Текст книги "Золотой мираж"

Я не могу, подумала Эмма отчаянно. Не могу. Не могу.

– Конечно, – сказала она, и слова полились рекой: – Он замечательный. Я его люблю. И я люблю сниматься и никогда не была так счастлива. – Она расслышала легкую дрожь в своем голосе, и скрытый вызов, но ничего не могла с этим поделать. – А мы ужинать будем?

– Как замечательно, что ты хоть изредка хочешь есть, – сказала радостно Ханна, и ее голос заполнил пустое место, оставшееся после слов Эммы. – И я хочу слышать о сегодняшних съемках, что это было – в лаборатории, и что фотограф – как его имя? – Толлент? Забавное имя – какие позы он тебе придумал, и что на тебе было одето, все-все. Может быть, Алекс введет это в свою статью и ты станешь знаменитой моделью гораздо раньше, чем ожидаешь. А если ты собираешься рассказывать о своей работе, Клер, то говори только о себе, незачем впутывать сюда Квентина, ты ведь сама все делаешь. И как замечательно, что мы познакомимся с Алексом: кажется, он здорово отличается от тех газетчиков, которых мы встречали раньше. – Она перенесла миску с очищенными и нарезанными яблоками на стойку у плиты, где ждали коржи для пирога. – Господи Боже, как изумительно, что у нас много причин предвкушать завтрашний день.

ГЛАВА 10

Алекс поставил крошечный диктофон на подлокотник кресла.

– Надеюсь, вы не против, – сказал он Клер. – Мне не нравится что-то записывать, когда я беседую. – Он откинулся в кресле и огляделся. – Какая чудесная комната.

– Да, не правда ли? – сказала Клер. – Она была переделана для того, чтобы я могла работать дома. Это самый лучший кабинет из тех, что у меня был. На самом деле, это вообще мой единственный кабинет: раньше ничего такого не было. Хотите кофе? Или чаю?

– Кофе. Спасибо. А как же у вас не было кабинета раньше?

– Никто мне не предлагал, а сама себе я такого позволить не могла. – Она открыла белую дверцу; за ней обнаружился белый стенной шкаф с раковиной, холодильником под стойкой и двумя горелками. – Когда я работала в «Дэнбери Грэфикс», то сидела в комнате, где находилось еще двадцать четыре человека – двадцать пять чертежных столов стояли в линию, край к краю – дома я устраивалась за обеденным столом или с блокнотом на коленях. – Она наполнила две чашки кофе из серебряного термоса. А теперь у меня отличный кабинет в «Эйгер Лэбс», но все-таки – это не личная мастерская.

Алекс посмотрел, как Клер укладывала на бело-голубую расписную фарфоровую тарелку грозди красного винограда. На ней были белые джинсы и темно-красный свитер с высоким горлом, волосы удерживались сзади красной лентой, а за ухом спрятался карандаш. Ее красота теперь не была той мягкой, что он запомнил с предыдущего дня, когда видел ее на кухне – здесь, на своем рабочем месте, она казалась порезче, и Алекс теперь разглядел то, – что раньше от него ускользнуло: четкие линии ее выдающихся скул, ровный изгиб челюсти, большой рот и прямые брови, смышленые искорки в глазах. Милая женщина, подумал Алекс, и ощутил, глядя на нее, такое же удовольствие, какое получал разглядывая изящную картину.

Да и вся комната ему нравилась. Все в ней выдавало изумительное чувство цвета и масштаба у хозяйки. Мастерская была большая, квадратная, из мебели – белая кушетка и два белых кресла, стоявшие близко к гранитному кофейному столику на ковре «Азери» с размашистым фольклорным рисунком. Два чертержных стола находились у пустого окна, рядом с каждым стоял передвижной ящик с разными художественными принадлежностями, полки на стене были заставлены книгами и журналами, маленькими скульптурами, африканскими корзинками, глиняными вазами и серебряными подсвечниками, явно устроенными наугад в промежутках среди книг, но выглядевшими точно на своих местах. Абстрактные картины и рекламные афиши в рамах были развешены на стенах и ярко освещены, как и все в комнате, таким количеством ламп, которого Алекс больше нигде не видел. Лампы стояли на всех столах, на полу, висели на стенах и потолке, а лампы с гнущимися ножками были прикреплены к кульманам, и каждая была включена, заполняя светом все углы комнаты, в пику ноябрьской темени за окном.

Клер увидела, как он оглядывается:

– Я не люблю темных комнат, – сказала она, а потом усмехнулась. – Хотя это понятно и так.

– Но не совсем понятно, как вам это удалось. – Он обвел рукой всю комнату. – Я пытался, но мне и в голову не приходило, что можно создать столь всеохватывающий свет.

– Спасибо. Мне нравится это слово. А где вы пытались?

– Да, в этом-то и проблема. То, где я живу в Нью-Йорке называют односпальной квартирой. Вы бы ее назвали вариацией на тему стенного шкафа. Ну, конечно, гостиная-столовая-кабинет не так уж плаха, а спальня настолько велика, что в ней свободно размещается двуспальная кровать и один стул, а кухня устроена как камбуз для человека, у которого никогда не возникало стремления стать поваром. Я пытался держать как можно меньше мебели, чтобы оставалось ощущение пространства – это не так сложно, если учесть, что все набиралось с различных распродаж в Нью-Джерси. А где у вас были темные комнаты, которые вам так не нравятся?

– В нашей квартире, до того, как мы купили этот дом.

– В той самой, где вам хватало места усесться с блокнотом на коленях?

– Да, но она была не только маленькая, но и темная. Квартира, собственно, была нижней частью двухэтажной, в одном из этих старых домов Главной Улицы в Дэнбери, которые делят на четыре – нам досталась половина от такой четверти. Дом выходит сторонами к аллее и улице, но наши окна были слишком малы и выходили на север. Мы никогда не видели солнца. А вы жили в Нью-Джерси?

– Да. – Клер ничего не сказала, ожидая продолжения, и он проговорил: – Я жил там с женой и сыном. Моя жена умерла, и я переехал в Нью-Йорк.

– Вместе с сыном?

– Я привез его в Нью-Йорк, но он живет у сестры и ее мужа, в нескольких кварталах от меня. Я продал дом и все, что было в нем: не мог ничего видеть. – Он резко шевельнулся и сшиб диктофон на пол. – Если есть Бог – покровитель писателей, то он или она напоминают мне, что я здесь для работы. Расскажите мне о темной квартире и о вашем путешествии оттуда в этот прекрасный дом.

Клер улыбнулась.

– Это действительно было как путешествие. Но оно продолжает изменять направление. Или пункт назначения. Я понятия даже не имею, куда оно приведет. Куда я приду. – Ее брови удивленно поднялись. – Не знаю, зачем я это сказала. Это не то, что я хотела бы видеть в статье.

– Тогда мы не станем это использовать, – просто сказал Алекс. – А ваша работа в «Эйгер Лэбс» – тоже часть путешествия?

– Вероятно. Извините, что говорю так неясно, но столь много всего происходит, что сложно найти центр. – Она помолчала. Алекс, расслабившись, откинулся в кресле и не торопил ее. – Думаю, мне всегда раньше казалось, что деньги помогут найти этот центр: как только я стану богата, то смогу устроить свою жизнь вокруг чего-то, что, как думала, самое важное, что с деньгами можно купить, прежде всего, время, на то, чтобы осмотреться и расставить все в каком-то порядке, по значимости, а потом уже в этом найти удовольствие. Организовать, спланировать, а потом уж – зажить в радости. По-настоящему, следуя своим собственным ощущениям и желаниям. И в каком-то смысле мне это удалось. Но все чуть портится другими вещами. Все оказалось не так просто.

– Вы хотите сказать: не просто контролировать. Она снова поглядела на него удивленно:

– Да, именно так. Я думала, что после времени, деньги прежде всего дают возможность контролировать. И на самом деле, сейчас у меня для этого больше возможностей, чем было раньше, по крайней мере, большую часть жизни. – Она принесла серебряный термос, из которого разлила кофе в их чашки. – Я купила дом через полчаса после того, как впервые увидела его, и мы съехали с квартиры, как только смогли накупить мебели. Но даже теперь я не до конца верю, что он принадлежит мне; я просыпаюсь и думаю: как прекрасно, что я здесь, что я совершила этот скачок… от того, чем я была до того, чем стала теперь.

– А то, чем вы стали теперь, отличается от того, чем вы были?

Она задумчиво посмотрела на него:

– Не знаю. Надеюсь, нет. Но думаю я теперь по-иному, и Эмма тоже – это заметно по тому, как мы обсуждаем то, что будем делать и что хотим… Не знаю. Мне надо об этом подумать.

– Ну, к этому мы еще вернемся, – сказал Алекс, хотя это и было то, что его больше всего интересовало для статьи, единственная причина, по которой он согласился писать ее, без того казавшуюся весьма поверхностной по своей теме. – А какие перемены произошли за то время, что вы купили дом?

– Ну, эта комната, например. Остальная часть дома была прекрасна, но мастерской здесь не было, и я решила устроить себе такое место, о котором всегда мечтала. Невероятно, что я и вправду смогла сделать все, как только захотела: едва решив, я позвонила подрядчику – и готово. Я даже не задумывалась о том, смогу ли себе такое позволить, и не стоит ли отказаться от хотя бы одной из идей, потому что они были слишком дороги – я просто сделала это. Но это не имеет отношения к тому контролю – построить жизнь вокруг самых важных вещей, этр имеет отношение только к трате денег. В чем я стала весьма хороша.

– Вам приходилось учиться их тратить?

– Да, но это происходило изумительно легко.

– Просто тратя?

– Большей частью. Но существует целое искусство тратить деньги, получая самое лучшее, и я не уверена, что сама могу с этим справиться. Мне потребовалась помощь экспертов, нескольких женщин, с которыми я познакомилась, которые указали мне такие пути трат, о которых я даже не подозревала.

– Я надеюсь, что это весело. Она улыбнулась:

– Очень весело. Чаще всего это выглядит как игра.

Каждый раз, когда вы тратите деньги, вы выигрываете. И вы всегда выигрываете – это сильное чувство. Раньше я как будто не замечала все то, что прочитывала о путешествиях, концертах или театрах и совсем по-другому взирала на витрины магазинов, особенно под Рождество, когда все становилось так дорого, все сходили с ума от мысли, что если ты не покупаешь без устали, то, значит, ты недостойный человек, или плохой родитель или ненормальный и все такое. Во всяком случае, я справлялась, потому что для меня все было недостижимо, просто не имело отношения к моей жизни, всех этих вещей словно и не существовало. Но вдруг они все появились, и все ждут меня.

– Совсем настоящие и под рукой.

– Да. Почти так я и подумала в первый раз: так близко, что можно коснуться. Это было странно: я не могла остановиться.

– Как будто загипнотизированная. Клер глянула на него:

– Это и есть гипноз. Как наркотики, полагаю.

– Вы полагаете. Но не знаете?

– Нет. Никогда их не пробовала.

– Вы были настолько не любопытны?

– Нет, чуть-чуть я об этом думала, но не знала, как это на мне отразится, и беспокоилась за Эмму. Я была всем, что у нее было, и я не хотела рисковать стать кем-то не на все время для нее. Мне казалось, что если я никогда не буду ими пользоваться, то у меня будет право требовать того же и от нее. Но все мои друзья пробовали, и когда рассказывали о своих ощущениях, мне казалось, что похоже на то, когда у вас есть деньги. Теряется перспектива, теряется ясность в определении вещей, которые не имеют четких границ, таких, как цена. Все вокруг изменяется, становится больше, ярче и желаннее, чем раньше. Как будто у всего, что вы видите, появляются руки, пальцы, и все это манит, соблазняет, и нет никаких явных причин отказываться. Не знаю, насколько все это понятно… Вы сказали: «под рукой», как будто понимаете. С вами происходило нечто подобное?

– Ничего – так же, как у вас. Просто было время, когда я писал и получал за это много денег и тратил их легко и счастливо, но все это в прошлом.

– Вы писали для журналов?

– Нет, на этом много денег не заработаешь.

Слишком много людей охотно работают за гроши, только бы их опубликовали, поэтому цены ничтожно маленькие для всех. Я получал больше многих, но все равно это было не то, что может вас впечатлить. А когда-то я писал романы.;

– О, – сказала вдруг Клер. – А. Н. Джаррелл. Это вы? Так вот вы кто? Я могла бы догадаться. Я ведь читала ваши книги – они прекрасны. Никто больше не пишет так хорошо про семейные проблемы, и про то, как мы используем свое прошлое, как мы учимся… Так вот вы кто?

Он кивнул: – Но я только хочу сказать…

– А я гадала, почему не видно вашей новой книги – уже… сколько же лет?

– Пять. Но я только хочу сказать, что у меня никогда не было вашего опыта обращения с деньгами – и также у большинства, об этом-то мы и говорим – потому что почти никому не удавалось выиграть сумму, даже близкую к той, которую выиграли вы.

– Но я не получаю ее сразу, – сказала Клер, защищаясь.

– Даже если бы и всю сразу – ничего ужасного в этом нет. Я вас не упрекал. Вы всегда так отзываетесь? Выгибаете спину, когда кто-то заговорит о том, сколько вы выиграли?

– Конечно, нет. Ну, не знаю. Надеюсь, нет. Я этого не стыжусь.

– Нет? Это честно?

– Я этого не стыжусь, – сказала Клер горячо. Но затем она вспомнила, как мучилась, думая, что она вовсе не заработала эти шестьдесят миллионов долларов, что она даже не унаследовала их – она просто купила билет.

– Я не знаю, – повторила она тихо. – А вы бы на моем месте стыдились?

– Ничуть.

– Почему?

– Потому что нам всегда следует быть благодарными удаче – удачи не так уж много в этом мире, а многие из нас время от времени ее заслуживают. Вы получили больше остальных, но почему нет? Вы хороший человек, почему вам не должно повезти? Кроме того, вы не стянули свой выигрыш у кого-то из-под носа, вы не выманивали у стариков их сбережения, и не грабили пенсионный фонд рабочих, не разоряли маленькие компании, и не увольняли невинных служащих, воруя из их пособия, вы играли по правилам и выиграли. Так чего вам стыдиться? Клер засмеялась:

– Нечего. Благодарю вас. Я это запомню. А почему вы не писали книг пять лет?

– Не знаю. Я просто прекратил это. Не было ни желания, ни мотивации для писания, к тому же, куча сил уходит на проталкивание книги.

– Но что-то, должно быть, случилось.

Алекс наклонился вперед и наполнил их чашки кофе из термоса:

– Вы как раз говорили о потере контроля. Это случается с нами со всеми.

У него умерла жена. Он-потерял семью и дом. Пять лет назад? Наверное.

– Но вы говорили о контроле над событиями – так, чтобы суметь организовать свою жизнь, – сказал Алекс прежде, чем она успела бы заинтересоваться его прошлым. – А что не подчиняется вашему контролю?

– О, много чего. Слишком много, мне кажется. По крайней мере, так иногда кажется. – Она протянула руку и отломила маленькую кисточку винограда, подержала ее в руке. Упругие шарики были холодные и гладкие, пышущие зрелостью, сочные и прекрасные. Она никогда не покупала меньше, чем теперь. Но она не могла контролировать то, что происходит с Эммой, и она уже начинала волноваться, как бы удержать под контролем происходящее между ней и Квентином. И все это не касалось Алекса Джаррелла. Но молчание затягивалось, и она принялась придумывать способ сменить тему.

– Я надеялся, что Эмма будет сегодня, – сказала он, и Клер бросила на него быстрый взгляд.

– А вы вчера много с ней говорили, перед тем, как она привела вас в дом?

– Да нет, чуть-чуть.

Клер подождала, не скажет ли он, что Эмма плакала. Это было так заметно: дорожки от слез на щеках, красные глаза, дрожь в голосе. Но Алекс ничего не сказал, предоставляя Клер умалчивать обо всем, о чем она не желает говорить.

– Вы очень хороший человек, – сказала она спокойно. – Эммы сейчас нет, думаю, она отправилась по магазинам. Она должна вернуться к шести.

– Что ж, тогда я позвоню ей, если можно: я хотел бы с ней поговорить.

Конечно, это ему нужно, подумала Клер. Потому что это не просто приятная беседа, а интервью. У него есть цель. Почему-то ей стало неприятно. На какое-то время она позабыла, что он собирает сведения о них: ей показалось, что она ему понравилась, и он ее понимает. Но все, что он говорит, не имеет отношения к его чувствам. Ему нужно написать статью, и его стиль сбора информации, видимо, такой – небрежный, в форме беседы, в отличие от других репортеров, которые тогда, в мае, выпаливали свои вопросы для статьи о ней. Алекс Джаррелл, романист, журналист, репортер, просто должен быть таким сердечным и вдумчивым, как просто хороший человек, и со всеми: это его работа.

Она встала:

– Думаю, мы разобрались со всем, что вам было нужно.

– Не совсем. – Тут щелкнул его диктофон. – Одна сторона кассеты; это только начало. – Он встал тоже. – Я сделал что-то, отчего вам стало неловко?

– Нет, вы все делали хорошо. Я просто забыла, что это интервью.

– Я тоже. Правда, я ужасно боюсь, что когда вернусь к себе, и прокручу кассету, то услышу, что я слишком много рассуждаю о себе.

Клер улыбнулась. Он на самом деле милый человек:

– А какие у вас еще вопросы?

– Самые основные: об этом доме и всем остальном, что вы сделали для того, чтобы жить иначе, чем вы жили до лотереи. Я не имею в виду покупку машин или шуб, хотя это тоже подходит, я имею в виду – иной стиль жизни. Вроде тех экспертов, которых вы упоминали, женщин, которые помогали вам овладевать искусством хождения за покупками; я уверен, что когда у вас не было денег, вы их не знали, или, по крайней мере, особенно с ними не общались. Организация вашей жизни, вы ведь так говорили. И потом я хотел бы поговорить о вашем возвращении к работе. Что это для вас теперь, когда зарплата вам не нужна, и изменилась ли ваша работа с обладанием деньгами, стала ли свободней, может быть, или более рисковой, или, может быть – ни тем, ни другим. И я хотел бы узнать, какие у вас проблемы с контролем, но если вы не настроены говорить об этом, мы не будем. И я думаю, что то, что я на самом деле хочу – это вернуться к вопросу, который я задал раньше: тот ли вы человек, что были прежде? Я хотел бы знать, кого вы теперь видите, глядя в зеркало. Клер долго смотрела на него.

– Того, кто теперь, глядя в зеркало, чувствует себя уверенно. – Она взглянула на диктофон. – Он выключен.

– Я не забуду того, что вы только что сказали, но я хотел бы поговорить и о всех остальных своих вопросах со включенным диктофоном. Завтра это возможно?

– Да.

– Утром? Я хотел бы разглядеть дом при дневном свете. В десять, если вам это подойдет.

– Да, – повторила она.

Они спустились вместе, и Клер открыла входную дверь. Алекс надел свою кожаную куртку; она была потертой и поблекшей, с замшевыми заплатками на локтях. – Спасибо за нашу беседу, – сказал он. – Мне было очень приятно.

– Мне тоже. – Их руки ненадолго встретились, а затем Клер проследила, как он большими шагами пошел к машине.

– Ну, о чем бы вы там ни говорили, ему это понравилось, – сказала Ханна, подходя сзади. – Он не был так весел вчера.

– Весел? – Клер закрыла дверь. – Я не заметила.

– Ладно, а что ты о нем думаешь?

– Я думаю, что он самый интересный мужчина, которого я встречала.

– Боже. Самый интересный? Это очень волнующе.

– Нет, Ханна, он просто интересный человек и все. «Интересный» совсем не означает – роман.

– Означает, и гораздо чаще, чем ты думаешь. Он определенно произвел на тебя впечатление. А интервью как прошло?

– Весьма необычно. Мы, кажется, много времени просто проболтали, ни на чем надолго не концентрируя внимания. Думаю, завтра будет по-другому.

– Завтра? Еще раз?

– Я не думаю, что его вопросы вообще могут прекратиться. Просто надеюсь, что у него определенные сроки.

Ханна хихикнула и направилась на кухню:

– Форрест привез свежую форель, которую он выловил в Монтане. Эмма придет?

– Она сказала, что вернется в шесть.

– Тогда она отведает форели и печеного картофеля, – Ханна чистила маленькие красные картофелины и промурлыкала несколько тактов, потом прочистила горло и спела еще чуть-чуть. – Клер, – сказала она наконец. – У меня к тебе есть просьба. Не могла бы ты мне одолжить денег?

– Одолжить? Я дам тебе сколько ты хочешь и так, ты же знаешь.

– Ты думаешь, я не смогу их вернуть. Но я смогу и верну. С процентами. Мне будет приятней, если я возьму именно в долг.

Клер чуть нахмурилась:

– А сколько тебе нужно? Ханна вздохнула:

– Двадцать пять тысяч долларов. Клер уставилась на нее:

– Ханна, а что… – Она прервалась. У нее нет права выяснять у Ханны, на что ей деньги. Она никогда не говорила о долгах, но, вероятно, просто стыдилась, а теперь больше не может выдержать этого. Но как она собирается возвращать их? Похоже на то, что она помогает кому-то другому. Одному из друзей, с которыми она познакомилась во время путешествий по городу, в бакалейной лавке, на фермерском рынке, в рыбном, в аптеке. Она всегда рассказывала о знакомствах – такое ощущение, намеренно сообщая о своих встречах.

– Конечно, – сказала Клер. – Я сегодня же выпишу тебе чек.

– О, ты чудная, – Ханна пересекла кухню, чтобы обнять Клер, и только когда она двинулась, Клер осознала, насколько она напряженно стояла у стойки, ожидая, затаив дыхание. Она продолжила скрести картофель, а когда разрезала его на половинки, открылась дверь из гаража.

– Привет, – запыхавшись, сказала Эмма. Она водрузила одежную сумку от Симоны на кухонный стол.

– Я нашла шубу. Не самую лучшую, но все же неплохую, и, так как становилось уже поздно, я ее купила.

– А почему бы нам не съездить в Нью-Йорк и подыскать именно то, что ты хочешь? – спросила Клер. – Нам, кажется, было очень неплохо ходить по магазинам вместе.

Эмма опустила глаза:

– Знаю. Но у меня просто нет столько времени. – Ты что, замерзла? – спросила Ханна. – Как будто дрожишь.

– Со мной все в порядке, почему вы все время спрашиваете, как я? – спросила Эмма сердито. – И кстати, он здесь был? Парень от журнала? Алекс?

– Да, – сказала Клер. – Он сказал, что хочет…

– Я думала, вы пригласите его остаться на ужин.

– Нет, с какой стати? Эмма, он журналист, который пишет статью и берет у меня интервью. Вот и все. Он сказал, что хочет и с тобой побеседовать. Он весьма сожалел, что тебя не было.

– О, ладно, это неважно. Мне ему нечего рассказывать. Но он ведь тебе понравился?

– Да, очень. Он из тех, кто нравится. Интересный человек. Он будет здесь завтра в десять, ты сможешь с ним поговорить?

– Он снова придет? Он придет к завтраку?

– Эмма, что у тебя за страсть – кормить людей? – спросила Ханна.

Эмма покраснела:

– Это ведь способ с ними познакомиться. Мама всегда говорит, что сесть за стол – это наилучший способ по-настоящему поболтать с кем-то.

– Он профессиональный интервьюер, – сказала Клер, – и он делает свое дело прекрасно и без еды. Так ты поговоришь с ним завтра?

– Полагаю, да, если он так хочет. Мне нужно идти: я еду на ужин.

– Ты не говорила о своем сегодняшнем свидании, – заметила Клер.

– Ну да. То есть – не говорила, у меня встреча с подругой. Мы просто пойдем поужинаем в Уэстпорте, а потом я вернусь. Рано.

– А у нас свежая форель, – сказала Ханна. – Только утром поймали.

– Ну, ты можепгь ее заморозить. Я поем после.

– Тогда она не будет свежей. Эмма пожала плечами:

– Ладно, пока.

Она развернулась и возвратилась в гараж. Я с ними даже не поговорила нормально, подумала она. Надо было сесть и поболтать хоть немного, я вела себя как-то недружелюбно. Она забралась в машину и выехала из гаража. Я все время простояла в дверях, готовая убежать. Она двинулась по узкой улице, и фары освещали маленькие кучки опавших листьев, встревоженных машиной. Не то, чтобы она считала свой дом тюрьмой, просто казалось, что все за последние дни как-то сжалось, и ей всегда хотелось двигаться, уйти из него, что бы она ни делала. Но только с Бриксом. Она даже представить себе не могла – что она захочет уйти от Брикса.

Она оставила машину перед ресторанчиком с белыми занавесками и клетчатыми красно-белыми скатертями и там увидела Джину, поджидавшую ее в закутке.

– Ты выглядишь прекрасно, как всегда, и я рада тебя видеть, сказала Джина, целуя ее. Она тронула Эмму за щеку:

– Ты слишком горячая, не простудилась ли?

– Нет! Ох, извини. Просто ты спрашиваешь, как Ханна. Меня все время допрашивают, как я себя чувствую.

– Ну, и как ты себя чувствуешь?

– Отлично. Я не знаю, почему у всех возникает охота спрашивать. Я – отлично.

Джина оглядела ее повнимательней.

– Солнышко, а что ты такое принимала совсем недавно?

Эмма на секунду ужаснулась:

– Что? Принимала? О чем ты?

– Ты прекрасно понимаешь – что ты пробовала? Травку? Кокаин? Вероятно, кокаин. И много?

Эмма утавилась на нее, оцепенев. Если Джина это заметила, то и любой может. Например, мать. Ее мать так гордилась тем, что она ни разу не связывалась с наркотиками в школе. Ей нравилось, что мать этим гордится.

– А что со мной не так? – прошептала она Джине. – Я как-то необычно выгляжу?

– Ты заведена, как пружина, вот как ты выглядишь, и ты не сконцентрирована – погляди на себя, ты смотришь не на меня, а куда-то мимо, и, держу пари, ты раздумываешь еще о десятке разных вещей кроме того, что я тебе говорю. Ты в последнее время постоянно на взводе, а я знаю, что это такое, сама через все это прошла. Так ты много принимаешь?

У Эммы поникла голова. – Не очень много. Только когда я… Понемногу, время от времени.

– Когда ты с Бриксом. Верно? И когда еще? Давай, говори, Эмма, ты ведь с ним не часто видишься.

– Только по чуть-чуть иногда. Он дал мне немного от нервов. И это помогает, когда я голодна. Ты понимаешь, иногда, когда я волнуюсь из-за Брикса или еще из-за чего-нибудь, мне ужасно хочется есть, или когда я часами работаю, а потом работа вдруг прекращается, я просто с голоду помираю, но не могу объедаться, а то наберу вес, понимаешь. А Брикс сказал мне, что если я потолстею, то больше им не буду нужна – они меня бросят и найдут другую модель. А если я принимаю кокаин – чуть-чуть, много не нужно – то больше не хочу есть, и чувствую себя отлично. – Она подняла глаза. – А мама знает?

– Не знаю. Думаю, что нет. И я ей не расскажу, если ты меня об этом просишь.

Дыхание вырвалось из горла Эммы каким-то полувздохом:

– Не говори ей. Пожалуйста.

– Я хотела бы, чтобы ты сама ей сказала, Эмма. Я хотела бы, чтобы ты поговорила с ней обо всем, что тебя тревожит.

Эмма потрясла головой:

– А я и не знала, что ты тоже пробовала, – сказала она через некоторое время.

– Кокаин и много чего другого. Я проэксперимен-тировала со значительным количеством всяких веществ, когда была в твоем возрасте, и постарше. Это было чем-то самим собой разумеющимся: все пробовали, и я не хотела отстать. И должна сказать, что многие наркотики давали потрясающе приятные ощущения, по крайней мере, некоторые. Но ненадолго. Это тупик, Эмма, вот почему я бросила. Наркотики не делают жизнь легче или лучше надолго, все, что они делают – это заставляют тебя хотеть их еще. На твоем месте я бы прекратила этим заниматься.

– Да, но ведь ты принимала их несколько лет, а теперь в порядке.

Джина вздохнула. Она взглянула на подошедшего официанта:

– Два стакана кьянти, две порции спагетти, два домашних салата с маслом и уксусом. Пойдет? – спросила она у Эммы.

– Отлично. Я на самом деле не очень голодна.

– Да уж. Спорю, что ты теперь никогда не будешь голодна.

Эмма пожала плечами.

– И ты не берешь уроки верховой езды, хотя твоя мать очень хотела этого.

– Это она тебе так сказала?

– Нет, Роз. Подруга твоей матери, дама, у которой есть лдшади. Я была у нее много раз, ездила и помогала. Это роскошное место, Эмма, маленький кусочек рая, и Роз – очень своеобразная женщина. Тебе понравится, если ты попробуешь.

– У меня нет времени. Может быть, я попробую позже, когда времени будет больше.

Некоторое время они молчали.

– Ну, а что насчет моего другого доброго совета? Ты можешь сказать своему любовнику, что решила больше не принимать кокаин?

– Ему нравится нюхать кокаин вместе со мной. Ему вообще нравится делать что-то вместе.

– Конечно, – Джина подняла стакан вина, который поставил перед ней официант и отпила. – Ладно, так зачем мы здесь? Ты хотела о чем-то поговорить. Если не о Бриксе, то о чем?

– Это и Брикса тоже касается. Джина, я знаю, ты не считаешь его совершенством, но я о нем беспокоюсь, и не знаю, что делать, и не знаю, к кому еще, кроме тебя, пойти. – Она наклонилась, и понизила голос. – Я видела две записки в столе Брикса о людях, на которых испытывали глазной крем ПК-20, и в этих записках говорится… о нежелательных реакциях… что-то о четырех процентах…

Джина опустила вилку:

– Каких реакциях?

– Что-то на латыни, я не поняла, и конъюнктивит: что это, я знаю, у меня был. И… что-то о… о слепоте…

Джина захватила Эмму за руку:

– Ты в этом уверена?

– Я это прочла. Там. Что-то насчет того, что, может быть, тот, кто ослеп, пользовался кремом неправильно… я читала очень быстро, но про слепоту я не выдумала. Я об этом думаю все время, как прочитала. – Эмма помолчала. – Джина, ты можешь выяснить, что все это значит? Я уверена, что они с этим справятся – и Брикс здесь ни при чем – ну, то есть, он хочет, чтобы все было как надо – но, может быть, его вовлекли, а он не знал – хотя, нет, он очень важный человек в компании – ох, я не знаю, мне кажется, что это все какая-то ужасная ошибка и если ты сможешь.выяснить… Джина кивнула:

– А ты не думала спросить Брикса?

– Да, но я… не смогла. Я просто представить себе не могу, как его об этом спросить.

– Я тоже. Ладно, посмотрим, что я смогу разузнать. Это все не очень-то хорошо звучит: они планируют выпускать продукцию в магазины в марте.

– Знаю. Они все с ума посходили, ты знаешь? Тод и Билл только что выдумали что-то новое, и теперь мы опять начнем на следующей неделе целую серию реклам. Похоже, что это никогда не закончится, а они первую серию пока еще не использовали. Они ведут себя так, словно это самая важная вещь в мире.

– Может быть, так и есть, по крайней мере, для компании. Из того, что я слышала, они все вложили в это дело. Так что, либо случится сенсация века, либо «Эйгер Лэбс» погибнет.

– Погибнет? Компания? Этого не может быть: они производят еще много другого.

– Но они вероятно, поставили все на это новое предприятие. Я не из тех, кто общается с Квентином или с теми, с кем он говорит о делах, но я слышала разные сплетни в лаборатории, и все они об одном: что все стянуто и вложено в ПК-20. Ладно, я выясню что смогу завтра и дам тебе знать. А теперь давай, остывшие спагетти не так хороши, как горячие, так что – поедим. Ну же, Эмма, я хочу, чтобы ты хоть немного поела.

Эмма кивнула:

– Хорошо, мэм.

– Эй, – сказала Джина, и подождала, когда Эмма поднимет глаза: – Я люблю тебя. Помни это. И твоя мать тебя любит. Но если ты будешь время от времени приходить ко мне, а не к ней, я это пойму, и я всегда здесь, когда ты захочешь поговорить. Я здесь даже если ты не захочешь поговорить. Подумай о том, что я сказала. Я это сказала с любовью.