Текст книги "Иствикские ведьмы"

– Как не обратить.

– У меня покалывает подушечки пальцев.

– Может, пора посмотреть, не готовы ли существа противоположной породы снести яйца?

– Давайте-давайте.

– Вперед.

Разбрызгивая воду, они неуклюже вылезли из ванны – серебро, родившееся из свинца в результате бурной химической реакции, – и стали нащупывать полотенца.

– Где же он?

– Может, спит? Надо сказать, я задала ему жару на корте.

– Говорят, после определенного возраста вода вредна для кожи и нужно непременно смазывать ее маслом после мытья.

– У нас есть притирания.

– У нас ведра всяких притираний.

– Стоит лишь руку протянуть. Вы все еще расслаблены?

– О да. Я действительно расслаблена.

– А вот еще одно, точнехонько под вашим прелестным сосочком. Как крохотный розовый пятачок.

Несмотря на царившую в помещении темноту, никому не казалась удивительной подобная прозорливость, потому что зрачки у всех четверых расширились настолько, что захлестнули серую, ореховую, карюю и голубую радужки. Одна из ведьм ущипнула Дженнифер за «лишний сосок» и спросила;

– Что-нибудь чувствуете?

– Нет.

– Хорошо.

– Испытываете смущение? – спросила другая.

– Нет.

– Хорошо, – одобрила третья.

– Ну разве она не умница?

– Умница.

– Просто думайте: «Я плыву».

– У меня такое чувство, словно я лечу.

– У нас тоже.

– Причем всегда.

– Мы рядом с вами.

– Это потрясающе.

– Мне нравится быть женщиной, честное слово, – сказала Сьюки.

– Еще бы, – сухо констатировала Джейн Смарт.

– Я хочу сказать, что это не просто пропаганда, – подчеркнула Сьюки.

– Детка моя, – ворковала Александра.

– О-о! – сорвалось с губ Дженни.

– Нежно. Еще нежнее.

– Это рай.

– А мне кажется, – категорически, будто спорила с кем-то, говорила в трубку Джейн Смарт, – что она была излишне заискивающей и притворно-скромной, как Алиса в Стране чудес. Думаю, у нее что-то на уме.

– Что может быть у нее на уме? Мы все бедны как церковные мыши, и за всеми нами тянется шлейф городских скандалов! – возразила Александра.

Мысленно она все еще пребывала в своей мастерской, с наполовину одетыми плотью каркасами двух плавающих, неплотно сомкнутых женских фигур. Перебирая кучки нарезанной бумаги, предназначенной для изготовления папье-маше, Александра размышляла: почему ей теперь не дается та убедительность, какую она умела придавать своим глиняным статуэткам; крохотные, но тяжелые «малышки» были предназначены для того, чтобы покоиться на приставных столиках или на каминной решетке в какой-нибудь комнате для танцев.

– Ты осмысли ситуацию, – призвала ее Джейн. – Она вдруг оказывается сиротой. Совершенно очевидно, что в Чикаго она натворила дел. Здешний дом слишком велик, ей не под силу отапливать его и платить налоги. Но ей некуда податься.

В последнее время Джейн, похоже, старалась в каждую бочку меда влить ложку дегтя. За окном, на фоне все еще бесснежной зимы, на холодном ветру раскачивались голые серо-коричневые ветки с прикрепленной к ним птичьей кормушкой, которую пора было снова наполнить. У младших Споффордов были рождественские каникулы, но сейчас они отправились на каток, дав Александре возможность часок поработать; времени терять не следовало.

– А мне показалось, что Дженнифер очень мило вписалась в нашу компанию, – возразила она. – Мы не должны замыкаться в своем кругу.

– И мы никогда не должны покидать Иствик, – неожиданно заявила Джейн. – Какой ужас с Эдом Парсли, правда?

– А что с ним? Он вернулся к Бренде?

– Она получит его по кускам, – последовал жестокий ответ. – Они с Зарей Полански подорвались на собственноручно изготовленной бомбе в какой-то лачуге в Нью-Джерси.

Александра припомнила призрачное лицо Эда в тот вечер, когда состоялся концерт, свое последнее впечатление о нем: его аура имела болезненно-зеленый оттенок, а кончик длинного самодовольного носа так выдался вперед, что лицо казалось натянутым с обеих сторон, как резиновая маска. Она уже тогда могла сказать, что Эд обречен. От грубого выражения Джейн «она получит его по кускам» Александру словно резанули ножом, по согнутому предплечью, по кисти, державшей трубку, в которой обитал голос Джейн; рука вместе с трубкой поплыла прочь от уха, между тем как оконный переплет прошел сквозь глаза и тело Александры, словно параллельные проволочки яйцерезки.

– Его опознали по отпечаткам пальцев руки, найденной среди обломков, – продолжала Джейн. – Оторванной руки. Сегодня утром все это показывали по телевизору. Удивительно, что Сьюки тебе еще не позвонила.

– Сьюки немного обиделась на меня: вероятно, ей показалось, что в тот вечер я предпочла ей Дженнифер. Бедный Эд, – сказала Александра, чувствуя себя так, будто ее самое несет замедленной взрывной волной. – Она, наверное, ужасно подавлена.

– Полчаса назад, когда я с ней разговаривала, так не казалось. По-моему, больше всего ее занимало, сколько строк новая администрация «Слова» отведет под эту историю. Там теперь вместо Клайда сидит парень, который гораздо моложе всех нас, его прислали хозяева; все считают, что они – прикрытие мафии, подвизающейся, как ты знаешь, в Вашингтоне. Он только что со студенческой скамьи и ничего не смыслит в газетном деле.

– Сьюки винит себя?

– Нет, с какой стати? Она никогда не советовала Эду бросить Бренду и сбежать с этой нелепой грязнулей, наоборот, как могла, старалась сохранить их брак. Сьюки рассказывала мне, что уговаривала его держаться за Бренду и пасторат, по крайней мере пока он не найдет себе места в пиаровской сфере. Ведь все священники и проповедники, которые отходят от церкви, идут именно туда.

– Не знаю, все так запутанно, – слабо молвила Александра. – А руки Зари тоже нашли?

– Не знаю, что там нашли от Зари, но считаю невероятным, чтобы ей удалось спастись, если только… – «Если только она не была ведьмой» – таково было невысказанное предположение.

– Даже это мало помогло бы против кордита, или как там его называют. Даррил, наверное, знает.

– Даррил считает, что я созрела для Хиндемита[46]46
  Пауль Хиндемит (1895–1963) – немецкий композитор.


[Закрыть].

– Милая моя, так это же замечательно. Хотела бы я услышать, что созрела для возвращения к своим «малышкам». Кроме всего прочего, я ведь еще и деньги теряю.

– Александра С. Споффорд, – сурово и торжественно произнесла Джейн Смарт, – Даррил желает тебе только добра. Эти нью-йоркские дилеры выколачивают по десять тысяч долларов за какие-то безделицы.

– Но не за мои, – ответила Александра и в унынии повесила трубку.

Она не хотела быть одним из ингредиентов в горшке, где Джейн варила свою отраву, не желала становиться частью местной суточной похлебки. Она мечтала, глядя из окна, видеть золотую землю, простирающуюся на многие мили вокруг, поросшую полынью, а вдалеке – горы, белые и воздушные, как облака, только прикованные к месту.

Должно быть, Сьюки простила Александру за излишнее внимание к Дженни, поскольку позвонила ей после поминальной службы по Эду, чтобы представить полный отчет. Между тем выпал снег. За год забываешь об этом чуде: какие сразу открываются просторы, каким осязаемым становится воздух; как струящиеся снежинки, прочерчивая его диагоналями, превращают все вокруг в штрихованную гравюру; как поутру птичья кормушка набекрень нахлобучивает на себя белый пушистый берет; насколько более контрастными становятся редкие высохшие коричневые листья, не опавшие с дуба, и кустики болиголова с их поникшими темно-зелеными веточками; каким пронзительно синим становится небо – словно освободившаяся от содержимого опрокинутая лазоревая чаша; какая волнующая вибрация исходит от стен внутри дома, вдыхая новую жизнь в рисунок на обоях; какие загадочно-интимные бледные тени отбрасывают амариллисы в горшках на подоконнике.

– Бренда выступала, – рассказывала Сьюки. – Какой-то зловещий толстяк с бородой и конским хвостиком на затылке от имени Революции заявил, что Эд и Заря – мученики гнусной тирании или что-то в этом роде. Он страшно возбудился, а поскольку с ним была банда, одетая под Кастро, я боялась, что стоит кому-нибудь что-нибудь сказать или выйти из строя, как нас начнут избивать. Но Бренда, надо отдать ей должное, вела себя мужественно. Она становится великолепной.

– В самом деле?

Фальшивая монета – вот что приходило на ум Александре, когда она вспоминала Бренду: голову с лоснящимися светлыми волосами, туго закрученными на затылке, отворачивающуюся от нее среди чванливой суеты разнообразных аур концертного вечера. От других встреч осталось воспоминание о продолговатом, словно припудренном мелом лице с притворно-любезной улыбкой на губах, накрашенных ярче, чем можно было бы ожидать, и горячечным румянцем розы, теряющей последние лепестки.

– Контуры одеяний у нее теперь исключительно Т-образные: темные костюмы с накладными плечами и шелковые галстуки, настолько широкие, что кажется, будто она после поедания лобстера забыла снять салфетку, заткнутую за ворот. Говорила она минут десять – о том, каким заботливым пастырем был Эд, как вникал во все проблемы Иствика, включая хрупкую экологию города, его мятущуюся молодежь и все такое прочее, пока совесть – при слове «совесть» у нее сорвался голос, тебе бы понравилось, она промокнула платочком всего две слезинки, одну в правом, другую в левом глазу, как раз в меру, и продолжила: пока совесть не велела ему распространить свою энергию за пределы города, который так ценил его усилия. – Сьюки от души демонстрировала свои способности к подражанию; Александра живо представила, как забавно морщится и вытягивается верхняя губа подруги. – И посвятил ее, свою незаурядную энергию, – продолжала Сьюки, – тому, чтобы попытаться искоренить зло, недуги, отравляющие сокровенную жизнь нашего народа. Она заявила, что страна томится под проклятием злых чар, и при этом посмотрела мне прямо в глаза.

– А ты что?

– Улыбнулась. Это ведь не я увезла его в Нью-Джерси и вовлекла в отряд бомбистов, а Заря. Кстати, кроме толстяка, о ней почти – а то и вовсе – никто не вспомнил. Судя по всему, от нее не нашли и следа – только какие-то лохмотья, но они, вполне вероятно, могли быть останками одежды, хранившейся в гардеробе. Она была таким ничтожеством – может, просто просквозила через крышу? Полански, или как там их фамилия, отчим и мать, тоже появились, видела бы ты, как они были одеты, – как какие-нибудь киноперсонажи тридцатых годов. Похоже, они не так часто выбираются из своего трейлера. Я все смотрела на мать, мне было интересно, как выглядит цирковая акробатка; должна сказать, фигуру она сохранила, но лицо… Ужасающее. Все покрыто коркой, какая бывает на пятках, когда сотрешь ноги. Никто не знал, что им сказать, поскольку девчонка была всего лишь шлюхой Эда, к тому же и сам факт ее гибели официально не установлен. Даже Бренда не знала, как вести себя, когда после службы прощалась со всеми на крыльце, ведь, в сущности, именно в этом семействе кроется для нее корень зла, но, надо признать, она была великолепна – исключительно куртуазна, этакая grande dame, – и, сверкнув слезой, выразила им свои соболезнования. Я знаю, что Бренда не нашего поля ягода, но меня искренне восхищает то, как она сумела воспрянуть и извлечь кое-что из ситуации, в которой очутилась. Кстати, о ситуации… – Сьюки сделала паузу, явно пытаясь подловить подругу, которая, как ей показалось, отвлеклась от разговора.

– Да? – подхватила реплику Александра, праздно прижимая кончик пальца к нижней части запотевшей поверхности кухонного окна и подсознательно воспроизводя протаявшими кружочками узор то ли падающих снежинок, то ли Сьюкиных веснушек, то ли дырочек в микрофоне телефонной трубки, то ли красочных мазков, коими Ники де Сен-Фалль раскрашивала свои всемирно известные скульптуры «Нана».

Александра обрадовалась, что подруга снова заговорила; порой ей казалось, что, если бы не Сьюки, она начисто утратила бы всякую связь с миром повседневных событий и улетела бы в стратосферу так же, как этот несчастный даун вылетел из дома в Нью-Джерси.

– Меня уволили, – сообщила Сьюки.

– Детка! Не может быть! Как они могли, ты ведь теперь единственная светлая личность в этой газете.

– Ну, вообще-то можно сказать, что я сама ушла. Парень, которого взяли на место Клайда (у него какая-то еврейская фамилия, которую я не могу запомнить – Бернштейн, Бирнбаум… – да и не хочу ее запоминать), сократил мой некролог на гибель Эда с целой колонки до половины, свел его к двум лишившимся всякого смысла абзацам. Он заявил, что на этой неделе у них, видите ли, космического значения событие – еще один местный бедолага убит во Вьетнаме, но я-то знаю: это потому, что ему со всех сторон нашептывают, будто Эд был моим любовником, и он боится, как бы я не перегнула палку, а то люди будут хихикать. Когда-то давно Эд дал мне свои стихи, написанные под Боба Дилана, я намеренно включила пару из них в некролог и не стала бы возражать, если бы меня попросили снять именно их; но они вычеркнули даже кусок о том, что Эд участвовал в группе «Фэр хаузинг» и в Гарварде на факультете богословия был в числе лучших. Я так и заявила этому парню: «Вы живете в Иствике без году неделю и, судя по всему, не понимаете, как здесь любили преподобного Парсли». А этот сопляк, окончивший какой-то паршивый Браун, улыбнулся и ответил: «Я наслышан о том, как его здесь любили». Тогда я сказала: «Я ухожу. Я всегда очень тщательно работала над своими материалами, и мистер Гейбриел почти никогда не вычеркивал у меня ни слова». Это вызвало у несносного мальчишки еще более ироничную улыбку, и мне ничего не оставалось, как выйти вон. Правда, прежде чем выйти, я выхватила из его руки карандаш и сломала его у него перед носом.

Александра рассмеялась: как хорошо, что у нее есть такая энергичная, трехмерная подруга – не чета тем злобным плоским клоунским физиономиям, которые живут в ее спальне.

– Ой, Сьюки, неужели ты это действительно сделала?

– Да, и еще добавила: «Чтоб вам ногу сломать», а потом бросила обломки карандаша в мусорную корзину. Паршивый жиденок. Но что мне теперь делать? Все, что у меня есть, – это около семисот долларов на банковском счете.

– Может быть, Даррил…

Мысленно Александра по любому поводу обращалась к Даррилу, перед ее глазами всплывали то его обеспокоенное лицо, забрызганное слюной, то пыльные углы его дома, нуждающегося в женском попечении, то отдельные моменты их встреч – например, холод, который воцаряется от его хриплого нервного лающего смеха, после которого челюсти у него резко смыкаются, и мир, такой, как он есть, рушится от мгновенного заклятия. Подобные видения посещали Александру не потому, что она сознательно вызывала их с какой-то определенной целью, они наплывали одно на другое, как радиоволны в мчащемся по ветреной дороге автомобиле. В то время как Сьюки и Джейн, казалось, черпали новые силы и страсть в ритуалах посещения острова, Александра видела, что ее независимое существование из глины по сути перетекало в бумагу и дававшая ей силу связь с природой убывала. Она не подрезала на зиму свои розовые кусты; не заложила листья в компост, как всегда делала в ноябре; постоянно забывала наполнить птичью кормушку и больше не кидалась к окну, чтобы отогнать от нее жадных серых белок. Александра двигалась как в тумане, что заметил даже Джо Марино, и это его обескураживало. Тоскливость в жене – часть общественного договора, но тоскливость в любовнице подтачивает мужчину. Единственное, чего хотелось Александре, так это вымачивать свои косточки в тиковой ванне, склонив голову на волосатый торс ван Хорна под доносящиеся из стереосистемы трели Тайни Тима: «Жить при солнечном свете, любить при лунном, наслаждаться!»

– У Даррила и без меня дел по горло, – сказала Сьюки. – Город собирается перекрыть ему воду за неуплату, и он, как я предполагаю, взял Дженни Гейбриел в ассистентки.

– Ты так предполагаешь?

– Ну, она же работала лаборанткой в Чикаго, а здесь осталась не у дел, совсем одна…

– Сьюки, это твоя вина, дорогая. Ну не коварство ли это?

– Мне казалось, я немного ей обязана, к тому же она выглядит такой трогательно-очаровательной и серьезной в этом своем белом пальтишке. Мы вчера были там.

– Вчера была вечеринка, и мне никто ничего не сказал?!

– Какая там вечеринка! Никто не раздевался.

«Полагаться можно только на себя, – подумала Александра. – Нужно найти новую опору в жизни».

– Мы пробыли меньше часа, душенька, честное слово. Так получилось. На вечеринке был еще человек из городского водоканала с предписанием, или что там они ему решили вручить. Он никак не мог найти вентиль, согласился выпить, и мы все примеряли его каску. Ты же знаешь, что тебя Даррил любит больше всех.

– Ничего подобного. Я не такая хорошенькая, как ты, и я не могу делать для него то, что делает Джейн.

– Но физически ты – его тип женщины, – бодро заверила ее Сьюки. – В целом ты очень хороша. Душенька, мне действительно пора бежать. Я слышала, что в ожидании весеннего бума Перли могут взять в свое агентство нового стажера.

– Ты собираешься торговать недвижимостью?

– Может, придется. Надо же что-то делать, у меня уйма денег уходит на ортодонтов, никак не могу взять в толк почему: у Монти были великолепные зубы, у меня – тоже неплохие, только прикус немного неправильный.

– Но разве Мардж – как ты выразилась насчет Бренды – нашего поля ягода?

– Если даст мне работу, будет нашего.

– Мне казалось, Даррил хочет, чтобы ты писала роман.

– «Даррил хочет, Даррил хочет», – передразнила Сьюки. – Если Даррил станет оплачивать мои счета, тогда все будет так, как он хочет.

В том, что так долго казалось идеальным, начали появляться трещины, подумала Александра, кладя трубку. Видимо, она отстала от времени. Ей хотелось, чтобы ничто никогда не менялось или, точнее, все повторялось снова и снова, как в природе. Все то же лохматое плетение ядовитого плюща и виргинских вьюнков на стене у границы болота, все то же мерцание кристаллов в гальке на дороге. Какое чудо эта галька и какой трепет она внушает! Голышам, которые валяются вокруг нас, миллиарды лет, века не только отшлифовали их морскими приливами и отливами, но и в процессе подъема гор и их постоянной эрозии перемешали саму материю, из которой они состоят; не один, а много раз в убывающем конусе эонов на месте нынешних Род-Айленда и Нью-Джерси, там, где теперь простираются болота, возникали горы со снежными вершинами, между тем как океаны, заросшие диатомовыми водорослями, плескались там, где теперь возвышаются Скалистые горы, ископаемые остатки трилобитов до сих пор покоятся в их утесах.

В детстве Александру потрясали музейные экспозиции минералов, гроздья кристаллических призм, расцветка которых могла бы показаться вульгарной, если бы они не были рождены самой природой, – лепидолиты, хризобериллы, турмалины с их царственными именами, кристаллы, высеченные, словно гигантские оледеневшие искры, из самой земной плоти. Ее приводили в восторг рекой струившиеся вокруг обнаженные пласты гранита, целые континенты, бурлившие внутри базальта. Временами у Александры кружилась голова оттого, что она чувствовала себя связанной со всеми этими постоянно нарастающими природными катаклизмами, в которых ее сознание – лишь чешуйка слюды. Укреплялось ощущение, что она не просто несется на хребте вселенной, но является ее соучастницей, такой же огромной изнутри, способной извлекать целебные соки из водорослей, кипящих в гигантском котле, и усилием мысли обрушивать на землю ураганы. Александра была неотъемлемой частью всего этого коловращения.

Зимой, когда опадали листья, забытые пруды, покрытые льдом, сверкая, приближались сквозь лес. Скрытые летом городские огни мерцали по соседству, отбрасывая целое поколение новорожденных теней и световых прямоугольников на обои, покрывающие стены комнат, по которым Александра бродила в жестокой бессоннице. Ее сверхъестественные способности с особой силой проявлялись по ночам. Клоунские рожи, возникающие из накладывающихся друг на друга пионов на ситцевых занавесках, собирались в толпы теней и повсюду следовали за ней. Дом пульсировал детским дыханием, объединяющимся со стонами печи. В лунном свете уверенным коротким жестом пухлых рук, на тыльной стороне которых уже начали появляться коричневые пигментные пятнышки, Александра приказывала резному кленовому серванту (принадлежавшему когда-то матери Оза) сдвинуться влево на пять дюймов или велела настольной лампе с основанием, напоминающим китайскую вазу, – шнур покачивался и извивался в воздухе позади нее, как нелепый плюмаж на хвосте лирохвоста, – поменяться местами с медной лампой в форме подсвечника, стоящей в другом конце гостиной. Однажды Александру особенно раздражал собачий лай, доносившийся из соседского двора, расположенного за шпалерой ив, служившей границей ее собственного участка; недолго думая, она приказала собаке умереть. Это был щенок, не привыкший сидеть на привязи, и Александре слишком поздно пришло в голову, что она с легкостью могла просто мысленно отвязать невидимый поводок, ибо ведьмы прежде всего мастерицы по части всяческих узлов и aiguillettes[47]47
  Иголочка (фр.).


[Закрыть], с помощью которых они приваживают влюбленных, создают сердечные союзы, насылают бесплодие на женщин и на скот, импотенцию на мужчин и сеют раздор между супругами. Завязывая узелки, они терзают невинных и запутывают будущее. Дети Александры знали щенка, и на следующее утро младшая, Линда, прибежала домой в слезах. Хозяева разъярились настолько, что заставили ветеринара провести вскрытие. Тот не нашел ни следов отравления, ни вообще каких-либо признаков болезни. Смерть щенка осталась загадкой.

Минула зима. В темной фотолаборатории, где еще недавно ночи напролет бушевали метели, постепенно проявлялись открыточные пейзажи Новой Англии; при утреннем солнце снимки делались цветными. На не слишком прямых тротуарах Док-стрит, с выбоинами, отпечатывались подошвы, следы напоминали грязно-белые помятые пирожные. Зеленоватое месиво острых льдин то откатывало от берега, то накатывало на него с приливом, напирая на бородатые от водорослей, обросшие ракушками сваи, подпиравшие «Сьюперетт». Новый молодой редактор «Слова» Тоби Бергман, поскользнувшись неподалеку от парикмахерской, сломал ногу. Из-за пробки льда, образовавшейся в водопроводных трубах, пока хозяева проводили зимний отпуск на Си-Айленде, в Джорджии, галлоны воды просочились сквозь кровлю подарочного магазина «Тявкающая лиса» и, размыв изнутри переднюю стену, нанесли большой ущерб, попортив куклы работы Рэггеди Энн и резные фигурки, изготовленные инвалидом.

Зимой в отсутствие туристов городок сжимался и сосредоточивался на себе, как одинокое полено, догорающее в камине. Истощившаяся группка подростков слонялась перед «Сьюпереттом» в ожидании раскрашенного психоделическими картинками фургона «фольксваген», на котором с южной окраины Провиденса приезжал торговец наркотиками. В наиболее холодные дни они заходили внутрь и, пока разгневанный администратор (он же по совместительству налоговый ревизор, обходившийся всего четырьмя часами сна в сутки) не прогонял их, грелись там, сгрудившись позади автомата со жвачкой и еще одного, изрыгавшего за пятицентовую монетку пригоршню заплесневелых фисташек в упаковках бредово-розового цвета. В некотором роде эти дети были жертвами, такими же, как городской пьяница в баскетбольных кроссовках и пальто с оторванными пуговицами, вечно сосавший бренди из упрятанной в бумажный пакет бутылки, сидя на скамейке на Казмирчак-сквер и еженощно рискуя умереть от переохлаждения. Жертвами в своем роде были также мужчины и женщины, спешившие на тайные любовные свидания, пренебрегая опасностью навлечь на себя позор и разводы своей приверженностью мотельной любви, – все они жертвовали внешним ради внутреннего, утверждая подобным предпочтением, что все, кажущееся солидным и основательным, в сущности, есть лишь сон, гораздо менее ценный, чем благословенный выброс чувств.

Публика, собиравшаяся в «Немо», – постовой полицейский, почтальон, забегавший перевести дух, три или четыре дюжих типа, вербующие безработных в преддверии весеннего строительного бума и рыболовной страды, – за зиму так близко перезнакомилась между собой и с официантками, что не обменивалась даже дежурными замечаниями о погоде и войне, а Ребекка обслуживала всех, не дожидаясь заказов, потому что прекрасно знала, кому что требуется.

Сьюки Ружмонт, больше не нуждавшаяся в сплетнях, некогда питавших ее колонку «Глаза и уши Иствика» в «Слове», предпочитала общаться со своими клиентами и перспективными покупателями в более изысканной и женственной атмосфере кондитерской «Уютный уголок», располагавшейся через две двери от «Немо» – за зеленной лавкой, где хозяйничали двое работяг родом из Стонингтона, и скобяным магазином, принадлежавшим армянской семье, настолько многочисленной, что никто точно не ведал, из скольких человек она в действительности состоит: каждый раз вас встречали незнакомые армяне разного роста, но все – с умными влажными глазами и блестящими курчавыми волосами, падающими на лоб. Альма Сифтон, владелица кондитерской «Уютный уголок», начинала со старой лачуги, где раньше торговали моллюсками, там у нее были лишь кофейник и два столика, сидя за которыми покупатели, не желавшие проходить сквозь строй любопытных взглядов посетителей «Немо», могли съесть булочку и дать отдых ногам. Потом прибавилось еще несколько столов, а в меню – сандвичи, главным образом с салатами быстрого приготовления (яичным, ветчинным, куриным). На следующее лето Альме пришлось сделать пристройку, размерами вдвое превосходившую первоначальный «Уютный уголок», и обзавестись грилем и микроволновой печью; стиль «Немо» с плохо вымытыми сальными ложками оказался безнадежно устаревшим.

Сьюки нравилась ее новая работа: заходить в чужие дома, даже на чердаки, в кладовки, прачечные и прихожие черных ходов было все равно что спать с мужчинами – череда слабо разнящихся запахов. Не существовало двух домов, стиль и запах которых не отличались бы друг от друга. Бесконечные шныряния из дома в дом, вверх-вниз по лестницам, непрестанные здравствования и прощания с людьми, которые и сами находились в постоянном движении, азарт всей этой деятельности будили дремавший в ней дух авантюризма и востребовали ее обаяние. Теперь стало ясно, сколь нездоровым образом жизни было сидение в скрюченном состоянии над машинкой и вдыхание чужого дыма. Она прошла вечерний курс обучения в Уэстерли, сдала экзамен и уже в марте получила лицензию на право торговли недвижимостью.

Джейн Смарт продолжала давать частные уроки, замещать органистов в церквах Южного округа и музицировать на виолончели. Среди сюит Баха без сопровождения были такие (Третья, с ее очаровательным бурре, Четвертая, с октавным вступлением и нисходящей гаммой терций, превращающейся в вихрь, в безутешный вопль, и даже доступная далеко не каждому музыканту ввиду технической трудности Шестая, написанная для инструмента с пятью струнами), при исполнении которых Джейн на протяжении нескольких тактов порой чувствовала полное слияние с композитором, словно его разум граничил с ее разумом, его исчезающая страсть, заметная не более, чем рассеявшаяся пыль, растягивала ее пальцы и заполоняла мозговые извилины торжеством, его постоянный поиск гармонии врачевал ее неспокойную душу. Так вот, значит, каково оно, бессмертие, ради которого мужчины воздвигали пирамиды и не жалели собственной крови: воскресение рабочей лошадки, старой «бабы», лютеранского капельмейстера в нервной системе одинокой, уже пережившей свой расцвет женщины второй половины двадцатого века. Слабое утешение его праху. Но музыка говорила, повинуясь собственному синтаксису вариаций и реприз, реприз и вариаций; механические движения рук вкупе рождали дух; дыхание, струившееся поверх этой беглой математики, напоминало след ветра на неподвижной черной воде. Это было причастие. С тех пор как Неффы вошли в кружок, сколоченный Брендой Парсли, Джейн редко виделась с ними и чувствовала бы себя бесконечно одинокой, если бы не компания, собиравшаяся у Даррила ван Хорна.

Если раньше в этой компании было три, потом четыре человека, то теперь она состояла из шести, а иногда и из восьми – когда Фиделя с Ребеккой тоже призывали к участию в забавах, например для игры в футбол погремушкой, игры, коей они предавались в гулком пространстве гостиной. Гигантский виниловый гамбургер, шелковые коробки сигарет «Брилло», неоновая радуга – все сдвигалось к стене и сваливалось в кучу под картинами, как ненужный чердачный хлам. Определенное презрение к вещному миру и ненасытная жажда нематериальной духовности не позволяли ван Хорну оставаться заботливым хранителем собственного имущества. В паркетном полу музыкальной комнаты, который он засыпал песком и покрыл полиуретаном за бешеные деньги, уже имелось несколько дыр, проделанных ногой виолончели Джейн Смарт. Стереосистему, установленную в японской бане, так часто заливали водой, что на всех магнитофонных лентах образовались пузыри и трещины. Самым впечатляющим было то, что однажды морозной ночью загадочным образом оказался проколотым теннисный купол, и мышастое полотно в ожидании весны валялось теперь на снегу, как шкура зарезанного бронтозавра, поскольку Даррил не видел смысла заниматься кортом до тех пор, пока его можно будет снова использовать в качестве открытой площадки. В футбольной команде он обычно играл в защите. Отступая назад, с пеной, скапливающейся в уголках губ от усердия, ван Хорн беспрерывно кричал: «Зажимай! Зажимай!» – требуя, чтобы Сьюки и Александра, скажем, блокировали Ребекку и Дженни, рвущихся вперед, в то время как Фидель описывал круги в ожидании подачи, а Джейн Смарт отрезала Даррилу отход к зоне приземления. Женщины, не умевшие принимать игру всерьез, смеялись и создавали неразбериху.

Крис Гейбриел двигался лениво, как дух сомнения, по ошибке втянутый в дурашливые забавы взрослых людей. Однако он не отказывался от участия в их компании, поскольку не завел друзей среди сверстников: те учились в колледжах, служили в армии или начинали делать карьеру, с головой окунувшись в тяготы и искусы города.

Дженнифер бо́льшую часть времени проводила в лаборатории, помогая ван Хорну: отмеряла граммы цветных порошков и децилитры жидкостей, укладывала под батареями ламп солнечного света большие, покрытые тем или иным легированным напылителем медные пластины, от которых тонкие проводки тянулись к приборам, фиксирующим силу электрического тока. Как объяснили Александре, один резкий скачок самописца – и на ван Хорна прольется богатство, с которым не сравнятся все сокровища Востока. А пока в лаборатории стояла резкая химическая вонь запустения, высасываемая из темницы вселенной, валялись неочищенные алюминиевые ванночки, все было заляпано пролитыми и просыпавшимися реактивами, пластмассовые сифоны дымились и плавились, испуская серные пары, а днища и боковые поверхности стеклянных мензурок и перегонных кубов зарастали изнутри твердой черной коркой.