Текст книги "Иствикские ведьмы"

– Вы только подумайте, – умоляюще воззвал он, – подумайте об эволюции, которую на протяжении бесконечности сменяющихся эонов проделали эти ядовитые усики. Кстати, вам не кажется отвратительным слово «бесконечность»? Такое впечатление, что каждый раз, когда какой-нибудь тупой придурок произносит: «Бесконечность», все должны пасть на колени. Догадываюсь, что, произнося его, я и сам превращаюсь в еще одного такого же тупого придурка, но чем еще, черт возьми, можно его заменить? Так вот, подумайте о корчах той микроскопической борьбы, которая происходила в клоаках, в подвалах, в зарослях и которая заканчивалась у этого хищного членистоногого – недурная получилась фраза, не правда ли? – у этого хищного членистоногого во рту (если это можно назвать ртом, поскольку он ничуть не похож на наши рубиновые губы), пока этим двум передним ногам каким-то образом не пришла идея стать ядовитыми и безотказные старухи – цепочки ДНК не подхватили ее, а многоножки продолжали совокупляться, производя на свет все новых отпрысков, и в конце концов их передние лапки превратились-таки в усики. Ядовитые усики. Уф! – Он вытер губы большим и указательным пальцами. – И это – эта бессмысленная му́ка – называется Творением!

Тема проповеди, составленная из сменных белых букв на доске объявлений снаружи, была обозначена так: «ЭТО УЖАСНОЕ ТВОРЕНИЕ».

Рассеянные по церкви головы безмолвствовали. Даже старая деревянная обшивка старинного помещения не потрескивала, как обычно. Бренда молча сидела рядом с кафедрой в профиль к пастве, наполовину закрытая от нее гигантским букетом гладиолусов и папоротников в пластмассовой вазе, выставленным в это воскресенье в память о мертворожденном пятьдесят лет назад сыне Фрэнни Лавкрафт. Она была бледна и казалась безразличной; большую часть лета Фрэнни испытывала недомогание. Видимо, дело было в нынешней нездоровой сырой погоде.

– Вы знаете, что делали с ведьмами в Германии? – громко спросил с кафедры Даррил так, словно мысль эта только сейчас пришла ему в голову, – впрочем, вероятно, так оно и было. – Их сажали на железный стул и разжигали под ним костер. Из них калеными щипцами вырывали куски живой плоти. Расплющивали пальцы тисками. Вздергивали на дыбе. Пытали испанским сапогом. Список можете продолжить сами. И все это проделывали в основном с простодушными старыми женщинами. – Фрэнни Лавкрафт наклонилась к Роуз Холлоубред и зашептала что-то громко, но неразборчиво. Ван Хорн уловил беспокойство аудитории и, будучи человеком легко уязвимым и обидчивым, принялся неловко защищаться. – Хорошо! – закричал он, обращаясь к собранию. – Ну и что? Вы хотите сказать, что такова уж людская природа? Такова человеческая история. И какое, мол, это имеет отношение к Творению? Что этот чокнутый нам тут плетет? Да, человеческие существа всегда прибегали к чудовищным пыткам под священными знаменами той или иной формы религии. Китайцы медленно сдирали кожу с живых людей, в средние века они заживо выпустили одному парню кишки, а потом отрезали и затолкали ему в глотку собственный член. Простите, что выкладываю вам все это так откровенно, но я очень разволновался. Суть в том, что все это, вместе взятое, даже помноженное на миллионы, не идет ни в какое сравнение с жестокостью, которую органическая природа, наш дружелюбный Творец, проявляет по отношению к собственным созданиям с тех самых пор, как первое несчастное, сбитое с толку соединение аминокислот выбилось из гальванизированной слизи. Женщины, никогда не подозревавшиеся в ведьмовстве, очаровательные куколки-блондинки, ни разу в жизни косо не взглянувшие даже на многоножку, каждый день умирают в мучениях, не уступающих по силе и уж точно гораздо более длительных, чем те, что доставлял старый добрый «ведьмин стул», сплошь усеянный огромными тупыми гвоздями, – не знаю уж, какой принцип термодинамики там использовался. И не хочу больше об этом думать, уверен – вы тоже. Суть, полагаю, ясна. Это было ужасно, ужасно; господи Исусе, как ужасно! – Очки сползли у него на кончик носа; чтобы водрузить их на место, Даррил ткнул пальцем в переносье, отчего, как показалось, все его лицо прогнулось. Кое-кто в зале заметил, что щеки у него мокры от слез.

Дженни в церкви не было; она снова попала в больницу с непрекращающимся внутренним кровотечением. И это служило подтекстом проповеди. Отсутствовал сегодня также и Рей Нефф, – приняв приглашение профессора Холлоубреда, он отправился с ним в Мелвилл на только что приобретенной Артуром яхте «Херресхофф-12», оборудованной для гарпунной охоты. Грета, однако, была здесь, сидела в одиночестве. Про Грету никогда нельзя было сказать, о чем она думает, чего хочет. Хотя ее акцент на самом деле был вовсе не так ужасен, как кое-кто в издевку изображал, немецкое происхождение заковало ее душу в железную решетку, сквозь которую никому не удавалось заглянуть внутрь. Женщина с коротко подстриженными прямыми тускло-соломенными волосами и удивительными глазами цвета оставшейся после мытья посуды голубовато-грязной воды за старушечьими очками, она никогда не пропускала воскресных служб, но это могло быть просто данью не размышляющей добросовестности, свойственной ее расе, германской расе, этой великолепной машине, вечно ожидающей, чтобы бразды правления ею взял в свои руки некий романтический демон.

Ван Хорн молча, неловко, будто руки у него были в толстых перчатках, листал словарь. Теперь стало слышно, как старая миссис Лавкрафт, наклонившись к миссис Холлоубред, отчетливо прошептала:

– Зачем он произносит эти грязные слова?

Роуз Холлоубред – высокая женщина с маленькой головкой, утопающей в гнезде пегих тугих завитушек, – казалась преувеличенно заинтересованной. Ее маленькое личико цвета ореховой древесины было вдоль и поперек изборождено морщинами, являвшимися результатом многолетнего солнцепоклонства. Что она прошептала в ответ, разобрать не удалось. По другую руку от нее сидела Заря Полански; у девушки были очаровательные монголоидные скулы, словно подкопченная кожа и непроницаемо-бесстрастное, спокойное выражение лица, свойственное людям, не признающим никаких законов. Между ней и Роуз скопилась немалая психическая энергия.

Ван Хорн снова уловил смутное брожение, моргая, поднял взгляд, поправил очки и извиняющимся тоном произнес:

– Я понимаю, что отнимаю у вас время, но вот здесь, на этой странице, я только что наткнулся на слова «ленточный червь» и «тарантул». «Тарантул: любая разновидность больших волосатых пауков, которые обычно весьма инертны. Их укус хоть и болезнен, но не слишком опасен для человека». Спасибо и на этом. А вот что пишут о его гибком приятеле: «Представитель многочисленного семейства ленточных червей (цистодов), паразитирующих во взрослом состоянии в пищеварительном тракте человека или иных позвоночных». Многочисленного, заметьте. Не пара эксцентричных особей, притаившихся в уголке мироздания, как может кому-то ошибочно показаться, а множество разновидностей – воплощение чудовищной идеи, кому-то пришедшей в голову. Не знаю, как остальных собравшихся здесь и, вероятно, ждущих не дождущихся, когда же я наконец заткнусь и сяду на место, но меня паразиты всегда завораживали. В отрицательном смысле слова завораживали. Как варьируются их размеры: от вирусов и бактерий вроде милашки бледной спирохеты, являющейся возбудителем сифилиса, до ленточных червей, достигающих тридцати футов в длину, и аскарид, таких больших и жирных, что они способны заблокировать весь тонкий кишечник. Кишечник – их любимое пристанище, там они чувствуют себя счастливыми. Угнездиться в слякотной грязи, заполняющей чьи-то потроха, для них – самое милое дело. Вы ведь совершаете за них весь процесс пищеварения, им даже желудки не нужны – только рты и анальные отверстия, анусы, простите мне мой французский. Бог мой, какую же изобретательность проявил этот старый дед – Великий Творец, когда щедрой рукой создавал этих ничтожных дьяволят. Я вот тут нацарапал кое-какие заметки, выписки из «ан-си-кло-педии», как произносил это слово Джимини Крикет[67]67
  Джимини Крикет – персонаж диснеевского мультфильма, снятого по мотивам сказки Карло Коллоди о Пиноккио.


[Закрыть], если только я разгляжу их при этом хилом освещении. Бренда, как вам удается читать здесь каждую неделю? Я бы на вашем месте объявил забастовку. Ладно, шутки в сторону.

«Средняя аскарида достигает размеров графитного карандаша и откладывает яйца в фекалии носителя» – это просто. Потом не спрашивайте меня, как – в мире за пределами Иствика существует масса мест с антисанитарными условиями – эти яйца попадают вам в рот и вы их глотаете, хотите вы того или нет. Крохотные личинки вылупляются в вашей двенадцатиперстной кишке, сквозь ее стенки проникают в систему кровообращения и мигрируют по ней в легкие. Но не думайте, что там они собираются успокоиться и жить до самой пенсии. Нет, сэр. Эта будущая аскарида прогрызает стенку легочного капилляра, попадает в альвеолы, карабкается по тому, что принято называть респираторно-дыхательной системой до гортанной щели, где вы и глотаете ее снова! Вы можете поверить в то, что мы настолько глупы? Совершив повторный рейд по вашим внутренностям, она наконец обживается в кишках и становится вашим «домашним» среднезрелым отцом аскаридного семейства.

Или возьмем – одну минутку, мои заметки беспорядочны, – возьмем трогательно маленькую особь, которая называется легочная трематода. Ее яйца попадают в воздух с мокротой, когда человек кашляет. – Ван Хорн покашлял для наглядности. – Оказавшись в воде, которой полно в подобных захолустьях, напоминающих своего рода «третий мир», они вылупляются и вселяются в определенный вид улиток, которых обожают, – теперь уже в форме личинок, эти самые легочные трематоды, вы следите за ходом моей мысли? Пожив внутри улиток, они выплывают наружу и проникают через мягкие ткани в речных раков или крабов. И когда японцы, или кто там еще, едят раков или крабов сырыми или недоваренными, как они любят, эти настырные трематоды попадают в их внутренности и прогрызают себе путь через кишки и диафрагму в старое доброе легкое, где заново начинают откладывать яйца в мокроте. Еще одна разновидность подобных прилипал – Diphyllobothrium latum, если я правильно это произношу. Этих маленьких плавающих эмбрионов поедают водяные блохи, которых в свою очередь поедают мелкие рыбешки, которых поедают более крупные рыбы, и, наконец, съедая рыбу, человек проглатывает эту пулю; при этом никто не переваривает этих крохотных монстров, они пробуравливают все слои слизистой оболочки желудка, выходят наружу и процветают как ни в чем не бывало. Уф, ну и ну! Таких историй миллионы, но я не хочу вас утомлять и, понимаете ли, перегружать свой рассказ. Однако еще минутку. Это вы должны узнать. Цитирую: «Echinococcus granulosus – представитель немногочисленной разновидности ленточных червей, паразитирующих в организме человека. Взрослый червь обитает в кишечнике собаки, в то время как человеческий организм является одним из пристанищ эхинококка в стадии личинки. Характерно, что взрослый червь имеет незначительные размеры – от трех до шести миллиметров, в то время как личинка, известная под названием „эхинококковый пузырь“, может достигать размеров футбольного мяча. Человек инфицируется – обратите внимание! – при контакте с фекалиями зараженной собаки».

Вот вам, пожалуйста: помимо всех этих фекалий и мокроты, человек, сотворенный, как принято считать, по образу и подобию Божьему, когда речь идет о крохотных эхинококках, оказывается лишь перевалочной базой на их пути во внутренности собаки. Не нужно думать, что паразиты не живут друг в друге. Живут. А вот милашка под названием Trichosomoides crassicauda, о которой пишут – цитирую: «Женская особь этой разновидности паразитирует в мочевом пузыре крысы, а недоразвитая мужская – в матке этой женской особи». Вот так: недоразвитая, даже энциклопедия признает, что мужская особь – недоразвитая. Эй, а как вам вот это: «Явление, которое можно обозначить термином „половое нахлебничество“, наблюдается также у кровяных трематодов Schistosoma haematoboum, у которых миниатюрная самка живет в так называемом геникофорическом канале самца, расположенном под брюшной полостью». Здесь, в книге, есть рисунок, я бы хотел, чтобы все вы, добрые люди, его увидели: ротовое отверстие на конце чего-то, похожего на палец, с трубкой, тянущейся вдоль брюха, – все это напоминает банан с полурасстегнутой молнией. Уж поверьте мне, вид мерзейший.

Тем, кто теперь беспокойно ерзал на церковных скамьях (потому что небо, проглядывавшее сквозь верхние секции окон, становилось все ярче, словно там, за окнами, вспыхивал проблесковый огонь маяка, а верхушки штокрозовых кустов кивали и вздрагивали под порывами очищающего ветра, который едва не опрокинул лодку с Артуром и Реем в Восточном проливе неподалеку от острова Дайер: у Артура не было навыка управления юркой парусной шлюпкой и от испуга с ним случился приступ; птица билась внутри его грудной клетки, а в голове проносилось: «Только не сейчас, Господи, еще не сейчас!»), так вот, всем этим людям показалось, что лицо ван Хорна, то склонявшееся над разложенными на кафедре заметками, то поднимавшееся, когда он устремлял казавшийся невидящим взор на присутствующих, начало растворяться, превращаться в ничто. Он мучительно пытался собраться с мыслями, чтобы перейти к выводам. Наконец его голос снова зазвучал как из глубокого подземелья:

– Итак, подведем итог: дело, видите ли, не только в очаровательных полированных когтях тигра или дружелюбного косматого льва. Дело в том, что́ нам продают вместе со всеми этими мягкими игрушками. Уложить ребенка в постель с такой игрушкой – все равно что уложить его в постель с живой трематодой или волосатым тарантулом. Все вы едите. То, что вы ощущаете на закате чудесного летнего дня, когда первый за день стакан джина с тоником, или рома с кокой, или «Кровавой Мэри», или тарталетки из крекеров с каким-нибудь вкуснейшим мягким сыром, выложенным, как покерный стрит, на тарелке, стоящей на стеклянном столике где-нибудь на солнечной веранде или возле бассейна, начинают разрыхлять конъюгации ваших хромосом, – это то же самое, что ощущает круглый червь, когда гигантский кусок полупереваренного мяса или му-гу гайпена[68]68
  Му-гу гайпена – китайское блюдо кухни южных провинций из цыпленка с грибами, овощами и специями.


[Закрыть] шлепается ему в пасть. Он – такое же реально существующее создание, как вы и я. Он – такой же величественный замысел, осуществленный, заметьте, с истинной любовью. Представьте это склоненное великое лицо с прячущейся в бороде улыбкой, эти легендарные пальцы с их ангельским маникюром, наводящие последний лоск на брюшную трубку Schistosoma: вот оно, Творение. А теперь я спрошу вас: не ужасно ли это? Разве вы, обладай вы необходимыми ресурсами, не смогли бы создать что-нибудь получше? Я лично, клянусь, мог бы. Так что в следующий раз голосуйте за меня, хорошо? Аминь.

На каждом приходском собрании обычно присутствует чужак. Сегодня этим одиноким незваным гостем оказалась Сьюки Ружмонт, сидевшая на задней скамье в соломенной шляпе с широкими полями, скрывавшей светло-рыжую копну прелестных волос, и в больших круглых очках – чтобы иметь возможность читать псалтырь и делать пометки на полях отпечатанной на мимеографе программки. Ее грубо откровенная колонка «Глаза и уши Иствика» была восстановлена, чтобы сделать «Слово» более «эротичным». Сьюки уже уловила подтекст светской проповеди Даррила и начала набрасывать репортаж. Со своей позиции на алтарном возвышении Бренда с Даррилом наверняка заметили, как она прошмыгнула внутрь во время исполнения первого гимна, но ни Грета, ни Заря, ни Роуз Холлоубред не догадывались о ее присутствии, а поскольку Сьюки тихо выскользнула за дверь при первых же звуках гимна заключительного «Хвали, душа моя, Господа», никакой открытой конфронтации между фракциями ведьм не произошло. Правда, Грета начала безостановочно зевать, тусклые глаза Зари бешено зачесались, а ремешки на туфлях Фрэнни Лавкрафт расстегнулись; но все эти факты могли быть отнесены на счет естественных причин, равно как и восемь-десять новых седых волосков, которые обнаружила Сьюки, в очередной раз взглянув на себя в зеркало.

– Итак, она умерла, – сообщила Александре Сьюки по телефону. – Сегодня около четырех утра. С ней был только Крис, но он задремал. Лишь ночная сиделка, войдя в палату, обнаружила, что у нее нет пульса.

– А где был Даррил?

– Уехал домой немного поспать. Бедняга, он честно старался быть преданным мужем, проводил все ночи у ее постели. Это должно было случиться еще несколько недель назад, врачи удивлены, что она протянула так долго. Дженни оказалась выносливее, чем можно было предположить.

– Да, она была вынослива, – просто сказала Александра, отдавая должное покойной.

Ее сердце, исполненное чувства вины, погрузилось в осеннее уныние, в покой отречения. Разговор происходил вскоре после Дня труда, по всему периметру двора Александры тщедушные дикие астры соперничали с «золотыми розгами» и буйным темно-зеленым чертополохом, отягченным увесистыми головками цветов. Синие гроздья оплетавшего арку винограда созрели, ягоды, которые не успели склевать дрозды, осыпались и образовали мягкий наст на дорожке; они были слишком кислыми, чтобы их есть, а варить повидло у Александры нынче не было ни сил, ни желания: ей даже думать не хотелось о кипячении, процеживании сиропа и горячих банках, к которым невозможно прикоснуться. Соображая, что бы еще сказать подруге, Александра вдруг испытала ощущение, которое в последнее время посещало ее все чаще и чаще: она словно оказалась вне своего тела и рассматривала его во всей его жалкой непрезентабельности, в его смертных параметрах, с близкого расстояния. В следующем марте ей исполнится сорок. По ночам ее по-прежнему мучили загадочные боли и зуд, хотя док Петерсон ничего у нее не находил. Это был пухлый лысый мужчина с широкими мягкими и такими розовыми и чистыми руками, что они казались надутыми.

– Я чувствую себя протухшей, – сообщила Александра.

– Да не волнуйся ты, – вздохнула в ответ Сьюки, и ее голос прозвучал устало. – Люди умирают постоянно.

– Мне просто хочется, чтобы кто-нибудь меня обнял, – неожиданно призналась Александра.

– Радость моя, кому же этого не хочется?

– Это было единственное, чего хотела и она.

– И она это получила.

– Ты имеешь в виду Даррила?

– Да. Но хуже всего то…

– Разве может быть что-нибудь хуже?

– Мне не следовало бы говорить даже тебе, Джейн сообщила мне это под строжайшим секретом… Ты ведь знаешь, что она встречается с Бобом Озгудом, который узнал это от дока Пета…

– Она была беременна, – опередила ее Александра.

– Откуда ты знаешь?

– А что еще может быть хуже того, что случилось? Как это печально, – вздохнула Александра.

– Ну, не знаю. Не хотела бы я быть тем ребенком. Не представляю Даррила в роли отца.

– Что он собирается делать? – Перед мысленным взором Александры всплыла неприятная картинка: зародыш – рыба с тупой головой, – свернувшийся калачиком, как декоративное дверное кольцо.

– Да думаю, в общем, то же, что и прежде. У него теперь новая компания. Я рассказывала тебе о его проповеди?

– Я читала твой памфлет в «Глазах и ушах». Ты представила это как лекцию по биологии.

– Каковой она и являлась. Это была превосходная мистификация. То, что он обожает. Помнишь «Буги соловья с Беркли-сквер»? Я не могла вставить ничего про Роуз, Зарю и Грету, но, честно признаться, когда они сдвигали головы, конус могущества, возникавший над ними, искрился электричеством, это было похоже на северное сияние.

– Интересно было бы посмотреть, как они выглядят голыми, – сказала Александра. Свое тело со стороны она всегда видела облаченным в то, во что была одета в данный момент.

– Наверняка ужасно, – предположила Сьюки. – Грета, безусловно, похожа на одну из тяжеловесных взъерошенных фигур с гравюр этого немца, как там его…

– Дюрер.

– Вот-вот. Роуз – тощая, как метла, а Заря должна выглядеть как маленькая прилипчивая бродяжка с детским гладким, торчащим вперед животом и без груди. Ну а уж Бренда… Теперь мне кажется, что только из-за Эда я и могла с ней когда-то общаться.

– Я вернулась на то место, – призналась Александра, – собрала все проржавевшие булавки и воткнула их в себя в самых разных местах. Но и это не помогло. Док Пет говорит, что не находит у меня даже доброкачественной опухоли.

– Ох, милая! – воскликнула Сьюки, и Александра поняла, что напугала ее, подруга явно хотела закончить разговор. – У тебя и впрямь появляются странности.

Через несколько дней позвонила Джейн Смарт и пронзительно с возмущением воскликнула:

– Только не говори мне, что ничего не слышала!

У Александры возникало все более отчетливое ощущение, что Джейн и Сьюки общались между собой, а потом, на следующий день или чуть позже, одна из них звонила ей просто из чувства долга. Может быть, они подбрасывали монетку, чтобы решить, кому выполнять эту обязанность?

– Даже Джо Марино тебе ничего не сказал? – продолжала Джейн. – Ведь он один из основных кредиторов.

– Мы с Джо больше не видимся. Честно.

– Как жаль, – сказала Джейн. – Он был такой милый. Конечно, если вам нравятся итальянские эльфы.

– Он любил меня! – беспомощно выпалила Александра, понимая, как глупо это покажется собеседнице. – Но я не могла позволить ему оставить Джину из-за меня.

– Ну что ж, – заметила Джейн, – ради спасения репутации можно и так сказать.

– Наверное, ты права, Джейн-Пейн. Так или иначе, расскажи мне свою новость.

– Это не моя новость, это новость в масштабе всего города. Он уехал. Слинял, сладкая моя. Il est disparu[69]69
  Он исчез (фр.).


[Закрыть]. – От ее «с-с» было больно уху, но казалось, что жалили они то, другое тело, в которое Александра могла вернуться лишь во сне.

По личной заинтересованности и гневности тона Александра решила, что речь может идти только об одном человеке.

– Боб Озгуд? – спросила она.

– Даррил, дорогая моя. Очнись наконец. Наш дорогой Даррил. Наш лидер. Наш избавитель от иствикской скуки. И прихватил с собой Криса Гейбриела.

– Криса?

– Ты с самого начала была права – он из этих.

– Но ведь он…

– Некоторые из них могут. Но это для них не подлинная реальность. Они не привносят в это тех иллюзий, которые свойственны нормальным мужчинам.

Har, har, diable, diable, saute ici, saute la. Еще год назад, вспомнила Александра, она стояла там, мечтательно глядя издали на дом, потом, переходя вброд прилив, волновалась из-за своих слишком полных и белых бедер.

– Ну что ж, – промолвила она. – Значит, мы оказались глупыми.

– Я бы сказала – скорее наивными. Да и как мы могли не быть наивными, живя в такой тихой заводи, как наша? Ты когда-нибудь задавалась вопросом: почему мы здесь живем? Потому что наши мужья высадили нас здесь, и мы, как тупые ромашки, продолжаем тут торчать.

– Значит, ты думаешь, что именно Крис…

– Да. Все это время. Это же очевидно. Даррил женился на Дженни, чтобы держать его при себе. Я бы их обоих убила, честное слово.

– О, Джейн, не смей даже произносить это.

– Ну и из-за ее денег, разумеется. Ему нужны были эти несчастные плевые деньги, которые Дженни получила за дом, чтобы сдержать кредиторов. А теперь еще подвалили больничные счета. Боб говорит, что это сплошной кошмар, все осаждают банк, потому что Даррил всучил ему закладную на поместье Леноксов. Боб говорит, что, даже если посчастливится найти толковых пользователей, можно будет разве что покрыть убытки; место идеально подходит для кондоминиума, если совет по планированию согласится, конечно. Боб надеется, что Херби Принса удастся убедить, сейчас он на дорогом зимнем курорте.

– А лабораторию свою он оставил? Краска, которая должна была превращать солнечную энергию в…

– Лекса, неужели ты не понимаешь? Там никогда ничего не было. Мы вообще его придумали.

– А как же рояли? И галерея?

– Никто понятия не имеет, что сколько там может стоить. Судя по всему, кое-что за тамошнее имущество получить можно, но большая часть этих так называемых предметов искусства наверняка страшно обесценилась; я имею в виду набивных пингвинов, выкрашенных автомобильной краской, и…

– Даррил любил все это! – перебила ее Александра, все еще преданная бывшему другу. – Не мог он их подделать. Он был художником и хотел передать нам весь свой художественный опыт. И передал. Взять хотя бы твою музыку, Брамса, которого ты с ним бесконечно играла, пока твой жуткий доберман не сожрал виолончель и ты не стала разговаривать, как какой-то вкрадчивый банкир.

– Ты неисправимо глупа! – резко заявила Джейн и повесила трубку.

Это было к лучшему, потому что слова стали застревать у Александры в горле и голос сделался хриплым от мучительно подступающих слез.

Не прошло и часа, как позвонила Сьюки, что следовало считать последним вздохом былой солидарности. Но единственным, что, судя по всему, она могла сказать, было:

– О боже мой! Этот жалкий слизняк Крис. Он и двух слов-то никогда не мог связать.

– Я думаю, он хотел полюбить нас, – ответила Александра, которая была способна говорить только о Дарриле ван Хорне. – Но ему это просто не было дано.

– Ты думаешь, он хотел любить Дженни?

– Может быть. Она ведь была так похожа на Криса.

– Он слыл образцовым мужем.

– Вероятно, в этом таилась своего рода ирония.

– Лекса, меня все время мучает вопрос: ван Хорн ведь должен был знать, что́ мы делали с Дженни, не может ли быть…

– Продолжай. Скажи, не бойся.

– …что мы выполняли его волю, когда…

– …убивали ее, – закончила за подругу Александра.

– Да, – подтвердила Сьюки. – Потому что после того, как ван Хорн получил ее официально, все стало по-другому, он захотел убрать ее с дороги.

Александра задумалась; века, кажется, минули с тех пор, как ее мозг перестал трудиться, она уже забыла восхитительное, почти плотское ощущение зондирования неосязаемых тоннелей возможного и вероятного.

– Я очень сомневаюсь, – сказала она, – что Даррил был способен на такое планомерное действие. Он импровизировал в зависимости от ситуаций, создаваемых другими, и не умел заглядывать сколько-нибудь далеко вперед. – По мере того как Александра развивала свою мысль, она видела его перед собой все отчетливее, чувствовала его нутро, все его каверны, рубцы, полости. Ее дух перенесся в некое пространство эхом отдающегося одиночества. – Ван Хорн не был творцом, не располагал собственными творческими возможностями; единственное, что он мог, так это высвобождать то, что заложено в других. Взять хотя бы нас: ведь и до того, как он приехал сюда, у нас был свой союз и у каждой – собственная сила. Я думаю, он хотел быть женщиной, он этого, собственно, и не скрывал, но даже это ему было недоступно.

– «Даже!» – издевательски передразнила Сьюки.

– Да, ты права, нередко женская доля убога. Следует это честно признать. – И снова ком в горле и подступающие к глазам слезы. Но это ощущение, как и медленно возвращающееся желание думать, обнадеживало, сулило пусть трудное, но начало нового. Бессмысленный дрейф Александры заканчивался.

– Может быть, тебе немного полегчает, если ты кое-что узнаешь, – сказала Сьюки. – Дженни, вполне вероятно, не жалела, что умирает. После того как Фидель сбежал вместе с этой парочкой, Ребекка много чего рассказывала в «Немо», в частности она говорит, будто, когда мы перестали бывать в поместье, там происходило такое, от чего у нас волосы встали бы дыбом. Совершенно очевидно, для Дженни не было секретом то, что задумали Даррил с Крисом, во всяком случае, после того, как она так благополучно вышла замуж.

– Несчастное создание, – вздохнула Александра. – По-моему, она была одной из тех идеально прекрасных людей, которым мир по загадочной причине не находит никакого применения. И природа в мудрости своей усыпляет их.

– Ребекка говорит, что даже Фиделя оскорбляло происходящее, – продолжала Сьюки, – но, когда она предложила ему остаться с ней, он сказал, что не желает становиться ловцом лангустов или рассыльным в «Дейтапробе», а ничем иным здешние жители такому латиносу, как он, заниматься не позволят. Ребекка убита горем.

– Мужчины! – сокрушенно вздохнула Александра.

– Но куда же без них?

– А как все это восприняли такие люди, как Холлоубреды?

– Плохо. Роуз чуть ли не в истерике оттого, что Артур оказался финансово замешанным в жуткую неприятность. Судя по всему, его очень заинтересовали селенные теории Даррила и он даже подписал какое-то соглашение, в соответствии с которым становился его партнером в обмен на экспертные услуги. Это были обычные штучки Даррила, он умел принудить людей подписывать всякие договоры. Со спиной у Роуз, видимо, так плохо, что она спит на матрасе, расстеленном прямо на полу, и заставляет Артура с утра до вечера читать ей вслух макулатурные исторические романы. Он теперь не может вырваться из дома.

– И впрямь какая ужасная занудная женщина, – сказала Александра.

– Подлая, – добавила Сьюки. – Джейн говорит, что у нее голова похожа на печеное яблоко, обернутое пряжей из стальных волокон.

– Кстати, как там Джейн? Скажи честно. Боюсь, сегодня утром я ее раздражила.

– Ну, она говорит, что Боб Озгуд знает какого-то замечательного умельца в Провиденсе – кажется, на Хоуп-стрит, – который сможет заменить всю переднюю стенку ее Черути, не изменив тембра инструмента. Он – один из тех докторов наук, которые примкнули к хиппи и занялись ремеслами, чтобы то ли насолить своим отцам, то ли выразить протест против системы, то ли еще что-то. Но пока Джейн заклеила виолончель скотчем, продолжает играть на жеваном инструменте и утверждает, что ей это нравится, поскольку теперь якобы виолончель звучит человечнее. Мне кажется, она в ужасном состоянии. Очень нервная и склонная к паранойе. Я предлагала ей встретиться в городе, перекусить в кондитерской или даже в «Немо», раз Ребекка больше не винит за все нас, но она отказалась: боится, что ее увидят те, другие. Бренда, Заря или Грета, полагаю. Я их постоянно встречаю на Док-стрит. Я улыбаюсь, они улыбаются. Нам больше нечего делить. И цвет лица у нее стал просто-таки пугающим, – возвращаясь к Джейн, сообщила Сьюки. – Белый, как сжатый кулак, а ведь еще даже не октябрь.

– Уже почти, – возразила Александра. – Малиновки улетели, а по ночам слышен гусиный гогот. В этом году я оставила помидоры гнить на грядках; каждый раз, когда я вхожу в кладовку, бесчисленные банки прошлогоднего соуса смотрят на меня с укоризной. Мои ужасные отпрыски решительно восстали против спагетти, и, должна признать, макароны и впрямь добавляют калорий, в чем я едва ли нуждаюсь.

– Не глупи. Ты действительно похудела. Я на днях видела тебя выходящей из «Бей-Сьюперетта» – торчала в «Слове», брала интервью у этого неправдоподобно молодого и напыщенного нового начальника порта, он просто ребенок с волосами до плеч, даже моложе Тоби, и выглянула в окно – заметила тебя и сказала себе: «Лекса выглядит просто сказочно». У тебя волосы были собраны в пышный хвост и на тебе был тот парчовый иранский…