Текст книги "Иствикские ведьмы"

– Она должна быть! – восклицал он, начиная потеть от волнения и без конца вытирая губы. – И это та паскудная лазейка, через которую все выходит из небытия. Черная дыра в дне океана энергии. Да, а как же с гравитацией? – спросите вы. Самодовольные умники-ученые, которых почитают за священных коров, рассуждают так, словно после того, как Ньютон вывел свою формулу, всем все стало предельно ясно, но факт-то в том, что это полная тайна. Эйнштейн утверждает, будто пространство похоже на чокнутую миллиметровку, которую все время скручивают, – эй, Сьюки, детка, не отвлекайтесь, – но главное ведь в том, что это сила. Она поднимает приливы; сделайте шаг из летящего самолета – и она вмиг засосет вас. Так что это за сила, которая, тут же начинает действовать поперек пространства и не имеет ничего общего с электромагнитными полями? – О еде ван Хорн больше и не вспоминал; полированная поверхность стола покрылась капельками слюны. – Существует какая-то формула, должна существовать, и она должна быть такой же изящной, как доброе старое E=mc². Каменный меч. Вы понимаете, что я говорю?

Его большие руки, растрепанные, как листья тех тропических растений, что растут у него дома и кажутся пластмассовыми, хотя известно, что они настоящие, сделали решительное движение – словно рубанули мечом. Вслед за этим с помощью солонки, перечницы и пепельницы с розовыми картинками типичного чопорного ньюпортского колониального дома ван Хорн попытался наглядно изобразить внутриатомные частицы и доказать, что должна существовать их комбинация, которая позволит генерировать электричество без предварительных затрат энергии.

– Это как в джиу-джитсу, когда сила, с которой ты перекидываешь соперника через плечо, превышает ту, с которой он на тебя набросился. Ты действуешь как рычагом. Нужно резко развернуть электроны. – Он крутанул руками, показывая, как именно это нужно сделать. – Мы размышляем обо всем этом лишь в плоскости механики или химии, у нас глаз замылен; старина, второй закон не дает шагу в сторону ступить. Вы знаете, что такое «куперовы пары»? Нет? Шутите! Журналист вы или нет? Новости – это, знаете ли, не только кто кого трахнул. «Куперовы пары» – это пары свободно связанных электронов, составляющие ядра сверхпроводников. Вы знаете хоть что-нибудь о сверхпроводниках? Нет? Ну ладно, их сопротивление равно нулю. Не очень слабое, а именно нулевое. А теперь представьте, что нам удалось найти «куперовы тройки», их сопротивление будет ниже нуля. Должен существовать какой-то химический элемент вроде селена, позволившего изобрести ксерокс. У этих старых задниц из Рочестера ничего бы не вышло, не наткнись они на селен – совершенно случайно, им просто повезло. Так вот, когда мы найдем свой селен, нас уже ничто не остановит. Сьюки, детка, каждая крыша станет генератором энергии всего лишь благодаря слою краски – химической оболочке. Солнечные батареи, которые используют в спутниках, на самом деле представляют просто сандвич. Только нам нужны не ветчина, сыр и латук – то есть силикон, мышьяк и бор, – а ветчинный салат, суть которого не в макросоставе. Единственное, что мне требуется вычислить, так это формулу чертова майонеза.

Сьюки рассмеялась и, все еще голодная, выудив стручок из миниатюрной пиалы, вылущила его и начала грызть горошины. Для нее все это было ненаучной фантастикой. В ее представлении с детства существовал типичный образ выдающегося ученого из Рочестера и Скенектади: лысеющего мужчины с тонкими прямыми губами, с ручкой в пластиковом чехольчике – чтобы не испачкать чернилами нагрудный карман рубашки, – человека, в уединении, системно работающего над подобными проблемами, располагающего правительственными фондами, имеющего прелестную женушку и милых деток, к которым он возвращается по вечерам. Потом, когда в Сьюки расцвело истинно женское начало, она поняла, что этот абсолютно предвзятый образ принадлежал былой жизни и мир, который мужчины системно созидали, был не чем иным, как мрачным вместилищем всякой пагубы, в сущности не годным ни на что, кроме как быть полем сражений и пустой монтажной площадкой. Почему бы такому безумцу, как Даррил, и не проникнуть в одну из тайн Вселенной? Вспомним Томаса Эдисона, оглохшего, потому что в детстве его подтянули в экипаж за уши. Вспомним того шотландца – как там его звали? – который наблюдал за паром, поднимающим крышку, а потом изобрел паровой котел, – так появились железные дороги. У Сьюки чуть не сорвалось с языка, что они с Джейн Смарт ради забавы наложили проклятие на ужасную жену Клайда: с помощью молитвенника, который Джейн стащила в епископальной церкви, где подрабатывает в качестве регента хора, торжественно окрестили банку из-под печенья Фелисией и накидали в нее перьев и булавок, выметенных из старого-престарого домика Сьюки на Хемлок-лейн.

Не прошло и десяти часов после обеда с Даррилом ван Хорном, как Сьюки уже ублажала Клайда Гейбриела. Дети спали. Фелисия отбыла с караваном автобусов, направлявшихся из Бостона, Вустера, Хартфорда и Провиденса в Вашингтон, чтобы там против чего-то протестовать: они собирались приковать себя к колоннам Капитолия и перекрыть все подъезды к нему, символизируя людскую грязь под колесами правительства. Клайд мог оставаться у Сьюки всю ночь, если ему хватит сил до того момента, как проснется кто-нибудь из детей. Он был ни дать ни взять трогательный псевдомуж в бифокальных очках, фланелевой пижаме и со съемным зубным мостом, который он, дождавшись, когда Сьюки не видела, завернул в бумажный носовой платок и засунул в пиджачный карман. Но Сьюки все видела, поскольку двери в доме, в том числе и в ванной комнате, плотно не прикрывались из-за рассохшихся за века рам, а ей пришлось несколько минут сидеть на унитазе, прежде чем удалось пописать. Мужчины, те могут облегчаться моментально, такова одна из их способностей – с царственным видом стоя над писсуаром, громоподобно испускать струю. В них вообще все более прямолинейно, их внутренности – не такой лабиринт, как женские, поэтому жидкость быстро находит путь наружу. В ожидании Сьюки подглядывала; Клайд, по-стариковски склонив голову с выпуклым затылком, свойственным мужчинам, склонным к ученым занятиям, пересекал пространство спальни, открывавшееся через щель. По характерному движению рук она поняла, что он что-то достает изо рта. На мгновение блеснула искусственная розовая десна, потом он опустил маленький сверточек, обернутый бумажной салфеткой, в боковой карман пиджака, чтобы не забыть его, когда на рассвете будет на ощупь выбираться из ее комнаты. Сьюки сидела, сомкнув прелестные овальные колени и затаив дыхание: она с детства любила подсматривать за мужчинами, за расой, сплетающейся с ее собственной, за этими существами, вечно бравирующими и ведущими нарочито грубые мужские разговоры, но по сути своей остающимися младенцами, что становится ясно, стоит дать им пососать грудь или открыть перед ними лоно, – они тут же ныряют в него, как в норку, и стремятся вползти обратно в чрево. Она любила вот так же, только на стуле, сидеть, раздвинув ноги, чтобы блестящий кустик завитков ощущался большим, и позволять им мять, целовать, глодать этот волосатый пирожок, как называл его мальчик, которого она знавала в Нью-Йорке.

Наконец Сьюки удалось пописать. Она выключила свет в ванной и вошла в спальню, куда проникал свет лишь от уличного фонаря на углу Оук-стрит и Хемлок-лейн. Они с Клайдом еще никогда не проводили вместе целую ночь, хотя в последнее время иногда, в обеденный перерыв, предпринимали вылазки в лес на берегу залива. Сьюки пешком доходила по Док-стрит до монумента жертвам войны и там садилась в его «вольво». Однажды ей надоело целовать печальное сухое лицо Клайда с продолговатыми волосатыми ноздрями, дышащими табачным духом, и, чтобы позабавить себя и его, Сьюки расстегнула молнию на его ширинке и быстро, но с любовью (сама почувствовала) высвободила его плоть наружу, хладнокровно наблюдая за своими действиями. Ах, эти смешные струйки семени – как слезы звериного детеныша, угодившего в когти к ястребу. Клайд был потрясен ее колдовским трюком; когда он рассмеялся, его губы странно оттянулись назад, обнажив задние ряды зубов с потемневшими серебряными пломбами. Выглядело страшновато – разом открылись коррозия, боль, время.

Теперь, когда, ничего не видя – глаза еще не привыкли к темноте, – вошла в собственную спальню, где ждал ее этот мужчина, Сьюки снова испытала робость. Клайд сидел в углу, его пижама тускло светилась, как только что выключенная флуоресцентная лампа. В районе головы мерцал огонек сигареты. Себя с белыми боками, покрывшимися от нервозности мурашками, Сьюки видела отчетливее, чем его, так как по стенам было развешано несколько зеркал – старинных, в позолоченных рамах, доставшихся в наследство от итакской тетушки. От старости зеркала помутнели; сырые оштукатуренные стены старых каменных домов впитали в себя их ртутный слой. Но Сьюки предпочитала именно такие зеркала новым: они возвращали ей былую красоту без излишних придирок. Голос Клайда пророкотал в темноте:

– Не уверен, что могу соответствовать.

– Если не ты, то кто же? – спросила Сьюки, обращаясь к вырисовывающейся в сумраке тени.

– О, наверное, таких много, – ответил он, однако вставая и расстегивая пижаму. Тлеющий огонек сигареты переместился в рот и вспыхивал при каждом слове.

Сьюки почувствовала холодок. Она ждала немедленного жаркого объятия и долгих жадных, дурно пахнущих поцелуев – как в машине. Собственная нагота делала ее уязвимой и словно обесценивала. Женщина вынуждена терпеть пугающие взлеты и падения, ежеминутно происходящие на бирже мужских настроений в ходе торгов, в которых участвуют подсознание и супер-эго мужчин. Сьюки даже подумала вернуться в ванную и запереться там, включив яркий свет, – пошел он к черту, в конце концов.

Клайд не двигался с места. Высвечиваемое огоньком вспыхивающей сигареты некогда красивое, а нынче обезвоженное, с обтянутыми скулами и прищуренным от дыма глазом лицо выглядело измятым и умудренным. Вот так же он обычно сидел, редактируя текст: мягкий карандаш быстро скользит по бумаге, решительно делая сокращения, желтушные глаза прикрыты позеленевшими веками, дым от сигареты оставляет дрейфующие галактики в конусе падающего от настольной лампы света – его конусе могущества. Клайд обожал сокращать, находить необязательные абзацы, которые можно вычеркнуть так, чтобы не было заметно швов; хотя в последнее время с сочинениями Сьюки он обращался бережнее, исправлял только орфографические ошибки.

– Насколько много? – спросила она.

Видимо, Клайд считает ее шлюхой. Наверняка Фелисия ему это постоянно внушает. Интересно, от чего этот холодок, который она ощущает: от холода в комнате или от волнующего вида собственной белой плоти, отражающейся одновременно в трех зеркалах?

Клайд погасил сигарету и снял пижаму. Теперь он тоже был голым. Количество бледной плоти в зеркалах удвоилось. Его пенис производил впечатление: длинный, как и он сам, тупоголовый и беспомощный, как все пенисы, – самая уязвимая часть мужского тела. Его кожа неуверенно потерлась о ее кожу; когда он наконец сделал попытку обнять Сьюки, то оказался костлявым, но на удивление теплым.

– Не очень много, – ответил Клайд. – Но достаточно, чтобы вызвать у меня ревность. Боже, ты прекрасна! Просто плакать хочется.

Сьюки повела его к кровати, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей. Когда они забрались под одеяло, голова Клайда с острыми углами и колючими усами тяжело опустилась ей на грудь, скула больно вдавилась в ключицу.

– Зачем же плакать? – ласково сказала она, чуть отодвигая его голову. – Это должно приносить радость.

При этих словах перед глазами Сьюки всплыло лицо Александры – широкое, покрытое легким загаром даже зимой благодаря частым прогулкам на свежем воздухе, с маленькими расщелинками на подбородке и кончике носа, придающими ему странное сходство с ликом бесстрастного божества, незамутненное, как у глубоко верующих людей: Александра веровала, что природа, вещный мир – это радость. Лежавший рядом съежившийся человек, груда теплых костей, обтянутых лайковой кожей, в это не верил. Для него мир стал безвкусным, как бумага, состоящим из лавины беспорядочных неприятных событий, захлестывающей его стол на пути к выстроившимся на полках за спиной рассыпающимся папкам. Все стало вторичным и прокисшим в его восприятии. Интересно, подумала Сьюки, как долго она сможет согревать на своей груди этого горюющего, сомневающегося мужчину без риска заразиться?

– Если бы я проводил с тобой каждую ночь, это могло бы стать радостью, – согласился Клайд.

– Вот и хорошо, – по-матерински мягко промолвила Сьюки, со страхом уставившись в потолок и готовя себя к капитуляции по обоюдному согласию, к эротическому побегу из неволи, который сулило ее тело другим.

Тело Клайда из своего полувекового бытия испускало сложный мужской запах, приправленный перегаром – душком, который Сьюки нередко улавливала, склоняясь над столом, когда его карандаш кромсал ее отпечатанный на машинке текст. Этот запашок стал частью Клайда, въелся в кожу. Сьюки погладила волосы на его затылке, отмеченном «бугорком интеллекта». Они начинали редеть; и какими же тонкими они были! Казалось, их можно пересчитать по одному. Кончиком языка Клайд начал облизывать ее розовый затвердевший сосок. Чтобы возбудить себя, Сьюки стала ласкать другой, перекатывая его между большим и указательным пальцами. Клайд затянул ее в воронку своей печали, и она никак не могла вырваться. Его кульминация, хотя он шел к ней долго, в той восхитительной манере, которая присуща зрелым мужчинам, оставила ее собственного демона неудовлетворенным. Ей требовалось больше, но теперь Клайд хотел спать.

– Ты чувствуешь вину перед Фелисией из-за того, что ты со мной? – игриво спросила она.

Вопрос был провокационным, но иногда, после того как ее трахнули, Сьюки испытывала отчаянное чувство падения, слишком стремительного обесценивания.

В единственное окно смотрела холодная неподвижная луна. Снаружи царил серый ноябрь. Садовую мебель убрали, лужайка стала мертвой и плоской, как пол, все вокруг было голо и напоминало дом, покинутый жильцами. Маленькое грушевое деревце, еще недавно украшенное плодами, словно драгоценными камнями, превратилось в пучок обнаженных ветвей. На подоконнике стояла умершая герань. В узком шкафу возле остывшего камина покоилась зеленая бечевка. Амулет дремал под кроватью. Клайд выудил ответ из недр полусна.

– Никакой вины, – сказал он. – Только ярость. Эта сука заболтала, закудахтала мою жизнь. Обычно я молчу как рыба. Но ты так прекрасна, ты растормошила меня, и это плохо. Я понял, чего был лишен, чего лишила меня эта лицемерная занудливая сука.

– Надеюсь, – продолжила заигрывать Сьюки, – предполагается, что я стану лишь маленьким дополнением и не буду злить тебя.

Она имела в виду и то, что не собирается вытаскивать его из-под завала и взваливать себе на плечи, слишком уж Клайд был печален и безрадостен. Некоторое шевеление супружеских чувств Сьюки все еще испытывала, постоянно наблюдая за такими мужчинами: как они ссутуливаются, неуклюже вставая со стула, с каким смущенным видом снимают и надевают брюки, как покорно, бреясь, скребут свою щетину и отправляются в мир для добывания денег.

– От того, что ты мне показала, у меня кружится голова, – признался Клайд, легко поглаживая ее упругие груди и плоский продолговатый живот. – Ты – как утес, так и хочется спрыгнуть вниз.

– Прошу тебя, не надо прыгать, – сказала Сьюки.

Она услышала, как ее младшая дочь заворочалась в кровати. Дом был слишком маленьким, по ночам через тонкие, оклеенные обоями стены причудливой формы все отчетливо слышали друг друга и оказывались друг у друга в заложниках.

Клайд заснул, продолжая держать ладонь на ее животе, и, чтобы выскользнуть из кровати с расшатанной спинкой, Сьюки пришлось осторожно поднять эту отяжелевшую руку – тихое урчание смолкло на миг, потом храп возобновился. Она опять попыталась пописать, но не смогла, сняла с прибитого к двери крючка ночную рубашку, банный халат, проверила беспокойную малышку – оказалось, в возбуждении от ночного кошмара та скинула на пол одеяло. Снова очутившись в кровати, Сьюки попробовала убаюкать себя, мысленно перенесясь в старое имение Леноксов и вызвав в воображении теннисную партию, – теперь, когда Даррил установил над кортом огромный экстравагантный прозрачный шатер, поддерживаемый в куполообразном состоянии током теплого воздуха, играть стало можно всю зиму; напитки с цветными вкраплениями кусочков лайма, вишенками, листочками мяты или горошками душистого перца, которые приносит по завершении партии Фидель; то, как пересекаются их взгляды, смешки, тихие реплики в сторону – это оставалось в памяти наподобие мокрых кружков от бокалов на стеклянном столе в просторном зале Даррила, где пылится его коллекция поп-арта. Там женщины чувствовали себя свободными, в отпуске от затхлой жизни, похрапывающей у них под боком.

Во сне Сьюки видела еще одну женщину с напряженным треугольным лицом, Фелисию Гейбриел: та говорила, говорила, говорила все более и более сердито; ее лицо приближалось, кончик языка, напоминавший пурпурный стручок горького перца, с бесконечным негодованием неумолимо сновал между зубами, время от времени касаясь Сьюки. Может быть, им с Клайдом не следовало этого делать, но чувствовалось, что так надо, да и кто может сказать, что естественно, а что нет. «Все сущее – естественно; во всяком случае, нас никто не видит, никто, о, какой твердый быстрый маленький красный кончик, такой тактичный, приятный…»

На миг очнувшись, Сьюки поняла, что кульминации, которой не дал ей Клайд, помогло достичь видение Фелисии. Сьюки левой рукой завершила дело в ритме, не совпадавшем с храпом Клайда. Лик луны неуверенно пересекла маленькая тень летучей мыши; сознание того, что есть нечто, кроме ее собственных мыслей, что все еще бодрствует, тоже показалось Сьюки утешительным, как скрежет позднего троллейбуса на дальнем невидимом перекрестке, который она слышала в ночи, когда в юности жила в штате Нью-Йорк, в маленьком кирпичном городке, напоминавшем ноготь на пальце длинного замерзшего озера.

Влюбившись в Сьюки, Клайд стал больше пить; это расслабляло, пьяному ему было легче погружаться в навозную жижу ожидания. Теперь в нем жил зверь, глодавший его изнутри, но он был общительный, своего рода собеседник. То, что некогда Клайд так же страстно желал Фелисию, похоже, делало его ситуацию еще более безнадежной. Его несчастье заключалось в том, что он все видел наперед. В Бога он не веровал с семи лет, в патриотизм – с десяти, в искусство – с четырнадцати, когда понял, что никогда не станет ни Бетховеном, ни Пикассо, ни Шекспиром. Его любимыми авторами были великие провидцы – Ницше, Юм, Гиббон, безжалостные, торжествующие здравые умы. Все чаще и чаще Клайд отключался между третьим и четвертым стаканами скотча, не в состоянии припомнить на следующее утро, какую книгу держал в руках накануне, с какого собрания вернулась Фелисия, когда он уже спал, как он брел в спальню по дому, превратившемуся для него после отъезда Дженнифер и Кристофера в огромную пустую и хрупкую скорлупу. Движение на Лодовик-стрит пульсировало так же судорожно и бессмысленно, как его собственное сердце и ток крови. В оцепенении от пьянства и желания, Клайд доставал с пыльной верхней полки своего студенческого Лукреция, исписанного между строк переводами, сделанными усердным и полным надежд юношей, каким он тогда был. «Nil igitur mors est ad nos neque pertinent hilum, quandoquidem natura animi mortalis habetur»[37]37
  «Значит, нам смерть – ничто и ничуть не имеет значения, ежели смертной должна непременно быть духа природа». Лукреций. О природе вещей. Перевод Ф. А. Петровского.


[Закрыть]. Он снова и снова перелистывал изящную маленькую книжицу – оксфордское издание с некогда голубым, но истершимся до белизны от прикосновения влажных юношеских рук корешком – в тщетных поисках пассажа, где описывается блуждание атомов, их случайные, не предопределенные столкновения, которые рождают все более сложные субстанции, и то, как в результате накопления коллизий возникает все сущее, в том числе и люди с их иллюзорной свободой. Без подобных столкновений все атомы давно бы уже попадали вниз и провалились сквозь inane profundum[38]38
  Бездонная пропасть (лат.).


[Закрыть], как дождевые капли.

Давным-давно у Клайда вошло в привычку перед сном выходить в относительный покой заднего двора и минуту-другую наблюдать за небом, усеянным невероятной россыпью звезд; то, что эти огненные тела держались на небе, представлялось ему тонкой, как лезвие ножа, гранью возможного, ибо, будь первозданный огненный шар хоть чуть более однородным, не смогла бы спрессоваться ни одна галактика, и будь он хоть чуточку меньше, галактики поглотили бы друг друга миллиарды лет назад в слишком стремительной погоне за однородностью. Клайд стоял возле начинающего ржаветь переносного мангала, которым никто не пользовался после отъезда детей, и снова напоминал себе, что нужно отнести его в гараж, потому что зима на носу, но никак не мог заставить себя это сделать, а лишь ночь за ночью запрокидывал голову и жадно вглядывался в дивное таинство, куполом изогнувшееся вверху. Его глаза пронизывал свет, начавший свой путь еще тогда, когда пещерные люди рыскали по пустынному миру небольшими группками, словно муравьи по бильярдному столу: незавершенный крест Лебедя, летящий клин Андромеды с прилепившейся ко второй звезде пушинкой, представляющей – он часто видел это в свой заброшенный нынче телескоп – спиральную галактику, находящуюся по ту сторону Млечного Пути… Ночь за ночью небо оставалось неизменным; это напоминало Клайду фотопластину, проявляемую вновь и вновь; звезды вонзались в него, просверливая насквозь, как пулевые отверстия – жестяную крышу.

Вот и сегодня его старый студенческий томик «De Rerum Natura»[39]39
  «О природе вещей» (лат.).


[Закрыть] сложился, захлопнув внутри снабженные юношескими комментариями страницы, и соскользнул между коленей. Клайд собирался совершить ритуальный выход к звездам, когда Фелисия влетела в его кабинет. Впрочем, это был, разумеется, не его, а их кабинет, и каждая рассохшаяся доска в обшивке дома, и каждый сантиметр старой одножильной медной проводки с осыпающейся изоляцией были у них общими, так же как ржавеющий мангал и деревянная дощечка над входом с красно-бело-синим орлом, вылинявшим под градом атомов и превратившимся в розово-желто-черного.

Разматывая полосатые шерстяные шарфы, коими были укутаны ее шея и голова, Фелисия с негодованием топнула ногой.

– Ну что за кретины правят этим городом! Они только что проголосовали за переименование Лендинг-сквер в Казмирчак-сквер в честь того идиота-мальчишки, который сбежал на войну и дал убить себя во Вьетнаме. – Она стянула и отшвырнула прочь сапоги.

– Ну что ж, – сказал Клайд, решивший вести себя тактично. С тех пор как плоть, волосы, мускусный запах Сьюки заполонили все клетки его мозга, отвечающие за восприятие самки, Фелисия казалась ему прозрачной – рисунок на папиросной бумаге, который вот-вот улетит. – Эта площадь уже восемьдесят лет не служит пристанью[40]40
  Landing – пристань, причал (англ.). Лендинг-сквер – площадь причала.


[Закрыть]. После снежного бурана тысяча восемьсот восемдесят восьмого года она вся завалена обломками и мусором.

Клайд испытывал наивную гордость оттого, что оперировал достоверными фактами; в те времена, когда голова его была еще ясной, он наряду с астрономией интересовался природными катастрофами: извержением вулкана Кракатау, превратившим в прах целый остров, наводнением 1931 года в Китае, унесшим жизни почти четырех миллионов человек, лисабонским землетрясением 1755 года, случившимся в момент, когда все верующие находились в церквах.

– Но там, в конце Док-стрит, было так мило, – возразила Фелисия со своей типичной отсутствующей улыбкой, которая всегда свидетельствовала о том, что она считает собственную аргументацию неоспоримой. – Скамеечки для пожилых людей, старинный гранитный обелиск, который вовсе не похож на памятник жертвам войны…

– Там и теперь может быть мило, – высказал предположение Клайд, размышляя, не будет ли еще один глоток скотча столь великодушным, чтобы сбить его наконец с ног.

– Нет, не может! – бойко возразила Фелисия.

Она уже успела снять пальто. На ее запястье блеснул медный браслет, которого Клайд прежде не видел. Он напомнил ему о Сьюки, она иногда раздевалась, оставляя на себе лишь украшения, и ходила в сумерках по комнате, где они предавались любовным утехам, сияя наготой.

– Так они, глядишь, и Док-стрит, и Оук-стрит, и самому Иствику захотят присвоить имена каких-нибудь деклассированных недоучек-хиппи, которые не могут придумать ничего лучшего, чем отправиться через океан сжигать напалмом деревни.

– Казмирчак был добрым милым парнем. Помнишь, несколько лет назад он играл за квотербека и в то же время отлично учился. Вот почему люди так тяжело пережили его гибель летом прошлого года.

– Ну, я-то ее пережила с легкостью, – заявила Фелисия, улыбаясь так, словно ее довод был решающим.

Сняв перчатки, она подошла погреть руки к огню, который муж развел в камине, и, повернувшись к нему вполоборота, стала что-то доставать изо рта, словно снимала волосок, прилипший к губе. Неизвестно почему, но этот уже ставший знакомым жест разозлил Клайда, хотя в отличие от других непривлекательных привычек, которые Фелисия приобрела с годами, эту нельзя было поставить ей в вину. По утрам, когда он находил у нее на подушке перья, соломинки, мелкие монетки, еще липкие от слюны, и порывался разбудить ее, его голова гудела с похмелья.

– Он в-ведь, кажется, д-даже родился и в-вырос не в-в Иств-вике, – продолжала Фелисия. – Его семья п-переехала сюда всего лет п-пять назад, и отец не желает искать п-постоянную работу, калымит в дорожных бригадах ровно столько, сколько нужно, чтобы не п-потерять п-право на п-пособие п-по безработице. Он был сегодня на собрании – в черном галстуке с яичными пятнами. А бедная миссис К.! Она изо всех сил п-пыталась одеться так, чтобы не в-выглядеть уличной девкой, но, боюсь, у нее ничего не в-вышло.

Абстрактно Фелисия проявляла большую заботу о бедных, но, сталкиваясь с конкретными людьми, воротила нос. Клайд не всегда мог сдержаться, чтобы не подначить ее.

– Не думаю, что Казмирчак-сквер такое уж плохое название для площади, – заметил он.

Глаза-бусинки Фелисии злобно сверкнули.

– Конечно, ты так не думаешь. Тебе бы и название Сортирная площадь подошло. Тебе вообще наплевать на то, какой мир мы оставляем нашим детям, тебе нет дела до войн, которые мы обрушиваем на головы невинных людей, или до того, что мы скоро отравим всю жизнь на Земле. Впрочем, ты-то себя скоро сам от-травишь до смерти, но т-тебе все до фонаря; п-пусть весь мир катится вместе с т-тобой в тартарары – вот как т-ты на все смотришь. – По ходу тирады ее дикция становилась все более невнятной, и в конце Фелисия осторожно сняла с языка соринку, похожую на катышек от ластика.

– Нашим детям? – глумливо переспросил Клайд. – Что-то я не вижу их здесь, чтобы передать им мир хотя бы в том виде, в каком мы его оставляем после себя.

Он опорожнил стакан: скотч с кубиками льда из хлорированной воды отдавал дымом и вереском. Один кубик ткнулся в его верхнюю губу; ему припомнились пухлые губы Сьюки, которые, казалось, улыбались от удовольствия даже тогда, когда она старалась выглядеть серьезной или грустной. То, что Клайд заставляет ее грустить, было одной из его печалей. Ее помада имела легкий привкус черешни и иногда оставляла на передних зубах тонкую красную полоску. Он встал, чтобы снова наполнить стакан, и споткнулся. Фрагменты образа Сьюки – пухлые ровные пальцы ног с алым лаком на ногтях, ожерелье из медных полумесяцев, бледно-оранжевые кустики под мышками – зыбко витали вокруг. Бутылка жила на нижней полке, под собранием сочинений Бальзака, чьи одинаковые тома напоминали длинный ряд миниатюрных коричневых гробиков.

– Да, вот еще одно обстоятельство из тех, с которыми ты никак не можешь примириться: то, что Дженни и Крис уехали. Будто можно вечно держать детей при себе, словно мир вокруг не меняется и не взрослеет. Очнись, Клайд. Ты думал, жизнь будет всегда похожа на те детские книжки, которыми мамочка и папочка заваливали твою постель, когда ты болел? Все эти «Юные астрономы», «Детская классика», альбомы для раскрашивания, где предусмотрительно очерчены все контуры, прелестные заостренные цветные мелки в аккуратненьких коробочках… А суть в том, что жизнь – это организм, Клайд. Мир – это организм, он живой, он чувствует, он развивается, пока ты сидишь и играешь в свою газетенку так, будто ты все еще бедный хворый маменькин сынок. Твоя так называемая репортерша Сьюки Ружмонт тоже была сегодня на собрании, задирала свой свинячий нос и давала мне понять, что знает кое-что, чего не знаю я.

Возможно, именно язык, подумал Клайд, то проклятие, за которое нас изгнали из рая. А мы стараемся научить ему этих несчастных добродушных шимпанзе и улыбающихся дельфинов. Бутылка «Джонни Уокера» услужливо булькнула своим наклоненным горлышком.

– Ты думаешь, о-о! – не унималась Фелисия, ее затягивало в водоворот ярости. – Ты думаешь, я не знаю про тебя и эту распутницу? Не забывай: я читаю твои мысли, как открытую книгу! Думаешь, я не знаю, как тебе хотелось бы трахнуть ее, если бы кишка не была тонка, но она у тебя тонка, тонка!

Неясный образ Сьюки такой, какой она виделась Клайду, когда он ее трахал, – чуть расплющенной, нежной и как будто немного удивленной, – всплыл перед глазами, и от сладости этой картины язык, с которого готово было сорваться: «А вот и не тонка!» – прилип к нёбу.

– Ты вот тут сидишь… – Фелисию несло, ядовитая злоба безраздельно владела ею помимо воли, управляла ее речью и взглядом, – ты вот тут сидишь и страдаешь по Дженни и Крису, у которых наконец хватило воли и ума послать воздушный поцелуй этому Богом забытому городку и начать делать карьеру там, где что-то происходит. Страдаешь, а не знаешь, что они мне о тебе говорили. Хочешь узнать, Клайд? Они говорили: «Мам, правда, было бы здорово, если бы папа от нас ушел? Только, знаешь, – обычно добавляли они, – у него духу не хватит». – И, не выходя из роли, словно все еще от имени детей, горестно, делая паузы между словами, добавила: – Кишка… у него… тонка.

Отточенность, подумал Клайд, отточенность риторики – вот что делает Фелисию невыносимой: нарочитые паузы и повторы, издевательская интонация, с какой она произнесла слово «кишка», превратив его затем в лейтмотив, высокопарность, с которой она выделяла отдельные места, словно выступала перед огромной аудиторией, поголовно – до самой галерки – восхищенной ею. Пригоршня канцелярских кнопок изверглась из ее глотки в кульминационный момент речи, но даже это ее не остановило. Фелисия быстро сплюнула их в ладонь и швырнула в камин. Кнопки тихо зашипели; их цветные шляпки сделались черными.