Текст книги "Демон"

ЭПИЗОД XVI

– Это Гея, – сказал Адам.

– Она самая, – как можно жизнерадостней подтвердил Крис. Адам отложил свои игрушки и уселся перед телеэкраном.

Крис уже достаточно тревожился, когда Гея появлялась лишь в старых фильмах с Мэрилин Монро. Они с Адамом видели каждый из них по десятку раз. И Адаму эти фильмы явно набили оскомину.

Но примерно через килооборот после того воздушного шоу, что так расстроило Гею, произошло нечто новое. Гея вдруг появилась в мультфильме.

Крису следовало этого ожидать. Проделать такое было не так сложно, и на том дело не кончилось. Но Крис двадцать с лишним лет не смотрел телевизора и успел забыть о таких его возможностях.

Первый мультфильм был про Бетти Буп, и там Гея проделала простое замещение образа. Везде, где в оригинале появлялась Бетти Буп, Гея заменяла ее стилизованным, но легко узнаваемым рисунком Мэрилин Монро. Звуковую дорожку она оставила прежней.

Если с таким легко справлялись земные компьютеры, следовало предполагать, что и Гее это под силу.

Потом она стала появляться в фильмах, которые, насколько знал Крис, были у Адама любимые. Здесь уже шла более тонкая фальсификация – с полномасштабным замещением, использованием грима и голоса Монро/Геи. Распознать подделку было просто невозможно. Воистину тут действовала бесшовная магия кино, спецэффекты в энной степени.

В особенности странно было видеть, как Мэрилин Монро играет главную роль в «Яростных кулаках». Ее впечатляющая фигура заменяла Брюса Ли в каждом вращении, огненном взгляде и прыжке. Все китайские актеры говорили на дублированном английском, но движения губ Геи/Ли были синхронизованы с фонограммой. Ли, разумеется, большую часть своих фильмов прыгал и скакал с голым торсом – так что и Гея тоже. А были там еще и постельные сцены...

В дальнейшем уже невозможно было предугадать, где вдруг выскочит Гея. Крис видел ее в качестве Белоснежки, Чарли Чаплина, Кэри Гранта и Индианы Джонс. Она появлялась в старинных сериалах РКО, которые Гея показывала по эпизоду в день. Телевидение Преисподней показывало все больше и больше сцен насилия. Даже комедии резко сменялись фарсами.

И почти ничего Крис тут поделать не мог. То, что он многое предвидел, ничему не помогало. Гея продолжала наносить регулярные визиты. Каждый раз она чуть-чуть приближалась, но пока еще стояла достаточно далеко. Ни малейшего риска напугать мальчика богиня не допускала.

Крису оставалось только любить Адама.

Что, прикинул он, было делом нешуточным. Крис знал, что Адам дарит ему ответную любовь. Но он также знал, какой непостоянной может оказаться любовь ребенка. В один прекрасный день она просто сойдет на нет. А это было яснее. Однако до исхода еще было далеко.

– Привет, Гея, – сказал Адам и помахал в экран.

– Привет, Адам, мой сладенький, – ответила Гея.

Крис поднял взгляд. Персонаж Геи остановился и отвернулся от по-прежнему разворачивающегося вокруг него действа. Богиня смотрела на Адама и улыбалась.

Адам все еще не понимал. Он прыснул и снова сказал привет.

– Как поживаешь, Адам? – поинтересовалась Гея. Позади нее шла бурная драка. Гея пригнулась, когда в нее полетел стул. Стул проплыл над ее головой. – Ух ты!! Чуть мне не попало!

Адам засмеялся громче.

– Понял! – закричал он. – Теперь понял!

– Им меня не взять! – расхвасталась Гея и ловко развернулась, чтобы перехватить удар могучего детины в черной шляпе. Потом она провела мгновенную серию на счет раз-два-три – и детина сполз на пол. Гея залихватски отряхнула ладони друг о друга и снова улыбнулась Адаму.

– Ну, как тебе, Адам? – спросила она.

– Здорово, здорово! – захохотал Адам. «Господи, спаси и помилуй», – подумал ошарашенный Крис.

ЭПИЗОД XVII

Змей с грохотом пронесся по полю – только клочья дерна летели из-под копыт. Передними ногами он лихо вел черно-белый мяч. Потом мастерски пнул его внешней стороной копыта – и Мандолина встала на дыбы, чтобы головой переправить мяч в сторону Тромбона, который не сумел им овладеть и лишь беспомощно наблюдал, как Сурдинка из команды Диезов отдала пас Клавесину и как тот помчался к воротам команды Бемолей. Змей зорко следил с середины поля, и, когда Трубадур снова отобрал мяч у Диезов и отпасовал его Роялю, капитан Бемолей уже занял прекрасную позицию и готов был принять пас на ходу. Он его получил и помчался быстрее ветра – ну просто четвероногий Пеле – наводя ужас на голкипера Диезов, который отчаянно пытался разгадать финты Змея, метнулся влево, вправо, снова влево – и оказался не там, где нужно, когда Змей, подбив мяч коленкой, замахнулся для удара головой... но умышленно не ударил. А голкипер уже летел в левый угол своих ворот...

... и беспомощно смотрел, как Змей, вроде бы проскочив мимо мяча, элегантным ударом задней ноги вогнал его прямо по центру – да так, что тот с шипением вонзился в сетку.

Ура, Бемоли ведут – 4:3!

Таким счет и оставался до того мига, когда, всего за сантиоборот до конца матча, Мандолина забила свой первый гол в игре и тем самым окончательно лишила противника надежд отыграться. Змей присоединился к партнерам, чтобы поздравить Мандолину, которая еще только-только начинала осваивать для себя восхитительную игру в футбол. Ему даже в голову не пришло заметить, что именно он, Змей, забил победный мяч. Забил он в этой игре и два других. Змей, несомненно, был лучшим футболистом в Гее.

После финального свистка, дыша как паровозы и истекая потом, титаниды из команды Бемолей затеяли шумную возню, как обычно бывало после с трудом выигранного матча. Но тут, кроме радостных криков партнеров, Змей вдруг услышал какой-то другой звук. На миг он даже встревожился. Примерно такие звуки раздавались в страшный день того бунта.

Однако затем выяснилось, что это кричит и аплодирует собравшаяся у бровки группа отпущенных на свободу заключенных.

В последнее время они нередко там собирались, наблюдая за игрой титанид. Но эта группа уже была значительно крупнее. По сути, число зрителей росло день ото дня, вдруг понял Змей. Несколько раз после того, как титаниды заканчивали матч, люди тоже собирались на поле поиграть в футбол.

Подобрав мяч, Змей послал его по длинной и высокой дуге в самый центр людской группы – в которой почему-то не было ни одной женщины – и стал смотреть, как они перепасовываются накоротке, ожидая, пока уйдут титаниды.

Потом Змей задумался, а не захотят ли они сами организовать команды. Отойдя за боковую линию, он некоторое время наблюдал, как люди гоняют мяч по траве. Похоже, на непомерно большом для них титанидском поле с каждой стороны играло человек двадцать-тридцать. Нелепые отскоки мяча от изрытого копытами газона вызывали у игроков лишь взрывы веселья.

Змей задумчиво побрел прочь. Присоединившись к другим титанидам, расположившимся на склоне холма к западу от долины, он сел, сложил под собой ноги и достал из сумки блокнот с кожаной обложкой и угольный карандаш. Потом оглядел долину и почти сразу впал в то состояние ума, что ничем не напоминало человеческий сон, но и не было похоже на бодрствование.

Змей внимательно осмотрел открывшуюся перед ним перспективу. Далеко справа, к северу, лежал Мятный залив, а сразу за ним – Рок. У его ближней оконечности, накрытая своим обычным покрывалом тумана, расположилась Беллинзона. В благоразумных трех километрах над огнеопасным городом заметна была громада Свистолета.

Перед Змеем расстилались также многие километры отобранной у джунглей пашни.

Джунгли эти не были похожи на земные, где почва на удивление слаба и неплодородна, если ее расчистить. С гейской почвой было совсем по-другому. Побеги пускали глубокие корни и буйно разрастались на питательном молоке Геи, а также на ее подземном тепле. Растения, всходившие под мутным светом Диониса, почти не использовали фотосинтез, а потому пашни были само разноцветье. Не иначе как громадное лоскутное одеяло побегов. Все поля имели квадратную форму – кроме тех, что располагались совсем близко к реке и шли уступами. Уступы эти затоплялись, чтобы выращивать на них нечто вроде земного риса. Между квадратами бежали грунтовые тропы, по которым люди катили ручные тележки со сжатым урожаем к речным пристаням, откуда баржи доставляли желанное изобилие в город. Тут и там среди полей попадались аккуратные ряды палаток, где жили работники.

Сирокко настаивала на том, чтобы их звали заключенными. Змей считал, что «рабы» было бы более точным словом, но Сирокко утверждала, что тут есть существенное различие. Поскольку само представление о рабстве было чуждо титанидскому разуму, Змей с готовностью признавал, что в таком вопросе только человек способен верно расставить все ударения.

И был еще вопрос иерархии – еще одной концепции, с которой у титанид возникала масса проблем. У них были старейшины, они могли подчиняться Капитану, но что-то чуть более сложное приводило их в страшное замешательство. Исправительно-трудовые лагеря, в частности, управлялись инспектором – бывшим бдительным – мужчиной, который Змею очень не нравился, но которого и плохим было не назвать. Инспектор был подотчетен Совету в городе, а конкретно – Тюремному комитету. Советом руководила Сирокко Джонс и ее советники: Робин, Искра и Конел.

С другой стороны, под командой у инспектора находились двадцать лагерных десятников, которые отдавали приказы дюжине вертухаев, каждый из которых отвечал за некоторое количество рабочих бригад, где вдобавок имелись и сексоты.

Змей взглянул в свой блокнот. Сидя на склоне холма, он и до этого то и дело туда посматривал, но глаза его не посылали никаких сообщений мозгу. Теперь же он увидел, что просто перенес на бумагу открывшуюся ему сцену. Змей с интересом рассмотрел собственный рисунок. Он не включил туда людей на тропе. Лишь несколько нерешительных черточек обозначали ряды палаток. Змей нахмурился. Не этого искал его разум. Вырвав листок, он скомкал его и отбросил. Затем еще раз оглядел лагерь.

Палатки были из зеленого брезента. В каждой размещалось по десять человек. Мужчины и женщины разделялись на период сна, однако половое воздержание не навязывалось. Вертухаи и десятники назначались инспектором, но не проходили титанидской проверки. Змей не сомневался, что с практической точки зрения это была чистой воды ошибка. Некоторые вертухаи и десятники были хуже любого заключенного. Кое-кого из них запросто удалось поймать на актах жестокости, после чего они начали трудиться рядом со своими жертвами, в таких же набедренных повязках. Но теперь эти люди изо всех сил старались творить свои зверства подальше от чьих-либо глаз. Титаниды не могли быть сразу повсюду.

Нет, подумал Змей, непрактично, неэффективно... однако Сирокко сказала, что так должно быть.

Поначалу Змей об этом жалел. Позднее он понял, в чем тут фокус. Конечно, чистое безумие – но зато очень по-человечески. Люди не могли распознавать ложь или зло так, как это делали титаниды, – вот они и изобрели различные компромиссы вроде того, что они обычно называли «справедливость» или, точнее, «законность». Змей прекрасно знал, что правда – вещь относительная, порой ее просто невозможно установить, но люди в этом отношении страдали почти абсолютной слепотой. Фокус – и очень тонкий – заключался в том, что, если бы люди положились на титанидское восприятие Истины или Зла, они в итоге воспользовались бы всеми выгодами разумного общества, и титаниды подчинились бы человеческим потребностям.

Так что решение Сирокко имело куда больше смысла. Она стала бы использовать титанид ровно столько, сколько необходимо. Поначалу их требовалось довольно много, когда титаниды действовали как полицейские, судьи, присяжные и палачи. Целью принятых мер было заставить общество понять, что злодеяние неизбежно будет наказано.

Но затем людей потребовалось от этого отучить, вернуть их на их собственный жизненный путь. И это все больше удавалось. Суды принимали на себя все большую нагрузку. То, что часто решения их оказывались ошибочными, и составляло всего-навсего ту цену, которую людям приходилось платить за свою свободу.

Змей еще раз взглянул в свой блокнот. Там были нарисованы три заключенные женского пола. Средняя была старой и усталой, руки ее огрубели от жатвы. Стояла она в грязной набедренной повязке, но лицо ее носило на себе неизгладимые и глубокие черты волшебной красоты. Самая молоденькая и – по человеческим понятиям – хорошенькая из всей компании была нарисована с лицом монстра. Змей вспомнил ее. Зло в чистом виде. Однажды ее повесят. Приглядевшись повнимательней, Змей понял, на обеих ее щеках он нарисовал по виселице. Он снова вырвал листок, скомкал его и опять взглянул в сторону лагеря.

Там, в самом центре, стояли виселицы. Ими часто пользовались в первые дни захвата власти, но теперь все реже. Случился один страшный бунт, но с тех пор число титанидской охраны заметно уменьшилось. Теперь их едва хватало на шесть футбольных команд.

Хотя тюремная жизнь представляла собой тяжкий труд, она все же была лучше того, с чем большинство заключенных столкнулось в Беллинзоне. В прежние времена пропитание проблемы не составляло. Но теперь манна больше не падала, и новые заключенные жаловались на голод и неуверенность в завтрашнем дне. Рождалась экономическая система, проводились общественные разграничения. Рабочих мест хватало в избытке, но весь заработок уходил на пропитание – и только на пропитание. Многие виды работ были и тяжелее, и опаснее труда на полях. А случались дни, когда флот возвращался ни с чем – или когда от лагерей не прибывали баржи. Тогда голодали все.

Тюремная кормежка была самой лучшей – на сей счет инспектор получил строжайшие указы. Еды было достаточно. В тюрьме было безопасно. Большинство ее обитателей просто не хотели для себя лишних неприятностей.

Так что титаниды лишь патрулировали нейтральную полосу меж лагерями и городом. Они редко кого ловили, и очень немногие койки на перекличке оказывались пустыми.

Змей снова посмотрел на свой этюд. Три человека висели на веревках в центре лагеря. Два из них были подлинно злы, вспомнил Змей. Один лишь свалял большого дурака. Он прямо на глазах у титанид убил вертухая. Вертухай безусловно заслуживал смерти – Змей припомнил, что того человека в свою очередь повесили всего лишь несколькими гектаоборотами позже – но закон есть закон. Хотя Змей оставил бы ему жизнь. Но человеческий суд решил иначе.

Змей гневно вырвал листок и отшвырнул его в сторону. Разум его продолжал возвращаться к тому, что знала его душа и о чем смертельно не хотелось думать. Тут скверное место, место страдания. В таком людском месте титаниде быть не следует. Титаниды прекрасно знали, как себя вести. Люди же проводили свои жизни в бесконечной борьбе со своими животными инстинктами. Вполне могло так быть, что эти законы, тюрьмы и виселицы представляли собой лучшее решение, какое только возможно при таком парадоксе. Но от того, что она в этом участвовала, титаниду тошнило.

Воззрившись во мрак спицы Диониса, Змей запел песнь печали и тоски по Великому Древу дома. Другие присоединились; руки их были заняты разными мелочами. Песнь пелась долго.

Здесь наверняка можно было сделать что-то хорошее, доброе. Змей не собирался менять мир. И не рассчитывал изменить человеческую природу – даже если б мог. У людей своя судьба. Цель Змея была весьма умеренна. Он просто хотел, чтобы мир стал чуть-чуть лучше после того, как он в нем побывал. Такое желание казалось более чем скромным.

Змей посмотрел в свой блокнот. Оказалось, он нарисовал улыбающегося человека. Парень носил шорты и полосатую футболку, а на ногах у него были кроссовки. Он лихо мчался по полю, гоня перед собой футбольный мяч.

ЭПИЗОД XVIII

Робин села справа от самого большого кресла у дальнего конца громадного стола Совета, что находился в Большом зале «Петли». Открыв свой хитроумно сработанный кожаный дипломат – подарок Вальи и Верджинели, – она достала оттуда стопку бумаги и плюхнула ее на полированную столешницу. Затем, нервно оглядевшись, вынула из футляра очки в проволочной оправе и аккуратно зацепила дужки за уши.

Робин по-прежнему казалось, что вид у нее в очках просто смехотворный. Еще дома, в Ковене, она испытывала периодические проблемы со зрением, которые были легко поправимы по мере того, как она взрослела. А здесь, после визитов к Источнику, с глазами становилось все хуже. И, Великая Матерь, что ж тут удивительного, когда она целыми днями просматривает всевозможные отчеты?

Робин понимала, что это не должно ее удивлять – но все-таки удивлялась. А дело заключалось в том, что теперь именно она – во всех отношениях, кроме главного, решающего, – была мэром Беллинзоны. Робин подозревала, что, родись она христианкой, быть бы ей сейчас папой римским.

Сирокко прекрасно все понимала еще тогда – в тот день, шесть килооборотов назад. Прекрасно понимала... все, до конца. И была непреклонна.

– У тебя есть опыт руководства большой людской массой, – сказала тогда Сирокко. – А у меня его нет. По причинам, которые станут тебе ясны позднее, мне придется удерживать верховную власть в Беллинзоне.

Но в великом множестве вопросов я буду полагаться на тебя и твои суждения. И я знаю, что ты это испытание выдержишь.

Да, тогда это было испытание. Но теперь все обращалось в рутину. В ту самую рутину, которую Робин больше всего ненавидела, управляя Ковеном.

Она потерла ладонями столешницу и улыбнулась. Восхитительный стол, сработанный из лучшей древесины и окаймленный такой затейливой резьбой, какая Робин и не снилась. Сработанный, естественно, титанидами. Но этот стол появился в зале Совета не первым.

Первый был круглым. Сирокко бросила на него лишь взгляд – и велела немедленно убрать.

– Тут вам не Камелот, – сказала она тогда. – И собраний равных здесь не ждите. Сюда надо принести большой, а главное – длинный стол, с огроменным креслом в дальнем конце.

Робин понимала, что для титанид это вполне естественная ошибка. Существовали пути человеческие и пути титанидские. Титанидам никогда не осознать того психологического преимущества, которое обретала Сирокко, сидя во главе.

Тогда-то они и притащили огроменное кресло. Порой Сирокко в него садилась.

Но в последнее время кресло все чаще оставалось пустым, и Робин вела собрания из своего обычного кресла справа от трона.

Уже рассаживались и остальные. Прямо напротив Робин в свое кресло, предварительно вывалив на стол пухлую стопку бумаг, скользнула Искра. Она лишь мельком взглянула на мать, кивнула, а затем принялась делать на полях документов карандашные пометки.

Старшая из ведьм вздохнула. И задумалась, надолго ли еще Искры хватит. Искра обратилась к матери. Вела с ней дела. Но все это предельно корректно. Ни шуток, ни смеха, ни даже жалоб – не считая тех, что оформлялись на рациональном, сводящем с ума канцелярите. Робин страшно не хватало старых добрых перебранок с воплями и руганью.

Она взглянула на все еще пустующий трон. Сирокко Джонс, а по бокам две ее главные советницы. «Сука и пара ведьм», – подслушала как-то Робин в одном разговоре. Большинство в Совете не понимали всей глубины трещины между матерью и дочерью.

Правое от Робин кресло занял Стюарт. Робин кивнула ему и любезно улыбнулась, что потребовало немалых усилий. Не нравился ей этот мужчина. Умелый, расторопный, хитрый и просто блистательный – когда это было нужно. А еще – дьявольски амбициозный. В иной ситуации он изо всех сил постарался бы всадить Робин нож в спину. Пока же Стюарт просто тянул время, дожидаясь, что в конце первого земного года своего правления Сирокко, как она когда-то обещала, действительно откажется от власти. Если она это сделает – ох и перышки тогда полетят.

Трини села рядом с Искрой, а та наклонилась и поцеловала Старшую Амазонку в губы. Робин заерзала в кресле. Трини ей нравилась не больше, чем Стюарт. А может – и меньше. Просто не верилось, что тогда, двадцать лет назад, они какое-то время были любовницами. Теперь Трини была заодно с Искрой. Робин трудно было понять, насколько все это искренне. Искра явно никуда не ушла от своего страстного увлечения Сирокко. Робин не сомневалась, что причиной таких вот публичных выражений привязанности отчасти служит скрытое желание Искры насолить ей, Робин.

Робин помрачнела и отвернулась. О дивный новый мир!

Заполнялись и остальные кресла. Конел уселся на свое, отдельное, сиденье, в нескольких метрах позади трона Сирокко и чуть в стороне, откуда он мог следить за происходящим и одну за другой курить свои бесконечные сигары. Он никогда ничего не говорил, зато все слышал. Большая часть Совета понятия не имела, что за птица этот Конел. Робин знала, что он сам придумал для себя такой имидж. Ей даже показалось, что когда Конел выдвигал свое предложение, то стал вдруг похож на наемного убийцу. И сейчас, в облаках дыма, вид у него был предельно зловещий.

Сирокко скользнула на свой трон, затем съехала вниз по сиденью и положила ноги в черных сапожках на стол. В зубах у Феи была зажата незакуренная сигара.

– Все, ребята, поехали, – сказала она.

– Так что там тебе, Конел, инстинкт подсказывает? – поинтересовалась Сирокко.

– Инстинкт? – Конел подумал. – Уже лучше, Капитан. Ненамного, но лучше.

– Прошлый раз ты сомневался, что сработает.

– Каждый может ошибаться.

Сирокко внимательно на него посмотрела. Конел невозмутимо встретил ее взгляд.

Поначалу он чувствовал себя не в своей тарелке. В стороне от дел. Для всех находилась работа – только не для Конела. Ну да, конечно, шли разговоры о том, что он возглавит военно-воздушные силы, когда они появятся. Если вообще появятся. И Конел организовал Военно-Воздушный Резерв Беллинзоны. Когда хотели, они даже носили форму. Но на самолетах не летали. И еще какое-то время не собирались.

Тогда Конелу казалось, что его позабыли-позабросили, и он сильно от этого страдал. Но постепенно Конел сообразил, что если Робин была заменой Сирокко на посту мэра, когда та покидала город по своим загадочным надобностям, то он становился ее глазами и ушами.

Обязанности Конела были весьма неопределенны, что очень его устраивало. Все, что он делал, – это слонялся повсюду в различных обличьях. Никто, кроме членов Совета и нескольких больших шишек в полиции, и не подозревал, что Конел имеет какое-то отношение к руководству городом. Он приходил и уходил, когда ему вздумается, и люди охотно с ним болтали. Все, что он слышал, передавалось Сирокко. У Конела не было компьютерных распечаток Искры. Не было у него и опыта и тщательно продуманных теорий Робин. Зато он знал кое-какие секреты.

– Что там за враки про черный рынок?

– Я согласен с Робин.

– Ты что, пытаешься меня уколоть или как? Я тоже с ней согласна. Но от тебя, Конел, мне не теории требуются. От тебя мне нужно узнать, что там на самом деле.

Конела немного удивила ее реакция. Приглядевшись внимательно, он заметил, что Сирокко не на шутку устала.

– Черный рынок – не такая страшная проблема, как Искра ее малюет. Товаров там не так много, да и цены очень высоки.

– А это означает, – сказала Сирокко, – что очень мало продовольствия уходит с пристаней и что у нас по-прежнему есть дефицит. Стало быть, дефицит реален.

– Голодать никто не собирается. Но очень много народу хочет, чтобы опять падала манна.

Сирокко немного подумала.

– А что там насчет доллара? Конел рассмеялся:

– Ходят слухи, что из долларов выходят классные кофейные фильтры. Возьми штук пять-десять, а когда все прокрутишь, бурые пятна будут кое-чего стоить. Еще с этих бумажек очень удобно кокаин нюхать.

– Короче, макулатура.

– Дело в том законе, про который толковала Искра. Робин сказала, это значит, что плохие деньги вытесняют хорошие деньги.

– Нет, – возразила Сирокко. – Именно так золотые монеты загоняются в чулки и матрасы. Люди припасают то, что имеет твердую цену, и тратят то, что подвержено инфляции.

– Пусть так. Еще я не думаю, что с проблемой образования обстоит все так скверно, как заключили сегодня вечером. Верно, некоторое возмущение есть. Но большинство здешнего народу либо вообще учили английский, либо знают его достаточно, чтобы как-то перетащиться. А на самом деле раздражает только одно – что от них требуют учиться шибко правильному английскому.

– Что ты предлагаешь?

– Понизить требования, предъявляемые к грамотному человеку. Выпускать людей из школы, когда они смогут прочесть рекламный плакат, и не долбить им мозги всякими перфектными наклонениями. Конечно, от парня, который явился сюда неграмотным, да и сейчас читатель не ахти...

– Хватит, Конел. – Сирокко пожевала костяшку пальца. – Ты прав. Можно позволить неанглоязычным взрослым обходиться гибридом. Их дети узнают больше. Не следовало мне так давить.

– Все мы не без греха.

– Ну-ну, нечего. Что ты еще узнал?

– Большинство предпочитает бартер. Я бы сказал, процентов шестьдесят всех сделок в городе проходят по бартеру. Но набирает силу еще одна валюта. Спирт. Пиво здесь давно пьют. Вино действительно становится сносным, но почти всякий раз я не могу разобрать, из чего оно сделано, – скорее всего я просто и знать не хочу. Но теперь все больше крепкого товару.

– Спирт, говоришь, гонят? Вот это меня тревожит.

– Меня тоже. Ведь сбывают и метанол. Уже есть ослепшие.

Сирокко вздохнула:

– Что, нужен еще закон?

– Запрет на самогоноварение? – Конел нахмурился и покачал головой. – Тут я применяю твое золотое правило. Минимум закона на исправление непорядка. Вместо запрета на хорошее спиртное – что, поверь мне, в Беллинзоне просто нелепость – лишь запрет на продажу отравы.

– Не выйдет. Нет, раз его уже используют вместо денег. Если товар проходит столько рук, как ты узнаешь, откуда он взялся?

– Есть такое дело, – признал Конел. – Даже добросовестные винокурни пользуются такими этикетками, которые ничего не стоит подделать... а народ смывает их теплой водичкой, и...

– Это не самая лучшая валюта, – сказала Сирокко. – Думаю, полезней всего начать с общественной разъяснительной кампании. Я вообще-то мало что смыслю в метаноле. Разве его так трудно отличить? Скажем, по запаху?

– Сомневаюсь. Сначала придется как-то убрать вонь примесей.

Некоторое время они думали молча. Конел склонен был оставить все как есть. Он не верил в то, что людей можно защитить от них самих. Его личным решением было пить только из запечатанных бутылок, которые он брал прямо из рук достойного доверия самогонщика. Ему казалось, что и все остальные должны делать точно так же. Но, может статься, и впрямь нужен закон?

А все в целом вызывало у Конела двойственное чувство. Не то чтобы он раньше сильно любил Беллинзону. Он точно знал, что теперь здесь стало намного лучше. Можно ходить по улицам без оружия и чувствовать себя в достаточной безопасности.

Но ведь куда ни сунься, тут же натыкаешься на закон. После семи лет жизни без всяких законов трудно заставить себя без конца о них думать.

Это автоматом приводило Конела к вопросу, который Сирокко явно собиралась вот-вот задать. И она не обманула его ожиданий.

– Ну а что там про меня? Какой мой рейтинг по конелометру?

Выставив вперед ладонь, Конел качнул ею вправо-влево:

– Уже лучше. Десяти-пятнадцати процентам ты очень даже по вкусу. Быть может, процентов тридцать переносят тебя и признают, что, не считая мелочей, ты сделала жизнь лучше. Но остальным ты действительно поперек горла. Кому-то ты вверх дном перевернула фургоны, а кто-то считает, что ты почти ни черта не делаешь. Здесь куча людей, которым куда приятнее, когда кто-то говорит им, что делать с той минуты, как они просыпаются, и до той, когда их укладывают спать.

– Пожалуй, их желание сбудется, – пробормотала Сирокко.

Конел ждал продолжения, но его не последовало. Тогда он еще раз пыхнул своей сигарой и заговорил, тщательно подбирая слова:

– Есть кое-что еще. Думаю... дело в имидже. Ты сейчас – лицо на боку дирижабля. Ты не настоящая.

– Тут мои массовики славно постарались, – кисло отозвалась Сирокко. – Я появилась как высокомерная сука по телевизору.

– Не знаю, как там с нормальным ТВ, – сказал Конел. – Но на этом огроменном свистолетовском экране ты им совсем не по вкусу. Ты как бы над ними. С одной стороны, ты не из народа... а с другой – недостаточно сильна, если это верное слово, чтобы внушать какой-то страх... нет, не знаю, может быть – уважение... – Он замолчал, не в силах выразить свои чувства.

– Тут ты опять подтверждаешь изыски моих специалистов. С одной стороны, я величественна и безжалостна – и народ это ненавидит – а с другой стороны, я несостоятельна как представитель власти.

– Люди в тебя не верят, – продолжил Конел. – Они больше верят в Гею, чем в тебя.

– При том, что Геи они никогда не видели.

– Большинство из них и тебя не видели. Сирокко снова задумалась. Конелу стало ясно, что она приходит к решению, которое кажется ей отвратительным, но неизбежным. Он терпеливо ждал, твердо зная, – что бы она ни решила, он со своей стороны сделает все, чтобы воплотить это в жизнь.

– Ладно, – сказала Сирокко, снова закидывая ноги на стол. – Вот что мы сделаем.

Конел принялся слушать. Очень скоро он уже начал ухмыляться.