Текст книги "Иствикские ведьмы"

Хорошие манеры требовали, чтобы она обернулась и победно, с насмешливым кокетством помахала ван Хорну. Тот – маленькое черное «Y» между осыпающимися кирпичными стойками ворот – помахал ей в ответ вытянутыми вверх руками. Он аплодировал, громко хлопая в ладоши, и звук доносился через разделявшую их водную гладь с секундным запозданием. Из того, что он прокричал, она разобрала лишь: «Вы можете летать!» Пока Александра обтирала красной банданой свои мокрые, покрывшиеся гусиной кожей ноги и втискивалась в узкие брюки, Коул лаял и отчаянно молотил хвостом по виниловой обшивке «субару». Радость его была заразительной. Александра улыбнулась, решая, кому в первую очередь позвонить, чтобы обо всем рассказать: Сьюки или Джейн. Наконец и она вступила в круг посвященных. В том месте, где ван Хорн схватил ее, плечо все еще горело.

Маленькие деревца – молодые сахарные клены и юная поросль красных дубов, – ближе привязанные к земле, стали желтеть первыми, словно зеленый цвет означал прилив силы и слабение начиналось с самых маленьких. С наступлением октября, налившись ализарином, виргинские вьюнки у Александры на заднем дворе, там, где начиналось болото, вмиг превратились в растрепанную пурпурную стену; потом красно-оранжевым ковром покрылся свисавший параллельными нитями сумах. Постепенно, как медленно распространяющийся звук большого гонга, на деревья стала наползать желтизна: мертвенно-бледная, тронутая легким рыжеватым загаром у берез, пестро-золотистая у цикория, гладко-сливочная у американского лавра, чьи листья формой напоминали рукавички – какие с одним, какие с двумя пальчиками, а какие и вовсе без них. Александра не раз замечала, что листья растущих рядом деревьев одного вида, проклюнувшихся из семян, одновременно упавших в землю в один и тот же ветреный день, тем не менее по-разному меняют цвет: на одном дереве они отбеливаются, становясь все тусклее и тусклее, в то время как на другом каждый листочек словно раскрашивается неизвестным фовистом наползающими друг на друга зелеными и красными мазками. Увядающие у их подножий папоротники демонстрируют экстравагантное разнообразие форм, и каждый из них вопиет: я есть, я был! Так из однообразия летней зелени каждую осень заново происходит рождение самобытности. Размах явления – от прибрежных слив и восковниц, растущих вдоль пролива, отделяющего Блок-Айленд, до платанов и конских каштанов, обрамляющих почтенные улицы (Бенефит-стрит, Беневолент-стрит) на Колледж-Хилл в Провиденсе, – находил неосознанный нежный отклик внутри Александры, обладавшей способностью сливаться с природой: пассивно созерцая дерево, ощущать себя негнущимся стволом со множеством тянущихся вверх и несущих жизненные соки рук-ветвей, мысленно превращаться в продолговатое облако, странно одинокое в чистом небе, или в жабу, спрыгивающую с луговой тропинки во влажные травяные заросли, – покачивающийся пузырь на кожистых длинных ножках, под бородавчатым широким лбом которого блеснет искорка страха. Она была этой жабой и одновременно безжалостными щербатыми черными лопастями, приделанными к изрыгающему ядовитые выхлопы мотору.

Александра воспаряла над панорамой хлорофиллового отлива от болот и холмов океанского штата, как струя дыма и око, с высоты зрящее географическую карту. Даже экзотические чужеземцы ньюпортского растительного изобилия – английский пекан, китайское дынное дерево – вовлекались в массовое движение капитуляции. Это была демонстрация закона природы, закона сброса. Чтобы выжить, нужно сделаться легче. Не следует цепляться. Спасение – в умалении, в том, чтобы стать отдельным и как можно более тонким, способным впустить в себя новизну. И только безрассудство позволяет сделать прыжок, сулящий продолжение жизни. Этот темный мужчина на своем острове давал такую возможность. Он был той новизной, обладал магнетизмом, и Александра снова и снова проживала их совместное неестественное чаепитие шаг за шагом, как геолог любовно, слой за слоем, крушит скалу.

Статные молодые клены, освещенные солнцем, превратились в пылающие факелы, контуры из теней в ореоле сияния. Серость оголившихся ветвей начинала все больше преобладать в цветовой гамме выстроившегося вдоль дороги леса. Упрямые конусы вечнозеленых деревьев тщеславно возвышались на месте прочих, уже растворившихся сущностей. Октябрь продолжал свою губительную работу день за днем, пока не настал его последний, все еще ясный день, достаточно ясный для партии в теннис на открытом корте.

Джейн Смарт в первозданно-белых одеждах подбросила мяч. В воздухе он превратился в летучую мышь, которая, несколько раз коротко взмахнув крыльями, вдруг распахнула их широко, будто зонт, и метнулась в сторону, на мгновение показав свою розовую слепую мордочку. Джейн вздрогнула, отшвырнула ракетку и крикнула через корт:

– Вовсе не смешно!

Две другие ведьмы расхохотались, а ван Хорн, их четвертый партнер, запоздало и без энтузиазма улыбнулся, давая понять, что оценил шутку. Удар у него был мощный и хорошо поставленный, но, похоже, здесь, на дальней оконечности своего острова, в косых лучах клонящегося к закату солнца, пробивающихся сквозь защитный ряд лиственниц, он плохо видел мяч; лиственницы роняли хвою, которую приходилось сметать с корта. У Джейн зрение было прекрасным, сверхъестественно острым. Мордочки летучих мышей всегда напоминали ей детские лица в миниатюре, прижавшиеся носами к витрине кондитерского магазина; и в озадаченном, с остекленевшим взглядом лице ван Хорна, который играл в неуместных баскетбольных кроссовках, майке с портретом Малкольма Икса на груди и брюках от старого темного костюма, ей померещилось что-то сродни детской жадности. Он жаждет их чрев, решила Джейн.

Она приготовилась повторить подачу, но, взяв мяч в руку, ощутила его необычную тяжесть, словно он был заполнен жидкостью, и шершавость, будто был покрыт бородавками. Еще одно превращение. Театрально вздохнув, Джейн с показной терпимостью отошла к кроваво-красной каемке искусственного покрытия, окружавшей корт, посадила на него жабу и стала наблюдать, как та, расплющившись, выкарабкивается наружу. Придурковатый и кривошеий колли ван Хорна, по имени Носатый, помчался вдоль ограды, но потерял жабу среди беспорядочно наваленных куч земли, обломков камней и оставленных после землеройных работ бульдозеров.

– Еще одна такая шутка – и я ухожу! – крикнула Джейн. Они с Александрой играли против Сьюки и хозяина. – Можете тогда втроем играть в американку, – пригрозила она.

Впрочем, гримасничающее лицо в очках на груди ван Хорна создавало иллюзию присутствия на корте пятого человека. Следующий мяч претерпел в ее руке ряд стремительных фактурных превращений, сделавшись сначала слизистым, как внутренность глотки, потом колючим, как морской еж, но Джейн упорно не смотрела на него, не желая поступаться реальностью, и, когда мяч взлетел над ее головой, на фоне синего неба увидела обычный пушистый желтый «Уилсон», который, следуя вычитанным в теннисных учебниках инструкциям, представила циферблатом и замахнулась в направлении стрелки, застывшей на цифре два. Приведя струны ракетки в энергичное соприкосновение с этим фантомом, Джейн по четкой траектории его полета поняла, что подача удалась. Мяч летел прямо в горло Сьюки, и та, уже замахнувшись для приема слева, успела лишь неуклюже прикрыть грудь ракеткой, струны которой обмякли, как лапша, мяч шлепнулся ей под ноги и откатился за боковую линию.

– Супер, – тихо похвалила ее Александра.

Джейн знала, что подруга по-разному с эротической точки зрения любила обоих противников и их нынешнее партнерство, которое Сьюки явно подстроила посредством подозрительных манипуляций с ракеткой перед началом матча, вызывало у Александры болезненную ревность. Команда оппонентов производила гипнотизирующее воздействие: Сьюки с медной копной волос, стянутых в хвост на затылке, с изящными веснушчатыми ногами под короткой теннисной юбочкой и ван Хорн, двигающийся быстро, как автомат, и вдохновленный своим демоном, как при игре на рояле. Его эффективность на корте ограничивалась лишь моментами, когда из-за близорукости он терял координацию и вчистую пропускал мяч. Его демон был также склонен настраивать его на постоянное forte, вследствие чего некоторые мячи, будь они чуть-чуть подрезаны, наверняка победно приземлились бы навылет на неприкрытом участке противоположной половины корта, на самом деле вылетали за пределы площадки.

Приготовившись подавать на ван Хорна, Джейн услышала веселый голос Сьюки:

– Зашаг!

Она посмотрела себе под ноги: не заступила ли действительно носком кроссовки за линию, и увидела, что эта самая линия, казалось бы нарисованная на земле, перекинута через ее ступню и крепко, как медвежий капкан, удерживает на месте. Стряхнув видение, Джейн все же подала на ван Хорна, тот резко отразил удар справа, она в свою очередь послала мяч Сьюки в ноги; та умудрилась вытащить его и дать свечу с очень низкого отскока, на которую Джейн, успев выбежать к сетке, тоже ответила свечой. Мечущий взглядом молнии ван Хорн приготовился погасить ее сокрушительным смешем, обычно сопровождающимся громким стоном игрока, и наверняка это бы у него получилось, если бы вдруг не поднялся маленький волшебный сверкающий ураган, который кое-где называют «пыльным дьяволом», и не заставил его, изрыгая проклятия, стремительно прижать правую руку к глазам. Ван Хорн был левшой и носил контактные линзы. Пока он моргал, пытаясь унять боль в глазу, мяч висел на уровне его талии, потом он ударил по нему справа с такой силой, что желтый шарик, подобно хамелеону, сменил свой естественный цвет на изумрудный и Джейн едва различала его теперь на общем зеленом фоне корта и ограждения. Она метнулась туда, где, как ей казалось, мяч должен был опуститься, и мягко отразила удар; Сьюки пришлось извернуться, чтобы достать его, ответ получился слабым, и Александра с лета так бешено вколотила мяч в пространство сразу за сеткой, что он подскочил на невиданную высоту – выше заходящего солнца. Но ван Хорн отбежал назад быстрее, чем краб под водой, и забросил свою металлическую ракетку, кружащуюся, серебристо сверкающую, прямо в стратосферу. Ракетка самостоятельно вернула мяч на землю, не сильно, но в пределах площадки, и розыгрыш продолжился.

Игроки поочередно наносили удары, менялись местами то по часовой стрелке, то против, они словно танцевали под обворожительную музыку, которая звучала у Джейн Смарт в голове: полифония четырех тел, восьми глаз и шестнадцати мелькающих конечностей записывалась на красном нотоносце почти горизонтальных теперь закатных лучей, проникающих сквозь кроны лиственниц; шуршание осыпающейся хвои напоминало отдаленную овацию. Когда обмен ударами, а вместе с ним и матч, завершился, Сьюки пожаловалась:

– Моя ракетка была совершенно мертвая.

– А ты натягивай не нейлоновые струны, а жилы, – снисходительно посоветовала Александра, поскольку ее команда победила.

– Она была будто свинцовая; каждый раз, поднимая ее, я чувствовала прострел в правой руке. Кому из вас, девочки, я этим обязана? Очень нечестно.

Ван Хорн тоже старался оправдать их поражение.

– Проклятые линзы! – восклицал он. – Стоит малейшей пылинке попасть под них – и глаза начинает резать как лезвием.

– Мы чудесно поиграли, – подводя черту, миролюбиво заключила Джейн.

На ее долю, как ей казалось, слишком часто выпадала роль эдакой примиряющей всех мамочки или бесстрастной тетушки – старой девы, хотя на самом деле страсти кипели у нее внутри.

Декретное «летнее время» закончилось, и темнота наступила сразу же, как только они вступили на дорожку, ведущую к дому со множеством освещенных окон. Оказавшись в продолговатой, забитой произведениями искусства, однако казавшейся почему-то пустой гостиной ван Хорна, женщины рядком уселись на полукруглом диване, потягивая предложенные хозяином напитки. Он был мастером экзотических коктейлей, приготовленных путем алхимического смешивания текилы, гренадина, черносмородинного ликера, куантро, сельтерской воды, клюквенного сока, яблочного бренди и каких-то еще более колдовских добавок – все это хранилось у него в высоком голландском шкафу семнадцатого века, увенчанном головками двух испуганных ангелов, по чьим лицам, прямо через слепые глазницы, проходили щели растрескавшегося от старости дерева. Море, видневшееся сквозь ренессансные окна, приобрело винный цвет или цвет опадающих кизиловых листьев. Под массивной полкой обрамленного ионическими колоннами камина простирался керамический фриз, на котором были изображены фавны и нимфы – белые обнаженные фигуры на голубом фоне.

Фидель принес закуски: пасты, соусы из моллюсков, блинчики с мясом, кальмары в собственном соку – все это было сметено с отвратительными воплями, пальцы у всех приобрели тот же цвет грязной сепии, что и кровь этих сочных головоногих младенцев. Время от времени одна из ведьм вспоминала о детях и восклицала, что нужно что-то делать: ехать домой готовить им ужин или, по крайней мере, позвонить и велеть старшей дочери позаботиться о младших. Впрочем, нынче вечером все равно обычный режим будет нарушен: наступала ночь Хеллоуина с традиционной игрой в «жизнь или кошелек»; некоторые дети скоро отправятся на вечеринки, другие – на промысел по кривым темным улицам центра Иствика. Нахальные ребячьи стайки будут рыскать в поисках добычи вдоль заборов и изгородей в костюмах маленьких пиратов и Золушек, в масках с навсегда застывшими на них гримасами, сквозь отверстия которых будут стрелять живые влажные глазки; призраки в маскарадных костюмах, похожие на гигантские подушки, потащат сумки, набитые тарахтящей добычей: «Эм-энд-эмс» и «Херши киссиз». Повсюду будут звенеть дверные колокольчики.

Несколько дней назад Александра поехала в торговый центр со своей младшей, Линдой, они зашли в «Вулворт», и под впечатлением убийственно-яркого по сравнению с темнотой улицы освещения этого дешевого рая с уставшими за день тучными пожилыми продавцами, лениво слоняющимися посреди всей искусительной для детей мишуры, вдруг на миг испытала былую магию праздника. Широко открытыми глазами девятилетней девочки она увидела неотразимое волшебство уцененных фантомов и не подлежащую сомнению ценность «подарочных наборов»: пластиковых пакетов с надписью «Жизнь или кошелек», набитых масками и маскарадными костюмами, – все за три доллара девяносто восемь центов. Америка учит своих детей, что любое страстное желание может быть преобразовано в предмет покупки. На мгновение Александра поставила себя на место собственного ребенка, бродящего среди прилавков с чудесами, выставленными на продажу, маячащими прямо перед глазами и имеющими каждое собственную притягательную сущность – рисованную, резиновую или сахарную. Но с тех пор как она осознала себя великой и суровой полубогиней, что ставила выше любого другого своего предназначения, такие материнские чувства посещали ее все реже. Сидевшая рядом с ней Сьюки потянулась, выгнув спину, – при этом ее скудно малая теннисная юбочка поддернулась так, что стали видны белые трусики с оборочками, – и, зевая, сказала:

– Мне действительно пора домой. Бедные малютки. Мой дом ведь находится в самом центре; должно быть, он уже в осаде.

Лоснившийся от пота ван Хорн, сидевший напротив нее в вельветовом кресле, поверх трафаретного образа гримасничающего Малкольма Икса с торчащими вперед зубами надел ирландский вязаный свитер из натуральной шерсти с еще не выветрившимся вязким овечьим запахом.

– Не уезжайте, мой друг, – попросил он. – Останьтесь и примите ванну. Именно это собираюсь сделать я сам. От меня воняет.

– Ванну? – переспросила Сьюки. – Я могу принять ее и дома.

– Но не в восьмифутовой тиковой бочке! – возразил ван Хорн, энергично вертя большой головой с таким откровенно озорным видом, что пушистая Тамбкин испуганно спрыгнула с его колен. – А пока мы все будем долго и с удовольствием отмокать, Фидель приготовит нам паэлью[31]31
  Паэлья – разновидность плова с морепродуктами.


[Закрыть], или тамаль[32]32
  Тамаль – мексиканское блюдо из толченой кукурузы с мясом и красным перцем.


[Закрыть], или еще что-нибудь.

– Тамаль, тамаль и только тамаль! – не в состоянии противиться искушению, воскликнула Джейн Смарт. Она сидела на краю дивана, за Сьюки, и казалась Александре сердито-напряженной. Физически самая хлипкая из них, она выпила больше других и изо всех сил старалась держаться прямо. Догадавшись, что́ Александра думает о ней, Джейн пылающим взглядом уставилась ей прямо в глаза. – Ты как, Лекса? Что ты по этому поводу думаешь?

– Ну-у, – неопределенно протянула та, – я действительно чувствую себя грязной, и у меня все болит. Три сета для такой старухи, как я, многовато.

– Вы почувствуете себя на миллион долларов после японской бани, – заверил ее ван Хорн. – А вам я вот что скажу. – Он повернулся к Сьюки. – Быстренько слетайте домой, проверьте свой выводок и как можно скорее возвращайтесь сюда.

– Душенька, не можешь ли ты завернуть по дороге ко мне и взглянуть заодно на моих? – колокольчиком прозвенела Джейн Смарт.

– Постараюсь, – ответила Сьюки, снова потягиваясь. Ее длинные веснушчатые ноги, обнаженные до изящных ступней в вязаных носках с кисточками, напоминали кроличьи лапки. – Не знаю, но, вероятно, я не вернусь. Клайд хотел, чтобы я написала о Хеллоуине, – нужно пройтись по центру, поговорить с ряжеными на Оук-стрит, узнать в полиции, не было ли случаев порчи имущества, может, повстречаться со старожилами, ошивающимися в «Немо». Наверное, они вспоминают там старые недобрые времена, когда, детьми, в этот день разрисовывали чужие окна мылом, переворачивали повозки и вообще всячески хулиганили.

Ван Хорн взорвался:

– Почему вы вечно нянчитесь с этой тухлой задницей Клайдом Гейбриелом? Он меня пугает. По-моему, парень болен.

– Именно поэтому! – мгновенно выпалила Сьюки.

Александра поняла, что связи Сьюки с Эдом Парсли, слава богу, приходит конец.

Ван Хорн тоже, видно, кое о чем догадался и добавил:

– Может, мне и его как-нибудь сюда пригласить?

Сьюки встала и надменно откинула назад волосы.

– Если из-за меня, то не нужно, – сказала она. – Я дни напролет общаюсь с ним на работе.

По тому, как резко Сьюки встала, схватила ракетку и, накинув на спину, завязала рукавами на шее свитер, было совершенно ясно, что она не вернется. Они услышали, как завелась ее машина – светло-серый «корвейр» с откидным верхом, передним приводом и оставшимся от бывшего мужа престижным, сделанным по персональному заказу номерным знаком «Руж» на заднем бампере, – как она рванула с места и затарахтела по щебенке. Сегодня, в новолуние, отлив был низким настолько, что старинные якоря и проржавевшие ребра затонувших рыбачьих плоскодонок, каждый месяц выходившие на поверхность всего на несколько часов, тускло светились в звездном мерцании.

После отъезда Сьюки трое оставшихся почувствовали себя свободнее, собственные далекие от совершенства оболочки их больше не стесняли. В пропахших потом теннисных костюмах, с пальцами, перемазанными чернильной жидкостью головоногих, с глотками и животами, взбудораженными острыми соусами Фиделевых тамалей и блинчиков, держа в руках стаканы, они перешли в музыкальную комнату, где двое музыкантов продемонстрировали Александре свои успехи в исполнении ми-минорной сонаты Брамса. Как колотили все десять пальцев ван Хорна по беззащитным клавишам! Словно он играл не своими, а некими сверхчеловеческими руками, более сильными и широкими, похожими на грабли. Его пальцы пожирали клавиши, но ни разу не запнулись, трели и арпеджио слагались под ними в безупречную гармонию. И только в более медленных пассажах ему недоставало выразительности, как будто в его органической системе отсутствовал уровень, необходимый для нежных прикосновений. Милая коротышка Джейн, сурово сведя брови, изо всех сил старалась не отставать, от изнуряющей сосредоточенности ее лицо становилось более бледным, было видно, как болит ее смычковая рука, другая же металась вверх-вниз, прижимая струны так, словно они были слишком горячими, чтобы можно было задержаться где-нибудь хоть на миг. Когда выступление, исполненное возбуждения и напряженности, окончилось, Александра сочла своим материнским долгом поаплодировать.

– Конечно, это не мой инструмент, – смущенно оправдывалась Джейн, отдирая ото лба прилипшие волосы.

– Да, это всего лишь подержанный Страдивари, как я всем вру, – пошутил ван Хорн, но, увидев, что Александра поверила ему – ибо в своем страдальческом от безнадежной любви состоянии она готова была поверить в любую небылицу, касающуюся его возможностей и имущества, – уточнил: – На самом деле это Черути. Он тоже жил в Кремоне, но позднее. Тем не менее был приличным мастером. – И вдруг заорал так громко, что зазвенели рояльные струны и жалобно задрожали тонкие оконные стекла. – Фидель! – разнеслось в пустоте безлюдного дома. – Неси «Маргариты»! Tres![33]33
  Три! (исп.)


[Закрыть] Неси их в ванную комнату! Tráigalas al baño! – повторил он по-испански. – Rápidamente![34]34
  Быстро, живо! (исп.)


[Закрыть]

Итак, приблизился момент раздевания. Чтобы подбодрить подругу, Александра встала и не раздумывая последовала за ван Хорном; впрочем, вероятно, Джейн после своих приватных музыкальных сеансов в этом доме и не нуждалась в ободрении. Двусмысленность отношений Александры с Джейн и Сьюки заключалась в том, что она была лидером, самой полноправной из трех ведьм, но в то же время самой медлительной, немного блуждающей в потемках и в некотором роде – да! – невинной. Две другие были моложе и поэтому чуть более современны, менее склонны безоглядно поклоняться природе с ее огромной терпимостью, безмерной заботливостью и царственной жестокостью, с извечным, все перемалывающим антропоцентрическим законом.

Процессия из трех человек проследовала через длинный зал пыльного современного искусства, потом через маленькую комнату, беспорядочно заваленную садовой мебелью и нераспакованными картонными ящиками. Двойная дверь в конце комнаты, изнутри обитая черным стеганым винилом, не пропускала жар и сырость из помещений, пристроенных ван Хорном к тому, что прежде служило оранжереей, крытой медной крышей. Ванная комната была выстлана аспидным сланцем из Теннесси и освещалась светильниками, утопленными в потолке, сооруженном из какого-то неведомого пористого вещества.

– Реостаты, – пояснил ван Хорн гулким скрипучим голосом, поворачивая блестящий набалдашник, расположенный между двойными дверьми.

Свет этих перевернутых ребристых чашечек постепенно усилился до такой степени, что в помещении стало можно фотографировать, потом хозяин снова уменьшил освещение до полумрака фотолаборатории. Светильники располагались на потолке не в определенном порядке, а хаотично, как звезды на небе. Он оставил свет тусклым, вероятно из уважения к их морщинистой коже, пигментным пятнам и двойным соскам, предательски выдававшим в них ведьм. Там, где кончался полумрак, за стеной из зеркального стекла виднелась растительность, подсвеченная снизу потайными зелеными светильниками, а сверху – фиолетовыми фонарями, лившими свет на колючие экзотические кустики, привезенные из дальних стран и собранные здесь в качестве коллекции ядовитых растений. Ряд кабинок для переодевания и две душевые, сплошь черные, как ящики в скульптурах Невельсона, тянулись вдоль другой стены; доминировала над всем пространством сама ванна, напоминавшая огромное, пахнущее мускусом спящее животное: водяной круг, обрамленный отполированной до блеска тиковой кромкой, стихия, противоположная тому ледяному приливу, в который Александра отважилась вступить несколько недель назад. Эта вода была настолько горячей, что пар конденсировался в воздухе и капельками оседал на лице. В небольшой приземистой консоли с горящими глазками, расположенной у ближнего края ванны, находилась, судя по всему, панель управления.

– Если вам кажется, что вы так грязны, примите сначала душ, – предложил ей ван Хорн, однако сам не сделал ни шагу в направлении кабинок.

Он направился к другой стене, напоминавшей картину Мондриана[35]35
  Пит Мондриан (1872–1944) – голландский живописец-абстракционист.


[Закрыть], только лишенную красок, покопался за дверцами и панелями, каждая из которых наверняка таила какой-нибудь секрет, и достал белый предмет, оказавшийся продолговатым черепом то ли козла, то ли оленя с откидной серебряной крышкой. Из него ван Хорн извлек пакетик какой-то трухи, стопку старомодной сигаретной бумаги и принялся неуклюже возиться с ними, как медведь, терзающий кусок пчелиных сотов.

Глаза Александры начали привыкать к полутьме. Пройдя в кабинку, она сбросила одежду с набившимся в нее песком и, обернувшись заботливо приготовленным сиреневым полотенцем, прошмыгнула в душ. Потная грязь, чувство вины перед детьми, неуместная робость новобрачной – все враз схлынуло с нее. Она подставила лицо под струи воды, словно хотела смыть его, данное человеку от рождения, как отпечатки пальцев или личный идентификационный номер социального обеспечения. По мере того как намокали волосы, голова становилась роскошно тяжелой. А сердце – легким, как маленький моторный глиссер, неотвратимо несущийся по алюминиевому треку навстречу странному, грубому хозяину дома. Вытираясь, Александра заметила, что монограмма, вышитая на ворсе полотенца, похожа на букву «М», но, вероятно, это было переплетение «V» и «H». Обмотавшись полотенцем, она вышла в тускло освещенное пространство ванной. Ступни ощутили мелкую рептилью шершавость пола. Ноздри, как ласковый пушистый зверек, защекотал едкий каустический запах марихуаны. Ван Хорн и Джейн Смарт уже сидели в ванне, по очереди затягиваясь самокруткой, их плечи тускло мерцали над водой. Александра подошла к краю ванны, увидела, что глубина воды в ней около четырех футов, отпустила полотенце и скользнула в воду. Горячую. Обжигающую. В былые времена, прежде чем сжечь привязанную к столбу ведьму, из ее тела раскаленными щипцами вырывали куски плоти; ощущение, которое она сейчас испытывала, позволяло заглянуть в это горнило адских мук.

– Слишком горячо? – спросил ван Хорн. Его голос прозвучал еще более гулко и пародийно в этом замкнутом, наполненном паром акустическом пространстве.

– Я притерплюсь, – решительно ответила Александра, видя, что Джейн это удалось.

Похоже, Джейн бесило само присутствие Александры, тем более что та взбаламутила воду, однако она постаралась не выдать своего гнева, лишь плавно погрузилась еще глубже в нестерпимо горячую воду. Александра ощутила, как подпрыгнули и остались на плаву ее груди. Сидя в воде по шею, она не могла мокрыми руками взять косячок; ван Хорн поднес его к ее губам. Александра глубоко затянулась и задержала дым внутри. Погруженное в воду горло обожгло пламенем. Теперь, когда ее кожа разогрелась почти до температуры воды, глянув вниз, она увидела, как причудливо все сокращалось под водой: искаженное тело Джейн с клиньями волнообразно плавающих ног, пенис ван Хорна, дрейфующий наподобие бледной торпеды, необрезанный и на удивление гладкий, как один из тех бесцветных пластмассовых вибраторов, которые появились на прилавках городских аптечных магазинов теперь, когда революция достигла апогея и не осталось никаких ограничений – разве что небо.

Александра потянулась назад, нащупала полотенце, брошенное возле ванны, и вытерла руки, чтобы можно было, когда настанет ее черед, принять косячок, хрупкий, как куколка бабочки. Она пробовала марихуану и прежде; ее бывший дружок Бен выращивал ее у них на заднем дворе, на грядке за помидорными кустами, которые та отдаленно напоминала. Но на своих четвергах они никогда ее не курили: для «улета» было вполне достаточно алкоголя, калорийных деликатесов и сплетен. После нескольких затяжек в наполненном паром помещении Александра ощутила в себе перемену: тело становилось невесомым в воде, в голове появилась приятная легкость. Вселенная казалась чем-то вроде вывернувшегося наизнанку во время стирки носка, в который быстро просовываешь руку, ухватываешь за кончик и вытягиваешь наружу, или обратной стороной ковра. Темное помещение с едва различимыми трубками и проводами тоже напоминало изнанку ковра, умиротворяющую оборотную сторону пронзительно солнечного полотна природы. Все заботы покинули Александру. А вот лицо Джейн все еще выражало тревогу, но ее мужские брови и отзвук напряженности в голосе больше не пугали Александру, потому что она видела теперь источник их происхождения: он таился в черном густом лобковом кустике, который колыхался под водой взад-вперед почти как пенис.

– Здорово! – громко провозгласил ван Хорн. – Я бы хотел быть женщиной.

– Господи, зачем? – благоразумно удивилась Джейн.

– Вы только подумайте, сколько всего может делать женское тело – родить ребенка, а потом вскормить его молоком.

– А вы вспомните о собственном теле, – заметила Джейн, – о том, как оно может превращать пищу в дерьмо.

– Джейн! – укоризненно воскликнула Александра, шокированная такой аналогией, показавшейся ей неуместной, хотя дерьмо, если подумать, тоже было в своем роде чудом. Обращаясь к ван Хорну, она подтвердила: – Да, это и впрямь чудесно. В момент родов женщина начисто лишается собственного «я» и превращается всего лишь в русло для той силы, что идет извне.

– Это должно быть фантастически возвышенно, – предположил он, затягиваясь.

– В этот момент вас так накачивают обезболивающими, что вы ничего не чувствуете, – ехидно заметила другая женщина.

– Джейн, это неправда. Со мной все было не так. Мы с Оззи предпочитали естественный процесс деторождения, он присутствовал при родах, давал мне пососать лед – я была жутко обезвожена – и помогал дышать. Последних двоих я рожала даже без врача, у нас была только повитуха.

– А вы знаете, – произнес ван Хорн с педантичностью и серьезностью, которые интуитивно так нравились Александре, поскольку за ними она видела робкого неуклюжего мальчика, каким он, должно быть, когда-то был, – вы знаете, что все эти гонения на ведьм были попыткой мужчин – как выяснилось, удачной – отнять у повитух акушерский бизнес, поскольку с четырнадцатого века мужчины начинали доминировать в медицине? Ведь большинство сожженных ведьм и были повивальными бабками. Не имея понятия о стерильности, они, однако, использовали спорынью, атропин и, вероятно, опирались на множество здоровых человеческих инстинктов. Когда же дело перешло в руки мужчин, те работали вслепую, замотавшись чистыми простынями, и тем не менее передавали роженицам кучу болезней, принесенных от других пациентов. Бедные бабы мерли табунами.

– Очень типично! – резко выпалила Джейн. Видимо, она решила, что вызывающее поведение позволит ей завладеть вниманием ван Хорна. – Если и есть что-то, что бесит меня больше, чем мужской шовинизм, – теперь она обращалась непосредственно к нему, – так это подонки, которые подхватывают феминистские идеи только для того, чтобы залезть женщине в трусики.