Текст книги "Иствикские ведьмы"

Дженни Гейбриел в грязном белом халате и огромных грубых очках, которые они с ван Хорном носили для защиты от постоянного ультрафиолетового излучения, передвигалась в этом многообещающем хаосе с забавно-компетентным видом, уверенно, со спокойной решимостью. Через лабораторию, так же как и через оргии, девушка – уже не такая и девушка, разумеется, ведь, в сущности, она была всего на десять лет моложе Александры, – проходила неоскверненной и в определенном смысле даже нетронутой, и в то же время она была одной из них, все замечающей, заинтересованной, подчиняющейся, не осуждающей, будто не видела во всем этом ничего нового, хотя ее предыдущая жизнь, судя по всему, была на удивление невинной и сама жестокость времени там, в Чикаго, способствовала тому, что Дженни сумела спасти от разрушения свою внутреннюю цитадель. Сьюки говорила, что девушка разве что не уверяла вслух посетителей «Немо», будто она девственница. Однако в бане или во время танцев она обнажалась перед ними с некоей бесстыдной простотой и позволяла ласкать себя вовсе не бесчувственно и не безответно. Прикосновение ее рук, не такое бесцеремонно-властное, как прикосновение мозолистых пальцев Джейн, и не такое быстрое и вкрадчивое, как у Сьюки, было по-своему пронзительным, нежным и томным, словно прощание, – этакое любопытно-снисходительное скольжение, все менее и менее робкое, пробирающее до самых костей.

Александре нравилось, когда Дженнифер натирала ее маслами, в то время как сама она лежала, растянувшись на черных подушках или на толстой подстилке из полотенец, положенных одно на другое, на плиточном полу; влажный банный пар стелился и восходил к потолку, смешиваясь с запахами алоэ, кокосового масла, миндаля, ароматических солей, экстракта валерианы, аконита и дымка́ конопляной соломки. В запотевших зеркалах, развешанных ван Хорном на дверцах душевых с внешней стороны, под разными углами отражались мерцающие складки и изгибы плоти, и можно было видеть стоящую на коленях молодую женщину с бледной кожей, сложенную идеально, как китайская статуэтка.

Женщины придумали игру, которая называлась «Ублажи меня», – своего рода шараду, хотя и вовсе не похожую на те, которые ван Хорн пытался организовать в гостиной, когда они напивались; те не удавались им никогда из-за того, что срабатывали их телепатические способности, и в силу чрезмерной эмоциональности, с какой ван Хорн изображал загаданное, презирая последовательность слов и пытаясь единственно свирепым выражением лица одномоментно изобразить целую фразу вроде «История упадка и разрушения Римской империи»[48]48
  «История упадка и разрушения Римской империи» (1776–1788) – труд английского историка Эдуарда Гиббона (1737–1794).


[Закрыть], или «Страдания юного Вертера», или «Происхождение видов». Игра в «Ублажи меня», коей страстно жаждали их иссушенные кожа и дух, состояла в том, что Дженнифер умащивала каждую из ведьм, втирая чудесно преображающие масла в их дряблые морщины, пятна и припухлости, разминая старческие узелки и сдабривая свои действия милым птичьим воркованием, исполненным сочувствия и восхвалений, и из этого устраивалось представление.

– У вас прелестная шейка.

– Я всегда считала, что она у меня слишком короткая. Как обрубок. Ненавижу свою шею.

– О, вам не следует ее ненавидеть. Длинные шеи выглядят гротескно – разве что у чернокожих…

– А у Бренды Парсли – адамово яблоко.

– Не злобствуйте. Пусть наши мысли будут безмятежными.

– Теперь меня, Дженни, меня, – капризно-писклявым детским голоском требовала Сьюки; она весьма театрально изображала ребенка и, напившись, не гнушалась даже тем, чтобы пососать палец.

– Какое непристойное блаженство! – стонала Александра. – Я чувствую себя, как огромная свиноматка, катающаяся в грязи.

– Слава богу, что ты хоть не пахнешь так же, как она, – язвила Джейн Смарт. – Или пахнет, а, Дженни?

– Она пахнет сладостью и чистотой, – чопорно отвечала Дженни.

Ее чуть гнусавый голос, прозрачный, как колокольный звон невинности или неведения, доносился словно издалека, хотя звучал отчетливо; ее коленопреклоненное отражение в зеркалах формой, размером и жертвенностью позы напоминало одну из тех полых фарфоровых птиц-свистулек, из которых дети умеют извлекать несколько нот.

– Дженни, бедра, – умоляла Сьюки. – Води по задней поверхности медленно, невероятно медленно. И пожалуйста, ногтями. Не бойся гладить бедра изнутри. Под коленками – чудесно. Чудесно. О боже! – Она сосала палец.

– Мы замучим Дженни, – тактично предупреждала Александра.

– Нет, что вы, мне самой приятно, – отвечала девушка. – Вы все такие чувствительные.

– Мы тебя тоже ублажим, – обещала Александра. – Как только пройдет этот дурман.

– Я, в общем-то, и не стремлюсь, – признавалась Дженни. – Мне больше нравится делать это, чем испытывать. Как вы думаете, это не извращение?

– Это очень хорошо для нас-с, – с присвистом на последнем звуке говорила Джейн.

– Да, конечно, – вежливо соглашалась Дженни.

Ван Хорн, быть может из уважения к деликатности таинства, теперь редко парился вместе с ними, а если случалось, обернув чресла полотенцем, быстро удалялся в библиотеку, чтобы развлечь Криса партией в шахматы или триктрак. Позднее, впрочем, он появлялся снова, каждый раз во все более франтоватом наряде – например, в шелковом домашнем халате с шотландским узором на клубничном фоне, в облегающих брюках клеш в ярко-зеленую продольную полосу, с пышным розовато-лиловым шарфом на шее и со все более царственно-самодовольной снисходительностью манер. Он появлялся, чтобы председательствовать за чаем, кое-чем покрепче или за легким ужином, состоявшим из доминиканского sancocho, кубинской mondongo, мексиканского pollo picado con tocino или колумбийского souffle de sesos[49]49
  Sancocho – рагу из мяса и овощей, mondongo – требуха, pollo picado con tocino – шпигованный салом молодой петушок на вертеле, souffle de sesos – суфле из мозгов (исп.).


[Закрыть]. Ван Хорн, попыхивая коричневыми сигаретами, которые вставлял в недавно купленный замысловато изогнутый мундштук, не без зависти наблюдал, с какой жадностью его гостьи поглощают эти острые деликатесы. Сам он в последнее время сознательно худел и казался полностью поглощенным мечтой разрешить энергетическую проблему посредством своих опытов с селеном. Если речь шла не об этих опытах, ван Хорн часто впадал в молчаливую апатию, а иногда внезапно вставал и уходил. Если сравнивать с недавним прошлым, Александра, Сьюки и Джейн Смарт могли подумать, что надоели ему, однако сами они были настолько далеки от того, чтобы наскучиться им, что такой поворот событий просто не укладывался у них в головах. Его просторный дом, который они в шутку окрестили «Жабьей усадьбой», расширял их скудное домашнее пространство. В королевстве ван Хорна они забывали о детях и сами становились детьми.

Джейн исправно приезжала совершенствовать мастерство исполнения Хиндемита, Брамса, а в последнее время замахнулась на бурный, головокружительный си-минорный концерт для виолончели Дворжака. Сьюки по мере отступления зимы начала кататься туда с заметками и эскизами своего романа, который, по соображениям наставника и ее собственным, следовало спланировать и сконструировать как простой словесный механизм для возбуждения и последующего расслабления. А Александра робко пригласила ван Хорна приехать посмотреть ее крупную невесомую глазурованную композицию «Плавающие женщины», которую слепила клейкими руками с помощью измазанного бумажной массой ножа и деревянной салатной ложки. Она робела, принимая его в своем доме, нижние комнаты которого требовали покраски, а кухонный пол – нового линолеума; в его стенах ван Хорн казался мельче и старее, скулы стали здесь серовато-голубыми, а воротничок с пуговками его оксфордской рубашки – обтрепанным, словно убогость была заразной. Он приехал в том мешковатом зелено-черном твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, в котором Александра впервые его увидела, и так напоминал безработного профессора или одного из тех тоскливых мужчин, которые, подобно вечным студентам, слоняются из одного университетского города в другой, что ее поразило, как она могла прежде чувствовать в нем такую силу и магию. Но ван Хорн похвалил ее работу.

– Детка, думаю, вы нашли свою изюминку! Такой флер льстивой сентиментальности есть у Линднера, но вы лишены его железной твердости, это скорее похоже на чувственность Миро и сексуально – да, сексуально, черт возьми!

С пугающей поспешностью он неуклюже засунул три фигурки из папье-маше на заднее сиденье своего «мерседеса», где те, со своими эластичными конечностями и туловищами, кричаще раскрашенными, что должно было отсрочить их гибель на дороге в час пик, выглядели, как показалось Александре, безвкусными маленькими любителями путешествовать автостопом.

– Ориентировочно послезавтра я еду в Нью-Йорк и покажу их своему человеку с Пятьдесят седьмой улицы. Готов поставить последний доллар – он клюнет. Вам действительно удалось уловить нечто существенное в современной культуре, что-то наподобие ощущения подходящей к концу вечеринки. Какое-то чувство нереальности. Сейчас даже военные телерепортажи кажутся нереальными: мы насмотрелись слишком много фильмов о войне.

Здесь, на открытом воздухе, рядом с ее машиной, в дубленке, засаленной по обшлагам и на локтях, в такой же дубленой шапке, маловатой для его волосатой головы, ван Хорн казался Александре чем-то находящимся за пределами ее разумения, ускользающей мишенью; однако совершенно непредсказуемо, уловив ход ее мысли, он вернулся вместе с ней в дом, с тяжелой одышкой поднялся в спальню и подошел к постели, от которой она незадолго до того отказала Джо Марино. Джина снова была беременна, и Александре стало слишком тяжело его выдерживать. В потенции Даррила была некая непогрешимость и бесчувственность, его холодный пенис причинял боль, словно был покрыт маленькими чешуйками; но сегодня из-за того, что он с такой готовностью вызвался продать ее слабые творения, из-за его лоскутного, чуть увядшего вида и гротескной дубленой шапки, шутовским колпаком торчавшей у него на голове, сердце Александры растаяло, и лоно сделалось сверхвосприимчивым. Сейчас она могла бы совокупляться и со слоном, мечтая стать новой Ники де Сен-Фалль.

Встречаясь в центре города, на Док-стрит, разговаривая друг с другом по телефону, три женщины безмолвно ощущали себя землячеством мучениц любви к темному человеку. Что касается Дженни, то, если она и терзалась той же болью, ее аура этого не выдавала. Когда бы кто ни зашел днем в дом, ее всегда находили в белом лабораторном халате и с официально деловитым выражением лица. Отчасти ван Хорн пользовался услугами Дженни потому, что она с чуть раздраженной, презрительной манерой поведения, способностью пропускать насквозь определенные флюиды и намеки, несколько схематичной округлостью форм была непроницаема. Внутри группы каждый ее член занимает свою ячейку и имеет собственное предназначение; предназначение Дженни состояло в том, чтобы принимать покровительство, быть «воспитанницей», ценимой как версия молодости каждой из этих зрелых, разведенных, утративших иллюзии, наделенных незаурядными способностями женщин, хотя ни одна из них не была так уж похожа на Дженни и ни одной не доводилось жить с младшим братом в доме, где их родители приняли насильственную смерть. Они любили ее, каждая по-своему, и, надо сказать, она никогда не давала понять, чьей любви отдает предпочтение. Самым мучительным в размышлениях об этой девушке, по крайней мере для Александры, было то, что она, судя по всему, доверяла им, вверяла им себя, как обычно женщина вверяет себя мужчине в отчаянной решимости познать, несмотря на риск потерпеть крушение. Дженни преклоняла перед ними колени, как покорная рабыня, и щедро дарила ликующее совершенство своего округлого белого тела их потускневшим несовершенным формам, распростертым на мокрых черных подушках под крышей, которую ни разу не сдвигали после того морозного вечера, когда ван Хорн потянул рычажок и вокруг его пышной шевелюры вспыхнул ореол синего пламени.

Поскольку они были ведьмами, общественное сознание воспринимало их в качестве фантомов. Кто-то, как подобает добропорядочному горожанину, улыбался при виде жизнерадостно-дерзкого лица Сьюки, бегущей по кривому тротуару; кто-то восхищался величавостью Александры, когда она, в запыленных дорожных ботинках и старом зеленом парчовом жакете, разговаривала на крыльце «Тявкающей лисы» с ее нынешней хозяйкой Мейвис Джессап, тоже разведенной дамой с чахоточным лицом и крашеными рыжими патлами, торчащими, словно змеи вокруг головы горгоны Медузы. Кто-то приписывал хмурому взгляду Джейн Смарт, с каким она плюхалась в свой старенький болотного цвета «плимут-вэлиент» со сломанным дверным замком, некое внутреннее кипение, свойственное персонажам стихов Эмили Дикинсон и вдохновенных романов Эмилии Бронте, населявшим такие же уединенные городки. Женщины отвечали на приветствия, оплачивали счета, в армянском скобяном магазине, как и все, пытались на пальцах объяснить, какие именно штучки-дрючки нужны для ремонта их рушащихся домов, для борьбы с энтропией; но все знали, что есть в них нечто особенное, нечто столь же невероятное и непристойное, как и то, что происходит в спальнях, даже в спальне заместителя директора школы и его жены, пусть оба они выглядели кислыми и робкими, сидя, к примеру, на дешевых местах стадиона и наблюдая за рекордным прыжком, вызывающим леденящий кровь трепет.

Всем нам свойственно грезить, и все мы, объятые страхом, стоим на пороге пещеры, именуемой смертью; этот вход для нас. Вход в нижний мир. Прежде чем подводить канализацию к старым «удобствам во дворе», приходится зимой удалять задубевшие сталагмиты смерзшегося семейного дерьма. Такие феномены помогают поверить, что в жизни существует нечто более существенное, чем светящаяся реклама на фронтонах магазинов, духи во флаконах платонических форм, нейлоновые ночные рубашки и буферные устройства «роллс-ройсов». Быть может, на тропинках наших грез мы увидим больше, чем знаем: одно белое освещенное лампой лицо изумит другое. Несомненно, факт существования ведьмовства присутствовал в сознании Иствика как облачная масса, плотная туманность, рождаемая тысячами полупрозрачных сфер, наслаивающихся друг на друга, своего рода небесное тело, которое редко рассеивал ветер и которое, внушая ужас, несло в то же время утешение завершенности, закольцованности картины, как газовые магистрали под Оук-стрит и телевизионные антенны, аккумулирующие прямо с неба рекламу «Пепси» и леденцов на палочке, являющихся «фирменным знаком» Коджака[50]50
  Коджак – детектив, заглавный герой популярного телесериала, вечно сосавший леденец на палочке.


[Закрыть]. Эта туманность имела неясные очертания, наподобие фигуры, просвечивающей сквозь занавеску душа, была тягучей и испарялась крайне медленно: спустя годы после того, как произошли события, о которых здесь на ощупь и, можно даже сказать, нехотя поведано, слухи о ведьмовстве все еще пятнали репутацию отдельных уголков Род-Айленда и при самом невинном упоминании Иствика атмосфера становилась колючей от замешательства и неловкости.

III. Вина

Вспомните знаменитые процессы над ведьмами: даже самые проницательные и гуманные судьи не сомневались в виновности обвиняемых; более того, сами «ведьмы» не сомневались в ней – и тем не менее никакой вины не было.

Фридрих Ницше, 1887 г.

– Так тебе это удалось? – переспросила в трубку Александра.

Стоял апрель, весна дурманила Александру, затуманивала ей мозги, сквозь слюду снова наводнявших все вокруг жизненных соков, органических волокон, в очередной раз отогревающихся, чтобы расколоть минеральную кору земли и заставить ее покориться новой жизни, она с трудом понимала даже простейшие вещи. В марте ей исполнилось тридцать девять, вместе с годом прибавился и лишний вес. А вот Сьюки звучала еще бодрее, чем прежде, она задыхалась от триумфа. Ей удалось продать дом Гейбриелов.

– Да, это милая пожилая серьезная пара по фамилии Холлоубред. Он преподавал физику в Кингстонском университете, а она, полагаю, была адвокатом, – во всяком случае, она постоянно спрашивала меня, что я думаю по тому или иному поводу. Это, наверное, типичный прием в их работе. Они прожили в Кингстоне двадцать лет, там у них был дом, но теперь, выйдя на пенсию, муж хочет жить возле моря и купить яхту. Им не важно, что дом пока не покрашен, они даже рады – смогут сами выбрать цвет; у них есть внуки и правнуки, которые будут приезжать в гости, так что они смогут использовать и те весьма устрашающего вида комнаты на третьем этаже, где Клайд хранил старые журналы, – удивительно, что под их тяжестью еще не рухнули балки.

– А как насчет эманации, она их не тревожит? – спросила Александра.

Другие претенденты, зимой осматривавшие дом, узнав об убийстве и самоубийстве, имевших в нем место, пугались и отказывались. Люди по-прежнему суеверны, несмотря на все научные достижения.

– Нет, хотя они читали обо всем сразу после того, как это случилось. Тогда все газеты штата трубили об этом – кроме «Слова». Они были заинтригованы, когда кто-то – не я – сообщил им, что это тот самый дом. Профессор Холлоубред осмотрел лестницу и сказал, что Клайд, наверное, был весьма умным человеком, если сумел рассчитать длину веревки так, чтобы ноги не коснулись ступенек. Я ответила: да, мистер Гейбриел был очень умен, читал труды на латыни и книги по астрологии, в которых сам черт ногу сломит. Судя по всему, вид у меня при воспоминании о Клайде стал такой, будто я вот-вот заплачу, потому что миссис Холлоубред обняла меня и стала действовать, как настоящий адвокат. Знаешь, я думаю, в сущности, это помогло продать дом, потому что они оказались в ситуации, когда неловко сказать «нет».

– Как их зовут? – спросила Александра, рассеянно думая о том, не перекипит ли суп из моллюсков, который стоял у нее на плите.

По голосу Сьюки в телефонной трубке чувствовалось, как отчаянно она хочет поделиться с подругой своим весенним приливом сил. В знак благодарности Александра заставила себя проявить интерес к людям, которых никогда не видела: клетки ее мозга были слишком замусорены людьми, которых она уже знала, продолжала узнавать, они волновали ее, она даже их любила, а потом забыла. Один двадцатилетней давности круиз на «Коронии» по Европе, который они предприняли с Озом, подарил ей столько новых знакомств, что их хватило бы «заселить» целую человеческую жизнь: соседи по столу, край которого заливало во время дождя, люди, сидевшие рядом с ними на палубе, закутавшись в пледы и поглощая бульон на второй завтрак, супружеские пары, с которыми они знакомились в полуночном баре, стюарды, капитан с рыжей, подстриженной под каре бородой – все казались дружелюбными и интересными, потому что они с Озом были молоды, молоды… Молодость – своего рода богатство, оно заставляет ластиться к тем, кто им обладает. А еще те, с кем Александра училась в школе и в Конне, однокашники по колледжу. Мальчишки на мотоциклах – псевдоковбои. А еще миллионы лиц, встречающихся на улицах: мужчины с усами и зонтиками, соблазнительно пышные женщины, задерживающиеся в дверях обувного магазина, чтобы подтянуть спустившийся чулок, яйцеобразные «яблочки» лиц в похожих на мишени окнах проносящихся мимо вагонов – все реальные, со своими именами, у всех, как говаривали прежде, есть душа. И все они окаменели теперь в ее воображении, как колония мертвых серых кораллов.

– У них очень симпатичные имена, – говорила между тем Сьюки. – Артур и Роуз. Впрочем, не знаю, нравятся ли тебе такие имена, они скорее практичны, чем эстетичны.

Одной из причин, объясняющих депрессию Александры, было то, что несколько недель назад Даррил вернулся из Нью-Йорка с неприятным известием: директор галереи на Пятьдесят седьмой улице нашел ее скульптуры слишком подражательными, похожими на работы Ники де Сен-Фалль. Хуже того, две из трех Даррил привез назад поврежденными; он брал с собой Криса Гейбриела, чтобы тот менял его за рулем (сам Даррил всегда паниковал на Коннектикутской скоростной магистрали: его пугали все эти трейлеры, шипящие и прижимающиеся со всех сторон, и их неприятные, страдающие ожирением водители, поглядывающие на его «мерседес» с высоты своих грязных кабин). На обратном пути, в Бронксе, они подсадили какого-то автостопщика и, чтобы освободить ему место на заднем сиденье, засунули ее псевдо-Нана в угол. Когда Александра указала ван Хорну на их погнутые конечности, на трещины в хрупком папье-маше и на один полностью оторванный палец, его лицо приобрело тот лоскутный вид, при котором оба глаза и рот начинали действовать абсолютно независимо друг от друга: остекленевший левый глаз пошел к уху, и слюна скопилась в уголках рта.

– Мать честна́я, – сказал он, – но бедный парень стоял на Деган-стрит, в двух кварталах от самых опасных в этой стране трущоб, на него могли напасть и даже убить, если бы мы его не подвезли.

Он рассуждает, как таксист, подумала Александра. Позднее ван Хорн спросил у нее:

– А почему бы вам, в конце концов, не попытаться работать в дереве? Думаете, Микеланджело стал бы тратить время на возню со старыми газетами, пропитывая их клеем?

– Но куда теперь денутся Крис и Дженни? – Александра с трудом придумала, что спросить.

Она не переставала думать и о Джо Марино, который, признавшись, что Джина снова в положении, стал еще более нежным и заботливым по отношению к бывшей любовнице, в свободные часы подходил к дому, стучал в окно веточкой, а потом сидел на кухне (в спальню она его больше не пускала) и очень серьезно рассуждал о том, как уйдет от Джины и они с Александрой и ее четырьмя детьми поселятся где-нибудь по соседству, но не в самом Иствике, а, быть может, на Коддингтонском разъезде. Джо был робким порядочным человеком, ему и в голову не приходило найти себе другую любовницу: это было бы нечестно по отношению к команде, которую он вокруг себя собрал. Александра в ответ резала правду-матку: она лучше останется одинокой, чем выйдет замуж за водопроводчика, хватит, довольно она настрадалась от Оза с его никелированным оборудованием. Но сам факт, что она размышляет так снобистски и злобно, вызывал в ней чувство вины, достаточно глубокое, чтобы смилостивиться и повести Джо наверх, в спальню. За зиму Александра набрала семь фунтов, и, видимо, этот дополнительный тонкий слой жира затруднял ей оргазм. Голое тело Джо стало для нее бременем, и, когда Александра открывала глаза, ей казалось, что она опять видит у него на голове шляпу, ту абсурдную шерстяную клетчатую шляпу с узкими полями и маленьким переливающимся коричневым перышком.

А может быть, кто-то где-то завязал маленькую петелечку и накинул ее на чувственность Александры?

– Кто знает? – ответила Сьюки. – Думаю, они и сами этого не знают. Возвращаться туда, откуда приехали, они не хотят, это мне точно известно. Дженни уверена, что Даррил близок к прорыву в своих опытах, и хочет вложить в его проект всю свою долю от продажи дома.

Это потрясло Александру и заставило слушать внимательнее – то ли потому, что любой разговор о деньгах притягивает, то ли потому, что ей не приходило в голову, будто Даррил ван Хорн может нуждаться в деньгах. То, что все они в них нуждались, не было секретом – дети требовали все больше и больше, а доходы падали все ниже из-за войны и перегрева экономики. Родители учеников Джейн Смарт не хотели накинуть ни доллара за ее получасовые фортепианные уроки, новые скульптуры Александры стоили меньше, чем потраченные на их изготовление газеты, а Сьюки была вынуждена растягивать свою улыбку на многие недели, отделявшие одни комиссионные от других, – все это было печальным, но непреложным фактом и придавало их маленьким праздникам потрепанную доблесть и экстравагантность, выражавшуюся в бутылке «Дикого турка», пакетике цельных орешков кешью или баночке анчоусов. Наступили времена всеобщего протеста, когда целое поколение американцев предалось торговле и наркотикам, все реже воровато стучалась теперь в дверь черного хода какая-нибудь жена, желающая приобрести грамм сушеного ятрышника, чтобы подмешать его мужу в бульон для поддержания его увядшего влечения, или вдова – любительница птичек, явившаяся за беленой, с помощью которой намеревалась отравить соседскую кошку, или робкий подросток в надежде раздобыть унцию экстракта гроздовника или смешанной с воском вайды, чтобы приобрести власть над миром, все еще изобилующим возможностями и, как соты медом, набитый не отведанными пока сокровищами.

В беспечные времена, сразу после того, как они освободились от семейных пут, ведьмы под покровом ночи, в первую или последнюю четверть луны, совершали веселые вылазки за этими травами в те немногие, одним им известные места, где под звездным мерцанием сходились нужная почва, влага и тень. Теперь спрос на их магию иссякал, колдовство стало делом заурядным и обрело множество форм. Но если они бедны, то ван Хорн-то богат, и его богатство позволяло им наслаждаться ночными часами отдыха от очевидной в солнечном свете скудости дней. То, что Дженни Гейбриел может предложить ему деньги и он примет их, было для Александры поворотом, который она не могла предвидеть.

– А с ней ты об этом говорила?

– Я сказала ей, что считаю это сумасшествием. Артур Холлоубред – физик, и он говорит, что с точки зрения электромагнитной теории опыты Даррила не имеют под собой никакого основания.

– Профессора всегда так отзываются о новых идеях.

– Что это ты так обиделась, душенька? Не знала, что для тебя это так важно.

– Мне совершенно не важно, что сделает Дженни со своими деньгами, – возразила Александра, – если только она не стала еще одной женщиной. Как она прореагировала на твои слова?

– Ну ты же ее знаешь: подбородок окаменел, уставилась на меня широко открытыми глазами и сделала вид, что ничего не слышит. Под этой ее внешней покорностью таится чудовищное упрямство: она, мол, слишком хороша для этой жизни.

– Да, таково, полагаю, ее послание миру, – медленно произнесла Александра, испытывая сожаление оттого, что они сбивают с толку это преданное им чистое существо, их инженю.

Через неделю позвонила разгневанная Джейн Смарт.

– Ты не могла догадатьс-ся? Алекс-сандра, похоже, ты в пос-следнее время дейс-ствительно где-то витаешь. – От ее «с-с» было больно уху, они вонзались в него, как спичечные головки. – Она переезжает к нему! Он пригласил ее и ее идиотского братца жить у него!

– В Жабьей усадьбе?

– В старом поместье Леноксов, – строго поправила Джейн, отвергая шутливое название, которое они сами когда-то придумали, и давая понять, что шутки сейчас неуместны. – Это то, на что она нацелилась с самого начала. Мы могли бы заметить, если бы пошире открыли свои ослепленные глупостью глаза. Мы были так добры к этой пресной девчонке, приняли ее в свой круг, позволили разделить наши занятия, а она всегда втайне считала себя выше всего этого и дожидалась лишь своего часа, как замарашка Золушка, копающаяся в грязи, но знающая, что в будущем ее ждет хрустальный башмачок. О, что меня бесит больше всего, так это ее ханжество, то, как она бесшумно скользит по лаборатории в белом халатике, и то, что она получила-таки вознаграждение, в то время как он всем в городе задолжал и банк подумывает о том, чтобы лишить его права выкупа, только не хочет связываться с этим имением, потому что содержать его – сущий кошмар. Ты знаешь, сколько будет стоить одна только новая кровля для этой развалины?

– Детка, – сказала Александра, – ты говоришь, как профессиональный финансист. Где ты всему этому научилась?

Толстые желтые почки сирени уже выпустили первые маленькие листочки-сердечки, а олеандр с изогнутыми ветками, усыпанными зеленовато-желтыми цветами, стал похож на миниатюрную иву. Слишком озабоченные нынче спариванием, чтобы помнить о еде, серые воробьи перестали опустошать кормушку. Виноградные лозы, всю зиму казавшиеся бесповоротно мертвыми, снова затеняли листьями арку-беседку. В последнюю неделю, по мере того как весенняя грязь, высыхая, покрывалась травой, Александра чувствовала себя уже не такой вялой; в преддверии летнего оживления торговли она снова начала лепить маленькие глиняные фигурки, только делала их чуть крупнее, чем прежде, и с легким намеком на анатомические подробности, а в раскраске сознательно следовала за по́пом: извлекши урок из своего творческого провала, она за зиму кое-чему научилась.

В нынешнем состоянии обновления Александре было трудно быстро подстроиться под гневное настроение Джейн; боль от того, что младшие Гейбриелы переезжают в дом, который она отчасти считала своим, проникала в нее медленно. Она всегда тешила себя иллюзией, что, несмотря на преимущество Сьюки в красоте и жизнерадостности, а Джейн – в глубине приверженности ведьмовству, именно ей, Александре, Даррил отдавал предпочтение – быть может, из-за ее габаритов и масштабов психики, более соразмерных его собственным, – и именно ей рано или поздно суждено царить вместе с ним. Таково было ее смутное предположение.

– Боб Озгуд меня просветил, – ответила Джейн.

Боб Озгуд, президент «Оулд-Стоун бэнк», был коренастым мужчиной той же комплекции, что и Реймонд Нефф, но без учительской вкрадчивости и склонности к издевательству, которая свойственна педагогам. Надежный, уверенный в себе, видимо, в силу причастности к деньгам, Боб Озгуд был абсолютно, но очень мило лыс: его череп блестел, как только что отчеканенная монета, а кожа на ушах, веках, ноздрях и даже на сужающихся к ногтям шустрых пальцах приятно розовела, словно он вышел прямо из бани.

– Ты встречаешься с Бобом Озгудом?

Джейн замешкалась, уловив неодобрение в прямом вопросе подруги и не сразу сообразив, как на него ответить.

– По вторникам я даю его дочери Деборе поздний урок, и, заезжая за ней, он пару раз задерживался, чтобы выпить пива. Ты же знаешь, какая зануда эта Харриет Озгуд; бедному Бобу нужно хоть немного поторчать, прежде чем возвращаться домой, к ней.

«Торчать» было одним из выражений, которые в последнее время вошли в моду у молодежи; в устах Джейн оно звучало немного фальшиво и грубо. Впрочем, Джейн и была грубой, как большинство массачусетцев. Пуританизм наложил свой отпечаток на тамошние скалы и, лишив их индейской мягкосердечности, снова закалив, стал воздвигать свои шпили и каменные стены по всему Коннектикуту, оставив Род-Айленд квакерам, евреям, аморалистам и женщинам.

– А что произошло между тобой и этими милыми Неффами? – ехидно спросила Александра.

Джейн, хищно схватив добычу, вылетевшую из телефонной трубки, хрипло рассмеялась:

– Вот он-то напрочь утратил способность торчать; Грета дошла до того, что рассказывает об этом всем, кто соглашается ее слушать, и фактически предложила кассиру из «Сьюперетта» прийти трахнуть ее.

Петелька затянулась, но кто ее сплел? Ведьмовство, некогда возникшее в общине, похоже, сорвалось с цепи, вышло из-под контроля тех, кто вызвал его к жизни, и обрело такую свободу, что смешало жертву и того, кто совершает жертвоприношение.