Текст книги "Иствикские ведьмы"

На самом деле урок у нее был только в четыре. Придется вихрем мчаться из старого поместья Леноксов, болезненно-истерзанной и стерильно чистой, а при виде грязных маленьких рук на клавишах своего рояля, сделанных из настоящей слоновой кости, при виде этих прыщавых ручек, калечащих бесценные, хоть и адаптированные, мелодии Моцарта или Мендельсона, ей захочется схватить метроном и его тяжелым основанием размозжить эти пухлые пальчики, как бобы в ступке. С тех пор как ван Хорн вошел в ее жизнь, Джейн с еще большей страстью, чем прежде, относилась к музыке – для нее она была высокой золотой аркой, знаменующей выход из бездны боли и унижения.

– Голос у нее был хриплый и как-то странно звучал, – поведала Сьюки Александре в телефонном разговоре, состоявшемся несколькими днями позже. – Такое впечатление, что она считает, будто между ней и Даррилом есть особый тайный канал связи, который она самозабвенно охраняет.

– Таково одно из его дьявольских искусств: он умеет у каждой из нас создать подобное ощущение. Я, например, искренне убеждена, что любит он именно меня, – сказала Александра, рассмеявшись с веселой беспомощностью. – Он заставил меня делать теперь более крупные фигуры, лакированные статуэтки из папье-маше, как эта скульпторша Сен-Фалль. Понятия не имею, как ей это удается, у меня все пальцы и волосы оказываются вымазанными клеем, фу. Одна половина фигурки получается нормальной, а вторая – абсолютно бесформенной, просто какое-то нагромождение комков и торчащих концов.

– Да, а мне он сказал, чтобы я, когда потеряю работу в «Слове», попробовала писать роман. Представить не могу, как можно день за днем корпеть над одной и той же историей. А имена? Без подлинных имен люди просто не будут существовать.

– Да, – вздохнула Александра, – ван Хорн провоцирует нас. Заставляет напрячься, растягивает.

По телефону казалось, что она действительно растягивается, – с каждой минутой ее голос все больше рассеивался, удалялся, погружался в ослепительно-яркий зыбучий песок отчужденности. Сьюки недавно вернулась с похорон четы Гейбриел, никто из детей еще не пришел из школы, но маленький старый дом вздыхал и тихо что-то бормотал, полный воспоминаний и мышей. В кухне не нашлось ничего пожевать, даже орешков, поэтому, чтобы успокоиться, пришлось прибегнуть к следующему по эффективности средству – телефону.

– Я скучаю по нашим четвергам, – вдруг по-детски призналась Сьюки.

– Знаю, детка, но теперь у нас есть теннис. И баня.

– Они меня иногда пугают. Там вовсе не так покойно, как было когда-то, когда мы собирались втроем.

– Ты действительно можешь потерять работу? Что там происходит?

– Ох, даже не знаю, ходит столько слухов. Говорят, владелец склоняется к тому, чтобы не искать нового редактора, а продать газету гангстерам из Провиденса, которые заправляют сетью маленьких провинциальных изданий. Все печатается в Потакете, корреспонденты лишь сообщают из дома по телефону местные новости, остальное – статьи по общезначимым проблемам штата и информация, которую они покупают у синдиката и рассылают всем, как рекламные листовки супермаркета.

– Все становится не таким уютно-домашним, как прежде, не так ли?

– Вот именно! – выпалила Сьюки, едва не плача, как ребенок.

Наступила пауза. Раньше подруги болтали бы без умолку. Теперь у каждой была своя доля, своя треть ван Хорна, о которой они умалчивали, – их персональные, не подлежащие обсуждению визиты на остров, ставший в оголенном сером размытом декабре еще более прекрасным, чем когда-либо. Посеребренную кромку горизонта над океаном теперь можно было увидеть из аргусова многоглазья верхних окон, за которыми скрывалась и спальня ван Хорна с черными стенами, поскольку обзор больше не загораживали ни сбросившие листву березы и дубы, ни голые раскачивающиеся лиственницы, окружающие слоноподобный пузырь парусинового купола над теннисным кортом на том месте, где некогда гнездились снежные цапли.

– Как прошли похороны? – спросила наконец Александра.

– Как все похороны. Печально и в то же время бестактно. Их кремировали, и было так странно видеть, как захоранивают маленькие круглые урны, похожие на пенопластовые упаковки для продуктов, только коричневые и размером поменьше. Поскольку замену Эду еще не нашли, молитву по просьбе устроителей прочла Бренда Парсли, впрочем, Гейбриелы особо набожными не были, хотя Фелисия вечно уличала в безбожии других. Но дочери, как я заметила, не хватило в церемонии религиозного флера. Народу, учитывая обстоятельства, пришло не много. В основном служащие «Слова» отметились, надеясь сохранить работу, и несколько человек, заседавших с Фелисией во всевозможных комитетах, но она, как ты знаешь, и там почти со всеми перессорилась. В ратуше счастливы, что наконец избавились от нее, они ее считали ведьмой.

– Ты говорила с Брендой?

– Перекинулась парой слов на кладбище, после церемонии. Нас ведь там было очень мало.

– И как она вела себя с тобой?

– О, исключительно корректно и холодно. Она передо мной в долгу и знает это. На ней были костюм цвета морской волны и гофрированная шелковая блузка – ни дать ни взять настоящий пастырь. И прическу Бренда изменила: гладко зачесала волосы назад и туго стянула в узел на затылке, никаких челок, которые она делала прежде и которые придавали ей щенячий вид. Весьма существенное усовершенствование. Это Эд заставлял ее носить мини-юбки, чтобы чувствовать себя чуть-чуть ближе к хиппи. Можно представить, какое это было для нее унижение, у нее ведь ноги – как у рояля. Говорила Бренда неплохо, особенно над могилой. Голос, нежный, как флейта, так и стелился по надгробиям. Она напомнила о том, как беззаветно оба покойных отдавались работе в общине, попыталась провести сравнение между их смертью и Вьетнамом, коснулась нынешней всеобщей моральной деградации… Впрочем, я не очень прислушивалась.

– Ты не спрашивала, есть ли у нее известия от Эда?

– Ну что ты, я бы никогда не посмела. В любом случае сомневаюсь, ведь мне он больше не пишет. Но его имя все-таки всплыло. По окончании церемонии, пока мужчины натягивали на могильный холм искусственный дерн, Бренда надменно взглянула на меня и сказала, что его побег – лучшее, что случалось с ней в этой жизни.

– А что еще ей остается говорить? Что остается говорить нам всем?

– Лекса, солнышко, что ты имеешь в виду? Ты говоришь так, словно тебя покидают силы.

– Что ж, людям свойственно уставать. Особенно когда тащишь все на себе в одиночку. В это время года постель кажется такой холодной.

– Тебе нужно завести одеяло с электроподогревом.

– У меня есть. Но я не люблю ощущать на себе электричество. Представь, что будет, если явится призрак Фелисии с ведром и окатит мою кровать ледяной водой, – это же все равно что оказаться на электрическом стуле.

– Александра, прекрати. Не пугай меня своей депрессией. Мы ведь, что бы ни случилось, прежде всего равняемся на тебя. Ты наша матушка-сила.

– Да, и это тоже угнетает.

– Ты больше ни во что прежнее не веришь? В свободу, в ведьмовство. В их могущество, их вдохновение?

– Ну разумеется, верю, глупышка. А дети были? Как они выглядят?

– Ну… – начала Сьюки, привычно воодушевляясь любимым делом – передачей информации, – выглядят они весьма впечатляюще. Оба в некотором роде напоминают греческие статуи: исполненные достоинства, бледные и совершенные. И неразлучны, как близнецы, хотя девочка намного старше. Зовут ее Дженнифер, ей под тридцать, а мальчик – студенческого возраста, хотя и не студент. Он собирается заниматься чем-то в сфере шоу-бизнеса и постоянно курсирует между Лос-Анджелесом и Нью-Йорком. Сейчас прибыл из Коннектикута, где все лето подвизался в каком-то сезонном театрике в качестве рабочего сцены. Девочка прилетела из Чикаго, она там служит лаборанткой в рентгеновском кабинете, сейчас взяла отпуск. Мардж Перли говорит, что они намерены некоторое время остаться здесь и привести в порядок дом. Я подумала: может, нам что-нибудь для них сделать? Они кажутся заблудившимися в лесу детьми, мне бы очень не хотелось, чтобы они попали в лапы Бренды.

– Детка, они наверняка слышали о вас с Клайдом и во всем винят тебя.

– Ты так думаешь? Неужели? Но ведь я делала ему только добро!

– Ты нарушила его внутреннее равновесие. Его экологию.

– Мне не нравится чувствовать себя виноватой, – призналась Сьюки.

– А кому нравится? Как ты думаешь, что я ощущаю, когда бедный милый совершенно никчемный Джо говорит, что бросит ради меня Джину и весь свой толстый выводок?

– Джо никогда этого не сделает. Для этого он слишком средиземноморен. Католики не жаждут борьбы, как мы, несчастные вероотступники-протестанты.

– Вероотступники? – переспросила Александра. – Значит, ты считаешь себя вероотступницей? Не уверена, что у меня когда-либо было от чего отступать.

Перед мысленным взором Сьюки возникла транслированная ей Александрой картинка: деревянная церковь где-то на западе, с потрепанной непогодой колокольней, расположенная высоко в горах, никем не посещаемая.

– Монти был набожен, – сказала Сьюки. – Он вечно вспоминал своих предков. – На той же волне перед ней всплыл образ дряблых молочно-белых ягодиц Монти, и она наконец удостоверилась, что у него с Александрой действительно был роман. Зевнув, Сьюки добавила: – Поеду, наверное, к Даррилу, развеюсь. Фидель изобрел какое-то новое потрясающее пойло, которое называет «Мистическим ромом».

– Ты уверена, что сегодня не день Джейн?

– Я думаю, она была у него в тот день, когда я говорила с ней по телефону. Уж больно возбужденно звучал ее голос.

– Да, это возбуждает.

– Вот именно. Ах, Лекса, ты должна увидеть Дженнифер, она прелестна. При ней я чувствую себя старой загнанной клячей. Это бледное округлое лицо, светло-голубые глаза, как у Клайда, острый подбородок, как у Фелисии, и изящнейший маленький носик, тонкий и прямой, как те, которые ты вырезаешь ножом на своих фигурках, только чуть вдавленный, как у кошки, понимаешь? А какая кожа!

– Восхитительно, – рассеянно отозвалась Александра.

Сьюки знала, что когда-то Александра любила ее. В тот первый вечер у Даррила, танцуя под песни Джоплин, они прижимались друг к другу и плакали от проклятия гетеросексуальности, которое разделяло их, как две розы, замкнутые каждая в своей прозрачной капсуле-упаковке. Теперь в голосе Александры слышалась отстраненность. Сьюки вспомнила амулет с тройным магическим узлом и напомнила себе убрать его из-под кровати. Заклинания теряют силу в течение месяца, если не подпитываются человеческой кровью.

А еще несколькими днями позже Сьюки встретила сиротку Гейбриел, одну, без брата, на Док-стрит: та шла по заледеневшему, чуть скошенному тротуару, вдоль которого тянулись магазинные витрины – половина их была на зиму закрыта ставнями, в остальных выставили цветные ароматические свечи и псевдоавстрийские елочные украшения, сделанные в Корее. Две звезды, они издали посылали друг другу свой свет, и сила гравитации неумолимо влекла их к сближению под любопытными взглядами витрин агентства путешествий и «Бей-Сьюперетта»; «Тявкающей лисы» со свитерами грубой вязки и сезонными юбками из шотландки; «Голодной овцы» с чуть более изящными моделями; агентства недвижимости Перли с выцветшими фотографиями, изображающими полутораэтажные домики и величественные, но обветшавшие викторианские жемчужины Оук-стрит, ждущие появления молодой предприимчивой пары, которая примет на себя заботу о них и перестроит третьи этажи под квартиры; булочной и парикмахерской, а также читальни «Крисчен сайенс». Вопреки бурным общественным протестам иствикское отделение «Оулд-Стоун бэнк» открыло окошко для автомобилистов, Сьюки и Дженнифер, словно людям, стоящим на противоположных берегах реки, пришлось ждать, пока несколько машин въезжали и выезжали по наклонному пандусу, перерезавшему тротуар. Центр города был слишком тесен и представлял историческую ценность, противники открытия банка для автомобилистов под водительством покойной Фелисии Гейбриел тщетно предостерегали, что это еще больше затруднит уличное движение.

Наконец Сьюки удалось перебраться к молодой женщине, маневрируя перед гигантским бампером малинового «кадиллака», осторожно ведомого нервным, близоруким Хорасом Лавкрафтом. Дженнифер была в старом грязном кожаном полупальто с потертым подолом, подбородок прятала в один из шарфов Фелисии, красный, жидкой вязки, несколько раз обмотанный вокруг шеи. Будучи на несколько дюймов ниже Сьюки, девушка походила на беспризорного ребенка-недоростка с водянистыми глазами и покрасневшим носом. Столбик термометра в тот день опустился ниже нуля.

– Как дела? – нарочито бодро поинтересовалась Сьюки.

Габаритами и возрастом эта девушка соотносилась со Сьюки так же, как Сьюки – с Александрой; несмотря на настороженность, Дженнифер пришлось уступить превосходящим силам противника.

– Ничего, – ответила она тихим голосом, еле слышным на морозе. Несколько лет жизни в Чикаго придали ее произношению оттенок свойственной Среднему Западу гнусавости. Пристально всмотревшись в лицо Сьюки, она позволила себе немного расслабиться и доверчиво добавила: – Столько дел; мы с Крисом совершенно обескуражены. Мы-то оба привыкли жить как цыгане, а мама с папой хранили все – наши детсадовские рисунки, школьные табели, бесконечные коробки с фотографиями…

– Должно быть, все это вызывает грусть.

– Как вам сказать – и грусть, и огорчение. Кое-какие решения им следовало бы принять самим. Вы ведь знаете, как в последние годы все падает в цене. Миссис Перли говорит, что мы сами себя ограбим, если решим продавать дом, не дождавшись весны и хотя бы не покрасив его. Сам дом может стоить тысячи две, но нужно прибавить еще десять – за престижное местоположение.

– Послушайте, вы выглядите совершенно замерзшей! – Самой Сьюки было тепло, и она царственно смотрелась в длинной дубленке и шапке из рыжей лисы, которая очень шла к ее отливающим медью волосам. – Давайте зайдем в «Немо», и я угощу вас чашечкой кофе.

– Ну, не знаю… – Девушка колебалась, явно подыскивая предлог, чтобы отказаться, но перспектива согреться оказалась соблазнительной.

Сьюки развила атаку:

– Вероятно, исходя из того, что вы слышали, вы меня ненавидите. Если так, то лучше поговорить начистоту.

– Миссис Ружмонт, почему я должна вас ненавидеть? Просто Крис возится в гараже с машиной, с «вольво», – даже техосмотр машине, которую они нам оставили, вовремя не могли сделать.

– Что бы там с ней ни было, ремонт займет больше времени, чем ему обещали, – авторитетно заверила Сьюки, – к тому же я не сомневаюсь, что Крис испытывает удовольствие. Мужчины обожают гаражи и лязг железа… Мы можем сесть за столик у окна, чтобы вы увидели его, если он пойдет мимо. Ну пожалуйста. Я хочу, чтобы вы знали, как мне жаль ваших родителей. Ваш отец был добрым начальником, и теперь, когда его нет, у меня тоже возникнут проблемы.

Насквозь проржавевший «шевроле» 1959 года выпуска с багажником, формой напоминающим крылья чайки, чуть не задел их своими хромированными выпуклостями, с грохотом въезжая на пандус, ведущий к защитного цвета банковскому окошку; Сьюки заботливо поддержала девушку под локоть. Потом, не отпуская, потянула за собой на другую сторону улицы, в «Немо». По мере увеличения интенсивности дорожного движения Док-стрит в этом столетии неоднократно расширяли; кое-где ее кривые тротуары были урезаны до узкой дорожки, вмещающей только одного пешехода, и некоторые старые дома выдавались вперед под причудливыми углами. Закусочная «Немо» была длинным алюминиевым бараком, скругленным по углам, вдоль его боковых стен тянулась широкая красная линия. В этот утренний час посетителей было не много, они – люди, работающие не полный день, или пенсионеры – сидели лишь за стойкой. Несколько человек приветствовали Сьюки небрежным взмахом руки или кивком головы, но, как ей показалось, менее радостно, чем до того, как Клайд Гейбриел вселил ужас в этот город.

Столики в зале были свободны, венецианское окно, выходившее на улицу, запотело; конденсируясь, по нему стекали водяные капли, оставлявшие на стекле вертикальные дорожки. Дженнифер сощурилась от света, маленькие морщинки в уголках ее светлых, как голубой лед, глаз поползли вверх, и Сьюки заметила, что девушка не так молода, как казалась на улице, укутанная в шарф. Грязное полупальто с цветными прямоугольными заплатками из винила, наклеенными с помощью горячего утюга, Дженнифер несколько церемонно перекинула через спинку стула, сверху бросила небрежно скомканный длинный красный шарф и осталась в простой серой юбке и белом свитере из овечьей шерсти. Фигурка у нее была плотная и ладная; все формы отличались округлостью, казавшейся чуть простоватой, – руки, грудь, щеки, шея словно были очерчены одинаковыми овальными штрихами.

Подошла крутобедрая Ребекка – не отличавшаяся строгостью нравов антигуанка, с которой, как известно, водил дружбу Фидель и которая, что бы ни стало ей известно, всегда лишь осуждающе кривила плотно сжатые массивные серые губы.

– Ну, чего желать дамы? – спросила она.

– Два кофе, – ответила Сьюки и, повинуясь импульсу, заказала еще лепешки. Она питала к ним слабость; лепешки были такие рассыпчатые, маслянистые и в нынешний холод обещали отлично согреть внутренности.

– Почему вы сказали, что я должна вас ненавидеть? – с обезоруживающей прямотой, однако все еще тихо и слабо спросила Дженни.

– Потому что, – Сьюки тоже решила не юлить, – я была… ну, вы понимаете, кем я была для вашего отца. Любовницей. Но недолго, только в течение прошлого лета. Я не собиралась никому доставлять неприятностей, просто хотела подарить ему хоть что-то, а у меня, кроме меня самой, ничего нет. Он был такой милый, вы же знаете.

Девушка не удивилась, но задумалась, опустив глаза.

– Да, знаю, – согласилась она. – Только, судя по всему, не в последние годы. Даже во времена нашего детства он часто бывал расстроенным и печальным. А по ночам от него исходил странный запах. Однажды я хотела обнять его и смахнула на пол книгу, лежавшую у него на коленях, так отец начал шлепать меня и никак не мог успокоиться. – Прервав свои признания, Дженнифер закрыла рот и подняла глаза; было какое-то забавное тщеславие кротости в том, как она аккуратно поджала прелестно очерченные, ненакрашенные губы. При этом верхняя чуть приподнялась с легким презрением. – Лучше вы расскажите мне о нем. О моем отце.

– Что рассказать?

– Каким он был?

Сьюки пожала плечами:

– Нежным. Благодарным. Робким. Пил слишком много, но перед свиданиями со мной старался держаться, словом, глупцом он не был. Вы сами знаете. А вот инертным – да.

– У него было много подружек?

– Что вы, нет! Не думаю, – обиженно ответила Сьюки. – По моему самодовольному мнению, только я. Он любил вашу мать, вы это знаете. По крайней мере, до тех пор, пока она не стала такой… одержимой.

– Чем – одержимой?

– Ах, вам это известно так же, как и мне: стремлением сделать мир лучше.

– Но это же неплохо, правда? Она хотела, чтобы мир стал чище.

– Наверное.

Публичные ядовитые разглагольствования Фелисии никогда не вызывали у Сьюки одобрения: это было всего лишь безудержное самолюбование, щедро приправленное истерией. Сьюки не нравилось оправдываться перед этой вежливой снежной принцессой, от одного голоса которой можно было схватить простуду, но она решилась признаться:

– Знаете, когда живешь одна в таком городке, как этот, приходится брать то, что есть.

– Нет, не знаю, – ответила Дженнифер, смягчив смысл реплики деликатностью интонации. – Я вообще о таких делах мало что знаю.

Что она имеет в виду? Она девственница? Трудно сказать, была ли девушка легкомысленна, или ее странное спокойствие свидетельствовало об исключительной внутренней уравновешенности.

– Расскажите мне о себе, – попросила Сьюки. – Вы собираетесь стать врачом? Клайд так гордился этим.

– Он выдавал желаемое за действительное. Я никак не накоплю достаточно денег и постоянно заваливаю экзамен по анатомии. Что меня всегда увлекало, так это химия. Думаю, работа лаборантки – мой потолок. Я к ней пришпилена.

– Вам нужно познакомиться с Даррилом ван Хорном, – сказала Сьюки. – Это человек, который пытается всех нас отшпилить.

Дженнифер неожиданно улыбнулась, кожа на ее носике натянулась и побелела. Передние зубы оказались округлыми, как у ребенка.

– Какое шикарное имя, – заметила она. – Оно кажется ненастоящим. Кто он?

Но ведь она не могла не слышать об их шабашах. Эта девочка не так проста; проблески неправдоподобной невинности человека, через которого жизнь словно бы перескочила, не задев, и при этом непроницаемый заслон от любых попыток телепатии – как свинцовый щит, предохраняющий от рентгеновских лучей.

– О, это тот молодящийся эксцентричный мужчина средних лет, который купил старое поместье Леноксов. Вам ведь знаком этот большой кирпичный дом на побережье?

– Мы называли это поместье лесом привидений. Мне было пятнадцать лет, когда мои родители сюда переехали, так что я никогда хорошо не ориентировалась в окрестностях. Это же очень обширный регион, хотя на карте его почти не видно.

Высокомерная тропиканка Ребекка принесла кофе в тяжелых фирменных чашках и золотистые лепешки; их густой теплый аромат смешивался над блестящей пластиковой поверхностью стола с пряно-кисловатым запахом, который Сьюки отнесла на счет самой официантки, ее широких бедер и тяжелых кофейных грудей, обозначившихся в вырезе платья, когда она, наклонившись, ставила на стол чашки и тарелки.

– Я может еще чем-нибудь ублажать дамы? – спросила Ребекка, глядя на них со своих впечатляющих высот. Ее голова с черными волосами, разделенными на грядки косичками, казалась маленькой и твердой по сравнению с колышущейся массой плоти.

– Сливок нет, Бекка? – спросила Сьюки.

– Для вы – пожалуйста, – ответила та, ставя на стол алюминиевый молочник. – Вы, конечно, может называть это сливки, если хотеть, но то, что хозяин вливать сюда каждая утро, это молоко.

– Спасибо, дорогая, я и имела в виду молоко, – сказала Сьюки, но мысленно шутки ради быстро произнесла белое заклинание: «Sator arepo tenet opera rotas»[42]42
  Латинская фраза-палиндром, одинаково читаемая как слева направо, так и справа налево, безупречная грамматически, но не имеющая смысла.


[Закрыть].

Жидкость, полившаяся из молочника, стала густой и желтовато-кремовой. На поверхности кофе свернулись маленькие хлопья. Сьюки откусила лепешку и, жуя, стала смаковать маленькие маслянистые кусочки. Индейские кукурузные духи весело зарезвились в лесу ее вкусовых рецепторов. Проглотив, она продолжила – о ван Хорне:

– Он очень мил и понравится вам, как только вы привыкнете к его особой манере.

– Какой манере?

Сьюки смахнула крошки с растянутых в улыбке губ.

– На первый взгляд она может показаться грубой, но это напускное. На самом деле он совсем не опасен, и всякий может с легкостью научиться им управлять. Мы с двумя моими подругами играем с ним в теннис под фантастическим полотняным пузырем, который он установил над кортом. Вы играете?

Дженнифер едва заметно пожала круглыми плечами:

– Играла немного. Обычно – в летнем лагере. Ну и иногда мы с друзьями ездили на общедоступные корты на берегу залива.

– Сколько вы собираетесь еще здесь пробыть до возвращения в Чикаго?

Дженнифер наблюдала за хлопьями сливок, плававшими на поверхности и ее кофе.

– Некоторое время. Чтобы продать дом, возможно, придется ждать лета, у Криса тоже, как выяснилось, нет особых дел, и мы с ним прекрасно ладим; всегда ладили. Может, я вообще туда не вернусь. Я ведь уже говорила, что у меня в клинике все складывается не лучшим образом.

– У вас были проблемы с мужчинами?

– Что вы, нет. – Дженнифер закатила глаза, под радужными оболочками обозначились дужки по-юношески чистых белков. – Мужчины – не то, что меня интересует в первую очередь.

– Но почему? Если позволите заметить, вы прелестны.

Девушка опустила глаза:

– Это молоко… Вам не кажется странным, что оно такое густое и сладкое? Оно не прокисло?

– Нет, попробуйте – убедитесь, что оно свежайшее. Вы не съели свою лепешку.

– Я отщипнула кусочек. Мне они никогда особо не нравились, оладьи – они и есть оладьи.

– Поэтому-то родайлендцы их и любят. Они такие, какие есть. Если не возражаете, я доем вашу.

– Наверное, я неправильно веду себя с мужчинами. Я пыталась поговорить об этом с друзьями. Со своими подругами.

– У женщины обязательно должны быть подруги, – покровительственно одобрила Сьюки.

– Но у меня их не так много. Чикаго – жесткий город. Эти маленькие туземные женщины, зубрящие ночи напролет и знающие ответы на все вопросы… Но стоит спросить у них, что же ты делаешь не так в отношениях с мужчинами, как они тут же замкнутся.

– С мужчинами вообще трудно найти правильную линию поведения, – сказала Сьюки. – Они очень сердиты на нас за то, что мы можем рожать детей, а они – нет. Они, бедняги, ужасно завидуют: это нам Даррил поведал. Не знаю, правда, следует ли ему верить; я уже говорила, в нем много притворного. Тут как-то на днях, за завтраком, он пытался изложить мне свои теории, все они имеют отношение к какому-то химическому элементу, название которого начинается на «сел».

– Селен. Это чудесный элемент. В нем заключается секрет автоматически открывающихся дверей в аэропортах. Кроме того, благодаря ему можно очистить стекло от зеленоватого оттенка, который придает ему железо. А селеновая кислота растворяет даже золото.

– Боже мой, кое-чему вы все-таки научились! Если вы так хорошо разбираетесь в химии, то могли бы стать ассистенткой Даррила.

– Крис постоянно твердит, что я должна просто посидеть с ним дома, во всяком случае, пока мы не продадим дом. Ему до смерти опротивел Нью-Йорк, вот уж действительно жестокий город. Он говорит, что там геи контролируют все сферы деятельности, которые его интересуют, – оформление витрин, сценографию…

– Думаю, так и надо сделать.

– Что сделать?

– Посидеть дома. Иствик – занятное местечко. – Нетерпеливо – ведь попусту тратилось драгоценное утреннее время – Сьюки смахнула со свитера крошки. – Это не жестокий город. Это город-душка. – Прополоскав рот последним глотком кофе, она встала.

– Я это почувствовала, – подхватила ее собеседница, поняв намек, и потянулась к висевшим на спинке стула шарфу и жалкому полупальтишку в «заплатках».

Уже стоя, одетая, Дженни вдруг сделала удивительно волнующую вещь: она взяла Сьюки за руку и крепко, по-мужски пожала ее.

– Спасибо, – сказала она, – спасибо за то, что поговорили со мной. Единственный человек, который проявляет к нам хоть какой-то интерес, кроме адвокатов разумеется, – это та милая дама-священница, Бренда Парсли.

– Она – жена священника, а не священница, и я вовсе не уверена, что Бренда так уж мила.

– Все говорят, что муж ужасно с ней обращался.

– Или она с ним.

– Почему-то я так и думала, что вы скажете что-то в этом роде, – не без симпатии заметила Дженнифер.

Сьюки почувствовала себя раздетой, ее можно было видеть насквозь в силу отсутствия свинцового фартука невинности, который был бы способен ее защитить. Ее жизнь проходила на виду у всего города; даже эта маленькая незнакомка уже кое-что о ней знала.

Прежде чем Дженнифер успела обмотать шею шарфом, Сьюки заметила тонкую золотую цепочку, на каких люди определенного склада носят крестики. Но на стройной белой мягкой шее этой девушки висел крест в виде буквы «тау», чья верхняя петелька напоминала маленькую мужскую головку, – египетский крест, символ жизни и смерти одновременно, старинный знак тайны, в последнее время вошедший в моду.

Заметив, что Сьюки смотрит на него, Дженни, в свою очередь, уставилась на ее ожерелье из медных полумесяцев и сказала:

– На моей матери было медное украшение: широкий плоский браслет, которого я прежде никогда у нее не видела. Как будто…

– Как будто – что, дорогая?

– Как будто она пыталась защититься от какого-то проклятия.

– Разве все мы не пытаемся это сделать? – бодро ответила Сьюки. – Я свяжусь с вами по поводу тенниса.

Пространство внутри огромного «пузыря» ван Хорна было акустически и атмосферно причудливым: крики и звук отскакивающих от площадки мячей казались придушенными, хотя на самом деле были громкими и отчетливыми, а веснушчатые лоб и предплечья Сьюки слегка покалывало, будто на них давила невидимая тяжесть. Янтарные волоски на руках встали дыбом, как наэлектризованные. Под арочной твердью мышастого полотна движения получались чуть замедленными; игрокам словно приходилось преодолевать сопротивление сжимаемого куполом воздуха, хотя в действительности купол распирало изнутри, потому что воздух, накачиваемый не знающим устали вентилятором через пластмассовое квадратное отверстие гибкой трубы, расположенное в одном из нижних углов, был теплее, чем зимний снаружи.

Стоял самый короткий день года. Земля, твердая, как железо, лежала, придавленная небом, покрытым мраморными облаками, которые изрыгали снег, как дымоходная тяга – пепел, рассеивающийся вместе с дымом. Рядом с оградительной кирпичной кладкой обозначились тонкие линии – три корня, слегка припорошенные снегом, тут же, впрочем, и стаявшим под вымученным зимним полуденным солнцем. Ну никак не желал устанавливаться снежный покров, хотя все магазины и банки праздничными колокольчиками и ватной имитацией всячески призывали его освятить Рождество своей белизной. Ранние сумерки начинали поглощать снующих по магазинам, зябко кутающихся прохожих на Док-стрит; казалось, улица спешит; в отчаянной пустоглазой попытке дожить до мига откровения ее торжественные огни уже предвкушали сон в морозно кусающем черном воздухе. Теннисная партия в трико, вязаных гамашах, лыжных свитерах и двойных носках, едва помещавшихся в кроссовках, была для молодых разведенных иствикских мамаш каникулами от рождественских каникул.

Сьюки чувствовала себя немного виноватой: она опасалась, что испортила удовольствие остальным, привезя с собой Дженнифер Гейбриел. Однако в телефонном разговоре Даррил ван Хорн не возразил против ее предложения, он вообще всегда приветствовал новобранцев, к тому же, вероятно, их узкий кружок, состоявший из четырех человек, становился ему тесноват. Как большинству мужчин, особенно состоятельных мужчин из Нью-Йорка, ему все быстро приедалось. Но Дженнифер взяла на себя смелость привезти еще и брата, а Даррила привело в смятение появление в доме этого мальчика, молчаливого и по новейшей молодежной моде угрюмого, с тусклым взглядом, с безвольным, покрытым пушком подбородком и вьющимися спутанными волосами, настолько грязными, что распознать в нем блондина было почти невозможно. Вместо теннисных туфель на нем были разбитые беговые кроссовки с резиновыми наклейками на подошвах, которые на всю знобкую пустоту надувного купола распространяли застоявшийся мерзопакостный запах мужского пота. «Интересно, как чистюля Дженнифер уживается с таким неряхой?» – подумала Сьюки. Монти, при всех его недостатках, был очень брезглив, не вылезал из душа и стоически мыл кофейные чашки, которые она, поговорив по телефону, вечно оставляла на приставном столике у дивана.