Текст книги "Демон"

ЭПИЗОД XXV

Историки, когда в Беллинзоне таковые появились, так и не смогли прийти к общему мнению по поводу того, когда именно произошла перемена. Город рождался в хаосе, рос в беспорядке, был покорен в смятении. Какое-то краткое время в исправительно-трудовых лагерях находилось столько же заключенных, сколько свободных людей ходило по улицам.

Даже после воздушного налета Конел, проводя свои неформальные опросы горожан, не зафиксировал ни резкого скачка морали, ни стремительного роста одобрительного рейтинга Сирокко Джонс. Он предположил, что вышло просто-напросто случайное стечение обстоятельств.

Однако невесть по какой причине где-то между шестым и девятым килооборотом после вторжения Сирокко Беллинзона перестала быть драчливым скопищем отдельных индивидов и превратилась в сообщество – в пределах человеческого понимания данного слова. Нет, люди не стали ни с того ни с сего обниматься и провозглашать себя братьями и сестрами. По-прежнему существовали глубинные и устойчивые разногласия, причем самые резкие – в Совете. Но тем не менее к концу девятого килооборота Беллинзона обрела и свое лицо, и свою цель.

Поразительную роль здесь сыграл футбол.

Благодаря истовой страсти Змея, а также организаторским способностям Робин и самоотверженной работе уполномоченного по паркам, вскоре были сформированы две лиги по десять команд в каждой – и это только для взрослых. А были еще юношеские и юниорские команды. Вскоре потребовалось построить второй стадион, где при скоплении немалого числа зрителей велось нешуточное соперничество. Появлялись местные герои, рождалась внутригородская конкуренция. Было о чем переговорить в барах после тяжелой рабочей смены. Порой случалось и подраться. Титанидская полиция получила инструкции не вмешиваться до тех пор, пока в ход шли только кулаки. Когда же распространились слухи насчет той беспрецедентной поправки к закону, где давалось послабление, последовало несколько диких драк, несколько человек было ранено... а мэр ничего не сделала. Но даже это, казалось, укрепило дух общности. Более холодные головы начали вмешиваться и останавливать завязывающиеся драки, пока новоиспеченные граждане учились переносить друг друга.

Носов, однако, еще поломали немало.

Сыграло свою роль и отбытие Свистолета. В один прекрасный день дирижабль просто уплыл и больше не вернулся. Казалось, людям стало легче дышать. Свистолет был слишком зримым символом угнетения. Конечно, всего лишь древний пузырь с водородом, совершенно безвредный, – но людям не нравилось, что он там висит. Они безумно рады были видеть, как он улетает.

Титанид стало гораздо меньше, и они уже не так бросались в глаза. Оккупационное воинство к моменту прибытия Сирокко от Источника по сути дела сократилось наполовину. И еще раз наполовину килооборот спустя. Человеческая полиция заполняла бреши, а титаниды вмешивались только в случаях тяжкого насилия. Гражданские преступления их уже никак не касались.

Улучшалось и качество и количество поставок продовольствия, – улучшалось по мере того, как под культивацию отводились все новые акры, а на старых люди обучались лучшему хозяйствованию. На рынках, по неуклонно снижающимся ценам, стало продаваться мясо смехачей. Благодаря системе земельных займов появились самостоятельные фермеры – и никто не удивился, когда выяснилось, что их труд куда продуктивней принудительного.

Инфляция так и осталась проблемой, однако – согласно бессмертному выражению в одном из отчетов Искры – «Темпы роста темпов роста падают».

Большинство, впрочем, считало, что главной причиной духовного подъема является самая очевидная – трусливая и ничем не спровоцированная – атака, нанесенная, как впоследствии выяснилось, Шестым крылом штурмовиков гейских Военно-Воздушных Сил, базировавшихся в Япете. Шестое крыло состояло из одного люфтмордера и девяти бомбадулей, что с визгом налетели с востока в первый же ясный день после многих декаоборотов дождя, обрушиваясь на ни в чем не повинных людей, вышедших на улицы насладиться непривычным теплом.

Выражение «трусливая и ничем не спровоцированная» было использовано Трини в ее речи двадцать оборотов спустя, когда люди все еще разбирали завалы. Трини даже позволила себе еще большую несдержанность. Пылая нелогичной, но чистосердечной яростью, она тогда назвала атаку «днем, что навеки останется днем низости».

Если не считать слова «день», фраза вышла удивительно точной.

– Не иначе, как Гея, черт бы побрал ее поганую шкуру, решила мне помогать, – сказала Сирокко на очередном собрании Совета. – Она вручает мне Перл-Харбор на тарелочке с голубой каемочкой – а заодно и победу. Должно быть, она отчаянно желает меня выманить. Тварь знает, что при таком подъеме патриотизма я просто обязана буду вскоре к ней заявиться.

Шестое крыло штурмовиков нанесло городу значительный урон бомбами и ракетами. Будь атака продолжена и присоединись к ней Восьмое крыло, которое, по сведениям Сирокко, базировалось в Метиде, город вполне мог бы превратиться в пылающий ад.

Однако Военно-Воздушные Силы Беллинзоны прибыли как раз вовремя.

Сам факт, что в Беллинзоне, оказывается, есть Военно-Воздушные Силы, стал новостью для многих беллинзонцев, которые осмелились выйти из-под укрытия и с благоговением наблюдали, как «стрекозы», «богомолы», «мошки» и «комары» схватываются с бесчинствующими аэроморфами в смертельном бою. Чего не знал никто – так это того, что ВВС Беллинзоны с самого начала имели над Шестым крылом превосходство в боевой силе. С земли такого впечатления не создавалось. Мощные, быстрые и шумные бомбадули волочили за собой громадные клубы черного дыма и, атакуя, злобно плевались огнем. Самолеты же Беллинзоны, казалось, были сработаны из проволоки и целлофана. Но повороты и зигзаги они выполняли с легкостью просто поразительной, а их вооружение, хоть особого шума и не поднимало, определенно достигало желаемого результата, попадая в мишень. Три «богомола» порядком измучили громадного, тяжеленного люфтмордера, пока тот, визжа от боли, в ослепительной вспышке пламени не взорвался на склоне холма. Тогда-то по рядам испуганных беллинзонцев и послышался нестройный хор восторженных выкриков.

Вышел бы полный разгром гейских штурмовиков, если бы не малоопытность некоторых беллинзонских пилотов. Один умудрился налететь прямо на особенно хитроумного бомбадуля, потерял крыло и рухнул в море. Выловленное оттуда тело в сопровождении стихийного кортежа пронесли по бульвару Оппенгеймера. Впоследствии первому герою Гейской войны воздвигли памятник.

Так что победа в битве при Беллинзоне определенно стала важным звеном происшедшей с городом перемены. Однако решающий фактор этой перемены заработал после возвращения Сирокко от Источника.

Сирокко сделалась общественной фигурой.

Целый гектаоборот все проулки Беллинзоны были увешаны рекламными плакатами с ее физиономией. Были там героические плакаты, содранные с тех громадных знамен с Лениным и Сусловым, что некогда носили по Москве в праздник Первомая. Глядя на них, любой терял последние сомнения в том, что Сирокко Джонс горой стоит за равенство, братство, трехразовое питание и благополучие всех трудящихся.

Общественные доски объявлений были преобразованы в центры новостей – в целые стены, покрытые различными сообщениями, статьями и результатами футбольных матчей. Быстро развивалась только-только оперившаяся газетная индустрия; пока всего-навсего четыре-пять периодических и скудных листков пергамента. Индустрию эту по-тихому прибрали к рукам. С редакторами провели разъяснительные беседы; одного даже посадили в тюрьму. Начали появляться статьи про Гею, про Новую Преисподнюю, про слухи о приготовлении к войне на Востоке. То, что статьи были правдивы, никак не меняло того факта, что беллинзонская пресса находилась под жестким контролем государства. Многим в правительстве это не нравилось. Примерно столько же власть имущих считало, что идея просто превосходная. Либералы и фашисты, выяснила Сирокко, всюду существуют примерно в равных количествах.

Стюарт и Трини ненавидели такую политику – хоть и не из каких-то моральных принципов касательно гражданских свобод. Они беспомощно наблюдали, как Сирокко усиливает хватку на общественном мнении Беллинзоны. И понимали, что раз она способна поддерживать обнадеживающую безопасность и душить мнение оппозиции, то может оставаться мэром хоть до самой смерти. Что в ее случае могло составить еще тысячелетие.

С другой стороны, была надежда, что Сирокко не проживет и килооборота.

Она стала появляться на публике. Проводились митинги, съезды, парады. Сирокко входила прямо в людские скопления, жала руки, целовала детишек, виделась с главами общин. Она перерезала ленточки на торжественных открытиях новых муниципальных зданий.

Сирокко произносила речи. Не просто речи, а очень хорошие речи. Хорошими они бывали по тем же причинам, по которым волнующими оказывались рекламные плакаты: Сирокко просто нашла людей, способных как надо малевать плакаты и писать хорошие речи. А когда нашла, то усадила за работу.

И все было весьма хитроумно. Даже Стюарту и Трини пришлось это признать. В присутствии Сирокко они сразу ощущали: силу, которая, казалось, исходит от этой женщины, – силу, которая заставляет чувствовать себя хорошо рядом с нею и думать о ней только про хорошее, когда ее уже рядом нет. Сирокко могла быть такой, какой требовала конкретная ситуация. В толпе она для каждого была «своим парнем». На трибуне она загоралась, воспаряла... или била в набат, когда говорила об угрозе со стороны Геи.

Трини стала звать ее Харизма Джонс – за глаза, разумеется. Теперь, к счастью, всегда можно было знать, что мэра поблизости нет. Больше не случалось тех таинственных появлений. Но Сирокко казалась вездесущей.

И тут, понимала Трини, для мэра таилась большая опасность. Кроме восторженно принимавших ее, по-прежнему оставались и те, кто ее ненавидел. За три кило-оборота были две попытки покушения. В более ранние дни правления, будь Сирокко более доступна, таких попыток было бы куда больше. Теперь же, в толпе, она представляла собой прекрасную мишень. Будь людям доступно огнестрельное оружие, у нее не осталось бы и шанса. А так на нее бросались с ножом – и погибали в считанные секунды. Сирокко была так умела, что ей даже не особенно требовалась помощь телохранителей.

Пока что. В один прекрасный день где-нибудь подальше от нее встанет очень меткий лучник. И сделает попытку.

Тем временем жизнь в Беллинзоне становилась все лучше.

И когда Сирокко начала формировать армию, ничто не могло показаться более естественным.

ЭПИЗОД XXVI

– Не нравятся мне все эти заморочки с армией, – сказала Робин.

– Да? Отчего же? Везде равные возможности. Мужские полки и женские полки. Платят хорошо, кормежка чертовски...

– Интересно, когда ты дурачиться перестанешь.

– Пойми, Робин, когда речь заходит об армии, я все время дурачусь. Иначе просто не выходит.

Робин взглянула на Сирокко Джонс. Та сидела верхом на Менестреле, в то время как сама Робин сидела верхом на Валье. Поблизости неуклюжим и очаровательным галопом всех юных титанид носилась малышка Тамбура, наслаждаясь воспитательной прогулкой со своей передоматерью, Менестрелем и двумя женщинами.

Фея, Капитан, Мэр... Демон. Все это была Сирокко Джонс, старинная подруга Робин. Видеть ее на людных митингах на стадионе, следить, как толпа восторгается каждым ее словом... слишком уж все это напоминало Робин исторические фильмы про демагогов прошлого, сладкоречивых мерзавцев, что вели свои народы к катастрофе. Стоя на трибуне с воздетыми руками, упиваясь бурным одобрением толпы, Сирокко казалась незнакомкой.

И все же в те редкие случаи, когда с ней удавалось остаться наедине, это была прежняя Сирокко. Конечно, она и так немного давила на тебя своей личностью – но это было совсем другое дело.

Казалось, Сирокко почувствовала настроение Робин. Она повернулась к ней и покачала головой.

– Помни, что я тебе сказала тогда в Клубе, – посоветовала Сирокко. – Еще когда мы все только планировали. Я тогда сказала, что многое тебе очень не понравится. Но я просила тебя не забывать, что все не так, как кажется.

– Посадить того редактора в тюрьму... меня до сих пор от этого тошнит. Ведь он замечательный человек.

– Знаю. Я от него без ума. Когда это закончится, я использую все свое оставшееся влияние – если буду жива – чтобы ему непременно воздали по заслугам. Быть может, сделаю его главой института журналистики... а он всю оставшуюся жизнь будет меня ненавидеть. И не без причины.

Робин вздохнула:

– Проклятье. Как только ты окончательно удалишься от дел, Трини опять бросит его в тюрьму. Если не Трини, то Стюарт.

Направлялись они почти точно на запад – в самое сердце тьмы Диониса. Титаниды уже пронесли их через «непроходимые» джунгли и через «неприступные» горы примерно с такой же легкостью, с какой пара танков проходит по мощеной дороге. Они уже переплыли Офион и теперь приближались к центральному вертикальному тросу Диониса. Все здесь напоминало земную ночь, когда в небе горит полная луна. Позади вдоль колеса изгибался Япет, а впереди лежала Метида. Оба региона отбрасывали на Дионис достаточно света, чтобы титаниды разбирали дорогу. Тамбура носилась слева и справа от главной тропы, но всегда возвращалась по нежному призыву Вальи и никогда не попадала в беду. Титанидский молодняк вообще никогда не попадал в беду.

Сирокко так и не сказала про цель путешествия. Робин сначала думала, что центральный трос станет лишь ориентиром на их пути к месту назначения, но, когда они туда добрались, титаниды остановились.

– Будем рады сопровождать тебя, Капитан, – сказала Валья. – Это место угрозы для нас не содержит.

Валья имела в виду тот инстинктивный страх, который титаниды испытывали к центральным тросам, а точнее – к живущим под ними существам. Двадцать лет назад, оказавшись в ловушке под завалом центрального троса Тефиды, Робин и Крис столкнулись с кошмарной задачей. Им требовалось провести Валью вниз по спиральной лестнице, что заканчивалась в логове самой Тефиды – капризной, одержимой, вселяющей ужас и, к счастью для всей троицы, близорукой меньшей богини. Вальин показатель интеллекта снижался с каждой ступенькой, пока на дне она не сравнялась разумом с обычной лошадью, сделавшись при этом вдвое норовистее. Та встреча для Вальи закончилась сломанными передними ногами, а для Робин – бесконечным кошмаром.

С этим страхом титаниды ничего поделать не могли. Его в них заложила сама Гея.

Но Дионис был мертв – и это, очевидно, составляло разницу.

– Спасибо за предложение, друзья мои, но я предпочту, чтобы вы подождали здесь. Наше дело много времени не займет. А вам предоставится возможность поучить вот эту бестолочь зачаткам того добронравия и благородства, которыми так славится ваша раса и которых этой несчастной так прискорбно недостает.

– Эй! – запротестовала Тамбура и прыгнула на Сирокко. Та уклонилась, а потом схватила Тамбуру и с притворной свирепостью принялась с ней бороться, пока юная титанида не разразилась смехом слишком бурным, чтобы продолжать игру. Тогда Сирокко растрепала ей волосы и взяла за руку Робин. Вместе они вошли в лес жил троса.

Вниз по лестнице Диониса вели двадцать тысяч ступенек, каждая по двадцать пять сантиметров. Даже при четвертной гравитации это было чертовски много.

Сирокко захватила мощный фонарик с батарейным питанием. И Робин была ей за это благодарна. Естественный свет, исходивший от существ, именуемых сиялками, что липли к высокому сводчатому потолку, был мутно-оранжевый. Кроме того, на довольно длинных отрезках гнездовий сиялок не было вовсе. Долгое время они спускались молча.

Робин понимала, что ей скорее всего не представится лучшей возможности поговорить с Сирокко о том, что так ее мучило. В последнее время у нового, усовершенствованного, популярного мэра находилось мало времени для разговоров с друзьями.

– Наверняка ты про нас с Конелом знаешь.

– Конечно знаю.

– Он хочет снова со мной жить.

– Зачем ты его выставила?

– Я его не... – Но она его выставила. «Ладно, в этом можно признаться», – решила Робин. Случилось это почти килооборот назад, и спала она с тех пор совсем мало. Просто отвыкла спать одна, убеждала себя Робин, точно зная, что дело не только в этом.

– Думаю, отчасти тут Искра повлияла, – сказала она. – Она мне как живой укор. И чувствую вину. Я хотела снова с ней сблизиться.

– Ну и как, удачно?

– Бесчувственная ханжа, подлая сопливая... – Усилием воли Робин прервалась, пока вся ярость не вырвалась наружу. – Вся в меня, – беспомощно призналась она затем.

– Неправда. И это нечестно по отношению к ней.

– Но я...

– Послушай минутку, – перебила Сирокко. – Я много об этом думала. Думала с того самого пира, когда мы дали клятву и начали планировать захват Беллинзоны. Я...

– Так ты еще тогда знала?

– Терпеть не могу, когда друзья попадают в такую беду. Я держалась в стороне только потому, что на самом деле в таких делах люди советов не любят. Но кое-какие у меня есть. Если желаешь.

Робин не желала. Она давно уже уяснила, что планы и наблюдения мэра обычно оказываются именно тем, что нужно. И очень часто именно тем, чего ни в какую делать не хочется.

– Да, желаю, – отозвалась она.

Робин отсчитала триста ступенек, прежде чем Сирокко снова заговорила. «Великая Матерь, – подумала она. – Дело, наверное, и правда табак, если ей требуется столько времени, чтобы выбрать нужные слова. За кого же она меня принимает?»

– Искра еще не уяснила для себя разницы между злом и грехом.

Робин отсчитала еще пятьдесят ступенек.

– Я тоже, наверное, – наконец сказала она.

– Я, естественно, считаю, что я-то для себя ее уяснила, – усмехнувшись, продолжила Сирокко. – Позволь, я скажу тебе, что я на самом деле думаю, а потом решай как знаешь.

Еще десять ступенек.

– Грех – это нарушение законов племени, – сказала Сирокко. – Во многих земных сообществах то, что ты практиковала в Ковене, считалось грехом. Есть и другое слово. Извращение. Исторически так сложилось, что большинство людей видели в гомосексуальности извращение. Далее. Я слышала штук сто теорий насчет того, почему люди бывают гомосексуальны. Доктора утверждают, что это идет из детства. Биохимики уверены, что все дело в каких-то химикалиях, поступающих в мозг. Воинствующие голубые орут, что быть голубым хорошо, и так далее. Вы там, в Ковене, говорите, что мужчины – порождение зла и что только злая женщина станет входить с ними в связь. У меня лично нет никакой теории. Мне просто наплевать. Мне без разницы, гомосексуален там кто-то или гетеросексуален. Но для тебя существует разница. И существенная. По твоим представлениям, поделившись с мужчиной священным знанием, ты согрешила. Ты стала извращенкой.

Еще пятьдесят ступенек, пока Робин все обдумывала. Ничего нового тут для нее не было.

– Сомневаюсь, поможет ли мне все это, – наконец сказала она.

– Я не обещала помочь. Думаю, твоя единственная надежда – взглянуть на все объективно. Я попыталась. И пришла к выводу, что по непонятным для меня причинам некоторые люди ведут себя так, а другие иначе. На Земле, с ее подавляющими общественными причинами быть гетеросексуалом, всегда находились те, которые таковыми не были. В Ковене – все то же самое, но в зеркальном отображении. Полагаю, в Ковене тьма-тьмущая несчастных женщин. Вероятно, они даже не догадываются, что же делает их несчастными. Возможно, им это снилось. Греховные сны. Но их проблема заключается в том, что – неважно, по каким причинам: биологическим, поведенческим, гормональным, – они... ну, скажем, с точки зрения Ковена, они розовые. Они были бы куда счастливее с мужскими половыми партнерами. Не знаю, рождаешься ты розовой или становишься – будь то на Земле или в Ковене. Но я думаю, что для Ковена ты извращенка.

Лицо Робин запылало, но она не нарушила ритма долгого спуска. Лучше было выяснить все до конца.

– Ты думаешь, мне следует иметь мужчину.

– Не все так просто. Но что-то в твоей личности переплетается с чем-то в личности Конела. Будь он женщиной, счастливей тебя в Гее сейчас никого бы не было. Но раз он мужчина – ты одна из самых несчастных. И все потому, что ты купилась на большую ложь Ковена – пусть даже ты думаешь, что уже достаточно для этого повзрослела. Миллионы земных мужчин и женщин купились на большую ложь земной культуры – и умерли такими же несчастными, как ты сейчас. Уверяю тебя, все это очень глупо.

– Да, но... черт побери, Сирокко. Я и сама это понимаю. Мне тоже приходили в голову эти мысли...

– Но ты не очень успешно с ними боролась.

– А как насчет Искры?

– Насчет Искры? Если она не сможет принять тебя такой, какая ты есть, значит, она не та, какой ты ее надеялась увидеть.

Несколько сот шагов Робин об этом думала.

– Она взрослая, – сказала Сирокко. – И сама вправе принимать решения.

– Я знаю. Но...

– Она воплощает в себе неумолимую ковенскую мораль.

– Но... могу я помочь ей с этим покончить?

– Нет. Я даже не уверена, способна ли ты вообще ей помочь. Впрочем, – может, мне и не следует об этом говорить – но думаю, только время решит твои проблемы. Время и одна титанида.

Робин хотела об этом расспросить, но Сирокко больше ничего не сказала.

– Так, по-твоему, я должна позволить Конелу вернуться?

– Ты его любишь?

– Иногда кажется, что да.

– Я не очень многое знаю с уверенностью, но одно я знаю точно. Только любовь действительно кое-чего стоит.

– Я с ним счастлива, – призналась Робин.

– Вот и хорошо.

– Мы... нам хорошо в постели.

– Тогда просто глупо проводить время где-то еще. Это очень годилось для твоей прапрапрабабки. Да, ты происходишь от длинной череды лесбиянок, но в крови у тебя есть что-то от извращенки. Еще сотня шагов, потом еще одна.

– Ладно. Я подумаю, – сказала Робин. – Ты объяснила мне, что такое грех. А что такое зло?

– Знаешь, Робин... зло я узнаю, когда его вижу.

Для дальнейшей беседы времени просто не осталось. Робин вдруг с удивлением поняла, что они оказались на самом дне лестницы Диониса.

Здесь было совсем иначе, чем у других региональных мозгов. Робин уже довелось повидаться с тремя из них: Крием, по-прежнему преданным Гее; Тефидой, ее врагом; и Тейей, одной из сильнейших союзниц Геи. Двенадцать региональных мозгов решили, кто на чьей стороне, еще давным-давно, во время Океанического Бунта, когда сама земля сделалась неверна Гее.

Несчастьем для Диониса было оказаться между Метидой и Япетом, двумя сильнейшими и активнейшими сподвижниками Океана. Когда разразилась война, зажатый в клещи Дионис был смертельно ранен. Умирал он долго, но теперь уже лет пятьсот был мертв.

На дне лестницы царил мрак. Шаги звучали гулко. Во рву, что окружал массивную коническую башню, прежде бывшую Дионисом, было сухо. В то время как Тефида сияла красным внутренним светом, представляясь бдительной и разумной даже в полной неподвижности, Дионис явно был трупом. Некоторые части башни уже обрушились. Сквозь зияющие дыры Робин даже сумела разглядеть решетчатую внутреннюю структуру. Когда на нее попал луч фонарика Сирокко, структура отбросила мириады зайчиков.

Потом фонарик повернулся в другом направлении – и отражений там оказалось всего два. Два одинаковых отсвета располагались в двух метрах друг от друга, находясь внутри большого сводчатого входа в туннель. Впечатление было такое, будто в туннеле стоит поезд.

– Давай, Наца, выползай, – прошептала Сирокко. Сердце Робин едва не выскочило из груди. Память вернула ее на двадцать лет назад, и даже раньше...

... к тому дню, когда ей, совсем юной девушке, подарили крошечную змейку, южноамериканскую анаконду, Eunectes murinus. Змейка должна была стать ее демоном. Демоном Робин – никаких там кошечек или ворон; нет, у нее будет змеюга. Робин назвала анаконду Нацей – что на одном из земных языков означало «свинка», – увидев, как та разом сожрала шесть перепуганных мышей.

... ко дню прибытия в Гею, когда Наца сидела в сумке у Робин, испытывая страх и замешательство после знакомства с таможенным досмотром, а также с низкой гравитацией. В тот день Наца трижды укусила Робин.

... к тому дню, когда Робин потеряла Нацу где-то в подземелье между Тефидой и Тейей. Они с Крисом тогда долго ее искали, раскладывали приманку, без конца окликали – но все без толку. Крис пытался убедить Робин, что змея непременно найдет себе пищу во мраке, что она не пропадет. Робин все пыталась в это поверить, но так и не смогла.

Предполагалось, что Робин до конца своих дней не должна расставаться со змеей. Она рассчитывала состариться вместе с рептилией. Робин знала, что анаконды вырастают до десяти метров в длину и со временем вдвое перевешивают обычного питона. Воистину замечательная змея, эта анаконда...

Наца издала такое шипение, что по спине у Робин побежали мурашки. Должно быть, такие звуки, хотя и не столь глубокие и громкие, раздавались в болотах мелового периода. Да, замечательная змея... но ведь такими огромными они не вырастают.

– Тсс... Сирокко... давай-ка мы...

Наца двинулась с места. Наверняка с самого сотворения мира не рождалось подобного пресмыкающегося. Увидев, как ползет Наца, тираннозавр с воем удрал бы в кусты, росомаха бы обделалась, а львов и тигров хватил бы сердечный удар.

И сердце Робин чуть не остановилось.

Голова анаконды вышла из туннеля и замерла. Один ее скользящий взад и вперед язык вдвое превышал в обхвате взрослую анаконду. Голова Нацы была совершенно белая. Размером она оказалась как раз с тот локомотив, что вначале примерещился Робин во тьме. Золотистые глаза поблескивали из узких черных щелок.

– Поговори с ней, Робин, – прошептала Сирокко.

– Да ты что? – настойчиво зашипела Робин. – По-моему, ты просто не понимаешь. Пойми, анаконда – не щенок и не котенок.

– Я понимаю.

– Нет, не понимаешь! О них можно заботиться, но ими нельзя владеть. Они переносят тебя только потому, что ты слишком большая, чтобы тебя сожрать. Если она голодна...

– Она не голодна. Клянусь, Робин, мне кое-что про нее известно. Игра здесь идет по-крупному. Ты ведь не думаешь, что она на одних цыплятах и кроликах такой вымахала, правда?

– Я вообще не могу поверить, что она такой вымахала! За двадцать лет? Это немыслимо.

Снова послышался звук скольжения, и еще двадцать метров Нацы появилось из темного туннеля. Затем змея помедлила и опять попробовала языком воздух.

– Она меня не вспомнит. Она же не ручная, черт побери. Мне приходилось очень осторожно с ней обращаться – но даже тогда она меня кусала.

– Честное слово, Робин, она не голодна. Но даже будь она голодна, такая мелочь, как мы, ее не интересует.

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь.

– Просто не отступай и поговори с ней. Скажи ей то же, что обычно говорила двадцать лет назад. Позволь ей к тебе привыкнуть... и не убегай.

Так Робин и поступила. Они стояли в трех-четырех сотнях метров от змеи. Каждые несколько минут та немного подползала, и из туннеля появлялись еще пятьдесят ее метров. Казалось, метры эти у Нацы никогда не кончатся.

Настал момент, когда громадная голова оказалась от них в каких-то двух метрах. Робин знала, что будет дальше, и собралась с духом.

Огромный язык вылез из пасти. Он слегка коснулся предплечий Робин, немного поиграл с тканью ее одежд, скользнул по волосам.

И – ничего.

Касания языка были влажные и холодные – но вовсе не противные. И тут Робин каким-то образом поняла, что змея ее помнит. Язык, казалось, передавал от Нацы к Робин некий знак узнавания. «Я тебя знаю».

Наца двинулась снова, громадная голова чуть приподнялась над полом, и Робин оказалась в полукруге белой змеи, что вздымалась у нее над головой. Один наводящий ужас желтый глаз разглядывал ее со змеиной задумчивостью, но Робин почему-то было не страшно. Голова немного наклонилась...

Робин вспомнила то, что прежде нравилось Наце. Порой она указательным пальцем терла макушку змеи. Наца сразу откликалась, обвивала ее руку и требовала еще.

Тогда Робин вытянула руки и обоими кулаками потерла гладкую кожу на макушке Нацы. Змея издала относительно негромкое шипение – не громче гудка заходящего в порт океанского лайнера – и чуть подалась назад. Язык ее снова коснулся Робин. Затем Наца подползла с другой стороны и наклонила голову, чтобы ее потерли с другого боку.

Сирокко медленно к ним подошла. Наца безмятежно наблюдала.

– Ну вот, – тихо сказала Робин. – Я с ней поговорила. Что дальше?

– Очевидно, она не просто анаконда, – начала Сирокко.

– Еще как очевидно.

– Не знаю, что ее так изменило. Питание? Низкая гравитация? Но так или иначе что-то ведь изменило. Она приспособилась к подземной жизни. Я ее раза два-три тут замечала – с каждым разом она становилась все больше и держалась от меня в стороне. У меня есть повод считать, что теперь она куда разумнее, чем была.

– Почему?

– Один друг сказал мне, что так может получиться. Когда я в прошлый раз с нею встретилась, я сказала ей, что, если она хочет увидеться со своей старой подругой, пусть ждет меня здесь, в Дионисе. И вот – пожалуйста.

Робин изумилась, но начала испытывать некоторые подозрения.

– А цель? Сирокко вздохнула:

– Ты спрашивала, что такое зло. Быть может, это оно и есть. Я долго об этом думала, но боюсь, никак мне не справиться с тем, что может показаться злым по отношению к змее. Не думаю, что она любит Гею. Но так или иначе все, что я могу – это предложить. Остальное зависит от тебя и от нее.

– Что предложить?

– Чтобы ты попросила ее следовать за нами в Гиперион. А там – убить Гею.