Текст книги "Иствикские ведьмы"

Проходя через мастерскую, Александра аккуратно обогнула помпезную арматуру, сооруженную из сосновых брусков размерами два на четыре и один на два фута, гнутых платяных крючков и проволочной сетки: она вбила себе в голову, что должна попытаться сотворить гигантскую скульптуру, во всяком случае достаточно крупную, чтобы ее можно было установить в общественном месте, например на Казмирчак-сквер. В ее хаотично спроектированном доме, в свое время давшем приют восьми поколениям фермеров, за мастерской находилось промежуточное помещение с грязным полом, использовавшееся бывшими жильцами как гончарная мастерская, а Александрой приспособленное под кладовку. Его стены были увешаны черенками от сошников, мотыг и грабель, лестница захламлена грудами старых глиняных горшков и открытыми мешками торфяного мха и костной муки, а наскоро сколоченные полки заставлены коричневыми бутылками с выдохшимися пестицидами и завалены проржавевшими мастерками. Александра отодвинула щеколду на грубо сколоченной двери – параллельные растрескавшиеся доски, стянутые прибитыми в виде буквы «Z» рейками, – вышла под палящее солнце и понесла свою маленькую, теплую, искрящуюся на солнце ношу через лужайку.

Земля уже заволоклась неистовым буйством июньской растительности; лужайку пора было постричь, бордюрные клумбы хризантем с набухшими бутонами – выполоть, помидоры и пионы – подвязать. В тишине было слышно, как жуют листья насекомые; солнце тяжело давило на лицо, и Александра чувствовала, как накаляются, словно электрическая спираль, волосы, заплетенные в косу. Болото на задах усадьбы, за крошащейся каменной стеной, зимой представлявшее ковер из редких коричневых кустов, разбросанных между пучками спутанной травы и островками голубоватого пузырчатого льда, покрылось ядовитым плющом, виргинским вьюнком, заросло папоротником, лопухами, дикой малиной и превратилось в густое плетение зеленых листьев и черных стеблей, просматривавшееся лишь на несколько футов вперед. Никто не мог пройти по болоту: колючки и трясина под ногами не позволяли. В детстве, класса до шестого, в том возрасте, когда мальчишки еще не считают ниже своего достоинства принимать девочек в свою компанию, Александра неплохо играла в футбол; и теперь, отойдя чуть назад и размахнувшись, забросила амулет как можно дальше в эту пышно разросшуюся непроглядность. Всего-навсего комок воска с воткнутыми в него булавками, он взлетел так высоко, будто она запустила камень на Луну. Может, он найдет заиленную лужицу и утонет? А может, краснокрылые дрозды расклюют фольгу и растащат ее на украшение своих гнезд? Александра хотела, чтобы он исчез, был проглочен, рассосался, обретя прощение в мощном бурлении природы.

Наконец выдался четверг, когда они смогли снова собраться втроем, лицом к лицу, в маленьком домике Сьюки на Хемлок-лейн.

– Ну не чудесно ли это! – воскликнула опоздавшая Джейн Смарт, явившаяся почти раздетой, если не считать пластмассовых босоножек и льняного мини-платьица с узкими бретельками, завязанными на шее сзади, чтобы ничто не мешало видеть ее загар.

Она уже приобрела шоколадный оттенок, но дряблая кожа под глазами напоминала гофрированную бумагу и оставалась белой, а на левой ноге обозначилось искривленное русло варикозной вены – рваная цепочка размытых пузырьков вроде тех, что видны на фотографиях, которые демонстрируют в качестве доказательства существования лох-несского чудовища. Тем не менее Джейн была оживлена – этакая толстокожая загорелая ведьма в своей стихии.

– Господи, она выглядит ужасно! – радостно оповестила она, усаживаясь с бокалом мартини в одно из скрипучих кресел Сьюки. Мартини имел обманчивый цвет ртути, а зеленая оливка, плававшая внутри, напоминала рептилий глаз с красной радужкой.

– Кто? – спросила Александра, прекрасно зная, кого Джейн имела в виду.

– Дорогая миссис ван Хорн, разумеется, – ответила та. – Даже на ярком солнечном свете она выглядит так, словно после долгого домашнего заточения впервые вышла на Док-стрит в разгар июля. Она нашла предлог подойти ко мне, хотя я пыталась тихонько нырнуть в «Тявкающую лису».

– Бедняжка, – сказала Сьюки, запихивая в рот соленые половинки пекановых орешков и с блаженной улыбкой разжевывая их. Летом она пользовалась более бледной помадой. На переносице ее маленького аморфного носа еще виднелись отшелушившиеся чешуйки сгоревшей на солнце кожи.

– Думаю, после химиотерапии у нее выпали волосы, потому что она ходит теперь в платочке, – сообщила Джейн. – Довольно быстро все развивается.

– Что она тебе говорила? – спросила Александра.

– Ой, она так щебетала: и «ах, не чудесно ли это», и «ах, мы с Даррилом вас теперь почти не видим», и «ах, приезжайте, мы теперь купаемся в соленом лимане»… Я ей дала достойный отпор, можете не сомневаться. Какое лицемерие! Она ведь ненавидит нас всех с потрохами, должна ненавидеть.

– О своей болезни она что-нибудь сказала? – снова спросила Александра.

– Ни слова. Только улыбалась. «Какая восхитительная погода!» «Вы слышали, что Артур Холлоубред купил очаровательную маленькую парусную шлюпку фирмы „Херрес-хофф“?» Вот как она теперь решила вести себя с нами.

Александра хотела рассказать им о месячной давности звонке Дженни, но усомнилась, стоит ли крик души молодой женщины делать мишенью для насмешек Джейн. Однако затем решила, что преданность сестрам, их ведьмовскому союзу – превыше всего.

– Она звонила мне месяц назад, – призналась Александра. – Спрашивала о набухших лимфатических узлах, которые ей повсюду мерещились. Хотела приехать ко мне – будто я могла ее исцелить.

– Как оригинально! – оценила информацию Джейн. – И что ты ей сказала?

– Сказала «нет». Я действительно не хочу ее видеть, это было бы слишком непоследовательно. Что я действительно сделала, так это, признаюсь, взяла проклятый амулет и зашвырнула его в болотную грязь за домом.

Сьюки подалась вперед, едва не столкнув на пол стоявшую на подлокотнике кресла тарелку с орешками, но в последний момент успела ее поймать.

– Почему, сладкая моя? Какой странный поступок! И это после того, как мы столько трудились над этим воском и всем прочим! Ты теряешь свою ведьмовскую сущность!

– Ты так считаешь? Не знаю. Не думаю, чтобы то, что я его выбросила, имело большое значение, недаром же она проходит курс химиотерапии.

– Боб Озгуд, – самодовольно заявила Джейн, – дружит с доком Петом, и тот говорит, что она просто оплетена метастазами, они у нее везде: в печени, в поджелудочной железе, костном мозге, в ушных мочках – во всем, в чем только можно. Entre nous[60]60
  Между нами (фр.).


[Закрыть], док Пет сказал, что, если она проживет еще два месяца, это будет чудо. И ей это известно. Химиотерапию делают лишь для того, чтобы успокоить Даррила: он, очевидно, сходит с ума.

Теперь, когда Джейн взяла в любовники лысого маленького банкира Боба Озгуда, две вертикальные складки между ее бровями немного разгладились и в ее высказываниях появилась бодрая интонация, словно она водила ими, как смычком, по собственным вибрирующим голосовым связкам. Александра никогда не видела Брахма-матерь Джейн, но догадывалась, что именно такие звуки издают за чашечкой чая в Блэк-Бее.

– Иногда случаются ремиссии, – без уверенности возразила Александра; сила вытекла из нее и, разлившись в природе, дрейфовала теперь вместе с астральными течениями за стенами дома.

– Ты большая добрая прелесть, которую так и хочется обнять, – сказала Джейн, наклоняясь к ней, и в не прилегающем вырезе платья на груди обозначилась граница загара. – Что случилось с нашей Александрой? Да если бы не эта тварь, там теперь царила бы ты, была бы хозяйкой Жабьей усадьбы. Он приехал в Иствик в поисках жены, и ею должна была стать ты.

– Мы хотели, чтобы это была ты, – поддержала подругу Сьюки.

– Вздор, – ответила Александра. – Думаю, любая из вас при случае перехватила бы его у меня. Особенно ты, Джейн. Не знаю уж, ради какой именно благородной цели, но ты на славу потрудилась над ним губами.

– Девочки, не надо ссориться! – взмолилась Сьюки. – Давайте приятно проведем время. К вопросу о том, кто кого встретил в городе: вы никогда не догадаетесь, кто вчера вечером слонялся перед «Сьюпереттом»!

– Энди Уорхол, – лениво высказала догадку Александра.

– Заря Полански!

– Грязнуля Эда? – уточнила Джейн. – Но она же погибла во время того взрыва в Нью-Джерси.

– Ее останки там так и не нашли – только лохмотья от одежды, – напомнила Сьюки. – Видимо, она уехала из той берлоги, в которой они жили в Хобокене, и отправилась на Манхэттен, где было их настоящее убежище. Революционеры, по сути дела, никогда не доверяли Эду, он был для них слишком старым и пунктуальным, именно поэтому они и поставили его на изготовление бомб, чтобы испытать искренность его намерений.

Джейн рассмеялась недобро, но с той кокетливой вибрацией в голосе, которая была теперь свойственна ее кудахтанью:

– Это единственное качество Эда, в котором я никогда не сомневалась: он был искренен, как тупой осел.

Верхняя губа Сьюки сморщилась в невысказанном упреке.

– Искренность Зари, судя по всему, сомнений не вызывала, – продолжила она, – и девчонка каждый вечер якшалась непосредственно с их важными шишками, вот и в тот вечер, наверное, кайфовала с ними где-нибудь в Ист-Виллидже, пока Эд взрывал себя в Хобокене. Она считает, все дело в том, что у него дрожали руки, когда он соединял провода: видимо, сказались диета и подпольные забавы. Думаю, она также поняла, что в постели он не слишком горяч.

– Ее озарило, – подсказала Джейн и уточнила: – И взошла Заря.

– Кто тебе все это рассказал? – спросила Александра, обращаясь к Сьюки, ее раздражало ерничество Джейн. – Ты подошла и поговорила с ней там, у «Сьюперетта»?

– Нет же, я боюсь их банды, в ней есть даже несколько черных, уж не знаю, откуда они взялись, – наверное, из гетто на южной окраине Провиденса. Все это мне рассказали Холлоубреды. Девчонка вернулась в город и не хочет больше жить на Коддингтонском разъезде в одном вагончике с отчимом, поэтому сейчас пристроилась в каморке над армянским магазином и ходит по домам убирать за сигарету или за какие-то гроши, в том числе два раза в неделю – к Холлоубредам. Полагаю, она выбрала Роуз в матушки исповедницы. У Роуз страшно болит спина, она не может поднять даже веник, не вскрикнув от боли.

– А откуда ты так много знаешь о Холлоубредах? – поинтересовалась Александра.

– О, – ответила Сьюки закатывая глаза к потолку, приглушенно громыхавшему и содрогавшемуся от орущего наверху телевизора, – после того как мы расстались с Тоби, я захаживаю к ним иногда отдохнуть и расслабиться. Холлоубреды очень милы, если только она не впадает в дурное настроение, с ней это случается.

– Что произошло между тобой и Тоби? – вклинилась Джейн. – Вы казались такими… довольными друг другом.

– Его уволили. Провиденсское начальство из синдиката, которому принадлежит «Слово», решило, что под его руководством газете не хватало эротичности. И должна заметить, что он действительно был вял. Ох уж эти еврейские мамочки, как они портят своих мальчиков! Я подумываю о том, чтобы подать документы на замещение редакторской должности. Если такие люди, как Бренда Парсли, могут выполнять мужскую работу, не вижу причин, по которым это было бы не по силам мне.

– Удача не балует твоих приятелей, – заметила Александра.

– Я не назвала бы Артура приятелем, – возразила Сьюки. – Для меня общаться с ним – все равно что читать книги. Он столько всего знает!

– Я не имела в виду Артура. У тебя с ним что-то есть?

– А как у него обстоят дела с удачей? – вставила Джейн.

У Сьюки округлились глаза: она не предполагала, что это уже всем известно.

– Что вы, ничего особенного, просто у него бывают приступы тахикардии. Док Пет говорит, что люди живут с этим много лет, нужно только всегда держать лекарство под рукой. Но он ненавидит эти приступы, говорит, ему кажется, будто в груди бьется птица.

Обе подруги с их завуалированным хвастовством своими любовниками представлялись Александре образцами здоровья: стройные, загорелые, черпающие силу в умирании Дженни, как черпали они ее из мужского тела. Джейн – по-светски непринужденная, загорелая, в босоножках и мини-платьице, Сьюки – тоже в летнем великолепии, свойственном иствикским жительницам: в шортах из махровой ткани, делавших ее зад высоким и округлым, в яркой мужской африканской рубашке, под которой груди дергались и подпрыгивали, явно не стесненные бюстгальтером. Александра не могла представить, чтобы в возрасте Сьюки, то есть в тридцать три года, она позволила бы себе не носить лифчик! С тех пор как ей исполнилось тридцать, Александра всегда завидовала стройным естественной стройностью, острогрудым девушкам, которые наслаждались блаженством есть без оглядки, в то время как она должна была держать свой дух и плоть в узде, поскольку каждая крошка добавки грозила ее телу ожирением. В носу засвербело от подступивших слез зависти. Почему жизнь засасывает ее в свою трясину, в то время как ведьма обязана легко, танцуя, скользить по жизни?

– Это не должно продолжаться! – выпалила она, оглядывая искривляющуюся сквозь водочные пары под странными углами тщедушно маленькую гостиную. – Нужно снять проклятие.

– Но как, дорогая? – удивилась Джейн, стряхивая пепел сигареты с красным фильтром в расписанную шотландской клеткой тарелку, с которой Сьюки подъела все орешки, и раздраженно выдохнув носом дым, – будто, прочтя мысли Александры, она предвидела эту утомительную вспышку.

– Мы не можем вот так просто убить ее, – продолжала Александра, ощущая себя обрюзгшей надоедливой старшей сестрой и довольная теперь впечатлением, которое производила.

– Почему не можем? – сухо поинтересовалась Джейн. – Мысленно мы все время кого-нибудь убиваем. Мы исправляем ошибки. Мы по-новому расставляем приоритеты.

– А может, дело вовсе не в нашем проклятии? – предположила Сьюки. – Может, мы просто тешим себя тщеславием? В конце концов, она в руках докторов, у которых в больнице имеются все возможные инструменты и приборы, которые не лгут.

– Нет, лгут, – возразила Александра. – Все эти научные заморочки лгут. Должен существовать способ снять проклятие, – жалобно добавила она. – Мы найдем его, если сосредоточимся все втроем.

– На меня не рассчитывайте, – заявила Джейн. – Я пришла к выводу, что ритуальная магия меня раздражает. Она слишком напоминает детсадовские игры. Я до сих пор не могу отмыть от воска свой кухонный скарб. А дети по сей день пытают меня: что там было в этой фольге? Они наверняка о чем-то догадались и, боюсь, поделились догадками с приятелями. Не забывайте, что я все еще надеюсь основать собственную церковь, к тому же добропорядочные горожане не склонны привлекать в качестве капельмейстера людей, замаранных сплетнями.

– Как ты можешь быть такой бессердечной? – воскликнула Александра, с удовольствием ощущая, как ее эмоции плещутся, наподобие приливной волны, прибивающей к берегу древесный мусор, об антиквариат Сьюки – овальный стол с качающейся столешницей, просевший трехногий стул. – Неужели ты не видишь, как это ужасно? Единственное, в чем она виновата, – это то, что он сделал ей предложение и она сказала «да». А что еще она могла сказать?

– Все это весьма забавно, – заметила Джейн, собирая пепел в кучку на краю окантованной медью тарелки. – Дженни умерла, по слухам, – добавила она, словно цитируя некую песенку.

– Голубушка, – обращаясь к Александре, запричитала Сьюки, – честное слово, я искренне боюсь, что это не в наших силах.

– Мир не видел подобной шлюхи, – продолжала свое Джейн.

– Это не ты сделала, – лепетала Сьюки, – в худшем случае ты послужила лишь проводником, как и все мы.

– Девственницы и детишки, помолитесь за душу несчастной мышки, – закончила свою издевательскую песенку Джейн.

– Космос просто использовал нас.

Александра, видимо тоже заразившись своего рода профессиональной гордостью, напомнила:

– Без меня вы бы не смогли это сделать; во мне оказалось столько энергии, я была таким отличным организатором! Как это чудесно – управлять такой ужасной силой!

Она чувствовала себя восхитительно, ее горе билось о стены, лица, вещи – о матросский сундучок, об одноногий табурет, о толстые ромбовидные оконные стекла, – как огромная подушка, как облако смятения и угрызений совести.

– Послушай, Александра, – сказала Джейн, – что-то ты на себя не похожа.

– Знаю, так и есть. Я ужасно себя чувствую. Не понимаю, что со мной. Перед каждым циклом у меня сильно болит левый яичник. А по ночам – затылок, боль такая, что я просыпаюсь и скрючиваюсь в постели.

– Ох, бедная ты моя большая аппетитная булочка! – пожалела ее Сьюки, вставая, – при этом ее острые грудки, подпрыгнув, всколыхнули рубашку. – Тебе нужен хороший массаж спины.

– Да, нужен, – надув губы, капризно согласилась Александра.

– Иди сюда. Ложись на диван. Джейн, шевелись.

– Мне так страшно, – приправляя слова всхлипами, призналась Александра, в носу у нее опять засвербело от слез. – Почему это должно было случиться именно с яичником, если, конечно…

– Тебе требуется новый любовник, – заявила Джейн, опуская, как обычно при беглой речи, звук «р».

Откуда она знает? Александра сказала Джо, что больше не желает его видеть, и на этот раз он не позвонил. Дни его молчания тянулись как недели.

– Подними свою симпатичную блузку, – распорядилась Сьюки, хотя это была вовсе не симпатичная блузка, а старая рубашка Оза с загнувшимися кверху из-за потерявшихся пластмассовых распорок кончиками воротника и невыводимым пятном возле второй пуговицы.

Сьюки спустила бретельки ее лифчика, расстегнула застежку, и грудная клетка Александры вмиг раздалась, освободившись. Тонкие пальцы Сьюки начали круговыми движениями массировать ей плечи. Шершавая подушка, в которую Александра утыкалась носом, уютно пахла мокрой собакой. Она закрыла глаза.

– А еще, скорее всего, нужно хорошенько размассировать бедра, – объявил голос Джейн. Раздавшиеся звяк, бряк и шуршание означали, что она поставила на стол стакан и загасила сигарету. – Поясничное напряжение передается на заднюю поверхность бедер, его нужно снять. – Она попыталась сделать это мозолистыми пальцами, давя, лаская, нежно водя ногтями туда-сюда, чтобы добиться эффекта пианиссимо.

– Дженни… – начала Александра, вспоминая нежные, как шелк, массажи девушки.

– Мы не причинили Дженни зла, – успокаивающе пропела Сьюки.

– ДНК причинила Дженни зло, – подхватила Джейн. – Противная ДНК.

Через несколько минут Александра начала впадать в транс, едва не засыпая. Устрашающего вида веймаран Сьюки Хэнк с вывалившимся лиловым языком притопал в комнату, и они затеяли игру: Джейн выкладывала на тыльной стороне Александриных ног рядки пшеничных крекеров, а Хэнк слизывал их. Потом несколько крекеров положили Александре на оголенный участок спины над поясницей. Собачий язык был шершавым, мокрым, теплым и чуточку липким, как пузо крупной змеи, он сновал взад-вперед, шлепая по представлявшей сейчас для него скатерть-самобранку спине Александры. Пес, как и его хозяйка, обожал мучное, но и он объелся и недоумевающе посмотрел на женщин своими глазами-топазами с фиолетовыми облачками в центре каждого, словно просил прекратить игру.

Несмотря на то что остальные иствикские церкви страдали от явного упадка посещаемости в период возрождения летнего солнцепоклонства, униатские службы, никогда не бывавшие многолюдными, сохраняли привычную аудиторию. Стечение публики даже немного увеличилось за счет отдыхающих из крупных городов – удобно пристроившихся либералов по части религии в облегающих красных штанах, льняных куртках, пестрых хлопчатобумажных блузах и украшенных лентами соломенных шляпах. Они, равно как и завсегдатаи – Неффы, супруги Ричард Смиты, Херби Принс, Альма Сифтон, Хорас и Фрэнни Лавкрафты, молодая миссис ван Хорн, а также относительные новички – Роуз Холлоубред без своего мужа-агностика и ее новая протеже Заря Полански, – были удивлены, когда однажды, после исполнения гимна «Сквозь ночь сомненья и печали» (скрежещущий баритон Даррила ван Хорна вливался в гармонию церковного хора), услышали слово «зло» из уст Бренды Парсли. Это слово не часто звучало в здешнем целомудренном нефе.

Бренда выглядела великолепно в черном платье с гофрированным жабо и шелковым белым галстуком, с гладко зачесанными над высоким сияющим лбом и туго стянутыми на затылке волосами, на которых играли солнечные блики.

– В мире существует зло, – звенящим голосом провозгласила она, после чего понизила его до самого низкого, подразумевающего откровенность высказывания регистра, слышного тем не менее во всех уголках старой неоклассицистской святыни, и добавила: – И зло существует в этом городе.

В нижних секциях высоких чистых окон кивали головками штокрозы; в верхних – ясный июльский день призывал прихожан, замурованных в белые короба церковных скамей, выйти на волю, отправиться к своим лодкам, на пляжи, поля для гольфа, теннисные корты, угоститься «Кровавой Мэри» на кем-то выстроенной новенькой приморской веранде красного дерева с видом на залив и Конэникут-Айленд. В этот момент залив искрился под солнцем, а остров непорочно зеленел, как в те далекие времена, когда его еще населяли наррагансетские индейцы.

– Мы не любим произносить это слово, – пояснила Бренда уже другим тоном – психиатра, который после долгих лет молчаливого выслушивания пациентов решил наконец перейти к прямым указаниям. – Мы предпочитаем заменять его словами «заблуждение», «неблагополучие», «прискорбное явление», «явление, достойное сожаления». Мы предпочитаем думать о зле как об отсутствии добра, временном его затмении, преходящей тени, мимолетной слабости. Ибо мы привыкли считать мир изначально добрым; Эмерсон и Уитмен, Будда и Иисус учили нас этому. Наша собственная незабвенная героиня Анна Хатчинсон верила в договор добродетели – в противоположность трудовому договору и, будучи матерью пятнадцати детей и ласковой повивальной бабкой не сосчитанному и не поддающемуся исчислению количеству сестер своих, бросила вызов жено– и мироненавистническому духовенству Бостона во имя своей веры, за которую она в конце концов приняла мученическую смерть.

«В последний раз, – думала между тем Дженни, – именно такая синева июльского дня осеняет мой взор. Веки мои подняты, моя роговица принимает свет, мои хрусталики фокусируют его, моя сетчатка и глазной нерв передают информацию мозгу. Завтра земная ось еще на один день ближе склонится к августу и осени, и оттенок света и воздуха станет чуть-чуть иным».

Весь год, не отдавая себе в том отчета, она прощалась с каждым малым отрезком каждого времени года, с каждой переменой погоды – с меняющимся день ото дня оттенком пламенеющей осенней листвы, зимним сиянием льда, который, становясь толще, поглощал все больше дневного света, тем моментом весны, когда подснежники и крокусы пробиваются сквозь спутанную бурую прошлогоднюю траву в укромных уголках на солнечной стороне каменных заборов, ласкаемые солнцем так же, как любовник ласкает шею подруги своим нежным дыханием. Она прощалась, потому что всему этому круговороту природы отныне суждено было повторяться без нее. Этим дням, которые так бездумно тратятся в суете и заботах, во взрослой сосредоточенности на себе и радостной надоедливости детей, всему этому действительно приходит конец. Небесный занавес закрывается, как шторками объектив фотоаппарата. От этих мыслей у Дженни закружилась голова; интуитивно уловив их ход, сидевшая рядом Грета Нефф стиснула ее лежавшую на коленях руку.

– Пока внимание наше было устремлено за внешние пределы, сосредоточено на зле, оскверняющем большой мир, – продолжала торжественно вещать Бренда, глядя поверх голов на хоры с заброшенным органом и примостившимся там маленьким певческим коллективом, – пока наш гнев был обращен наружу, на зло, творимое в Юго-Восточной Азии фашиствующими политиканами и эксплуататорским капитализмом, заботящимся лишь о сохранении и приумножении своих рынков пагубной для экологии роскоши, пока мы были заняты внешними делами, мы проморгали то, что затевалось здесь, в тихих, респектабельных на вид домах нашего Иствика, и это наша вина, да, вина, ибо бездействие так же преступно, как и дурное деяние. Неудовлетворенность в частной жизни и личный крах стали питательной средой для зла, корнями уходящего в суеверия, которые наши предки считали мерзким грехом и которые… – Бренда красиво смикшировала звук, как учительница, старающаяся смягчить удар для родителей, однако не скрывающая от них катастрофических показателей успеваемости их отпрыска, как начальница, с чувством невольной вины предупреждающая об увольнении задиристого служащего, и патетически закончила: – Действительно являются мерзким грехом.

Но позади этих шторок должен существовать глаз Верховного Существа, это прозрение, сродни тому, что осенило несколько месяцев назад ее отца, вселило в душу Дженни покой и веру в то, что это Верховное Существо не оставит ее своим попечительством, независимо от борьбы, которую вели за ее жизнь новые друзья и гуманоидные автоматы из уэствикской больницы. Сама проработав в больнице несколько лет, Дженни знала, сколь неутешительна окончательная статистика результатов всего этого сострадательного и дорогостоящего милосердия. Что мучило ее больше всего, так это тошнота, сопровождавшая прием лекарств, а теперь и проводимые дважды в неделю сеансы облучения, во время которых она лежала, спеленатая и прикованная, на гигантском вращающемся холодном столе из хромированной стали, который вертел ее так и сяк, пока у нее не начинался приступ морской болезни. Тиканье часов, отсчитывающих секунды радиоактивного жужжания, никогда не переставало звучать у нее в ушах, даже во сне.

– Есть род зла, – продолжала Бренда, – с которым мы обязаны бороться. Его нельзя терпеть, его нельзя объяснить, его нельзя оправдать. Социология, психология, антропология – всем этим хитроумным порождениям современного ума следует отказать в снисхождении.

«Я больше никогда не увижу, как по весне отрываются и падают с карниза сосульки, – думала Дженни, – как краснеет осенью сахарный клен. Никогда не стану свидетельницей того момента поздней зимы, когда посеревший снег начнут проедать рыхлые, с неровными краями проталины». Осознание подобных вещей напоминало то, как ребенок в морозный день пальцем прогревает дырочку в заиндевевшем оконном стекле над батареей; через такую же «дырочку» Дженни смотрела в бездонное «никогда».

Бренда с рассыпавшимися по плечам бликующими волосами – они были распущены с самого начала или шпильки выпали от ее рвения? – разворачивала свои невидимые войска.

– Ибо эти женщины – и не будем из любви к своему полу и гордости за него отрицать, что они тоже женщины, – давно оказывают пагубное влияние на нашу общину. Они не скрывали своего фривольного образа жизни. Им было наплевать на собственных детей, как бы те себя ни вели – примерно или безобразно, – они растили их в богохульстве. Своими неописуемыми деяниями и мерзкими чарами они доводили иных мужчин до безумных поступков. А некоторых – я твердо уверена в этом – даже до смерти. И теперь, когда их демон покинул их, когда их яд выдохся, их ярость… – Из пухлых накрашенных губ Бренды, словно из соцветия штокрозы, лениво вылез и, взмахнув крылышками, пустился в рыскающий полет над головами паствы шмель.

Дженни тихо прыснула. Рука Греты сильнее стиснула ее ладонь. По другую сторону от Дженни мирно похрапывал Рей Нефф. Оба супруга носили очки: Грета – овальные старушечьи, в стальной оправе, Рей – квадратные, без оправы. Каждый из Неффов представился ей одной большой линзой. «А я сижу между ними, как нос», – подумала она. Потрясенное внимание напуганной аудитории было целиком сосредоточено на возвышавшейся над кафедрой Бренде. Поверх ее головы маячил теперь не потускневший медный крест, который висел там много лет изжившим себя символом, а новый массивный медный круг – знак гармоничного единения и мира. Круг был идеей Бренды. Она сделала неглубокий вдох и попыталась продолжить речь, преодолевая новую помеху, материализовавшуюся у нее во рту.

– Их ярость заразила воздух, которым мы дышим, – провозгласила она, и на ее губах появился бледно-голубой мотылек, а за ним – его рыжевато-коричневая сестричка, которая упала на пюпитр со стуком, усиленным микрофоном, после чего, взмахнув крылышками, взлетела к небу, запечатанному высоким окном.

– Их ревношть отравила наш вшех…

Бренда наклонила голову, и из ее рта явилась на свет удивительно яркая, мохнатая, отвратительная на вкус бабочка-данаида с оранжевыми крылышками, окантованными широкой черной полосой. Ее полет под выкрашенными белой краской стропилами был вялым и бесцельным.

Дженни ощутила плотную опухоль внутри своего многострадального исхудавшего тела, словно там образовался кокон.

– По-мог-ит-те мне, – прерывающимся от спазмов голосом, будто чеканя некий стихотворный ритм, произнесла Бренда, склонившись к пюпитру, на котором лежали хрустящие страницы ее проповеди, забрызганные слюной и испачканные слизью насекомых.

Длинные платиново-белокурые волосы упали ей на лицо, над головой в солнечных лучах сияло медное «О». Тишина взорвалась, со всех сторон послышались голоса. Фрэнни Лавкрафт, громко, как свойственно глухим, предлагала вызвать полицию. Реймонд Нефф принял вызов неведомых сил и, вскочив, пригрозил кулаком какой-то из них, притаившейся в разлинованном солнечными лучами воздухе, при этом челюсти ходили у него ходуном. Дженни глупо хихикнула, она не могла больше сдерживать распиравшее ее изнутри веселье. Все происходившее почему-то напоминало ей очень смешную мультипликацию – фильм о неугомонном коте, которого каток расплющивает на дороге, но кот раз за разом поднимается, чтобы возобновить погоню. Она начала безудержно хохотать высоким и чистым, как полет бабочки, голосом и выдернула ладонь из Гретиной сочувственной руки. Ей было интересно, кто проделал эту шутку: Сьюки, как было известно всем, навещала хитреца Артура Холлоубреда каждый раз, когда его жена отправлялась в церковь; в Кингстоне шустрый элегантный Артур двадцать лет трахал своих студенток-физичек. Джейн Смарт уехала в Уорвик играть на хэммондовском мини-органе для группы чокнутых, собирающихся в покинутом квакерами молитвенном доме и слушающих музыку, глядя в потолок. Атмосфера там, среди этих по-матросски подстриженных оболваненных деток из среднего класса, была гнетущей (Джейн сама сказала это Мейвис Джессап, которая сказала Роуз Холлоубред, которая сказала Дженни), но платили хорошо. Александра, должно быть, лепит своих «малышек» или пропалывает хризантемы. Вероятно, никто из них не имеет к этому никакого отношения, просто они распылили что-то в воздухе, как те ученые-ядерщики, которые изобрели атомную бомбу для борьбы с Гитлером и Тодзио[61]61
  Хидеки Тодзио (1885–1948) – японский адмирал, в период Второй мировой войны военный министр Японии, один из главных обвиняемых на суде над военными преступниками.


[Закрыть], а теперь терзаются угрызениями совести; как Эйзенхауэр, отказывающийся подписать перемирие с Хо Ши Мином, которое могло бы положить конец нынешнему безумию; как поздние дикие цветы, «золотые розги» и «кружева королевы Анны», оплодотворяющие своими летучими, до поры дремлющими семенами щетинистые поля под паром там, где некогда черные рабы открыли ворота галопирующим сквайрам в плащах с длинными фалдами и высоких фетровых шляпах, отороченных мехом. Как бы то ни было, все это казалось ей безумно смешным. Херби Принс, человек с алчным взглядом и скуластым лицом, обтянутым тонкой желтушной кожей, нервно протиснулся мимо сидевшей рядом с ним Альмы Сифтон и, расталкивая всех локтями, помчался по проходу между скамьями, едва не сбив с ног миссис Холлоубред с ее негнущейся спиной. Как и остальные женщины, та, инстинктивно прикрывая рот ладонью, уже встала, чтобы в панике бежать.