Текст книги "Иствикские ведьмы"

– У т-тебя в-вообщ-ще, нет киш-шки, – припечатала она, доставая изо рта последнюю кнопку и бросая ее в зазор между кирпичной кладкой и каминным экраном, – а еще хочешь превратить весь город в мемориал этой чудовищной войны. Все это вписывается в – как это там называется? – в синдром. Слабовольный пьяница желает, чтобы весь мир погиб вместе с ним. Гитлер – вот кого ты мне напоминаешь, Клайд. Он тоже был слабаком, но мир не сумел ему противостоять. На сей раз все будет иначе. – Теперь воображаемая толпа стояла у Фелисии за спиной: войско, чьим предводителем она себя мнила. – Мы восстанем против зла! – провозгласила она, ее взгляд был сосредоточен на чем-то, находившемся позади, над его головой.

Фелисия широко расставила ноги, ожидая, что муж попытается сбить ее. Но он сделал шаг по направлению к ней лишь потому, что из-за пригоршни обслюнявленных кнопок, брошенных ею в камин, огонь стал угасать. Отодвинув экран, Клайд поворошил поленья кочергой с медной ручкой. Сгребаемые в кучку дрова заискрились. Он думал о себе и Сьюки: удивительно, но благословенным побочным эффектом их любовных встреч было то, что ее присутствие усыпляло его; после бессонницы, которой Клайд страдал всю жизнь, при скользящем касании ее кожи блаженная истома мгновенно снисходила на него. До и после близости, ощущая ее обнаженное тело, мирно покоящееся у него под боком, он чувствовал себя так, словно обрел наконец свое место в пространстве. При одном воспоминании о покое, который рыжеволосая разведенная наяда даровала ему, спасительная пустота начала заволакивать мозг Клайда.

Прошло несколько минут. Фелисия продолжала страстно вещать. Тема откровенного презрения, которое якобы испытывали к нему дети, сменилась темой его преступного безразличия к несправедливым войнам, фашиствующим правительствам и алчным эксплуататорам, разрушающим мир. Клайд все еще держал в руке гладкую увесистую кочергу. От ядовитого гнева лицо Фелисии побелело и стало похожим на голый череп; глаза пылали, как утопающие в проплавленных ямках воска крохотные огненные язычки жертвенных свечей. Волосы, казалось, встали дыбом, образовав вокруг головы жиденький драный нимб. И что самое ужасное, изо рта у нее продолжали лезть попугаичьи перья, мертвые осы, кусочки яичной скорлупы – склеенный слюной ручеек, который она беспрерывно стирала с подбородка монотонным движением согнутого пальца, словно раз за разом спускала курок. Это извержение представилось Клайду знаком: женщина одержима, она не имеет ничего общего с той, на которой он когда-то честь по чести женился.

– Ну, Лиши, хватит, остынь, – умоляюще произнес Клайд. – Давай закончим на сегодня.

Но ядовитая химическая реакция организма, которая заместила ей душу, продолжала нарастать; войдя в транс, Фелисия перестала что-либо слышать и видеть. Ее вопли были способны разбудить соседей. Голос, неистощимо подпитывавшийся извне, становился все громче.

В левой руке Клайд держал стакан; подняв правую, он обрушил кочергу на голову Фелисии – просто чтобы хоть на миг отключить поток ее энергии, заткнуть дыру, сквозь которую слишком много всего изливалось. Ее череп неожиданно издал удивительно высокий звук, будто кто-то в шутку стукнул друг о друга двумя деревянными брусками. Глаза закатились, остались только белки, губы невольно разомкнулись, на языке лежало невероятной синевы маленькое перышко. Клайд понимал, что совершает ошибку, но тишина была таким блаженством. Теперь он сам оказался во власти ядовитой химической реакции организма и снова и снова, догоняя в медленном падении, бил жену по голове кочергой, пока звук от ударов не стал хлюпающим. Наконец-то он навеки заткнул дыру в космическом покое.

Клайд испытал облегчение: с его вспотевшего тела словно сдернули пленку – как снимают полиэтиленовый чехол с костюма, принесенного из чистки. Избегая смотреть на пол, он глотнул скотча. Его мысли были заняты звездами там, снаружи, безучастным рисунком, который они привычно образуют на небе в эту ночь его жизни, так же как и в любую другую на протяжении миллиардов лет, минувших с тех пор, как сконденсировалась наша Галактика. Клайду еще многое предстояло сделать, в том числе кое-что весьма трудное, но чудесным образом освеженная перспектива придала каждому его действию ясность квадрата, словно он и впрямь вернулся в пору тех иллюстрированных детских книжек, которые вызвала в памяти так презрительно отозвавшаяся о них Фелисия. Как забавно, что именно она это сделала; Фелисия была права: Клайд с любовью вспоминал те дни, когда из-за болезни пропускал школу. Она слишком хорошо его знала. Женатая пара похожа на людей, запертых в общей комнате, чтобы снова и снова повторять один и тот же урок, пока слова не начнут терять всякий смысл. Ему показалось, что Фелисия заскулила, но он решил, что это всего лишь огонь переваривает тоненькую древесную жилку.

Добросовестный, склонный к аккуратности ребенок, Клайд обожал любовно разглядывать рисунки, изображавшие архитектурные сооружения, – такие, на которых был виден каждый багет, каждая перемычка, каждый карниз и тщательно соблюдались законы перспективы. С помощью линейки и синего карандаша он продлевал убывающие линии на рисунках в журналах и комиксах, ведя их к точке, в которой эти линии должны были исчезнуть, даже если она лежала за пределами страницы. Ему нравилось думать, будто такие точки существуют, и догадка, что взрослые могут обманывать, пожалуй, впервые озарила Клайда, когда он понял, что авторы многих эффектных рисунков мошенничают: не существовало конкретной точки, в которой исчезает линия. И вот теперь Клайд собственной персоной прибыл в конечный пункт перспективы, все вокруг было здесь идеально прозрачным и свежим. Все обременительные жизненные заботы: предстоящий, как всегда по средам, выпуск «Слова»; вечный поиск укромного местечка с кроватью, которое не выглядело бы чересчур уж пошлым, для очередной любовной встречи со Сьюки; щемящая боль, неизбежно возникающая, когда настает час одеваться и уходить от нее; необходимость консультироваться с Джо Марино по поводу дряхлой печи, на которую уже невозможно смотреть, и проржавевших насквозь труб и батарей; такое же плачевное состояние его собственных печени и желудка, периодические анализы крови, визиты к доку Пету и его неискренние заверения, лишь подтверждающие прискорбное состояние здоровья пациента; наконец, предстоящие сложности с полицией и судами – все это исчезло, остались лишь очертания комнаты и прямые, как лазерные лучи, линии досок.

Клайд опрокинул последний стаканчик. Скотч оцарапал кишки. Фелисия была не права, сказав, что у него их нет. Ставя стакан на каминную полку, он краем глаза заметил ее обтянутые чулками ноги, странно раскинутые, словно в некоем замысловатом танцевальном па. В старших классах уорвикской школы она действительно была лихой плясуньей. В те времена даже маленькие местные оркестрики умели извлекать из своих инструментов восхитительные гавайские ритмы, как настоящие биг-бенды. Перед тем как Клайд собирался закружить ее в танце, она всегда высовывала кончик своего девчачьего язычка.

Клайд наклонился, поднял с пола Лукреция и поставил на место. Потом спустился в кладовую за веревкой. Позорно дряхлая печь глодала свое горючее с напряженным подвыванием; ее истончившийся проржавевший корпус пропускал столько тепла, что цокольный этаж оказался самым теплым местом в доме. Здесь имелась комната, некогда служившая прачечной, в которой предыдущие владельцы оставили допотопный «Бендикс» с прессом для отжима белья и старомодным запахом лигроина и даже корзинку с прищепками, стоявшую в ванне на круглой железной затычке слива. С такими прищепками Клайд, бывало, играл, раскрашивая их цветными мелками и воображая длинноногими мужчинами в круглых шапочках, наподобие матросских. Бельевая веревка, кто ж ею теперь пользуется? Однако он нашел-таки аккуратный моток, заткнутый за старую стиральную машину, в щели, обжитой пауками. Его вела невидимая рука Провидения, вдруг понял Клайд. Руками – венозными, шишковатыми, отвратительными, со старческими когтями – он выдернул край веревки и осмотрел футов шесть или восемь на предмет обнаружения потертостей, которые могли подвести. Рядом весьма кстати оказались ржавые металлические ножницы, которыми Клайд и отрезал кусок нужной длины.

Это было как при восхождении на гору: делаешь шаг, приставляешь ногу, – главное, не заглядывать слишком далеко вперед; такая тактика благополучно привела его по лестнице обратно наверх с пыльной веревкой в руке. Клайд свернул налево, в кухню, и запрокинул голову. Во время ремонта здесь был сделан навесной потолок, представлявший тонкую поверхность, составленную из целлюлозных пластин, скрепленных алюминиевыми ленточками. В остальных нижних комнатах высота беленых потолков составляла около девяти футов. Лепные розетки для люстр, хотя никаких люстр здесь давно не было, не выдержали бы его веса, даже если бы он, поднявшись на стремянку, нашел крюк, за который можно зацепить веревку.

Клайд вернулся в кабинет и налил себе еще скотча. Огонь плясал теперь не так весело, не мешало бы подкинуть полешко; но подобное действие лежало в обширной плоскости забот, больше не имевших никакого значения, не бывших больше его заботами. Потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к тому, сколь многое утратило свое значение. Глотнув еще, Клайд ощутил, как янтарный пахучий напиток ласкает пищеварительный тракт, возбуждая аппетит, но это тоже уже не входило в расписание, тонуло во тьме, принадлежало к числу явлений, которые больше не будут происходить. Он представил теплый полуподвал и подумал: может быть, если он пообещает жить там, в одном из угольных ларей, и никогда не выходить из дома, его простят и все уладится? Но эта трусливая мысль замутняла чистоту, образовавшуюся в его голове минутами раньше. Надо еще подумать.

С веревкой могут быть проблемы. Клайд тридцать лет работал в газете и знал огромное количество способов, коими люди лишают себя жизни. Одним из самых распространенных была автомобильная авария; водителей-самоубийц каждый день хоронят довольные священники и ничуть не оскорбленные родственники. Но этот способ ненадежен и неприятно публичен; в момент перед небытием все эстетические предубеждения, с которыми Клайду удалось справиться при жизни, казалось, фонтаном вырвались наружу вместе с картинками детства. Некоторые обретшие свой ад в огне, ужасные свидетельства чего находят потом на полу в деревянных домах, вероятно, сами устраивают себе погребальный костер. Но так Дженни и Крис лишатся наследства, а Клайд не из тех, кто, подобно Гитлеру, желает унести с собой в могилу весь мир, – сравнение Фелисии было неправомерным. Кроме того, может ли он поручиться, что в последний момент не захочет спасти свою подпаленную шкуру и не выбежит на улицу? Он – не буддийский монах, натренировавший свое тело, это трусливое животное, в знак протеста неподвижно сидеть и ждать, когда завалится обуглившаяся плоть. Газ – безболезненный способ, но он же не мастеровой, чтобы искать замазку, клейкую ленту и законопачивать многочисленные окна кухни, просторность и обилие солнца в которой стали в свое время одним из аргументов в пользу их с Фелисией решения купить этот дом, – в декабре будет уже тринадцать лет. И весь декабрь нынешнего года, с радостью, приправленной чувством вины, подумал Клайд, декабрь с короткими, пасмурными, мишурными днями, с отвратительной стадной магазинной лихорадкой, с деревянным поклонением мертвой религии (веселыми песнопениями в грошовых лавчонках, жалким рождественским вертепом на Лендинг – Казмирчак-сквер, елкой, воткнутой на противоположном конце Док-стрит в круглую мраморную бадью, называемую лошадиной поилкой), весь этот декабрь отошел в область того, чего не значилось больше в возвышенно упростившемся календаре Клайда. Не придется ему также оплачивать счет за отопление в будущем месяце. И за газ. Он презрительно отверг этот способ еще и из-за противного ожидания, которое требует отравление газом. Клайд не желал, чтобы его последнее воспоминание о действительности было воспоминанием о зеве газовой плиты, перед которой он будет стоять на четвереньках, засунув голову внутрь, – в подобострастной позе собаки, ждущей кормления. От ножа, бритвы и ванны он также отказался из-за неэстетичности зрелища. Таблетки – безболезненный и опрятный вариант, но одним из чудачеств Фелисии была воинственная борьба против фармацевтических компаний и того, что она называла их стремлением сделать Америку страной, одуревшей от наркотиков, превратить американцев в нацию наркозависимых зомби.

Клайд улыбнулся, глубокая складка на его щеке загнулась кверху. Кое в чем старушка была не так уж не права. Нельзя сказать, что она болтала только чушь. Но насчет Дженнифер и Криса, ему казалось, она ошибалась. Клайд никогда не думал, что они навечно останутся дома, и не желал этого; его лишь оскорбляло то, что Крис выбрал такую несерьезную профессию, как актерство, а Дженни уехала так далеко, аж в Чикаго, и добровольно подвергает себя рентгеновской атаке, ее яичники так облучатся, что, возможно, она никогда не сможет родить ему внуков. Впрочем, они, внуки, тоже теперь были за пределами его существования. Мы думаем, что должны рожать детей, потому что так делали наши родители, но, родившись, дети становятся всего лишь такими же членами человеческого сообщества, как все прочие, – очень жаль. Дженни и Крис были хорошими, тихими детьми, и в этом тоже было нечто заслуживающее сожаления; будучи хорошими, они ускользнули от Фелисии, которая, когда была моложе и не так одержима альтруизмом, имела чудовищный темперамент (несомненно, в основе его лежало неудовлетворенное сексуальное влечение, но какой муж может постоянно поддерживать в женщине и чувство защищенности, и сексуальное возбуждение одновременно?), а с годами и он упустил их. В девятилетнем возрасте Дженни мучилась вопросами о смерти, однажды она спросила Клайда, почему он не молится вместе с ней, как другие отцы, и, хотя ему, в сущности, нечего было ей ответить, то был момент их самой тесной близости. Он всегда любил читать, а появление дочери в кабинете мешало ему. Достанься ей родители получше, Дженни могла бы стать святой, у нее такие безмятежные, чистые, светлые глаза и гладкое лицо, как на отретушированной фотографии. До того как у него появилась дочка, Клайд, по сути, никогда не видел женских гениталий, таких пухлых, сладких, как две одинаковые маленькие бледные сдобные булочки.

Окружавший их – его – город затих, ни одна машина не нарушала покой Лодовик-стрит. У Клайда болел живот. Он всегда болел у него по ночам: начальная стадия язвы. Док Пит говорил: «Если вы не можете не пить, по крайней мере ешьте». Одним из огорчительных последствий его связи со Сьюки было то, что приходилось встречаться за счет обеда. Она иногда приносила с собой баночку орешков кешью, но из-за плохих зубов от этого лакомства Клайду давно пришлось отказаться: крошки попадали под протез и разъедали десны.

Занятно, что в любви женщины никогда не могут насытиться. Если ты хорошо сделал свое дело, они в следующую же минуту требуют еще, это так же неприятно, как регулярно выпускать газету. В этот вечерний час Клайд обычно еще раз выходил посидеть у камина, чтобы дать Фелисии возможность улечься в постель и заснуть в ожидании его возвращения. Выговорившись, она уже через минуту проваливалась в праведное забытье. Теперь ему пришло в голову: не страдала ли она гипогликемией? Ведь с утра она мыслила трезво и призрачная аудитория, перед которой она держала свои речи, рассеивалась.

Похоже, Фелисия так и не поняла, ка́к она его бесила. Иногда по утрам, субботним или воскресным, она ходила в ночной рубашке, провоцируя его, желая подластиться. Можно подумать, что у мужчины и женщины, проводящих вместе столько часов своей жизни, нет другого времени для ласк. Упущенные возможности. Ах, если бы он сегодня успел выйти во двор и дал ей возможность спокойно подняться в спальню… Но эта возможность, равно как и рождение внуков, и лечение изъеденного алкоголем желудка, и неприятности с зубными протезами, – все это было теперь несущественно.

У Клайда возникло ощущение, что он множится, как изображение на телеэкране. В этот вечерний час ему – шеренгой двоящихся фигур – было положено подниматься по лестнице. Лестница. Старая пересохшая и истершаяся веревка все еще висела у него в руке. Обволакивавшая ее паутина прилипла к вельветовым брюкам. «Господи, дай мне сил!»

Лестница была весьма помпезным сооружением в викторианском стиле; после площадки, из окна которой открывался вид на задний двор с садом, некогда ухоженным, но в последние годы безнадежно запущенным, она расходилась в противоположные стороны. Если привязать веревку к основанию одной из стоек верхних перил, до нижнего марша останется как раз столько места, сколько нужно, чтобы использовать его в качестве настила виселицы.

Клайд понес веревку на верхнюю лестничную площадку, двигался быстро, опасаясь, как бы алкоголь раньше времени не свалил его с ног. Правый конец надо накидывать сверху, потом левый на правый. Или наоборот? С первой попытки у него получился «бабий узел». Просовывать руки сквозь узкие просветы между квадратными основаниями стоек было трудно; он ободрал костяшки пальцев. Руки казались фосфоресцирующими, словно были погружены в некую неземную жидкость, и вытягивались неправдоподобно далеко. Требовались недюжинные способности, чтобы вычислить расстояние, на которое должна свисать петля (не более чем на шесть – восемь футов из-под узкой облицовочной планки с трогательно изящным викторианским багетом, иначе ноги могут достать до ступенек и это слепое животное – его тело – непременно станет бороться за жизнь), и ширину самой петли: если петля будет слишком просторной, он просто выскользнет из нее; если слишком тесной, то задохнется. Уметь повеситься – большое искусство: как ему неоднократно доводилось читать, шейные позвонки должны переломиться благодаря резкому внезапному сдавливанию. Некоторых заключенных, кончавших с собой при помощи собственных ремней, находили с синими лицами. Когда много лет назад Крис был бойскаутом, с их вожатым случился скандал, в результате которого отряд пришлось расформировать. Наконец Клайду удалось неряшливо соорудить сложный скользящий узел и свободно подвесить веревку с петлей на конце. Перегнувшись через перила и взглянув вниз, он нашел зрелище отвратительным: из-за непрошеного сквозняка, который гулял по его щелястому дому, веревка раскачивалась, как маятник, и никак не желала останавливаться.

Сердце Клайда уже не участвовало в происходящем, но с тем методическим упорством, с каким машина штампует десять тысяч экземпляров газеты, он отправился в кладовую (старая печь все жевала и жевала свое горючее) и взял там алюминиевую стремянку. Она казалась легкой как перышко; видимо, на него снизошла ангельская сила. Клайд также прихватил несколько деревянных чурбачков и с их помощью установил стремянку на покрытой ковровой дорожкой лестнице так, чтобы одна пара ножек, которые должны стоять тремя ступеньками ниже, оказалась вровень с другой и все это напоминающее букву «А» сооружение рухнуло при малейшем толчке. Последним, что он увидит в этой жизни, понял Клайд, будет входная дверь с веерообразным витражом, рисунком напоминающим симметричный узор лучей восходящего солнца и подсвеченным едким сиянием дальнего уличного фонаря. Видневшиеся в более близком свете царапины на алюминиевой поверхности стремянки представлялись ему следами, оставленными отклонившимся потоком атомов в камере, через которую пропускают газ. Все вокруг стало полупрозрачным; многочисленные конические формы и лестничные перекрестья теперь казались именно такими, какими мыслил их архитектор. В состоянии экзальтации Клайда Гейбриела осенило, что бояться нечего: наш дух, конечно же, проходит сквозь материю, как Божественная искра, коей он, в сущности, и является; разумеется, будет жизнь после смерти, исполненная неограниченных возможностей, в которой он наладит отношения с Фелисией и где у него будет также Сьюки, причем не один, а сколько угодно раз в неделю, – все точно так, как предполагал Ницше. Застилавший здешнюю жизнь туман начал рассеиваться; все становилось четким и ясным, как жирно набранный шрифт; прояснялся смысл того, что пели ему звезды, эти candida sidera[41]41
  Сверкающие созвездия (лат.).


[Закрыть], возникло ощущение, что дух дрейфует легко и неторопливо, погруженный в собственный величавый гумус.

Алюминиевая стремянка, на которую Клайд громоздил свою тяжесть, слегка подрагивала, как нервный молодой конь. Ступенька, другая, третья. Веревка безучастно покоилась вокруг его шеи; когда он потянулся вверх и назад, чтобы потуже затянуть узел, и стал приноравливаться, куда лучше спрыгнуть, лестница опасно закачалась из стороны в сторону; током вскипающей крови ездока ее кинуло к препятствию, перед которым она прыгнула и которое, как он и предполагал, повинуясь легчайшему посылу, перемахнула в следующий миг. Клайд успел услышать грохот и звук тяжелого удара. Чего он не ожидал, так это ожога, ощущения, что в пищевод ему засунули раскаленную терку, а также того, что все углы деревянной лестницы, ковров и обоев закружатся в таком неистовом вихре, что ему на миг покажется, будто его глаза проросли сквозь затылок. Краснота в его распираемом изнутри черепе сменилась черной густотой, а та, в свою очередь, путем замены всего одной буквы – пустотой.

– Ох, детка, какой это для тебя ужас! – воскликнула в трубку Джейн Смарт. Она разговаривала со Сьюки.

– Знаешь, это, конечно, не то же самое, что увидеть собственными глазами, но ребята из полицейского участка живописали все весьма наглядно. Похоже, у нее просто не осталось лица. – Сьюки не плакала, но ее голос напоминал сморщенную бумагу, которая хоть и высохла после того, как побывала в воде, но уже никогда не будет такой гладкой, как прежде.

– Вообще-то, она была мерзкой теткой! – решительно заявила Джейн, стараясь утешить подругу, хотя ее голова вместе с глазами и ушами все еще пребывала в прерванной незадолго до того сюите Баха без аккомпанемента – бодрящей, в некотором роде злорадно наступательной Четвертой, ми-бемоль мажорной. – Занудой и ханжой, – прошипела она, уставившись в голый пол своей гостиной, выщербленный от безжалостных тычков острой стальной ноги виолончели.

Голос Сьюки то приближался, то удалялся, будто трубка время от времени выпадала у нее из рук.

– Я не знала другого мужчины, – сипло промолвила она, – который был бы таким же деликатным, как Клайд.

– Все мужчины – насильники, – возразила Джейн, ее терпение иссякало. – Даже самые умеренные. Это биология. В них много злобы, потому что они – лишь инструмент воспроизведения рода.

– Ему даже сделать замечание сотруднику было неловко, – продолжала Сьюки; тем временем возвышенная музыка – с ее дьявольским ритмом, с ее восхитительно жестокой требовательностью к мастерству владения инструментом – медленно затихала в голове Джейн, так же как в большом пальце левой руки затихала боль, словно жало, терзавшая его боковую поверхность, когда она самозабвенно прижимала им струны. – Хотя изредка он мог сорваться и накинуться на какого-нибудь корректора, пропустившего кучу опечаток.

– Так это же вполне понятно, дорогая. Именно поэтому все и случилось: он долго сдерживался. Тридцать лет он копил в себе злость на Фелисию, неудивительно, что в конце концов он снес ей башку.

– Нельзя говорить: он снес ей башку, – заметила Сьюки. – Он лишь – как это все теперь говорят? – покончил с ней.

– А потом покончил с собой, – подхватила Джейн, надеясь этим решительным заключением положить конец долгому разговору и вернуться к своей музыке.

Она любила порепетировать часа два утром, с десяти до двенадцати, после чего плотно подкрепиться творогом или тунцовым салатом на большом выпуклом листе латука. Сегодня на половину второго у нее была назначена встреча с Даррилом ван Хорном. Они собирались часок потрудиться над одной из пьес Брамса или над забавным маленьким сочинением Кодали, которое Даррил раскопал в музыкальном магазине, приткнувшемся в цокольном этаже гранитного здания на Уэйбоссет-стрит, сразу за аркадой, после чего, как у них уже повелось, порадовать себя приготовленными Фиделем коктейлями – «Асти спуманте» или текилой с молоком – и принять ванну.

После их прошлой встречи у Джейн все еще болела промежность. Впрочем, большая часть удовольствий, отмеренных женщине, всегда достается ей посредством боли, и Джейн была польщена тем, что ван Хорн пожелал встретиться с ней без посторонних, если не считать Фиделя и Ребекку, шаставших туда-сюда с подносами и полотенцами. В вожделении Даррила было нечто опасное, опасность смягчалась и приобретала привлекательность, когда они бывали у него втроем, наедине с ним Джейн требовались самые экстравагантные средства поощрения.

– Что меня удивляет, так это то, что для подобного поступка он должен был находиться в достаточно здравом уме, – раздраженно добавила Джейн.

Сьюки сочла необходимым встать на защиту Клайда:

– Алкоголь никогда не доводил его до безумия, он употреблял его как лекарство. Думаю, в очень большой степени его депрессия была следствием нарушения обмена веществ. Однажды Клайд сказал мне, что у него давление сто десять на семьдесят, прекрасный показатель для мужчины его возраста.

– Не сомневаюсь, что у него было много прекрасных показателей для мужчины его возраста! – резко выпалила Джейн. – Во всяком случае, я безусловно отдавала ему предпочтение перед несчастным Эдом Парсли.

– О Джейн, я знаю, что тебе до смерти хочется повесить трубку, но что касается Эда…

– Н-ну?

– Ты не заметила, как Бренда в последнее время сблизилась с Неффами?

– Честно говоря, я утратила всякую связь с Неффами.

– Знаю, и тем лучше для тебя, – подхватила Сьюки. – Мы с Лексой всегда считали, что он тебя обижает и ты вообще слишком талантлива для вашего маленького ансамбля; то, что он назвал твое владение смычком или что-то там еще жеманным, свидетельствует лишь о зависти.

– Спасибо, милая.

– Так или иначе, их с Брендой теперь водой не разольешь; они постоянно ходят вместе в «Бронзовую бочку» или в тот новый французский ресторан неподалеку от Петтакамскатта, и, судя по всему, Рей с Гретой подзуживают ее занять место Эда и стать новой настоятельницей униатской церкви. Похоже, Лавкрафты тоже за, а Хорас, как ты знаешь, член церковного совета.

– Но она же не посвящена. Разве для этого не нужно сначала принять сан? В епископальной церкви, к которой я принадлежу, с этим очень строго; нельзя даже стать членом общины до тех пор, пока епископ не возложит куда-то там на тебя руки, – полагаю, на голову.

– Нет, она не посвящена, но она живет в пасторате с этими их щенками – совершенно невоспитанными, между прочим, – ни Эд, ни Бренда так и не внушили им, что значит слово «нет», – и сделать ее настоятельницей милосерднее, чем выгнать из дома. Вероятно, существует какой-то курс обучения или что-то в этом роде, который можно пройти заочно.

– Но разве она сможет проповедовать? Скорее уж ты на это способна.

– О, не думаю, чтобы это стало проблемой. У Бренды прекрасная осанка. Она училась современным танцам, когда они познакомились с Эдом на слете в Эдлай-Стивенсоне. Она там выступала в одной из групп разогрева, а он собирался получить благословение.

– Она жалкая пустышка! – припечатала Джейн.

– Ну, Джейн, не надо.

– Чего – не надо?

– Не надо так говорить. Вот так же мы, бывало, говорили о Фелисии, и смотри, чем это кончилось.

Сьюки скукожилась и свернулась на своем конце провода, как увядший салатный лист.

– Ты винишь в случившемся нас? – быстро спросила Джейн. – А я думаю, что винить следует этого пьяницу, ее мужа.

– На первый взгляд, конечно, но это мы наложили на нее проклятие, это мы, когда были под мухой, напихали в коробку из-под печенья всякой дряни, которая без конца лезла у нее изо рта. Клайд по наивности рассказывал мне об этом, он пытался заставить ее сходить к врачу, но она в ответ заявила, что всю медицину необходимо национализировать так же, как это сделано в Англии и Швеции. Еще она ненавидела фармацевтические компании.

– Ненависть переполняла ее, дорогая. Именно ненависть, которая лезла у нее из глотки, укокошила ее, а не горстка безобидных перышек и булавок. Фелисия утратила свое женское естество. Ей следовало испытать боль, чтобы вспомнить, что она женщина, опуститься на колени и испить холодное семяизвержение какого-нибудь мужчины-чудовища. Клайд был прав: ее нужно было побить, просто он перестарался.

– Джейн, умоляю тебя. Ты пугаешь меня, когда говоришь такие вещи.

– А почему их нельзя говорить? Сьюки, не будь инфантильной.

Джейн считала Сьюки слабой сестрой. Они поддерживали отношения с ней ради сплетен, которые она собирала, и того света, который она, сестра-ребенок, привносила в их четверги. Но на самом деле Сьюки была всего лишь тщеславной незрелой девочкой, она не могла доставить ван Хорну того удовольствия и жгучего восторга, какой доставляла ему Джейн. Даже Грета Нефф, линялая старая кошелка с ее старушечьими очками и патетически-педантичной манерой речи, в этом смысле больше была женщиной, лелеющей в себе царство ночи, пылкой.

– Слова – это всего лишь слова, – добавила Джейн.

– Нет, не только: они имеют способность материализоваться! – взвизгнула Сьюки, ее голос задрожал в жалобной мольбе. – Из-за нас уже два человека умерли и два остались сиротами!

– Не думаю, что после определенного возраста человека можно считать сиротой, – возразила Джейн. – Не надо нес-сти чушь. – Ее «с» прошипело, как плевок, попавший на раскаленную печь. – Каждый должен сам расхлебывать свою кашу.

– Наверняка, если бы я не спала с Клайдом, он не обезумел бы до такой степени. Джейн, он так любил меня! Он иногда брал в руки мою ногу и перецеловывал каждый пальчик.

– Разумеется. Мужчинам так и положено. Они должны нас боготворить. Мужчины – дерьмо, постарайся это запомнить. Полное дерьмо, но в нашей власти в конце концов им отомстить, потому что мы лучше умеем страдать. Женщина всегда перестрадает мужчину. – В крайнем раздражении Джейн ощущала себя огромной; черные нотки, которых она наглоталась с утра, свирепо плескались у нее внутри, живые. Кто бы мог подумать, что в старом лютеранине столько жизненной силы? – Солнышко, для тебя всегда найдется мужчина, – заверила она Сьюки. – Не забивай себе больше голову Клайдом. Ты дала ему то, чего он просил, и не твоя вина, что он не смог этим распорядиться. Слушай, я в самом деле должна бежать, – солгала Джейн Смарт. – У меня в одиннадцать частный урок.