Текст книги "Иствикские ведьмы"

– Алжирский, – уточнила Александра.

– …Алжирский жакет, который ты носила прошлой осенью, и ты вела Коула на длинном поводке.

– Я ездила на пляж, – объяснила Александра. – Это было замечательно. Ни малейшего дуновения ветерка.

Хотя они проговорили еще несколько минут, стараясь вновь разжечь былую близость, ощутить тайное единство, сообщавшее родство их податливым и уязвимым телам, Александра и – как внезапно и безошибочно подсказала ей интуиция – Сьюки тоже с убийственной грустью почувствовали: все, о чем они говорят, уже в прошлом.

Каждый год наступает благословенный момент, когда мы знаем, что косим лужайку в последний раз. По уговору Бен, старший сын Александры, зарабатывал карманные деньги работами по двору, но теперь возобновились занятия в школе, а после них он готовился стать новоявленным Лансом Олвортом на ниве футбола – бегал, как спринтер, финтил и подпрыгивал, чтобы испытать сладостное чувство прикосновения кожаного мяча к вытянутым кончикам пальцев в десяти футах над землей. Марси в свободное от учебы время работала официанткой в кондитерской «Укромный уголок», где теперь обслуживали и по вечерам, а кроме того, к огорчению Александры, начала встречаться с одним из тех лохматых и мрачных парней, которые ошивались перед «Бей-Сьюпереттом». Двое младших, Линда и Эрик, пошли соответственно в пятый и седьмой классы, и Александра стала находить под кроватью у Эрика в бумажных стаканчиках с водой окурки сигарет.

Сейчас Александра каталась в своем ревущем и изрыгающем выхлопные газы «торо», в котором не меняли масло с тех пор, как за хозяйством еще следил Оз, взад-вперед по запущенной лужайке, усеянной длинными, как птичьи перья, желтыми ивовыми листьями и изрытой готовившимися к зиме кротами. Нужно было сжечь весь бензин, чтобы его остатки не засорили будущей весной карбюратор. Потом она хотела слить грязное масло, но это показалось ей актом слишком уж высокого профессионализма.

На обратном пути в кухню, миновав кладовку с садовыми инструментами, она задержалась в мастерской, глядя на поставленную в стойло арматуру, и поняла наконец, что́ та собой олицетворяет: мужа. Каркас из неуклюже сбитых гвоздями и стянутых проволокой брусков один на два и два на четыре своей долговязой угловатостью напомнил ей Оззи, каким он был до женитьбы, пока семейная жизнь не сгладила его углы. Александра припомнила, как в первые годы их брака его колени и локти вонзались в нее, когда он корчился на кровати от ночных кошмаров; она любила его за эти кошмары, потому что они служили свидетельством его ужаса перед перспективой жизни и ответственностью, которая маячила на горизонте его ранней мужской зрелости. К концу их брака муж спал неподвижно, как мертвец, лишь потея и тихо посапывая.

Александра сняла с кухонной полки его многоцветный прах и посыпала им узловатый сосновый брус размером два на четыре дюйма, служивший плечами каркаса. Голова и лицо волновали ее куда меньше, чем ступни; она призналась себе, что конечности в мужчине были для нее важнее всего. Что бы там ни было посередине, идеальный, в ее представлении, мужчина должен обладать тонкими и изящными ступнями – как у Христа на распятии: скрещенные и пробитые гвоздями, с натянутыми сухожилиями, длинными пальцами, расслабленные, словно в полете, – и загрубевшими от работы, широкими ладонями; эластичные, как резина, руки Даррила были самой отталкивающей частью его тела. Александра эскизно воплотила свою идею в глине, использовав для этого последние запасы белого каолина, привезенного из Ковентри, с заднего двора вдовы. Ей достаточно было вылепить одну ногу и одну руку, приблизительность изображения не имела значения; что было действительно важно, так это не конечный продукт, а послание, начертанное в воздухе и предназначенное для тех сил, которые формировали конечности в малейших подробностях, до мельчайших фаланг и фасций каждого пальца, для сил, которые совершенствовали, доводя до точных анатомических структур, неистовые озарения Творца, выплескиваемые Им, как из рога изобилия. В качестве головы Александра поместила наверху скромных размеров тыкву, купленную в зеленной лавке на шоссе № 4, которая десять месяцев в году выглядела безнадежно заброшенной и захудалой, но в сезон урожая возрождалась к жизни и прихорашивалась. Выпотрошив тыкву, она насыпала внутрь немного праха Оззи – действительно немного, потому что хотела воспроизвести лишь его сущностные супружеские качества. Один из самых важных ингредиентов – землю с запада, пригоршню сухой песчаной почвы, благодатной для произрастания полыни, – было почти невозможно раздобыть в Род-Айленде. Влажный восточный суглинок не годился. Но однажды Александра заметила припаркованный на Оук-стрит пикап с номерным знаком Колорадо, залезла рукой под задний бампер, соскребла с него немного бурой сухой грязи, принесла ее домой и смешала с прахом Оззи. На тыкву было также необходимо надеть ковбойскую шляпу, и ей пришлось ехать в «субару» в Провиденс и искать там магазин, в котором студенты Брауновского университета покупают костюмы для театральных постановок, карнавалов и демонстраций протеста. Очутившись в Провиденсе, Александра вдруг решила записаться в школу изобразительных искусств Род-Айленда в качестве студентки-заочницы; как скульптор-примитивист она достигла своего потолка. Остальные студенты были ненамного старше ее детей, но один из преподавателей, керамик-индеец из Нью-Мехико, прихрамывающий мужчина с дубленой кожей, далеко за сорок, хлебнувший горя в жизни, привлек ее внимание, а она обратила на себя его внимание здоровой пышностью своих форм, в которых было что-то животное (недаром Джо Марино в моменты близости называл ее своей коровой). После нескольких семестров знакомства и ряда размолвок они поженились, и Джим увез ее и детей обратно на запад, туда, где воздух был восхитительно разреженным, а колдовство оставалось прерогативой исключительно шаманов хопи и навахо.

– Боже мой! – изумилась Сьюки, когда они разговаривали по телефону перед отъездом Александры. – Расскажи, в чем твой секрет?

– Это не для печати! – строго отрезала та.

Сьюки выросла до редактора «Слова» и, шагая в ногу с входящим в моду безапелляционно оскорбительным, бесстыдным духом послевоенной эры, каждую неделю печатала статьи о скандальных происшествиях, откровенные признания, памфлеты, основанные на банальных городских сплетнях, – в общем, все то, что Клайд Гейбриел брезгливо зарубил бы.

– Просто нужно вообразить свою жизнь, – доверительно поделилась с младшей подругой Александра, – и она сбудется.

Сьюки передала этот волшебный совет Джейн, на что милая сердитая Джейн, которой грозило остаться озлобленной и вечно раздраженной старой девой и чьи ученики уже теперь ассоциировали белые и черные клавиши рояля с костями и чернотой преисподней, со всем мертвым, суровым и угрожающим, недоверчиво прошипела что-то в ответ; она уже давно не воспринимала Александру как сестру, заслуживающую доверия.

Но втайне даже от Сьюки она собрала щепки от передней стенки виолончели, замененные преданным движению хиппи реставратором с Хоуп-стрит, завернула их в старый цвета сажи смокинг покойного отца, насыпала в один карман горстку истолченной сухой травы, пучок которой висел в подвале ее дома посмертной сущностью Сэма Смарта, в другой – клочки изорванной двадцатидолларовой купюры (потому что устала, смертельно устала от бедности), окропила все еще блестящие широкие лацканы смокинга своими духами, своей мочой и своей менструальной кровью, упаковала в пластиковый мешок из чистки и положила этот странно пахнущий амулет между матрасом и пружинами своей кровати. На этом испускающем удушающий аромат горбе Джейн и спала каждую ночь.

Однажды, в чудовищно холодные выходные, она гостила в Блэк-Бее у матери, к которой зашел на чашку чая ладный маленький человек в смокинге и лакированных туфлях, сверкавших, как кипящая смола; он гостил у родителей в Честнат-Хилле и направлялся на гала-концерт в Таверн-клуб. У него были глаза навыкате наивного бледно-голубого цвета, как у сиамской кошки, с тяжелыми веками; его визит оказался не настолько кратким, чтобы он – который никогда не был женат и которого не брала в расчет ни одна претендентка из тех, за кем он мог бы ухаживать, как безнадежно чопорного и абсолютно несексуального даже для того, чтобы заподозрить в нем голубого, – не успел заметить в Джейн чего-то темного, резкого и грязного, что было способно разбудить долго дремавшую романтическую часть его души. Мы просыпаемся в разное время, и самые прекрасные цветы – те, которые расцветают на холоде. Он разглядел в Джейн также умелую и непреклонную потенциальную управительницу антикварной мебелью работы Чиппендейла и Дункана Файфа, изящнейшими китайскими лакированными комодами, глубокими погребами, набитыми марочными винами, ценными бумагами и серебром, которые он когда-нибудь унаследует от родителей, хотя оба они были пока живы, равно как и две его бабки – древние дамы с идеально прямыми спинами, не меняющиеся с годами, словно кристаллы, одна обитала в Милтоне, другая – в Сейлеме. Родовитость семьи, маклерский бизнес, который он вел весьма неуверенно, его деликатное аллергическое естество (молоко, сахар, алкоголь и поваренная соль категорически исключались) – все это требовало забот управительницы. Он позвонил Джейн на следующее утро, когда она уже собиралась умчаться в своем побитом «вэлиенте», и пригласил вечерком выпить с ним в Копли-баре. Она отказалась, но тут сказочная метель обрушилась на окрестности и задержала ее. Позвонив вечером, он предложил ужин в ресторане на верхнем этаже отрезанного от мира снегами отеля «Ритц». Джейн сопротивлялась, как могла, ее убийственный язычок карябал и жег его; но ее интонации были для него убедительнее слов, и в конце концов он заточил-таки ее в свою башенную железорудную фантазию в Бруклине, построенную по проекту ученика Генри Гобсона Ричардсона.

Сьюки насыпала на поверхность своего круглого ручного зеркала столько толченого мускатного ореха, что в нем не стало видно ничего, кроме зеленых глаз с золотистыми крапинками или, если чуть сдвинуть голову, – по-обезьяньи выдающихся вперед, слишком густо накрашенных помадой губ. Этими губами она торжественным шепотом семь раз произнесла страшную богохульную молитву Сернунну[70]70
  Сернунну – языческое божество, которому поклонялись древние кельты.


[Закрыть]. Потом сняла с кухонного стола поблекшие старые клетчатые пластиковые салфетки и, придя на работу, сложила их в корзинку для материалов очередного выпуска. На следующий день в редакции «Слова» объявился бойкий мужчина из Коннектикута с волосами песочного цвета, который хотел поместить в газете объявление: он искал породистого веймаранца для случки со своей сукой. Мужчина жил в Саутвике, в арендованном домике, с малолетними детьми (недавно он развелся с женой, которой помог с опозданием поступить на юридический факультет, и первое, что она после этого сделала, – обвинила его в нравственной жестокости); у несчастного животного началась течка, и теперь собака дико мучилась. У этого мужчины были длинный, несколько смещенный относительно центра нос, как у Эда Парсли, аура печальной интеллигентности, как у Клайда Гейбриела, и что-то от профессиональной холодности Артура Холлоубреда. В клетчатом костюме он выглядел излишне настороженным, как мишурный моряк из штата Нью-Йорк или тренькающий на банджо любитель, неуверенно, бочком выходящий на сцену. Ему, как и Сьюки, нравилось выглядеть забавным. На самом деле он был из Стэмфорда, где работал в восходящей индустрии – продавал и обслуживал широко рекламируемые компьютеры, которые называли электронными редакторами. Что касается Сьюки, то она теперь наспех сочиняла и издавала любовные романы в мягкой обложке, печатая двумя пальцами на машинке пылкие абзацы, заменяя имена действующих лиц и перетолковывая на разные лады стандартные страсти и коллизии.

Сьюки покинула Иствик последней; но отпечаток ее образа – женщины в ворсистой замшевой юбке, с оранжевыми волосами, с мелькающими длинными ногами и руками, отражающимися в сверкающих витринах магазинов, – еще долго маячил на Док-стрит, как бледный призрак, остающийся перед глазами после того, как посмотришь на что-нибудь ослепительно яркое. С тех пор прошло много лет. У молодого начальника порта, последнего, с кем у нее был здесь роман, теперь было брюшко и трое детей; но он по сей день помнит, как Сьюки кусала его плечо и говорила, что ей нравится вкус соли, кристаллизующийся на его коже из морского тумана. Док-стрит заново заасфальтировали и расширили, чтобы повысить пропускную способность для автомобилей; от старой лошадиной поилки до Лендинг-сквер, как ее по привычке продолжают называть, на тротуарах спрямили все зигзаги, срезав выступавшие углы. В городе появились новые жители; некоторые живут в старом поместье Леноксов, которое действительно превратили в кондоминиум. Теннисный корт там поддерживают в хорошем состоянии, хотя провалившийся эксперимент с надувным шатром не возобновляли. Болото осушили, вычистили землечерпалками, построили док и небольшую эспланаду для привлечения арендаторов. Повсюду видны гнезда снежных цапель. Дамбу нарастили, через каждые пятьдесят ярдов проложили дренажные трубы, теперь ее больше не захлестывает во время прилива, – впрочем, однажды это все же случилось, во время великого бурана в феврале 1978 года. Теперь климат, похоже, стал мягче; ураганы случаются редко.

Дженни Гейбриел покоится вместе с родителями под полированной гранитной плитой, окруженной аккуратно подстриженным газоном, на новом участке кладбища. Криса, ее брата и их сына с ангельским лицом и любовью к комиксам, поглотил нью-йоркский содом. Юристы теперь полагают, что имя Даррила ван Хорна было вымышленным. Хотя несколько патентов, зарегистрированных под этим именем, существует. Жители кондоминиума рассказывали о таинственном хрусте, который издают некоторые наружные подоконники, и об осах, умирающих от удара. Дела о финансовых махинациях покоятся в сейфах и ящиках с архивами, даже за такой короткий промежуток времени они покрылись пылью и никому не интересны. Что действительно интересно, так это то, что остается у нас в памяти, то, что рассеивают в воздухе и оставляют после себя наши жизни. Ведьмы исчезли, растворились; мы были лишь отрезком на их жизненном пути, а они – на нашем. Но пока голубовато-зеленоватый призрак Сьюки продолжает появляться на солнечных тротуарах, а черный силуэт Джейн проплывает по лунному лику, слухи о временах, когда они во плоти жили среди нас, величественные и творящие зло, будут придавать особый аромат названию города, и с нами, с теми, кто здесь живет, навсегда останется нечто овальное, невидимое и волнующее, чего нам не дано понять. Мы вдруг наталкиваемся на него, завернув с Хемлок-лейн на Оук-стрит; оно сопровождает нас, когда мы бродим по пляжу после окончания купального сезона и Атлантика в своей черноте отражает непроницаемую серую плотность облаков: скандал, жизнь, подобная вьющейся струйке дыма, восходящей в легенду.