Почему? А что ей оставалось? Что она могла сделать? – Клайд ненавидел напыщенные тирады жены, но ничего не мог с собой поделать и иногда отвечал на них.

– Ну что ж, она его погубит. Эта новая пассия определенно его убьет. Не пройдет и года, как он, с исколотыми руками, умрет в какой-нибудь лачуге, куда она его затащит, и мне ничуточки не будет его жалко. Я п-плюну на его могилу. Клайд, п-прекрати п-пялиться в журнал. Что я только что сказала?

– Что ты п-плюнешь на его могилу. – Он невольно сымитировал легкую странность ее дикции и, подняв глаза, успел заметить, как она сняла с губ цветную пушинку и, не переставая говорить, нервными пальцами быстро скатала ее в плотный комок, прижав руку к бедру.

– Бренда Парсли говорила Мардж Перли, что, вероятно, твоя подруга Сьюки дала ему отставку, чтобы безраздельно переключиться на это странное существо – ван Хорна, хотя, п-по слухам, тот делит свое внимание… на три части каждый… каждый вечер п-по четвергам.

Несвойственная жене нерешительность в формулировках заставила Клайда отвлечься от зубчатого графика вспышек пульсара и еще раз взглянуть на нее. Она снова сняла что-то с губ и катала это между пальцами, глядя на него с вызовом. В школе у Фелисии были сияющие круглые глаза, но теперь лицо, хоть и не располневшее, с каждым годом словно бы вдавливалось вокруг этих лампад ее души; глазки стали поросячьими, и в них горел мстительный огонь.

– Сьюки мне не подруга, – спокойно возразил Клайд, настроившись не вступать в дискуссию, и мысленно взмолился: ну хоть в этот раз не надо споров! – Она моя сотрудница. А друзей у нас нет.

– Тогда тебе следует внушить ей, что она только сотрудница, ведь, судя по ее поведению, она мнит себя здесь истинной королевой. Разгуливает по Док-стрит, вертя бедрами и обвешавшись фальшивыми драгоценностями так, словно улица ей принадлежит, и не замечает, как все смеются над ней у нее за спиной. Самое умное, что когда-либо сделал Монти, – бросил ее, – пожалуй, это был его единственный разумный поступок. Не знаю, зачем такие женщины вообще дают себе труд жить, они ведь спят с половиной города и притом даже денег за это не берут. А их несчастные заброшенные дети! Нет, это настоящее преступление.

В их разговорах неизбежно наставал момент, который Фелисия настойчиво провоцировала, и тогда Клайд не выдерживал: смягчающий, анестезирующий эффект скотча внезапно сменялся взрывом гнева.

– И причина, по которой у нас нет друзей, – взревел он, роняя на ковер журнал с исполинскими новостями звездного мира, – состоит в том, что ты слишком много болтаешь, черт побери!

– Шлюхи, неврастеники, позор, свалившийся на общину… А ты, вместо того чтобы предоставлять общине трибуну и отстаивать ее законные интересы, чему призвано служить «Слово», держишь в редакции эту… эту личность, которая и изъясняться-то прилично по-английски не умеет. Предоставляешь газетную площадь для того, чтобы ее смехотворные статейки отравляли умы читателей, позволяешь ей таким образом влиять на жителей города; а немногие оставшиеся добропорядочные люди, напуганные царящими повсюду бесстыдством и порочностью, жмутся по углам.

– Разведенной женщине приходится работать, – со вздохом ответил Клайд, стараясь успокоиться и ввести спор в логическое русло, но логика становилась бессильной, когда Фелисия, постепенно накаляясь, извергала поток своих инвектив, – это напоминало неуправляемую химическую реакцию. Ее глазки превращались в алмазные точки, лицо каменело, кровь отливала от него, а невидимая аудитория неудержимо разрасталась, из-за чего ей приходилось неотвратимо наращивать громкость звука. – Замужние женщины, – пытался урезонить ее Клайд, – не обязаны ничего делать и могут позволить себе тратить время на борьбу за либеральные идеи.

Фелисия, казалось, не слышала его.

– Этот ужасный человек, – выкрикивала она в невидимую толпу, – построил теннисный корт прямо на заповедных землях! Говорят… говорят… – судорожно сглотнула она, – что он использует остров для контрабанды наркотиков, их перевозят в лодках п-прямо п-по зарослям солнечника во время высокого п-прилива…

Теперь Фелисия, уже не таясь, быстро выхватила изо рта маленькое полосатое перышко, как у синей сойки, и, спрятав его в кулаке, прижала руку к бедру.

Клайд встал, его чувства приобрели иной оборот. Гнев и ощущение загнанности исчезли; с губ сорвалось давнее ласковое прозвище жены:

– Лиши, что это там у тебя?.. – Он не верил своим глазам: замороженные космическим холодом, они могли обманывать его. Клайд разжал безвольные пальцы жены. Но на ладони действительно лежало мокрое свернутое перышко.

Мертвенная бледность лица Фелисии сменилась румянцем. Она была смущена.

– В последнее время это иногда случается, – призналась она. – Сама не знаю почему. Рот словно наполняется пеной, а потом появляются вот эти штуки. Порой по утрам я чувствую, будто задыхаюсь, и, когда чищу зубы, из них вылезают щепки, какие-то грязные перышки. Но я же знаю, что ничего не ела. И запах изо рта ужасный. Клайд! Я не понимаю, что со мной происходит!

После того как Фелисия это выкрикнула, ее тело стремительно дернулось, словно готовое вот-вот взлететь, и это напомнило Клайду Сьюки: у обеих женщин были светлая сухая кожа и чуть асимметричное строение. В школьные годы Фелисия была вся усеяна веснушками, и ее «энтузиазм» очень напоминал живую, дерзкую отвагу его любимой репортерши. Правда, одна женщина была раем, другая – адом. Клайд обнял жену. Та всхлипывала. Изо рта у нее действительно несло, как из курятника.

– Может быть, сводить тебя к врачу? – предложил он.

Вспышка супружеских чувств, желание укрыть ее испуганную душу плащом заботы вытеснили бо́льшую часть алкогольных паров из его головы.

Но миг женской покорности прошел, Фелисия снова напряглась и продолжила борьбу.

– Нет. Они сочтут, что я ненормальная, и заставят тебя упрятать меня в сумасшедший дом. Не думай, будто я не знаю, что́ у тебя на уме. Ты хочешь, чтобы я умерла. Да, мерзавец, хочешь. Ты такой же, как Эд Парсли. Все вы – негодяи. Жалкие, развращенные… Единственное, что вам нужно, так это испорченные женщины…

Фелисия вырвалась из его рук; краем глаза Клайд заметил, как она выхватила что-то изо рта и попыталась спрятать за спину, но, взбешенный больше всего тем, что правда, за которую умирают мужчины, сплеталась с ее неистовым, всепоглощающим самодовольством, он схватил ее за руку и вынудил разжать пальцы. Кожа Фелисии была холодной и липкой. На распрямившейся ладони лежал мокрый росток птичьего пера, по виду цыплячьего, но от какого-то пасхального цыпленка, потому что это мягкое маленькое перышко было окрашено в бледно-лиловый цвет.

– Он присылает мне письма, – сообщила Даррилу ван Хорну Сьюки, – без обратного адреса, пишет, что ушел в подполье. Их с Зарей приняли в группу, где учатся изготавливать бомбы из будильников и бездымного пороха. Боюсь, у системы не осталось шансов. – Она изобразила обезьянью гримаску и шаловливо хмыкнула.

– И что вы в связи с этим чувствуете? – неискренне ласковым тоном психиатра осведомился верзила.

Они обедали в одном ньюпортском ресторане, где, похоже, кроме них, других иствикцев не было. Одна из пожилых официанток в крахмальных коричневых мини-юбочках и фартучках из тафты, завязанных сзади большими бантами, торчащими, как кроличьи хвостики, на манер «Плейбоя», принесла им большие папки с меню, напечатанным коричневым по бежевому полю и изобиловавшим низкокалорийными тостами. Для Сьюки избыточный вес не был проблемой: кипучая энергия сжигала все лишнее.

Она прищурилась, стараясь ответить честно, ибо чувствовала, что этот человек давал ей шанс быть самой собой. Ничто не могло шокировать или обидеть его.

– Я чувствую облегчение, – призналась Сьюки, – оттого, что сбыла его с рук. Видите ли, он нуждался в том, чего не может дать женщина. Он жаждал власти. Женщина может, конечно, дать мужчине почувствовать некоторую власть над собой, но она не в состоянии внедрить его в Пентагон. Что привлекало Эда в движении, как он его представлял, так это то, что оно собиралось заменить Пентагон собственной армией с теми же атрибутами – формой, речами, необъятными кабинетами, обвешанными стратегическими картами, и прочей ерундой. Когда он начинал грезить обо всем этом, я теряла к нему всякий интерес. Мне нравятся кроткие мужчины. Мой отец отличался кротостью. Он был ветеринаром в маленьком городке в районе Малых озер и обожал читать. У него были первые издания всего Торнтона Уайлдера и Карла ван Вехтена, знаете, в этих пластиковых суперах, предохраняющих обложку. Монти тоже был кротким, пока не снимал с крючка свое ужасное ружье и не отправлялся с мальчиками стрелять бедных пташек и пушных зверьков. Он приносил домой кроликов с простреленными задиками, потому что несчастные, конечно же, пытались убежать. Кто бы не попытался на их месте? Но это случалось лишь раз в год – обычно в такое же время, как сейчас. Вообще, надо об этом подумать: похоже, охотничий дух витает в это время в воздухе. Малая сезонная игра. – Она улыбнулась испачканными крекерной крошкой губами, обнажив зубы, в щели между которыми набилась бобовая кашица: как только официантка поставила на стол закуску, Сьюки тут же набила полный рот.

– А как насчет старины Клайда Гейбриела? Он достаточно кроток для вас? – Ван Хорн всегда слегка опускал волосатый кочан головы, когда хотел проникнуть в женские тайны, а в его полуприкрытых глазах начинали роиться жаркие огоньки, как в детских глазках, стреляющих сквозь прорези масок в канун Дня Всех Святых.

– Когда-то, возможно, и был, но с тех пор много воды утекло. Фелисия сыграла с ним злую шутку. Иногда в редакции, когда какая-нибудь начинающая девочка-макетчица размещает рекламу привилегированного рекламодателя в нижнем левом углу полосы, он просто звереет. Девочка, конечно, в слезы. Многие не выдерживают и уходят.

– Но не вы.

– Со мной он почему-то мягок. – Сьюки опустила глаза.

Она выглядела прелестно: изогнутые дугой рыжеватые брови, веки, чуть тронутые лавандовыми тенями, ухоженные блестящие волосы абрикосового цвета, скромно зачесанные назад и схваченные с обеих сторон декоративными медными заколками, перекликающимися с ожерельем из медных полумесяцев под самым горлышком.

Сьюки подняла глаза, они сверкнули зеленым.

– Но я ведь хороший репортер. Действительно хороший. Все эти напыщенные старики из ратуши, которые заправляют в городе, – Херби Принс, Айк Арсенолт – они любят меня и всегда рассказывают, что происходит.

Пока Сьюки поглощала крекеры с бобами, ван Хорн неуклюже, как солдат эпохи Войны за независимость, дымил сигаретой, пряча горящий кончик в ковшике ладони.

– А что у вас с этими женатыми типами?

– Видите ли, преимущество положения замужней женщины состоит в том, что она освобождает мужчину от необходимости принимать какие бы то ни было решения. Именно это начинало пугать меня в Бренде Парсли: она действительно утрачивала контроль над Эдом, как супружеская пара они слишком далеко разошлись. Мы с ним, бывало, ночи напролет проводили в этих ужасных ночлежках. Причем после первого получаса даже и любовью-то не занимались; он без конца витийствовал по поводу злодеяний корпоративных властных структур, которые посылают наших мальчиков во Вьетнам ради выгоды своих акционеров, – я, кстати, так толком и не поняла, каким образом это способствует их выгоде, да мне и не казалось, что Эда так уж заботит судьба этих мальчиков. Они для него, в сущности, были не столько реальными солдатами, сколько белым и черным мусором… – Она задумчиво умолкла, потупила, но тут же снова подняла взгляд.

Красота и жизненная энергия Сьюки вызвали у ван Хорна прилив собственнической гордости. Его. Его игрушка. Как прелестно ее верхняя губа выдавалась над нижней!

– И после этого я, – продолжала Сьюки, – должна была вставать, ехать домой и готовить завтрак детям, сходившим с ума от страха, потому что меня не было всю ночь, а потом тащиться на службу, между тем как Эд мог спокойно отсыпаться целый день. У священника ведь нет определенных обязанностей, кроме того чтобы по воскресеньям проводить свою дурацкую службу, – в сущности, это такой обман.

– За долгую жизнь я убедился, что люди не прочь обманываться, – мудро заметил ван Хорн.

Официантка с варикозными ногами, обнаженными до половины бедра, принесла ван Хорну очищенные креветки на хлебных треугольничках без корки, а для Сьюки – цыпленка по-королевски: кубики белого куриного мяса с нарезанными грибами в сметанном соусе, запеченные в слоеном тесте. Ван Хорну принесли также «Кровавую Мэри», а Сьюки – разбавленного газировкой до цвета бледного лимонада шабли, поскольку ей предстояло возвращаться на работу и писать статью о бюджетных затруднениях иствикского департамента дорожных работ: неотвратимо приближалась зима с ее снежными заносами, а дорожное покрытие Док-стрит нынче летом больше обычного пострадало от небывалого притока туристов и восьмиосных трейлеров, так что плиты из армированного бетона, под которыми находилась дренажная система «Сьюперетта», начали разъезжаться; сквозь щели можно было видеть приливную волну.

– Значит, вы считаете Фелисию дурной женщиной, – вернулся ван Хорн к вопросу о женах.

– Я бы не сказала «дурной»… впрочем, да, дурной. Она действительно дурная женщина. В некотором роде она такая же, как Эд: много слов и никакого интереса к реальным людям, окружающим ее. Несчастный Клайд тонет прямо у нее на глазах, а она торчит у телефона, обсуждая петицию о возврате к старым требованиям в одежде старшеклассников: пиджаки с галстуками для мальчиков и обязательные юбки для девочек – никаких джинсов и шортов. Теперь любят рассуждать о фашистах, так вот она-то и есть одна из них. Фелисия требовала, чтобы в газетных киосках «Плейбой» держали под прилавком, и с ней случился припадок из-за того, что в некоторых ежегодниках встречались фотографии соблазнительных бабенок с приоткрытыми титьками – манекенщиц, снятых в солнечных бликах через поляроидный фильтр на каком-то карибском пляже. Она серьезно требует, чтобы бедолагу Гаса Стивенса отправили в тюрьму за то, что он выставил на прилавок журнал, который даже не заказывал, – поставщики сами его привезли. Она и вас хотела бы посадить за несанкционированное освоение заболоченных земель. Вообще мечтает всех упрятать за решетку, притом что человек, которого она действительно лишила свободы, – ее собственный муж.

– А вы, надо полагать, хотите сообщить ему пароль для побега? – Ван Хорн улыбнулся еще более красными от «Кровавой Мэри» губами, чем обычно.

– Не совсем так; меня влечет к нему, – призналась Сьюки, вдруг почувствовав, что готова заплакать от того, насколько бессмысленно и глупо подобное влечение. – Он бывает так признателен даже за… малость.

– Малость от вас – это почти предел мечтаний, – галантно заметил ван Хорн. – Вы – победительница, тигрица.

– Ну что вы! – запротестовала Сьюки. – Это привычное заблуждение, что мы, рыжие, горячи, как те коричные засахаренные сердечки, на самом деле мы такие же люди, и, хоть я много суечусь и пытаюсь, знаете ли, выглядеть элегантно, во всяком случае по иствикским меркам, я не считаю, что во мне действительно что-то есть – сила, тайна, женственность, то, чем обладают Александра и даже, на свой неуклюжий лад, Джейн, – вы понимаете, что я хочу сказать?

Сьюки замечала, что и в разговорах с другими мужчинами испытывает потребность вспоминать двух остальных ведьм, беседа становилась для нее милее, если в ней присутствовали все трое – осененный конусом могущества триединый организм, позволявший ей лучше всего ощутить близость некогда существовавшей у нее матери – энергичной маленькой женщины-птички, которая внешне – подумать только! – была так похожа на Фелисию Гейбриел и так же одержима стремлением творить добро. Мать Сьюки тоже вечно отсутствовала, а когда была дома, постоянно обсуждала что-то по телефону с членами церковной общины или каких-нибудь коллегий и комитетов. Она приводила в дом каких-то сирот и беженцев – в те времена это чаще всего бывали потерянные корейские дети, – а потом бросала их вместе со Сьюки и ее братьями в их огромном кирпичном доме с задним двором, уступами спускавшимся к озеру. Сьюки чувствовала, что другим мужчинам не нравилось, когда ее мысли и речи словно магнитом влекло к ведьмовскому союзу с его уютом и проказами, но только не ван Хорну. Судя по всему, это была его стихия; своей ровной добротой, по форме, разумеется, сугубо мужской (совокупление с ним было болезненным), он сам напоминал женщину.

– Они – самки, – просто ответил он. – В них нет вашего грациозного призыва.

– Я не права? – спросила Сьюки, чувствуя, что может сказать ван Хорну все, бросить любой кусок своего тела в темный, медленно кипящий котел, каким представлялся ей этот человек. – Я имею в виду – насчет Клайда. Во всех книгах пишут, что никогда не следует сближаться с нанимателем, чтобы потом не потерять работу, но Клайд так отчаянно несчастен… Однако все равно есть в этом что-то опасное. У него желтые склеры – что это может означать?

– Его склеры замариновались, еще когда вы играли с куклами Барби, – заверил ее ван Хорн. – Вперед, девочка. Не мучайтесь сознанием вины. Не мы сдавали карты, мы лишь играем ими.

Если эта беседа продолжится, подумала Сьюки, ее роман с Клайдом станет личным делом Даррила не меньше, чем ее собственным, и постаралась увести разговор в сторону. До конца обеда ван Хорн разглагольствовал о себе, о своей мечте найти лазейку во втором законе термодинамики.