Текст книги "Иствикские ведьмы"

– Молитесь! – закричала Бренда, понимая, что утратила контроль над ситуацией. Что-то переливалось через ее нижнюю губу и блестело на подбородке. – Молитесь! – кричала она гулким мужским голосом, словно кукла-чревовещательница.

Истерически хохотавшую и спотыкающуюся Дженни пришлось вывести на улицу, где ее появление в сопровождении очкариков Неффов привело в замешательство богобоязненных горожан, мывших в этот час свои автомобили вдоль Кокумскассок-уэй.

Обычно Джейн Смарт засыпала сразу после того, как удавалось убаюкать двух младших детей, и до того, как старшие включали недозволенную получасовую передачу «Мэнникс» или какой-нибудь изобилующий погонями на автомобилях сериал, действие которого разворачивается на юге Калифорнии. Часа в два – в полтретьего она просыпалась неожиданно, словно внезапно звякнул и тут же замолчал телефон или какой-то незваный гость то ли дернул входную дверь, то ли тихонько разбил оконное стекло и теперь прятался в доме, затаив дыхание. Джейн, бывало, несколько минут прислушивалась, потом улыбалась в темноте, вспомнив, что это был час ее свидания. Вставала с постели в прозрачной нейлоновой ночной рубашке, накидывала стеганую шелковую ночную кофту и ставила на плиту молоко, чтобы сварить какао. Рандолф, ее прожорливый молодой доберман, стуча когтями, тут же являлся в кухню, Джейн давала ему погрызть твердую как камень искусственную кость, он уволакивал добычу в свой уголок, и оттуда начинала звучать злобная музыка, которую он исполнял длинными зубами и складчатыми лиловатыми губами. Закипало молоко, Джейн брала чашку, поднималась на шесть ступенек в гостиную и доставала из футляра виолончель; красная древесина инструмента была глянцевой и живой, как плоть высшего качества. «Хорошая девочка», – вслух говорила ей иногда Джейн, поскольку тишина, царившая в доме, – ни звуков уличного движения, ни детского плача: весь жилой массив просыпался и затихал одновременно – была такой абсолютной, что становилось немного страшно. Она осматривала изуродованный пол в поисках углубления, в которое можно было вставить ногу виолончели, притаскивала пюпитр, торшер с тройным режимом накаливания, стул с прямой спинкой и садилась играть. Сегодня она энергично принялась за Вторую сюиту Баха для виолончели без аккомпанемента, одну из своих любимых. Разумеется, Джейн предпочитала ее чудовищно трудной Шестой, страницы которой чернели от обилия шестьдесят четвертых, написанной в невероятно высокой тональности для инструмента с пятью струнами, как уже было сказано. Но всегда, даже в самом размеренном, напоминающем работу часового механизма колокольном звоне, Бах давал ей возможность открыть что-то новое, услышать момент, когда сквозь скрежет шестеренок пробьется человеческий крик. Бах был бы счастлив в Кётхене, если бы не внезапная смерть его жены Марии и не женитьба такого simpatico и такого музыкального принца Леопольда на своей юной кузине Генриетте фон Анхальт; Бах называл его женушку «амузой», то есть женщиной, враждебной музам. Генриетта зевала на придворных концертах, а ее капризы отвлекали внимание принца от капельмейстера, что заставило последнего добиваться должности кантора в Лейпциге. И он принял эту должность, несмотря на то что несимпатичная принцесса внезапно скончалась еще до его отъезда.

Во Второй сюите была тема – мелодическая последовательность восходящих третей и нисходящих целых тонов, – заявленная во вступлении и затем в трогательно измененном на терцию выше виде, как обратное нисхождение, возникающая на фоне аллеманды; таким образом, в развивающуюся (moderato) мелодию, раз за разом повторяясь, вкрапляется му́ка, поначалу лишь как предмет обсуждения, но в аккорде ре-диез – ля, forte, она превращается в критическую точку диссонанса: между вибрирующим си-бекар и руладой тридцать вторых нот, исполняемой piano, тихо, не отрывая пальца от струн. Предметом для обсуждения, как поняла Джейн Смарт, продолжая играть и не прикасаясь к стынущему и затягивающемуся пенкой какао, является смерть – оплакиваемая кончина Марии, которая доводилась Баху кузиной, и страстно желаемая смерть принцессы Генриетты, в конце концов свершившаяся. Смерть была пространством, которое расчищал этот вихревой поток кувыркающихся нот, – грандиозное, изысканное внутреннее пространство, становящееся все шире и шире. Последний пассаж был помечен ремаркой «Росо а росо ritardando»[62]62
  Постепенно замедляя (ит., муз.).


[Закрыть] и включал в себя интервалы, которые заставляли пальцы с тупой болью скользить вверх и вниз по шейке деки. Аллеманда заканчивалась на невероятно низкой ступени тональности: эта нота должна была поглотить весь мир.

Джейн схитрила; здесь требовался повтор, и она повторила первую половину, но теперь, как путешественник, который, увидев восходящую луну, поверил наконец, что путь его не бесцелен, хотела поскорее двигаться вперед. Кончики пальцев ощущали прилив вдохновения. Джейн нависала над музыкой, представлявшейся ей кипящим и булькающим котлом, в котором варилась еда, предназначенная для нее одной; ошибки были исключены. Куранта[63]63
  Куранта – старинный французский танец.


[Закрыть] разворачивалась стремительно, словно сама собой, по двенадцать шестнадцатых в такте; в каждой части ритм сбивался лишь дважды аккордами четвертных нот, после чего руладный каскад и скромная, едва ли не теряющаяся тема возобновлялись. Эта тема, чувствовала Джейн, была женской; но одновременно внутри музыки креп другой, полемический мужской голос смерти, выкладывавший свои аргументы решительно, размеренными неторопливыми слогами. Однако, несмотря на всю свою стремительность, куранта постепенно замедлялась, сходясь к шести пунктирным нотам, чей нисходящий каскад акцентировали сначала терции, потом кварта и, наконец, сокрушительный квинт-аккорд, сопровождающий последнюю ноту мелодии, – гармония неотвратимости. Сарабанда, largo, была великолепна, неоспорима, ее медленный подпрыгивающий бег сопровождался множеством трелей, и призрак той грациозной темы вновь возникал после того, как огромная неоконченная доминирующая нона сокрушительно рассекала музыкальную ткань. Джейн снова и снова водила смычком: до-диез – си-бемоль – соль, высвобождая аннигилирующую силу, восхищаясь тем, как уменьшенная септима двух нижних нот зловещим эхом повторяла скачок уменьшенной септимы (до-диез – си-бемоль) из верхней строчки. Переходя от этого наслаждения к первому менуэту, Джейн совершенно отчетливо слышала – это не имело отношения к собственно слуху, она ощущала это всем телом – войну аккордов с одиночной темой, которая постоянно стремилась, но не могла увернуться от них. Смычок выпиливал замысловатые фигуры в субстанции пустоты и молчания. Внешняя сторона вещей – солнечный свет и рассеяние; внутренняя сторона всего на свете – смерть. Мария, принцесса, Дженни – цепочка. Невидимые внутренности виолончели вибрировали, кончик смычка описывал круги и дуги, рассекая клин воздуха, звуки срезались и падали со смычка, как древесная стружка. Дженни пыталась увильнуть от гроба, который выстругивала Джейн; до-мажорное развитие второго менуэта ассоциировалось с женщиной, заточенной внутри музыки, она старалась убежать по скользким ступенькам сопряженных нот, но ее неотвратимо возвращали обратно, к Menuetto I da capo, и, наконец, мрачные краски яростного квартета аккордов со строгим предписанием: «фа – ля, aufstrich[64]64
  Смычок вверх (нем.).


[Закрыть], си-бемоль – фа – ре, abstrich[65]65
  Смычок вниз (нем.).


[Закрыть], соль – соль – ми, aufstrich; ля – ми – до-диез» – проглатывали ее. Смычок резко – вверх, вниз, вверх и потом вниз на заключительном трехтактном coup de grace – трепещущем духе, напоследок хлестнувшем наотмашь.

Прежде чем не без робости приступить к джиге, Джейн отхлебнула какао: кусочек холодной пленки прилип к ее верхней губе с чуть пробивающимися усиками. Рандолф, расправившись с костью, примчался и улегся на покрытом шрамами полу возле притопывающей босой ноги Джейн. Но не уснул: его сердоликовые глаза с некоторой тревогой уставились на хозяйку; кожные складки придавали морде голодное выражение, а уши, розовые внутри, как сердцевина витой раковины, торчали вверх. «Ах эти домашние любимцы, – подумала Джейн, – какие они все же тупые – обрезки грубой материи. Пес знает, что присутствует при чем-то исключительно важном, но не понимает, что это; он глух к музыке, слеп к скрижалям, невосприимчив к взлетам духа». Джейн вскинула смычок. Он казался невероятно легким, как прутик. Джигу предписывалось исполнять allegro. Она начиналась несколькими резкими, как смертельные удары ножа, фразами – там-пам (ля – ре), там-пам (си-бемоль – до-диез), пам-ду-ду-ду-ду-пам, там-пам, пам… Слитно. Обычно Джейн испытывала технические трудности при исполнении этих рубленых, заостренных бемольных каскадов, но только не сегодня, сегодня она легко парила вокруг них: ниже, выше, ниже, отрывисто, плавно. Вот схлестнулись два голоса, послышался последний всплеск той трепетной, исчезающей темы, которую еще предстоит окончательно задавить. Так, значит, вот о чем все эти века, безраздельно монополизировав тему, тихо переговаривались между собой мужчины – о смерти. Неудивительно, что они не подпускали к ней женщин: пусть женщины высиживают цыплят, нянчатся с ними, пока они – они, мужчины, – распределяют между собой истинные сокровища: ониксы, черное дерево, чистое золото, истинный смысл славы и спасения. До сих пор смерть Дженни была для нее равносильна простому стиранию имени из памяти – ничем; теперь она обрела рельефную структуру, разветвленную и великолепно сложную; Джейн реально почувствовала засасывающую глубину морских саженей, еще более игривую, нежели ощущение отступающей волны, обрушивающей на щиколотки град перекатывающихся голышей, – восхитительный утомленный тяжкий вздох моря, испускаемый с каждой новой волной. Ей вдруг почудилось, будто несчастное отравленное тело Дженни сплелось – вена с веной, сухожилие с сухожилием – с ее собственным телом, как оплетают тело утопленницы водоросли, и они вместе поднимаются к поверхности вод; одна в конечном счете стряхнет с себя другую, но пока они, все еще сплетенные, медленно всплывают сквозь постоянно перемешивающиеся воды светящейся бездны. Джига ощетинилась под пальцами Джейн, как дикобраз; восьминотные терции, составляющие фон каскаду шестнадцатых, стали зловещими; возникли беспомощное кружение, взмахи, шквал леденящего кровь fortissimo[66]66
  Очень громко (ит., муз.).


[Закрыть], потом последнее глиссандо – вниз, скачущее крещендо – вверх, и завершающий крик – тонкий отрывистый крик финального ре.

Джейн сыграла оба повтора, не сделав ни единой ошибки даже в той коварной средней части, где исполнитель должен сохранить стремительно смещающуюся динамику, проведя ее сквозь частокол нотных точек и хвостиков; кто сказал, что ее легато звучат деташе? Окна в домах блестели чернотой, чистой, как гладь антарктического льда. Бывало, что кто-нибудь из соседей звонил и возмущался шумом, но нынешней ночью телефон казался парализованным. Не спал, похоже, только Рандолф: его тяжелая голова покоилась на полу, один исполненный жажды хозяйкиного расположения непроницаемый глаз, во тьме которого плавали кровавые крапинки, неотрывно следил за полым предметом цвета мяса, зажатым между ее ног.

Джейн пребывала в таком экстазе, что без перерыва перешла к первой части виолончельной партии ми-минорного Брамса и принялась выводить романтически-томные половинки под воображаемый аккомпанемент гарцующего рояля. Каким слабохарактерным был Брамс, несмотря на весь свой цветущий вид: женщина с бородой и сигарой в зубах!

Джейн встала со стула. Она ощущала чудовищную боль между лопатками, лицо заливали слезы. Было двадцать минут пятого. Первые сероватые хилые тени забрезжили за венецианским окном, на лужайке с редкими кустами, которые она никогда не подрезала, отчего они разрослись и переплелись, как разноцветные лишайники на могильной плите или колонии бактерий в склянке Петри. Дети обычно просыпались рано и начинали шуметь, кроме того, должен был позвонить из банка Боб Озгуд, чтобы подтвердить свое приглашение на «обед» в этот ужасный мотель неподалеку от Оулд-Вик, представлявший полукруг фанерных домиков, выпуклой стороной вдававшийся в лес, поэтому она не могла выключить телефон и поспать, даже если дети будут вести себя тихо. Джейн вдруг почувствовала себя такой обессиленной, что отправилась в спальню, не спрятав виолончель в футляр, а просто прислонив ее к стулу, как музыкант симфонического оркестра, покинувший сцену на время антракта.

Александра смотрела в кухонное окно, удивляясь, как оно оказалось таким мутным и заляпанным грязью, – неужели дождь может быть грязным? – и поэтому увидела, как Сьюки паркует машину и идет по мощеной дорожке через увитую диким виноградом арку, наклоняя изящную голову, чтобы не удариться о пустую птичью кормушку и низко свисающие лозы с созревающими гроздьями. Август выдался сырым, вот и нынче уже собирался дождь. Женщины расцеловались на пороге раздвижной двери.

– Это так мило, что ты приехала, – сказала Александра. – Не знаю, почему мне так страшно искать его одной. В собственном болоте.

– А потому, что это действительно страшно, голубушка, – ответила Сьюки. – Он ведь оказался таким действенным. Она снова в больнице.

– Мы, разумеется, не можем быть уверены, что дело именно в нем.

– Можем! – возразила Сьюки, не улыбаясь, отчего ее губы казались странно выпяченными. – Мы-то знаем, что это из-за него.

Она выглядела подавленной: прежняя девушка-репортер в плаще. Ее снова взяли в «Слово». Торговля недвижимостью, как она неоднократно говорила Александре по телефону, слишком зависит от случайности, к тому же бесконечное ожидание того, сработают или не сработают ее усилия, сомнения: нельзя ли было сказать что-то подсознательно более убедительное в тот критический момент, когда клиенты впервые увидели дом или стояли, собравшись в кружок, в цокольном этаже и муж пытался показать себя знатоком по части водопроводной системы, а жена была до смерти напугана крысами, – все это способствовало развитию язвенной болезни. Но даже если сделка выгорала, гонорар обычно приходилось делить на три, а то и на четыре доли. У нее действительно развилась язва: появилась тянущая боль под ребрами, выше, чем мы представляем местоположение желудка, особенно мучительная по ночам.

– Хочешь выпить?

– Потом. Еще рано. Артур говорит, что мне вообще не следует брать в рот ни капли, пока желудок снова не придет в норму. Ты когда-нибудь пила маалокс? Господи, каждый раз при отрыжке я чувствую во рту вкус мела. К тому же, – она улыбнулась, на миг став прежней, пухлая верхняя губа растянулась так, что над крупными выступающими вперед зубами стала видна ненакрашенная полоска ее внутренней поверхности, – я бы чувствовала себя виноватой, если бы пила здесь в отсутствие Джейн.

– Бедная Джейн.

Сьюки поняла, что имела в виду подруга, хотя происшествие имело место неделю назад. Ужасный доберман-пинчер разгрыз на куски виолончель Джейн однажды, когда она оставила ее без футляра.

– Как они полагают: можно будет ей помочь на этот раз? – спросила Александра.

Опять же интуитивно Сьюки догадалась, что эта реплика относилась уже к Дженни, снова попавшей в больницу.

– Ну ты же знаешь врачей: никогда ничего определенного не скажут. Нужны дополнительные исследования – вот их вечная песня. А как твои боли?

– Я стараюсь не жаловаться. Они то появляются, то исчезают. Может быть, это предвестие климакса? Или последствие Джо? Ты знаешь про Джо? Он действительно сдался и перестал меня преследовать.

Сьюки кивнула, медленно погасив улыбку.

– Джейн винит их во всех наших горестях и болезнях. Она винит их даже в трагедии, случившейся с виолончелью. Хотя в этом ей следовало бы винить себя.

Упоминание о них моментально отвлекло Александру от чувства вины, которое в виде болячки она носила иногда в левом яичнике, иногда – в затылке, а в последнее время еще и в подмышках, там, где когда-то просила ощупать ее Дженни. Согласно тому, что читала или слышала по телевизору Александра, если это попадает в лимфатические железы, пиши пропало.

– Кого из них она винит больше всех?

– Знаешь, почему-то она зациклилась на этой маленькой неряхе Заре. Я лично не думаю, чтобы такой ребенок, как Заря, мог иметь подобную силу. Вот Грета – да, она обладает весьма значительными возможностями, какими, кстати, могла бы обладать и Бренда, если бы перестала важничать. А вот у Роуз, судя по тому, что проскальзывает в разговорах с Артуром, нет шансов присоединиться к ним: он считает ее превосходной кулинаркой, иначе, полагаю, они бы давно уже развелись. Сама она к этому не стремится.

– Надеюсь, он не ходит за ней с кочергой?

– Послушай, дорогая, я никогда не считала такой способ борьбы с женами приемлемым. Как тебе известно, я сама была когда-то женой.

– А кто из нас не был? Я вовсе не тебя имела в виду, радость моя, если бы это случилось снова, я бы винила только дом. Тебе не кажется, что дух прокладывает в каждом доме свое особое бесплотное русло?

– Не знаю. Мой нуждается в покраске.

– Мой тоже.

– Может, пойдем поищем, пока дождь не начался?

– Это действительно очень любезно с твоей стороны, что ты согласилась мне помочь.

– Да я и сама чувствую себя отвратительно. В определенном смысле. До некоторой степени. К тому же я все равно только и делаю, что гоняюсь за химерами в своем «корвейре». А его, кстати, все время заносит, и он перестает меня слушаться. Интересно, дело в машине или во мне? Ралф Нейдер ненавидит эту марку. – Пройдя через кухню, они очутились в мастерской Александры. – Боже, а это что такое?

– Сама хотела бы знать. Все начиналось с некоего неопределенного проекта, предназначенного для городской площади, – видимо, было навеяно Колдером или Муром. Я думала: если оно получится, можно будет отлить его в бронзе; после возни с папье-маше мне захотелось сделать что-нибудь непреходящее. А кроме всего прочего, столярные работы и производственный грохот отвлекают от сексуальной неудовлетворенности.

– Они заколдовали твою работу.

– Не исключено. Я и впрямь исколола и изрезала себе руки, пока возилась с проволокой. Тебе не кажется отвратительным то, как проволока скручивается кольцами и запутывается? Словом, теперь я пытаюсь придать ему более жизненные параметры. Не надо смотреть так недоверчиво. Что-нибудь из этого еще может получиться. Я не окончательно обескуражена.

– А как твои маленькие керамические купающиеся красавицы, «малышки»?

– После того, что было, я больше не могу их лепить. Меня начинает физически тошнить, когда я вспоминаю, как оплавлялось ее лицо, таял воск, раскалялись кнопки.

– Тебе надо обследоваться на предмет язвы. Прежде я даже не знала, где находится двенадцатиперстная кишка.

– Однако «малышки» меня кормили. Я даже подумала, что свежая глина может меня снова вдохновить, и на прошлой неделе поехала в Ковентри. Дом, у хозяйки которого я покупала свою замечательную глину, оказался весь в какой-то новой алюминиевой обшивке тошнотворно зеленого цвета. Его бывшая владелица-вдова умерла прошлой зимой от сердечного приступа, надорвавшись, когда перетаскивала дрова. Это мне рассказала новая хозяйка. Ее муж не желает возиться с продажей глины, он хочет построить бассейн и патио на заднем дворе. Таким образом, «малышкам» конец.

– Тем не менее выглядишь ты великолепно. Похудела.

– Не еще ли это один симптом?

Пройдя через старую гончарную мастерскую, подруги вышли на задний двор, который давно было пора выкосить: сначала здесь буйно разрослись одуванчики, теперь – ползучие сорняки. В сырых ямках запущенной лужайки, вызванные к жизни дождливым летом, вылезли поганки – коричневые шарики, наделенные природой болеутоляющим ядом. Из облачного покрова вдали у горизонта протянулся к земле шлейф, сотканный из серых вертикальных нитей, блуждающих струй, означавших, что там уже идет дождь. Дикие заросли за разрушающейся стеной сами представляли сплошную стену гигантских сорных трав, прутьев дикой малины и вереска. Зная это, Александра предусмотрительно облачилась в грубые мужские джинсы; на Сьюки же под плащом была красновато-коричневая юбка из легкого крепа и бордовая блузка в рюшах, а на ногах – открытые босоножки цвета бычьей крови, к тому же на высоких каблуках.

– Ты слишком шикарно выглядишь, – сказала ей Александра. – Вернись в кладовку и надень резиновые сапоги, они стоят в углу рядом с вилами. Это спасет по крайней мере твои туфли и щиколотки. И заодно прихвати садовые ножницы с длинными ручками, те, что с двойным шарниром. А вообще-то лучше бы тебе принести мне ножницы и остаться здесь, во дворе. Ты ведь никогда не была большой любительницей природы; еще, упаси бог, порвешь свою очаровательную креповую юбку.

– Нет-нет, – возразила верная Сьюки. – Мне и самой теперь любопытно. Это напоминает детскую игру в поиски пасхального яйца.

К возвращению Сьюки Александра уже стояла точно на том, насколько она помнила, островке травы, с которого бросала зловещий амулет, чтобы избавиться от него навсегда, и показала, как именно это проделала. Рассекая заросли ножницами и шарахаясь от колючих веток, подруги пустились вброд по маленьким джунглям, в которых сотни разновидностей растений соперничали друг с другом за солнечный свет, воду, углекислый газ и азот. С заднего двора эти заросли казались однородным ограниченным пространством – островком зелени, но, оказавшись внутри его, женщины увидели, что на самом деле дебри разноцветны и разношерстны, – здесь схлестывались всевозможные растительные стили, шла непримиримая борьба белковых цепочек, которые природа не только выводит из корней на поверхность в виде побегов и ростков, но и, снабжая цветочной пыльцой и семенами, привлекает к ним насекомых и птиц. Ноги увязали в грязи, спотыкались о бугорки, за долгие годы сплетенные травой из собственных корней. Шипы грозили поцарапать глаза и руки; настил из листьев и обломанных веток полностью закрывал землю.

Дойдя до места, где, по предположениям Александры, должна была приземлиться обернутая в фольгу куколка, они, низко наклонившись, стали разглядывать странный дерн. Жмущийся к земле, ощетинившийся растительный покров производил впечатление беспорядочной скученности, из которой пробивались неисчислимые ветки и усики, зондировавшие тень в поисках любой крупинки солнца и свободного пространства.

Сьюки издала радостный крик, но то, что она выковыряла из земли, оказалось лишь долго пролежавшим в ней старым мячиком для гольфа со стершимся рельефным узором. От какого-то химиката, который он впитал в себя, его нижняя половина приобрела ржавый оттенок.

– Черт! – выругалась Сьюки. – Интересно, как он сюда попал? До ближайшего поля для гольфа отсюда несколько миль.

Монти Ружмонт, как известно, был заядлым любителем гольфа и не переваривал присутствия женщин – в их пижонских нарядах пастельных тонов и с неуместным смехом – не только на поле, но и вообще в пределах своего клубного рая. Найти этот мячик было для Сьюки все равно что найти частичку своего бывшего мужа, послание из иного мира. Она сунула овеществленное воспоминание в карман плаща.

– Может, упал с самолета? – предположила Александра.

Обнаружив их присутствие, москиты облепили им лица и стали больно жалить. Отгоняя их ото рта, Сьюки сказала:

– Детка, даже если мы его найдем, где гарантия, что мы сможем его расколдовать?

– Должен существовать способ. Я кое-что почитала. Нужно проделать все в обратном порядке. Мы вынем булавки, переплавим воск и снова превратим Дженни в свечу. Нужно также постараться вспомнить все, что мы тогда говорили, и произнести то же самое задом наперед.

– Но это же невозможно! Все эти сакральные имена… Я и половины того, что тогда говорила, не припомню.

– В решающий момент Джейн сказала: «Умри!» – а ты произнесла: «Вот тебе!» – и засмеялась.

– Неужели так оно и было? Наверное, мы находились в помрачении.

Низко склонившись и стараясь защищать глаза, они исследовали дерн шаг за шагом в надежде заметить блеск фольги. Сьюки расцарапала ноги выше сапожных голенищ, а ее прелестный плащ фирмы «Лондон фог» постоянно цеплялся за колючки, и из него уже торчали вырванные нити.

– Наверняка он не долетел до земли, а застрял в этих проклятых колючих кустах, – сказала она.

Чем раздражительнее звучал голос Сьюки, тем ласковее, как добрая мать, становилась Александра.

– Вполне может быть, – согласилась она. – Когда я его бросала, он показался мне неправдоподобно легким. Он парил в воздухе.

– И какого черта ты зашвырнула его именно сюда? Что за истерический поступок!

– Я же тебе рассказывала: мне позвонила Дженни и попросила спасти ее. Я почувствовала себя виноватой. Испугалась.

– Чего ты испугалась, душенька?

– Ты знаешь. Смерти.

– Но это же не твоя смерть.

– Любая смерть отчасти и твоя. За последние месяцы у меня развились те же симптомы, что и у Дженни.

– У тебя всегда был пунктик насчет рака. – В раздражении Сьюки щелкнула садовыми ножницами, но промахнулась: настырный колючий куст с круглыми листьями вцепился ей в плащ и расцарапал запястье.

– Вот зараза! Смотри: мертвая белка, вся сморщенная. Здесь настоящая свалка. А ты не можешь прозреть эту чертову штуку своим провидческим взором? И принудить ее к – как это называется – левитации?

– Я пыталась, но не получила ответного знака. Наверное, фольга препятствует эманации.

– А может, у тебя просто уже сила не та?

– И это вероятно. За последние дни я несколько раз пыталась вызвать солнце – в этой сырости чувствую себя личинкой, – но дождь, как видишь, так и не прекратился.

Сьюки металась, нервничая все больше.

– А вот Джейн, как известно, смогла даже себя поднять в воздух.

– Так то Джейн. У нее сила все прибывает. Но ты ведь знаешь: она и слышать не желает о том, чтобы снять заклятие, ей нравится происходящее.

– А ты не могла переоценить дальность броска? Монти всегда жаловался, что гольфисты в поисках мяча уходят на мили вперед от того места, где он действительно мог упасть.

– Скорее уж я недооценила расстояние. Я же тебе говорила: этот сверток летел, как птица.

– Тогда ты иди дальше, а я немного вернусь назад. Проклятие, чертовы колючки! Я их ненавижу. Какая от них польза?

– Их плодами питаются птицы. И грызуны. И скунсы.

– О, потрясающе!

– Знаешь, я заметила, что некоторые из этих кустов – не малина, а дикая роза. В первые годы после нашего с Оззи переезда в Иствик я каждую осень варила варенье из ягод шиповника.

– Вы с Озом составляли чудесную пару.

– Да, это было очень трогательно, я представляла образцовую домохозяйку. Сьюки, ты – святая, что пошла со мной. Я знаю, что тебе уже надоело, но ты можешь уйти в любую минуту.

– Не такая уж я святая. Может, я и сама напугана. Так или иначе, вот он. – На этот раз она звучала далеко не так взволнованно, как пятнадцать минут назад, когда нашла мячик для гольфа.

Александра, скованная внезапным ощущением какой-то сущностной, неукротимой дикости космоса, медленно побрела туда, где стояла Сьюки. Та не прикасалась к находке. Сверток лежал на относительно открытом месте – на солончаковом клочке земли, поросшем по краям молочаем; несколько хрупких белых цветочков тянули головки из тенистых дебрей, стараясь подставить свою красу солнцу. Склонившись потрогать смятую фольгу, не заржавевшую, но потускневшую от сырости, в которой она пролежала несколько месяцев, Александра заметила, что темная сырая земля вокруг нее кишит какими-то крошечными существами – красноватыми крапинками, притягиваемыми к ней, как металлическая стружка к магниту; они суетились в своем мирке, расположенном несколькими порядками ниже на шкале жизни, чем ее собственный. Александра заставила себя поднять зловещий амулет, эту испеченную в аду картофелину. Он оказался невесомым, внутри его что-то зашуршало: булавки. Она осторожно приподняла край фольги и заглянула внутрь. Сверток был пуст, если не считать проржавевших булавок. Воск, из которого была слеплена маленькая копия Дженни, почти полностью исчез.

Так и не дождавшись, пока Александра заговорит, Сьюки высказала предположение:

– Животный жир. Для каких-то местных блох он оказался лакомством, и они его съели или скормили своим детишкам. Посмотри: а волоски не тронули. Помнишь эти маленькие волоски? Можно было подумать, что они сгниют или разложатся, но нет. Вот почему волосы забивают сливные отверстия: они неразрушимы. Как бутылки из-под «Хлорокса». Когда-нибудь, детка, помяни мое слово, на земле не останется ничего, кроме волос и бутылок из-под «Хлорокса».

Ничего. Свечной суррогат Дженни превратился в ничто.

Теперь в лица женщин, выпрямившихся среди ежевичных кустов, иголками впивались дождевые капли. Эти предварительные колючие капельки предвещали серьезный дождь, ливень. Небо стало свинцово-серым, если не считать узкой голубой полоски над горизонтом на западе, так далеко, что это ясное небо могло оказаться уже за пределами Род-Айленда.

– Природа – прожорливая старуха, – сказала Александра, бросая фольгу с завернутыми в нее булавками обратно в сорняки.

– И мучимая жаждой, – подхватила Сьюки. – Помнится, ты предлагала мне выпить.

Почувствовав смертельный ужас Александры, Сьюки старалась говорить утешительно и шутливо и выглядела, надо признать, весьма впечатляюще с рыжими волосами и чуть обезьяньим ртом, стоя по самую грудь в зарослях ежевики в элегантном плаще. Но Александра с сожалением отметила, что между ними уже пролегла дистанция; ее милая подруга, очаровательная, хотя и измученная, была еще одним уменьшающимся образом, придорожным рекламным щитом, быстро исчезающим в зеркале заднего вида машины, тронувшейся на зеленый свет светофора.

Одним из нововведений Бренды стали проповеди, с которыми время от времени выступали в церкви члены общины; сегодня была очередь Даррила ван Хорна. Видавшая виды большая книга, которую он разложил на кафедре, оказалась не Библией, а уэбстеровским энциклопедическим словарем.

– «Многоножка, – прочел он странным резонирующим голосом, словно отражавшимся эхом от стен. – Любой представитель класса (Chilopoda) длинных плоских хищных членистоногих, имеющих по паре ног в каждом сегменте, передняя из которых превратилась в ядовитые усики».

Даррил поднял голову; на носу у него сидели очки-лунки для чтения, что усугубляло впечатление скошенности лица, как будто сшитого – причем не очень гладкими швами – из отдельных лоскутов.

– Вы ведь не знали о ядовитых усиках, правда? Вы никогда не заглядывали в глаза многоножке, не так ли? Ведь не заглядывали, вы, счастливые люди?

Гудящим баритоном ван Хорн обращался всего лишь к дюжине голов, рассеянных над церковными скамьями. Стоял удушливо-влажный день позднего августа; унылое, бесцветное, как оберточная бумага низкого качества, небо заглядывало в высокие окна.