Текст книги "Иствикские ведьмы"

– Ничуть не сомневаюсь, что это волос Дженни, – заявила Джейн.

– Не дай нам бог ошибиться, – откликнулась Александра. От сосредоточенности на фигуре, которую она лепила, ее голос стал хриплым. Заостренным концом мягкой ароматизированной палочки Александра вдавила этот единственный волос в податливый череп цвета лаванды.

– Голова теперь есть, но без лица, – недовольно сказала Джейн, заглядывая ваятельнице через плечо. Ее голос неприятно резонировал в пространстве сосредоточенного священнодействия.

– Лицо сделаем, – шепотом ответила Александра. – Мы ведь знаем, кто это, и изобразим все наилучшим образом.

– Я уже воспринимаю ее как Дженни, – призналась Сьюки, которая наблюдала за работой подруги, склонившись так низко, что ее дыхание овевало Александре руки.

– Глаже, – мурлыкала себе под нос Александра, орудуя выпуклой частью чайной ложки. – Дженни у нас гла-а-а-аденькая.

– Она не сможет стоять, – снова покритиковала скульптуру Джейн.

– А ее фигурки никогда и не стоят, – ответила за подругу Сьюки.

– Тсс, – призвала к тишине Александра, оберегая атмосферу магии. – Она должна встретить это лежа. Так поступаем мы, леди. Мы принимаем исцеление лежа.

Волшебным ножом, своим асамом, она прорезала на подобии Дженниной головы бороздки, имитирующие ее новую чопорную прическу а-ля Эва Перон, и, поскольку придирки Джейн по поводу лица продолжались, попробовала выдавить краем ногтечистки округлые углубления глазниц. Эффект получился пугающим: из серой массы вдруг прорезался взгляд. Пустота внизу живота у Александры стала свинцовой. Пытаясь творить, мы принимаем на себя бремя вины, убийства и необратимости, коими чревато всякое творение. Зубцом вилки она проделала пупок в блестящем животе фигурки: знак того, что та не слеплена, но рождена и, как все мы, связана с праматерью Евой.

– Ну все, – объявила Александра, с грохотом сваливая в раковину инструменты. – Теперь быстрее, пока в воске еще сохраняется хоть немного тепла. Сьюки, ты веришь в то, что это Дженни?

– Ну… конечно, Александра, раз ты так говоришь.

– Важно, чтобы ты верила. Возьми ее в руки.

Сьюки взяла. Ее тонкие веснушчатые кисти дрожали.

– Скажи ей – только не улыбайся, – скажи ей: «Ты Дженни. Ты должна умереть».

– Ты Дженни. Ты должна умереть.

– Теперь ты, Джейн. Давай. Повтори.

Руки Джейн не были похожи на руки Сьюки, и одна не похожа на другую: правая, смычковая, – толстая и мягкая; левая, которой она прижимала струны, – переразвитая, с золотистыми блестящими мозолями на безбожно эксплуатируемых подушечках пальцев.

Джейн произнесла требуемые слова, но таким безжизненным холодным тоном, что Александра предупредила:

– Ты должна верить в то, что говоришь. Это Дженни.

Александру не удивило, что при всей своей озлобленности Джейн оказалась слабейшей из сестер, когда дело дошло до заклинания, потому что магия питается любовью, а не ненавистью: ненависть орудует лишь ножницами и не способна прясть нити сострадания, посредством которых разум и дух управляют материей.

Джейн повторила формулу, стоя посреди своей фермерской кухни с венецианским окном, изгаженным затвердевшими птичьими экскрементами, но открывающим вид на двор, несмотря ни на что, осененный в это время года великолепием двух цветущих кизиловых деревьев. Последние лучи заходящего солнца представляли светящийся фон некоего бесценного металлического литья: тонкие листья посреди колышемых ветром темных веток с четырьмя лепестками цветов на каждом новом побеге. Желтый пластмассовый бассейн, из которого дети Джейн выросли навсегда, зимой и летом предоставленный всем ветрам, чуть накренившись, располагался под одним из деревьев; на его дне мерцал полумесяц грязной воды, не так давно бывшей льдом. Лужайка оставалась коричневой, хотя и покрывалась уже зеленым дымком свежей травы. Земля все еще была живой.

Голоса подруг вернули Александру к действительности.

– Теперь ты, милая, – хрипло говорила Джейн, возвращая ей «малышку». – Ты тоже должна сказать эти слова.

Слова были полны ненависти, хоть и скупы; Александра произнесла их со спокойной убежденностью и поспешно перешла к завершающей стадии ритуала.

– Булавки! – скомандовала она Джейн. – Иголки. На худой конец, кнопки – в комнатах у детей они наверняка найдутся.

– Как мне не хочется туда идти, они станут ныть, что хотят есть.

– Скажи им, чтобы потерпели еще пять минут. Нам нужно заканчивать, а то…

– А то что? – всполошилась Сьюки.

– А то все обернется против нас самих. Это бывает. Как у Эда с его бомбой. Маленькие кнопочки с цветными шляпками вполне подойдут. Даже скрепки, если их распрямить. Но одна полноценная большая иголка необходима. – Она не пояснила для чего: чтобы пронзить сердце. – И еще, Джейн, нужно зеркало, ибо магия не творится в материальном трехмерном пространстве, а только в пространстве воображения, рождаемом зеркалом и заполненном астральными тождествами настоящих безгласных вещей, бытием, наложенным на бытие.

– Сэм оставил тут свое зеркало для бритья, я иногда крашу перед ним глаза.

– Отлично. Неси скорее. Мне нужно сохранить настрой, иначе распадутся стихии.

Джейн снова убежала; Сьюки начала искушать Александру:

– Как насчет еще одного глотка? Прежде чем снова столкнуться лицом к лицу с реальностью, мне нужен еще один хорошо разведенный бурбон.

– Вот это и есть реальность, как ни прискорбно. Полглотка, солнышко. Налей мне наперсток водки и до краев добавь тоник, или «Севен-ап», или просто воду – что угодно. Бедная Дженни. – Преодолевая шесть ступенек, которые вели из кухни в гостиную, с восковой фигуркой в руках, Александра осознала все вопиющее несовершенство и асимметричность своего творения: одна нога короче другой, анатомия того места, где сходятся бедра и живот, не проработана, восковые груди слишком тяжелые. И кто надоумил ее заняться скульптурой? Даррил. Это было подло с его стороны.

Устрашающий доберман Рандолф, вырвавшийся из-за какой-то двери, которую Джейн неосторожно открыла в верхнем холле, влетел в гостиную, скребя когтями по голым доскам пола. Шерсть у него была маслянисто-черная, гладкая, чуть волнистая и подогнанная, как военная форма, с желтыми «ботинками» и накладками того же цвета на груди и морде, и еще два круглых пятнышка над глазами. Он страстно уставился на сложенные ковшиком руки Александры, предполагая, что в них – что-нибудь съестное. От пробудившегося аппетита у него из ноздрей даже выступила влага, а внутренние складки вытянувшихся ушей казались продолжением голодных кишок.

– Это не для тебя, – строго сказала ему Александра, и в глянцевых черных глазах собаки отразилось неимоверное усилие понять.

Сьюки вошла следом со стаканами в руках; вскоре вбежала и Джейн, неся двустороннее зеркало для бритья на тонкой ножке, пепельницу, полную разноцветных кнопок, и тряпичную игольную подушечку в форме яблока. Было самое начало седьмого; в семь заканчивалась телевизионная передача – дети прибегут требовать кормежки. Женщины установили зеркало на кофейный столик, сымитированный под рабочий ящик сапожника сбежавшим в Техас инженером. Окантованный серебристой рамкой зеркальный круг увеличивал все предметы, делал их расплывчатыми по краям и огромными, резко очерченными посередине. По очереди поднося к нему, как к прожорливому зеву, куклу, женщины втыкали в нее кнопки.

– Аураи, Ханлии, Тамсии, Тилинос, Асамас, Зианор, Ауонейл, – нараспев декламировала Александра.

– Астачот, Адонаи, Агла, Он, Эль, Тетраграмматон, Шема, – подхватила Сьюки. – Аристон, Анафаксетон, а что дальше, я забыла.

Острые концы булавок впивались в груди и голову, в бедра и живот. Послышались отдаленные крики и рыдания – это наступил кульминационный момент насилия в телефильме. Начавшая покрываться коркой фигура приобрела вудуистский блеск и дерзкий вид – свирепый, как карта военного сражения, безвкусный, как ручная граната, сработанная мастером поп-арта. Зеркало засветилось отраженным окрашенным светом. Джейн держала в руке длинную и толстую иглу, какими шьют замшу.

– Кто хочет проткнуть сердце? – спросила она.

– Можешь сделать это сама, – ответила Александра, глядя на булавку с желтой шляпкой, расположенную симметрично по отношению к другой, как в произведении некоего абстрактного искусства. Шея и щеки были уже исколоты, но никто не решился воткнуть булавки в глаза, глядевшие то бесстрастно, то скорбно – в зависимости от того, откуда падала тень.

– Ну нет, вам не удастся свалить это на меня, – сказала Джейн Смарт. – Мы должны сделать это вместе, каждый обязан приложить руку.

Сплетясь, как клубок змей, их левые руки наконец воткнули иглу. Воск сопротивлялся, словно внутри фигурки находилась какая-то более плотная субстанция.

– Умри! Вот, получай! – произнесли поочередно три пары красных губ, после чего на женщин напал приступ смеха.

Игла прошла насквозь. На указательном пальце Александры появилась синяя точка, которая, казалось, начнет кровоточить.

– Надо было надеть наперсток, – сказала она.

– Лекса, а что теперь? – спросила Сьюки. Она чуть задыхалась.

Неодобрительно осмотрев странный результат их деятельности, Джейн издала нечленораздельное шипение.

– Нужно запечатать зло, – ответила Александра. – Джейн, у тебя есть фольга?

Снова раздалось нервное хихиканье. Александра поняла, что подругам страшно. Но почему? Природа убивает беспрерывно, и мы называем ее прекрасной. Александра чувствовала себя ублаготворенной, неподвижной, огромной, как пчелиная или муравьиная матка; сущности мира протекали сквозь нее и возрождались, оплодотворенные ее духом и волей.

Джейн принесла слишком большой, в панике не ровно оторванный кусок алюминиевой фольги. Он шелестел и сверкал при каждом ее быстром шаге. В холле наверху затопали детские ноги.

– Теперь плюньте по очереди, – быстро скомандовала Александра, укладывая Дженни на дрожащую фольгу. – Плюньте, чтобы семя смерти взошло! – властно повторила она и подала пример.

Джейн плюнула – словно кошка чихнула; Сьюки же харкнула как мужик. Александра свернула фольгу блестящей стороной внутрь, несколько раз аккуратно, чтобы не потревожить булавки и не уколоться, обмотав ею заговоренный амулет. Сверток получился похожим на запеченную в фольге картошку.

Двое из детей Джейн – тучный мальчик и костлявая девочка с грязным личиком – подбежали и с любопытством уставились на него.

– Что это? – поинтересовалась девочка. Ее нос сморщился, учуяв запах зла. На верхних и нижних зубах у нее стояли причудливые блестящие пружинки. Она ела что-то сладкое и зеленоватое.

– Это новая работа миссис Споффорд, которую она нам показывала, – объяснила ей Джейн. – Фигурка очень хрупкая, и я знаю, что миссис Споффорд не хочет ее снова разворачивать, так что не просите, пожалуйста.

– Я умираю от голода, – заявил мальчик. – Только мы не будем опять есть гамбургеры из «Немо», мы хотим домашней еды, какой кормят других детей.

Девочка пристально смотрела на Джейн. Еще в утробе она приобрела удлиненный профиль матери.

– Мама, ты пьяна?

Джейн отвесила ребенку оплеуху с фантастической скоростью, будто мать и дочь были половинками одной деревянной игрушки, раз за разом воспроизводившей это взаимосвязанное действие. Сьюки и Александра, чьи собственные дети где-то там, в темноте, выли от голода, восприняли это как сигнал к отходу. На мощеной дорожке перед домом, из ярко освещенных окон которого низвергался, завихряясь, потоп семейной ссоры, они немного задержались.

– Хочешь хранить это у себя? – спросила Александра.

Тяжесть обернутого в фольгу предмета грела ладонь.

Прелестная стройная рука Сьюки уже лежала на ручке передней дверцы «корвейра».

– Я бы взяла, солнышко, но у меня столько крыс или мышей, черт их разберет. Они ведь уже обгрызли тот, другой амулет. А если им понравится свечной воск?

Вернувшись в свой дом, который теперь, когда живая изгородь из сиреневых кустов покрылась листвой, был лучше защищен от шума, доносившегося с Орчад-роуд, Александра, желая поскорее забыть обо всем, положила сверток на верхнюю кухонную полку, где уже покоились несколько пыльных «малышек», которых рука не поднималась выбросить, и запечатанная банка с полихромной пылью, некогда бывшей ее дорогим старым добронамеренным Оззи.

– Он повсюду таскает ее за собой, – говорила в трубку Сьюки. – В Историческое общество, на слушания по заповедным землям. Они из кожи вон лезут, чтобы казаться респектабельными, и выставляют себя на посмешище. Он даже поступил в униатский хор.

– Даррил? – резко каркнула Джейн. – Но у него же нет голоса!

– Ну, кое-какой все же есть, что-то вроде баритона. Звучит, как органная труба.

– Кто тебе все это рассказал?

– Роуз Холлоубред. Они тоже теперь входят в кружок Бренды. Даррил, говорят, пригласил их к себе на ужин, и Артур сказал ему, что его идеи не так безумны, как поначалу казалось. Это было около двух часов ночи, после того как они все провели несколько часов в лаборатории, где Роуз чуть не умерла от скуки. Насколько я понимаю, новая идея Даррила состоит в том, чтобы вывести особый род микробов в каком-нибудь обширном водоеме типа Соленого озера – видимо, чем солонее, тем лучше, – и эти крохотные организмы неким загадочным образом превратят его в необъятную батарею. Озеро, разумеется, обнесут забором.

– Разумеется, моя дорогая. Безопасность превыше всего.

В наступившей паузе Сьюки пыталась разрешить загадку: было ли замечание подруги саркастическим и если да, то почему? Она ведь просто сообщала новости. Теперь, когда их посиделки у Даррила прекратились, они виделись гораздо реже. Официально они от своих четвергов не отказались, но в течение месяца, минувшего после наложения проклятия на Дженни, одна из трех всегда находила предлог, чтобы не прийти.

– Ну а как ты? – спросила Джейн.

– Кручусь, – ответила Сьюки. – Я постоянно встречаю в центре города Боба Озгуда.

Джейн наживку не заглотала.

– В сущности, – сказала она, – я несчастлива. Стояла тут как-то во дворе, и на меня вдруг нахлынула какая-то черная волна. Как я догадалась, это было связано с летом: все вокруг зеленеет, цветы распускаются… И тут до меня дошло, почему я ненавижу лето: дети весь день дома.

– Какая ты злая, – промолвила Сьюки. – А я вот получаю удовольствие от своих, особенно теперь, когда они выросли и с ними можно говорить как со взрослыми. Они ведь все время смотрят телевизор и информированы о том, что происходит в мире, так, как мне и не снилось. Они хотят переехать во Францию, говорят: у нас французская фамилия, а Франция – цивилизованная страна, которая никогда не развязывает войн, и никто никого не убивает.

– Расскажи им о Жиле де Рэ, – посоветовала Джейн.

– Мне это никогда не приходило в голову; что я им действительно сказала, так это то, что именно Франция наломала дров во Вьетнаме и мы теперь пытаемся лишь расчистить завалы. Они на это не купились, ответили, что мы просто хотим завоевать новые рынки для кока-колы.

Снова повисла пауза.

– Ну, – сказала наконец Джейн, – ты ее видела?

– Кого?

– Ее. Жанну д’Арк. Мадам Кюри. Как она выглядит?

– Джейн, ты бесподобна. Откуда ты знаешь, что я встретила ее в центре?

– Ласточка моя, по твоему голосу нетрудно догадаться. И почему бы еще ты стала мне звонить? Ну, как там наша кошечка?

– Вообще-то, очень мила. Я даже смутилась. Она сказала, что они с Даррилом очень по нас скучают и хотят, чтобы мы как-нибудь заехали к ним запросто, по-приятельски. Они считают, что нам незачем присылать официальные приглашения, но пообещала, что вскоре их пришлют; просто они-де были ужасно заняты в последнее время, поскольку в лаборатории наметились весьма обнадеживающие перспективы, а также требовалось уладить кое-какие юридические проблемы, из-за которых Даррилу пришлось без конца кататься в Нью-Йорк. Потом начала рассказывать, как любит Нью-Йорк в отличие от Чикаго, который кажется ей городом спесивым, жестким и где она никогда не чувствовала себя в безопасности, даже в стенах больницы. В то же время Нью-Йорк – это собрание уютных маленьких деревушек, наползающих одна на другую, и так далее и тому подобное.

– Ноги моей больше никогда не будет в этом доме! – с неуместной горячностью безо всякой необходимости поклялась Джейн.

– Похоже, она и впрямь не понимает, что мы оскорблены тем, как она увела Даррила у нас из-под носа, – сказала Сьюки.

– Стоит один раз вбить себе в голову, что ты безгрешна, и все будет проходить мимо тебя, – ответила Джейн. – Как она выглядит?

Теперь тайм-аут взяла Сьюки. В былые времена их разговоры никогда не прерывались паузами, фраза цеплялась за фразу, собеседницы перебивали друг друга, заранее угадывая, что собирается сказать другая, и радуясь этому как подтверждению их нерасторжимого единения.

– Не очень, – произнесла наконец Сьюки. – Кожа какая-то… какая-то прозрачная.

– Она всегда была бледной, – возразила Джейн.

– Но теперь это не просто бледность. Детка, сейчас ведь май. К этому времени все уже приобретают какой-никакой загар. В прошлое воскресенье мы ездили в Мунстоун просто поваляться в дюнах на солнышке. У меня нос теперь – как клубника; Тоби издевается надо мной по этому поводу.

– Тоби?

– Ну ты его знаешь – Тоби Бергман, он работает в «Слове» на месте Клайда. Помнишь, он сломал зимой ногу, поскользнувшись на льду? Теперь нога зажила, но стала чуть короче другой, потому что Тоби не делал упражнений со свинцовым башмаком, которые рекомендуют в подобных случаях.

– Я думала, ты его ненавидишь.

– Это было прежде, когда я его не знала и все еще пребывала в истерическом состоянии из-за Клайда. Тоби оказался очень забавным. Он меня смешит.

– А он не… намного моложе тебя?

– В июне будет уже два года, как он окончил Браун. Мы с ним это обсуждали; Тоби говорит, что душой я – самая молодая из всех, кого он встречал. Он вечно подтрунивает над тем, что я ем всякую гадость и способна делать разные глупости – например, весь вечер слушать какое-нибудь ток-шоу. Думаю, Тоби – типичный представитель своего поколения, а они не так зациклены на возрасте, расе и тому подобных «пунктиках», на которых были воспитаны мы. Поверь, дорогая, он – большой шаг вперед по сравнению с Эдом и Клайдом, во многих отношениях, в том числе и таких, в которые мне не хотелось бы углубляться. Между нами нет никаких сложностей, мы просто получаем удовольствие.

– Супер, – рассеянно откликнулась Джейн, опустив «р». – А она… она ведет себя так же, как прежде?

– Она стала менее робкой, – задумчиво промолвила Сьюки. – Знаешь, этакая замужняя дама со всеми вытекающими последствиями. Бледная, как я уже сказала, но, вероятно, просто освещение было неподходящим. Мы зашли выпить по чашечке кофе в «Немо», но она пила кока-колу, потому что плохо спит и старается не употреблять кофеин. Ребекка кудахтала над ней, как наседка, настаивала, чтобы мы попробовали их булочки с черникой, – это часть кампании «Немо» по возвращению старых добрых клиентов, которые в последнее время переметнулись в кондитерскую. На меня она почти не обращала внимания. Я имею в виду Ребекку. А Дженни лишь надкусила булочку и спросила, не соглашусь ли я доесть, потому что ей не хочется обижать Ребекку. Естественно, я с радостью согласилась, в последнее время я стала чудовищно прожорлива, не представляю, что бы это могло значить, не могу же я быть беременна, правда? Эти евреи – настоящие сексуальные гиганты. Она сказала, что не знает почему, но в последнее время у нее совсем нет аппетита. У Дженни то есть. Я поинтересовалась ее здоровьем, чтобы увидеть, не проговорится ли она случайно. Не знаю, может, она кожей чувствует, что… что мы сделали. Мне было ее жаль, потому что она выглядела жалкой и словно извинялась за то, что у нее нет аппетита.

– Справедливо говорят, что за каждый грех приходится платить, не так ли? – глубокомысленно заметила Джейн.

В мире много греха, и Сьюки понадобилось несколько секунд чтобы понять, что Джейн имела в виду грех, совершенный Дженни, когда она вышла замуж за Даррила.

В то утро пришел Джо, и между ними произошла худшая из когда-либо случавшихся сцен. Джина была на четвертом месяце, и ее беременность стала заметной, весь город оказался в курсе дела. К тому же детей Александры должны были вот-вот распустить на каникулы, что делало невозможными в дальнейшем любовные встречи с Джо у нее дома. Для нее это, по правде сказать, было облегчением. Искренно: будет огромным облегчением не слышать больше его безответственных и, признаться, весьма бесцеремонных разглагольствований о том, что он оставит Джину. Александре они до смерти надоели, поскольку ничего не значили, да она и не желала, чтобы они что-нибудь значили, сама идея раздражала и оскорбляла ее. Джо – ее любовник, разве этого не достаточно? Был ее любовником до сегодняшнего дня. Все кончается. Все когда-нибудь начинается и когда-нибудь заканчивается. Это известно каждому взрослому человеку, почему же он не хочет этого понять?

Встреченный столь сурово, поджариваясь на ее остром язычке, как на шампуре, Джо распалился, несколько раз ударил Александру в плечо кулаком, впрочем сжатым не сильно, чтобы не причинить особой боли, и без остановки бегал по комнате, выставляя напоказ свое коренастое белое тело с двумя темными завитками волос на спине, которые напоминали Александре то ли крылья бабочки (позвоночник был тельцем), то ли подобие тонких мраморных срезов, расположенных так, что их структурный узор симметрично соответствовал друг другу, как предмет и его зеркальное отражение. В волосах, росших на теле Джо, была некая изысканность и органичность, в то время как у Даррила они представляли один сплошной грубый колтун.

Джо плакал; снял шляпу и бился головой о дверную раму; это выглядело как пародия и в то же время выражало истинное горе реальной утраты. Спальня с позеленевшей по-уильямсбергски[59]59
  Уильямсберг – город на юго-востоке штата Виргиния, его колониальная столица, восстановленная под старину в первозданном виде.


[Закрыть] старинной деревянной отделкой, крупными пионами на занавесках, среди которых притаились клоунские рожи, растрескавшимся потолком, безмолвно, заговорщически наблюдавшим сверху за их обнаженными спаривающимися телами, тоже была причастна к этому горю, ибо в любовной связи для мужчины мало что бывает столь же ценно, как быть допущенным в дом, к поддержанию которого он не приложил руки, а для женщины мало что бывает столь же важно, как сделать такое приглашение, осознанно принести этот щедрый дар, дать пристанище мужчине, состоящему для нее только из полового члена с сопутствующими ему запахом, удовольствием и тяжестью тела, – когда речи нет ни о каких выплатах по закладным, ни о каком шантаже, связанном с общими детьми, – просто пригласить его в стены своего бытия; такой допуск облагорожен свободой и равенством.

Джо никогда не переставал думать о футбольных командах и семье, желал, чтобы всегда и везде торжествовали его собственные пенаты. Он унизил своими «добрыми» намерениями ее милостивый дар. Александра с удивлением увидела, что в страдании он снова восстал, и, поскольку времени у него оставалось мало – утро потонуло в словах, – она, опустившись на колени, позволила ему овладеть ею его излюбленным способом, сзади. Сколько природной силы было в его мощных толчках! Как он содрогался в конвульсиях, исходя семенем! Этот эпизод смягчил ее суровость и очистил чувства; Александра представила себя выстиранным полотенцем, которое остается лишь снять с сушилки, аккуратно сложить и упокоить на какой-нибудь просторной полке в ее солнечном пустом доме.

Дом тоже, казалось, благодаря этому визиту приобрел более радостный вид в ожидании вечности их разлуки. Балки и доски пола в это ветреное, увлажняющее природу время года переговаривались между собой, покряхтывая, а оконный переплет, стоило Александре обернуться к окну спиной, издавал легкий треск, словно вдруг вскрикивала птица.

На обед она съела оставшийся от вчерашнего ужина салат – увядший латук, плавающий в остывшей масляной ванне. Необходимо похудеть, а то она не сможет летом натянуть на себя купальник. Еще одним недостатком Джо была его терпимость к ее избыточному весу, он напоминал тех первобытных мужчин, которые превращали своих жен в заложниц ожирения – в горы темной плоти, поджидающие их в пальмовых шалашах. Освободившись от любовника, Александра сразу почувствовала себя легче и стройнее. Интуиция подсказывала, что сейчас зазвонит телефон. И он зазвонил. Должно быть, Сьюки или Джейн, весело взбудораженные злобой. Но в прижатой к уху трубке возник более молодой и высокий голос, несколько натянутый от робости, – сгусток страха, от которого мембрана вибрировала, как лягушачье горло.

– Александра, вы меня все время избегаете. – Это был голос, который Александре хотелось услышать меньше всего на свете.

– Видите ли, Дженни, мы не желали нарушать ваше с Даррилом уединение. Кроме того, мы слышали, что у вас теперь есть новые друзья.

– Да, есть, Даррил обожает «вливания», как он их называет. Но это все не то, что… что было у нас.

– Ничто новое не бывает абсолютно таким же, как старое, – промолвила Александра. – Реки текут; птичка сносит яичко и разбивает его. Так или иначе, вы, как я понимаю, живете хорошо.

– Нет, Лекса. Что-то идет не так.

Ее голос, как представила старшая собеседница, потянулся к ней, словно детское лицо в ожидании, когда мать отчистит его от грубой корки, образовавшейся на щеках.

– Что именно не так? – Ее собственный голос напоминал непромокаемый капюшон или парусиновый навес, который, будучи расстеленным на земле, улавливает воздушные потоки и вздымается пузырем, как сухая волна пустоты.

– Я все время чувствую усталость, – пожаловалась Дженни, – и у меня почти пропал аппетит. Подсознательно я испытываю такой голод, что мысли о еде не покидают меня, но стоит мне сесть за стол – не могу заставить себя есть. И еще кое-что. По ночам у меня появляются какие-то перемежающиеся боли. Постоянно течет из носа. Все это меня тревожит; Даррил говорит, что я храплю во сне, чего прежде никогда не бывало. Помните те уплотнения, которые я пыталась вам показать, но вы их не нащупали?

– Да, смутно припоминаю. – Александра невольно почувствовала охотничий зуд в кончиках пальцев.

– Так вот, их стало больше: в паху и на шее под ушами. Ведь лимфатические узлы расположены именно там, не так ли?

У Дженни не были проколоты уши, и она вечно теряла маленькие детские клипсы в ванной комнате на черных плитках пола между разбросанными подушками.

– Честное слово, не знаю, милая. Если вас это беспокоит, покажитесь доктору.

– О, я показывалась. Доктору Пету. Он направил меня на обследование в больницу.

– Обследование что-нибудь выявило?

– Они мне толком так ничего и не сказали, но назначили еще какие-то анализы. Там все такие скрытные, неприветливые и разговаривают со мной, как с капризным ребенком, который может написать им на туфли, если не держать его на расстоянии. Они меня боятся, словно моя болезнь их каким-то образом конфузит, говорят, что такие клеточные разрастания, как у меня, «являются лишь небольшим отклонением от идеальной нормы». Они знают, что я работала в крупной городской больнице, и все время держатся настороже, но я ничего не знаю о системных расстройствах, в основном я имела дело с переломами и желчными камнями. Все это было бы ерундой, если бы по вечерам, когда ложусь в постель, я не ощущала чего-то, что происходит у меня внутри. Врачи все время спрашивают, не подвергалась ли я чрезмерной радиации. Я, разумеется, имела дело с радиацией у Майкла Риза, но там принимались все меры предосторожности: прежде чем включить рубильник, нужно было облачаться в свинец и зайти в стеклянную кабинку. Единственное, что мне приходит на ум, так это то, что в детстве, незадолго до того, как мы переехали в Иствик, еще в Уорвике мне выпрямляли зубы и бесконечно делали снимки; у меня тогда во рту черт знает что творилось.

– Теперь ваши зубы выглядят великолепно.

– Спасибо. Это стоило папе кучу денег, которых он на самом деле не имел, но он был решительно настроен вырастить меня красавицей. Он любил меня, Лекса.

– Ничуть в этом не сомневаюсь, дорогая, – сказала Александра, стараясь сдерживать волнение в голосе; напор воздуха под капюшоном становился все мощнее, походил на дикого зверя, состоящего из ветра.

– Он так любил меня! – вырвалось у Дженни. – Как он мог так со мной поступить – взять и повеситься? Как он мог оставить нас с Крисом одних? Даже если бы его посадили в тюрьму за убийство, нам было бы лучше, чем теперь. Ему бы не дали слишком много: то, как ужасно он это сделал, свидетельствует о непреднамеренности.

– Но у вас есть Даррил, – напомнила Александра.

– Да, он есть, но в то же время его как бы и нет. Вы же его знаете. Знаете лучше, чем я; мне следовало поговорить с вами, прежде чем принимать решение. Не знаю, может, вы были бы для него более подходящей парой. Даррил вежлив, заботлив и все такое прочее, но он как бы не со мной. Его мысли постоянно где-то витают; наверное, он вечно думает о своих проектах. Александра, умоляю, позвольте мне к вам приехать. Я вас долго не задержу, честное слово. Мне просто необходимо, чтобы кто-то… кто-то прикоснулся ко мне. – Когда Дженни произносила последнюю реплику, прозвучавшую как откровенная мольба, ее голос начал отступать, чуть ли не злобно свертываться.

– Моя дорогая, не знаю, что вам от меня нужно, – легко солгала Александра, желая покончить со всем этим, стереть из памяти смазанное лицо, встающее перед ее мысленным взором снова и снова так ясно, что можно было различить вкрапления пепла, – но я не могу. Честно. Вы сделали свой выбор, не спросив меня. Прекрасно. Вам не было никакого резона со мной советоваться. Но теперь я не могу участвовать в вашей жизни. На это меня просто не хватит.

– Наверное, Сьюки и Джейн будут недовольны, если вы со мной встретитесь, – предположила Дженни, чтобы как-то объяснить жестокосердие Александры.

– Я отвечаю только за себя. И больше не хочу иметь дело с вами и Даррилом. Желаю вам всяческого добра, но ради себя видеться с вами не желаю. Мне это, честно говоря, было бы слишком больно. Что же касается вашей болезни, то, мне кажется, вы даете большую волю воображению. Так или иначе, вы в руках врачей, которые способны сделать для вас больше, чем я.

– О! – Отдаленный голос сократился до точки, стал механическим, как телефонный зуммер. – Не уверена, что вы правы.

Когда Александра повесила трубку, у нее дрожали руки. Все знакомые углы и предметы мебели в доме казались перекошенными, словно их искорежило несоответствие между их моральной отстраненностью от нее – неодушевленные предметы наделены иммунитетом против греха – и физической близостью к ней. Зайдя в мастерскую, Александра взяла стул, старый виндзорский стул со стрельчатой спинкой и сиденьем, испачканным краской, засохшей бумажной массой и клеем, отнесла его в кухню и приставила к стене, на которой была высоко прибита полка. Взобравшись на стул, она пошарила рукой в поисках завернутого в фольгу предмета, принесенного в апреле из дома Джейн и спрятанного здесь. Сверток поразил ее тем, что был теплым на ощупь: ну конечно, ведь теплый воздух собирается именно вверху, под потолком, пришло ей в голову в качестве малоубедительного объяснения. Услышав ее возню, Коул, топоча, вышел из угла, где спал, и Александра вынуждена была, выходя из кухни, закрыть его там, чтобы он не выбежал за ней из дома и не подумал, будто то, что она собиралась сделать, есть игра в «апорт».