Текст книги "Иствикские ведьмы"

Однако, по мере того как вода оказывала свое действие снаружи, а травка изнутри, ее речь, показалось Александре, становилась медленнее и мягче.

– Но, детка, ты ведь не носишь никаких трусиков, – напомнила ей Александра, судя по интонации, вполне одобрительно. Свет в комнате стал прибывать, хотя никто не прикасался к регулятору.

– Я не прикидываюсь, – искренне (близорукий мальчик все еще сидел в нем) заверил ван Хорн, стараясь убедить Джейн. Его лицо лежало на воде, будто на блюде, длинные, как у Иоанна Крестителя, волосы сплетались с выпрямившимися на плечах завитками. – Это идет из глубины души, поверьте, девочки. Я люблю женщин. Боже, моя мать была прелесть: умная и хорошенькая. Я часто наблюдал, как она надрывалась, день напролет работая по дому, а около половины седьмого являлся этот коротышка в деловом костюме – мой старик-отец, трудяга и зануда, – и я думал про себя: «Чего ради этот слизняк сюда приперся?» Скажите честно, что вы ощущаете, когда из вас изливается молоко?

– А что вы ощущаете, – раздраженно огрызнулась Джейн, – когда у вас встает?

– Эй, не будьте грубой.

Александра увидела неподдельную тревогу в тяжелом, блестящем от пота лице ван Хорна; по какой-то причине тема эротического возбуждения была для него болезненной.

– Не понимаю, что здесь грубого, – продолжала Джейн. – Вы хотели поговорить о физиологии, и я лишь упомянула физиологическое ощущение, недоступное женщине. То есть мы, конечно, тоже возбуждаемся, но иначе. Совершенно. Кстати, как вам нравится слово, которым определяют клитор: «гомологичный»?

Александра, возвращаясь к теме кормления грудью, предложила свое толкование ощущения:

– Это похоже на то, будто вы идете пописать, но не можете, а потом вдруг у вас получается.

– Вот за что я люблю женщин, – заметил ван Хорн. – У них такие домашние сравнения. В вашем словаре нет грубых слов. Мужчины же, господи Исусе, они так чувствительны ко всему – к крови, паукам, ушибам. Вы знаете, что у многих видов животных сука, или свиноматка, или как там они еще называются, пожирает детское место?

– Думаю, вы не отдаете себе отчета в том, как шовинистически это звучит, – сказала Джейн, с трудом сохраняя сухость тона.

Однако сухость эта выглядела нелепой, потому что Джейн встала на цыпочки и ее серебристые груди выступили из воды, одна оказалась чуть выше и меньше, чем другая. Джейн сжала их ладонями и, обращаясь к некоей точке, расположенной между мужчиной и женщиной, как к невидимому свидетелю своей жизни, который всегда рядом, хотя мы почти никогда не разговариваем с ним вслух, сказала:

– Я всегда хотела, чтобы мои груди были больше. Как у Лексы. У нее очаровательные большие пузыри. Покажи-ка их, душенька.

– Джейн, умоляю тебя. Ты вгоняешь меня в краску. Не думаю, что для мужчины самое важное размер, самое важное… самое важное – сосок и соответствие фигуре. А также то, что ты сама о них думаешь. Если тебе они нравятся, понравятся и другим. Я не права? – обратилась она к ван Хорну.

Но он не желал выступать в роли представителя мужчин. Так же как Джейн, поднявшись, он накрыл ковшиками волосатых кистей мужские рудименты сосков, крохотные бородавки, окруженные влажными черными змейками.

– Вы только представьте весь этот процесс, – умоляюще произнес он. – Весь этот механизм женского тела с его проводящими путями, вырабатывающий пищу, соответствующую потребностям ребенка лучше, чем любая формула, выведенная в лаборатории. Представьте ощущение сексуального наслаждения. Интересно, головоногие его испытывают? А планктон? Правда, им-то думать не нужно, а мы… мы ведь думаем. Каких только уловок не приходится измышлять женщинам, чтобы не дать нам спасовать! Это почище, чем сконструировать один из тех самолетов-разведчиков, которые стоят налогоплательщикам тьму-тьмущую денег, пока их не собьют. Вообразите, что женщины оставили свои усилия: никто больше никого не трахает, и род человеческий застыл в неподвижности – все наслаждаются лишь созерцанием солнечных закатов и теоремой Пифагора.

Александре нравился ход его мыслей, и было нетрудно следить за их развитием.

– Я в восторге от вашей бани, – мечтательно объявила она. – Никогда не думала, что она мне так понравится. Все черное, кроме этой прелестной медной проводки, которую соорудил Джо. Он бывает очень мил, когда снимает свою шляпу.

– Кто такой Джо? – спросил ван Хорн.

– Разговор, с-сдается мне, с-спускаетс-ся на с-самый примитивный уровень, – прошипела Джейн, все «с» получились у нее слегка накаленными.

– Я могу включить музыку, – засуетился ван Хорн, трогательно заботясь о том, чтобы они не скучали. – У меня здесь вмонтирована четырехдорожечная стереосистема.

– Ш-ш… – Джейн приложила палец к губам. – Я слышу машину на подъездной аллее.

– Это ряженые, – сказал ван Хорн. – Фидель угостит их резаными яблоками, которые мы насушили.

– Может, это Сьюки вернулась? – предположила Александра. – Джейн, я тебя обожаю; у тебя такие прелестные уши.

– И правда, разве не хороши? – согласилась Джейн. – У меня действительно симпатичные ушки, даже мой отец всегда это говорил. Взгляните! – Она отвела назад волосы и показала сначала одно, потом другое ухо. – Единственная беда, что правое расположено чуть выше левого, поэтому, какие бы очки я ни надела, они сидят на носу криво.

– Они почти квадратные, – продолжала любоваться Александра.

Восприняв это как комплимент, Джейн добавила:

– Да, миленькие и плотно прилегают к голове. У Сьюки они торчат, как у обезьянки, ты никогда не замечала?

– А как же, конечно замечала.

– И глаза слишком близко посажены, и прикус ей следовало исправить в детстве. И нос… Какая-то пуговка. Честно говоря, ума не приложу, как все это вместе может выглядеть так хорошо, как оно выглядит.

– Не думаю, что Сьюки вернется, – сказал ван Хорн. – Слишком уж она предана негодяям-неврастеникам, которые правят этим городом.

– И да, и нет, – отозвался кто-то; Александра подумала, что это Джейн, но голос напоминал ее собственный.

– Ну не славно ли здесь, и так уютно, – произнесла она, чтобы проверить свой голос. Он прозвучал низко, как мужской.

– Наш дом вдали от дома, – отозвалась Джейн саркастично, как предположила Александра. Для нее не составляло ни малейшего труда настроиться на бесплотную гармонию с Джейн.

Звук, который услышала Джейн, не имел отношения к Сьюки. Это был Фидель, он принес бокалы «Маргариты» на огромном чеканном серебряном подносе, о котором с таким восторгом рассказывала Александре Сьюки; кромку каждого из трех широких бокалов на тонкой ножке он предварительно обмакнул в толченую морскую соль. Александра уже так освоилась с наготой, что ей показалось странным, почему Фидель явился не голым, а в похожей на пижаму униформе цвета армейской спецовки.

– А теперь оцените это, дамы, – произнес ван Хорн.

Хвастливая интонация, равно как и вид белых ягодиц, представших во всей красе, когда он, выбравшись из ванны и перейдя к дальней черной стене, стал нажимать там какие-то кнопки, снова придали ему нечто мальчишеское. Раздался легкий шорох хорошо смазанных шарниров, и участок потолка над их головами, не пористый, а сделанный из тусклого гофрированного металла, из какого делают сараи для инструментов, отъехал, открыв чернильное небо с мелкой россыпью звезд. Александра разглядела зыбкую паутину Плеяд и гигантский красный Альдебаран. Эти опрокинутые далекие небесные миры, не по-осеннему теплый, но освежающий воздух, невельсоновские лабиринты углублений в черных стенах, сюрреалистические луковичные выпуклости собственного тела – все это идеально соответствовало ее чувственному восприятию, такому же осязаемому, как окутанная паром ванна и прохладная ножка бокала, зажатая между пальцами. У Александры было ощущение, будто она органически сращена со множеством неземных тел. Звездный туман, сгущаясь, превращался в жидкость, которая слезами оседала на ее горячих глазах. Невзначай она превратила ножку своего бокала в стебель пышной желтой розы и вдохнула аромат. Роза пахла лаймовым соком. Губы Александры, напоенные соляными кристаллами, тяжелыми, как капли росы, разомкнулись. Шип на розовом стебле проколол подушечку пальца, и она увидела, как в центре папиллярного завитка расцвела одинокая капелька крови.

Даррил ван Хорн, наклонившись вперед, хлопотал над еще какими-то кнопками и рычажками, и его тускло светящиеся белые ягодицы казались единственной частью тела, не покрытой волосами и не представляющей обтянутый водонепроницаемой оболочкой костяк. Они являли свою подлинную суть, так у большинства людей за проявление их достоверной сущности мы принимаем голову. Александре захотелось поцеловать их – его блестящие невинные незрячие ягодицы. Джейн передала ей что-то обжигающе горячее, и она послушно поднесла это к губам. Пламень, опаливший горло Александры, смешался с огненной яростью устремленного на нее взгляда Джейн, между тем как похожая под водой на рыбу рука подруги пощипывала и поглаживала ее живот и плавающие на поверхности груди, которым, по ее собственным словам, та завидовала.

– Эй, примите и меня, – взмолился ван Хорн и шумно плюхнулся обратно в воду, спугнув момент: маленькая ручка Джейн с мозолистыми подушечками, напоминавшими рыбьи зубки, покачиваясь, отплыла назад.

Разговор возобновился, но слова дрейфовали, лишенные смысла, реплики напоминали легкие касания, и время ленивыми петлями протягивалось сквозь пустоты сознания Александры в ожидании возвращения Сьюки, которая должна была привезти обратно реальное время.

Она ворвалась, неся с собой осень, заплутавшую в замшевой юбке с пояском из сыромятных косичек и застегнутом у талии твидовом жакете с расходящейся встречной складкой на спине, как у охотницы; теннисный костюм остался дома, в корзине для грязного белья.

– Твои дети в полном порядке, – сообщила она Джейн Смарт. Судя по всему, Сьюки ничуть не смутило то, что они сидели в одной ванне. Казалось, она хорошо ориентировалась в этой комнате с выложенным особой плиткой полом, змеиными клубками блестящих трубок, частоколом подсвеченных зеленых джунглей за стеклом и холодным прямоугольником звездного неба посредине потолка. С обычной восхитительной деловитостью Сьюки быстро поставила свою кожаную сумку, огромную, как седельный вьюк, на прежде не замеченный Александрой стул – мебель, стулья и матрасы здесь были черными и растворялись во мраке – и начала раздеваться: скинула туфли на низком каблуке с квадратными мысами, потом охотничий жакет, затем стянула с бедер замшевую юбку с уже развязанным пояском, расстегнула бледно-бежевую шелковую блузку, спустила нижнюю юбку цвета чайной розы вместе с белыми трусиками и, наконец, расстегнув лифчик, наклонилась вперед, подставив руки: две освободившиеся от своего груза чашечки легко упали ей прямо в ладони, и вслед им вырвались на свободу груди. Они были достаточно маленькими, чтобы сохранять форму и без лифчика, однако отнюдь не торчали вперед агрессивно, как цветочные бутоны: закругленные конусы с верхушками, которые кто-то словно бы обмакнул в густую розовую краску.

Ее тело представлялось Александре бледным белым пламенем; она наблюдала, как Сьюки спокойно наклонилась, подняла с пола белье, бросила его на материализовавшуюся тень стула, потом по-деловому порылась в своей огромной сумке с откидным верхом, нашла там несколько шпилек и стала подкалывать волосы. Они были того светлого, но яркого окраса, который называют рыжим, но он на самом деле представляет нечто среднее между абрикосом и багрянцем густого тисового леса. Такими были ее волосы повсюду, и когда она подняла руки, под мышками открылись два пучка, абсолютно одинаковых, как два мотылька, разлетающихся в разные стороны. Сьюки шагала в ногу с прогрессом, Александра и Джейн еще не порвали с патриархальным требованием брить подмышки, внушенным им в молодости, когда их учили быть женщинами. В библейской пустыне женщин заставляли выскребать подмышки острыми камнями; эти волосы возбуждали мужчин, и Сьюки, как младшая из ведьм, менее других чувствовала себя обязанной стричь и смирять свою естественную растительность. Ее стройное тело с руками и ногами, усеянными веснушками, было, однако, весьма пышным, и его выпуклости приятно колыхались, когда она направлялась к кругу ванны, выхваченному желтоватым светом ламп из искусственно созданного мрака, напоминающего интерьер звукозаписывающей студии. В тишине абрис ее обнаженной красоты мигал, как в кино, когда быстрая смена неподвижных кадров создает у зрителя впечатление прерывистого, перемежающегося движения, тревожного и призрачного. Приблизившись к ним, фигура Сьюки вновь обрела трехмерность, ее прелестно продолговатое обнаженное бедро немилосердно портили розовая бородавка и желтовато-серый синяк (память о пароксизме радикальной вины Эда Парсли?), веснушками были усеяны не только конечности, но и лоб, и переносица, отчетливое созвездие крапинок четко выделялось даже на подбородке – аккуратном треугольнике, сморщившемся от решимости, когда она, присев на край ванны, сделав глубокий вдох, выгнув спину и напрягая ягодицы, приготовилась осторожно погрузиться в дымящуюся целебную воду.

– Пресвятая Дева! – воскликнула Сьюки.

– Ты привыкнешь, – подбодрила ее Александра. – А когда приспособишься, увидишь: это – рай.

– Девочки, вам горячо? – с чувством превосходства удивился Даррил ван Хорн. – Для себя лично я делаю воду на двадцать градусов горячее. Прекрасно помогает с похмелья. Все яды вмиг погибают.

– И что они делают? – поинтересовалась Джейн Смарт. Ее голова и шея, казалось, съежились оттого, что взгляд Александры неотрывно и любовно наблюдал за Сьюки.

– О, – ответила Сьюки, – то же, что и всегда: смотрят старые фильмы по пятьдесят шестому каналу и до тошноты объедаются конфетами, которые удалось настрелять.

– А ко мне ты, случайно, не заворачивала? – спросила Александра, испытывая странную робость. Сьюки, такая обворожительная, сидела теперь в воде рядом с ней; поднятые ею волны омывали кожу Александры.

– Детка, Марси уже семнадцать, – ответила Сьюки. – Она большая девочка и в состоянии со всем справиться сама. Проснись!

Она протянула руку и шутливо толкнула Александру в плечо; в этот момент одна ее грудь с розовой головкой показалась над водой; Александре захотелось пососать ее даже больше, чем незадолго до того хотелось поцеловать попку ван Хорна. Мысленно она прозрела мучительную картину: ее лицо погружено в воду одной щекой, распущенные волосы струятся, заплывая в рот, губы округлены навстречу им буквой «О». Левая щека у нее горела, Сьюки своим зеленым взором читала ее мысли. Ауры трех ведьм – розовая, фиолетовая и рыжевато-коричневая – сплетались под льющимся сверху звездным светом с жесткой коричневой штуковиной, маячившей над головой ван Хорна вроде нелепого деревянного нимба, лучами обрамляющего голову святого в обнищавшей мексиканской церкви.

Марси, девочка, о которой говорила Сьюки, родилась, когда Александре был двадцать один год и она бросила колледж, уступив мольбам Оззи выйти за него замуж. Александра вспоминала сейчас, как четверо ее детей один за другим появлялись на свет: мучительнее всего высасывало ее внутренности рождение девочек, а не мальчиков, те были в некотором роде мужчинами от рождения. Она ясно представила агрессивный вакуум, внезапную тянущую боль, силящиеся выбиться наружу продолговатые синюшные черепки с жутковато вздувшимися сморщенными мышцами над местом, где в свое время прорастут брови. Девочки были приятнее на вид, даже в первые дни: подающие столько надежд, жаждущие, голодные, сладко присасывающиеся к груди лапушки, обещающие превратиться в красавиц и рабынь. Дети: их милые, подогнутые колечками ножки, словно во сне они скачут на крохотных лошадках, прелестные развилочки, перепеленатые подгузниками, гибкие фиолетовые ступни, кожа, тонкая и гладкая по всему тельцу, как на пенисе, неподвижный серьезный взгляд синих глаз, завитки натужно воркующих ротиков. Ты качаешь их, прижав к левому боку, а они нежно, как виноградная лоза к стене, льнут к тому боку, где находится сердце. Аммиачный запах пеленок. Александра заплакала, вспомнив о своих потерянных младенцах, поглощенных детьми, в которых они превратились, младенцах, расчлененных на куски и скормленных времени: дням, годам… Теплые слезы выкатились у нее из глаз и прохладными по контрасту с разгоряченным лицом каплями стекали по складкам, утопающим в крыльях носа, оставляя соленый след в уголках губ, дальше они сползали по подбородку, образуя ручеек в его расщелине. Все это время Джейн не отнимала от нее рук; ее ласки стали настойчивее, она массировала затылок Александры, спускаясь по трапециевидной мышце к дельтовидной, потом – к грудным…

О как облегчала печаль сильная рука Джейн, которая мяла ее тело то над, то под водой, порой ниже талии. Красные огоньки температурного контроля зорко следили за пространством вокруг ванны, несущие освобождение отравы «Маргариты» и марихуаны смешивались, образуя под кожей алчное, чувственное черное царство; бедные брошенные дети были принесены в жертву, чтобы она смогла обрести могущество, свое дурацкое могущество; это понимает только Джейн, Джейн и Сьюки.

Сьюки, гибкая и молодая, сидит рядом, касается Александры, а та – ее, тело Сьюки извивается не от боли в мышцах, оно просто гнется, как ивовый прут, податливый, усеянный нежными крапинками; никогда не видящий солнца затылок под убранными сейчас в пучок волосами хранит девственную белизну – пластичный фрагмент алебастра, окаймленный янтарными локонами. То, что Джейн проделывала с Александрой, та проделывала со Сьюки – ласкала ее. Тело Сьюки казалось ей шелковистым, гладким, тяжелым плодом, Александра настолько растворилась в своей печально-торжественной любви, что не ощущала разницы между ласками, которые дарили ей, и теми, которые дарила она сама. Над водой возникали плечо, рука или грудь, три женщины смыкались все теснее, чтобы, наподобие граций с рисунка в книжке, образовать неделимый клубок, в то время как их волосатый смуглый хозяин, выбравшись из ванны, копался в своих черных ящиках. Сьюки странно практичным голосом, который, как казалось Александре, доносился сюда, в эту «звукозаписывающую студию», откуда-то издалека, обсуждала с этим мужчиной, с ван Хорном, какой диск поставить на его дорогостоящую паронепроницаемую стереосистему. Он оставался голым, и его болтающиеся мертвенно-бледные гениталии казались такими же милыми, как собачий хвост, колечком свернувшийся над безобидной пуговкой ануса.

Этой зимой в Иствике будет о чем посудачить – потому что здесь, как в Вашингтоне или Сайгоне, существовало много каналов утечки информации; у Фиделя была в городе приятельница, официантка из «Немо», пронырливая чернокожая женщина с Антигуа, по имени Ребекка, – уж они-то порасскажут о мерзостях, которые творятся в старом поместье Леноксов. Александру поразило в первый вечер и поражало потом нескладное человеческое дружелюбие происходящего, определявшееся нескладным дружелюбием их страстного и немного чудаковатого хозяина. Он не только кормил их, предоставлял укрытие, возможность послушать музыку и понежиться на удобных темных матрасах, но также одарял благословением, без которого храбрость, доступная нашим временам, теряет силу и утекает в канавы, прорытые другими – всеми этими старыми священнослужителями, запретителями, поборниками героического воздержания, пославшими замечательную женщину Анну Хатчинсон, проповедовавшую среди женщин, в дикие джунгли. Они обрекли ее на то, чтобы с нее сняли скальп краснокожие, по-своему такие же фанатичные и неумолимые, как пуританские святые.

Как все мужчины, ван Хорн требовал, чтобы женщины считали его королем, но его система взимания дани, по крайней мере, касалась имущества, которым они реально располагали, – собственных тел и жизненной силы, – а не духовных предписаний, навязанных несуществующими Небесами. Проявлением доброты со стороны ван Хорна было то, что он включал их любовь друг к другу в своего рода любовь к нему самому. В его любви к ним было нечто отвлеченное и, следовательно, формальное, а в их реверансах и услугах, которые они ему оказывали, – просто дань учтивости. Они носили предметы туалета, которые он им дарил: перчатки из кошачьей шерсти и зеленые кожаные подвязки, или связывали его красно-шерстяным монашеским поясом длиной в девять футов. Как в тот первый вечер, он зачастую стоял над ними и чуть позади, настраивая свое замысловатое (этим он все же кичился) невосприимчивое к влаге оборудование.

Ван Хорн нажал кнопку, и гофрированная крыша сомкнулась, закрыв квадрат ночного неба. Потом поставил пластинку. Сначала это был голос радостного, вызывающего женского отчаяния – Джоплин, которая, исходя воплями и стенаниями, до хрипоты орала песни «Частичка моего сердца», «Возьми, пока можешь», «Летняя пора» и «На мне». Затем Тайни Тим, который, бродя на цыпочках среди тюльпанов, издавал такие волнующие гермафродитные трели, что ван Хорн снова и снова возвращал иглу на начало пластинки – никак не мог наслушаться, пока ведьмы шумно не потребовали опять поставить Джоплин. Акустическая система была устроена так, что музыка окружала их, лилась из всех четырех углов помещения. Они танцевали – четыре фигуры, окутанные лишь своими аурами и волосами, совершали несмелые, минимальные движения в ритме музыки, целиком отдаваясь во власть засасывающего, призрачно-титанического присутствия певцов. Когда Джоплин в рваном ритме выкаркивала слова «Летней поры», словно вспоминая их в промежутках между спазмами страсти или раз за разом поднимаясь с ковра после нокаута, полученного в боксерском поединке, происходившем в ее одурманенных наркотиками внутренностях, Сьюки и Александра раскачивались, держа друг друга в объятиях и не передвигая ног, пряди их распущенных, напоенных слезами волос сплетались, груди соприкасались, они обнюхивали и ощупывали друг друга, как во время вялой драки подушками, мокрыми от пота, бусинки которого блестели у них на груди, наподобие широких древнеегипетских ожерелий. А когда Джоплин во вступлении к «Я и Бобби Мак-Джи» обманчиво веселым голосом стала затягивать их в водоворот страсти, ван Хорн с покрасневшим пенисом, чудовищно восставшим благодаря манипуляциям, которые Джейн, встав на колени, производила над ним своими сверхъестественно преобразившимися руками – они казались затянутыми в белые резиновые перчатки с приделанными к ним париками, а пальцы были широкими на концах, как у древесной жабы или лемура, – пантомимически исполнил в темноте над ее склонившейся головой бурное соло вдохновенного пианиста из оркестра, во всю мочь наяривающего буги-вуги.

Потом на обтянутом черным плюшем матрасе, принесенном хозяином, ведьмы предавались игре, пользуясь частями его тела как словарем, при помощи которого они изъяснялись друг с другом. Ван Хорн демонстрировал сверхъестественный самоконтроль, и когда семя все же изверглось, оно оказалось неправдоподобно холодным, как отметили впоследствии все три женщины.

Одеваясь после полуночи, в первый час ноября, Александра чувствовала себя так, словно наполняла одежду – в теннис она играла в обтягивающих брюках, немного скрадывавших полноту ног, – невесомым газом, настолько разреженной от долгого погружения в воду и вдыхания отравы стала ее плоть. По дороге домой в своем пропахшем собакой «субару» она увидела в скошенном ветровом стекле пятнистый скорбный лик полной луны, и на мгновение ей представилась абсурдная картина: высадившиеся там астронавты в порыве царственной жестокости распылили зеленую краску по всей ее необозримой иссохшей поверхности.