Текст книги "Золотой мираж"

– Мистер Эйгер, – сказал Мак Клор, странно нежным голосом, – в нашем распоряжении записки, в которых сообщается об от умеренных до очень серьезных реакциях, включая слепоту на один глаз, у людей, на которых проводились испытания Глазного Восстановительного Крема ПК-20. Эти записки отражают результаты тестов, которые были проведены за неделю до даты записок. У нас также есть набор отчетов, в которых подправлен процент пострадавших, а упоминание о слепоте вообще исчезло…

Квентин бросил трубку, вскочил со стула и бросился через дверь своего кабинета на террасу, выходившую на океан, а потом на пляж. Он зашагал по крепко утоптанному песку, его мысли скакали. Его аккуратно выстроенная стратегия, тихо покоящаяся на столе, оказалась бесполезной, разрушенной. И он не мог ничего придумать взамен. Как, черт возьми, они достали отчеты? Он был уверен, что Брикс их уничтожил; он должен был проверить. Но особой пользы это бы не принесло. Кто-то проник в архивы, нашел их там и передал прокурору штата. Кто-то из его компании, может быть даже не один, оказался предателем, сукин сын; он только выяснит, кто это и…

Но это неважно. Он подошел к кромке воды, пиная по дороге камешки и веточки. Он должен начать все сначала, новую партию, или, лучше всего, дать линии ПК-20 другое имя, получится совершенно новая линия с совершенно новым имиджем. Может быть, стоит вообще отбросить игры с вечной молодостью, попытаться что-то совсем новое. Здоровье, может быть. Все сейчас помешались на здоровье, и если их убедить, что некоторые кремы и мази сохранят их кожу, волосы, ногти, и черт возьми, каждую клеточку их тела здоровыми, то о молодости они догадаются сами. Это будет совершенно оригинальный подход. Квентин замедлил шаги. Никто другой этого не пробовал. Если подать ПК-20 под каким-нибудь сексуальным названием, которое будет намекать на вечное здоровье, и найти пару новых моделей, то он управится с этим меньше чем за год. Его наполнило возбуждение. Он спасет все, придет к финишу с товаром гораздо лучшим, а заодно и станет гораздо мощнее, чем рассчитывал раньше.

Постепенно он осознал, что замерзает. На нем были одни легкие брюки и свитер поверх рубашки с открытым воротом, а холодный воздух жалил. Задрожав, он повернулся и вприпрыжку пошел к дому. Ему надо много сделать – он отменит сегодняшнюю встречу и поработает. Он поднял глаза, чтобы посмотреть, далеко ли еще до дома и тут его шаги замедлились. В дверях его кабинета стояли двое мужчин и смотрели на него; подойдя ближе он узнал их: его партнеры, те самые двое, вместе с которыми он составлял совет директоров. Какого черта им здесь надо? Они никогда здесь не бывали зимой.

– Я думал, что вы во Флориде, – сказал он, подходя к ним. – Или в этом году вы рыбачили на Карибских островах? – Он пожал им руки. – Сэм, Тор, как вы?

– Мы зайдем, давай уж, – сказал Сэм. Они вошли в кабинет, и Квентин закрыл за собой дверь. В туфлях был песок, он чувствовал, как мелкие камешки впиваются в ноги. Но снять туфли на глазах этих двоих невозможно: в одних носках он будет чувствовать себя лишенным преимуществ.

– Что ж, садитесь, – сказал он, становясь рядом со столом. – Что случилось? Они остались стоять:

– Мы уверены, что ты уже знаешь, – сказал Тор. – Мы услышали кое-что о делах компании. И это нас встревожило. Мы позвонили в прокуратуру штата, там сказали, что с тобой уже сегодня поговорят. Мы знаем, что тебе звонили.

– Вы услышали кое-что? – повторил Квентин. – От кого?

– Это неважно. Сейчас уже многие в курсе. Так тебе звонили?

Квентин натужно кивнул:

– У него ничего нет – он просто забросил крючок. Но чтобы избежать неприятностей, я решил переделать весь проект, модифицировать линию ПК-20, сменить название, и преподнести ее с совершенно новым подходом, совсем новым кодом. Я сделаю это за год. Кое-что потеряется при этом, но ничего страшного. Ничто меня не смутит…

– Что меня всегда интересовало, – сказал Тор в задумчивости, – так что ты никогда не скажешь «мы», когда говоришь об «Эйгер Лэбс». Всегда "я", как будто ты все делаешь сам.

Озадаченный, Квентин нахмурился:

– Это просто обычный оборот речи. Конечно, я не делаю все сам. Хотя, должен сказать, что именно так мне кажется последние дни. – Он улыбнулся, но эти двое никак не откликнулись.

– Мы просим тебя уйти в отставку с поста президента «Эйгер Лэбс», – сказал Сэм. – Более точно, мы тебя увольняем. Мы попытаемся спасти компанию, правда, кажется, сейчас осталось не так уж много чего спасать. Однако, что бы с ней ни случилось в дальнейшем, все будет без тебя.

– Вы не можете этого сделать, – голос Квентина звучал отчаянно, и он остановился, чтобы перевести дух. Он почувствовал, что край стола впился ему в бедро: он уперся в него ногой. Песок резал ноги, как стекло. Ему все еще было холодно, даже поспешная пробежка к дому его не согрела. – Это незаконно. У нас есть договор: о любых изменениях в структуре следует предупреждать за девяносто дней…

– Этот договор аннулирован. Мы поговорили с нашими юристами, никаких проблем в этом смысле. У нас, членов правления, все права. Ты нанес ущерб компании, поставив под угрозу ее финансовое благополучие, поместив все деньги в продукт, который может спровоцировать судебное разбирательство через пять минут после того, как ты погрузишь его для отправки. Располагая этой информацией, мы никак не можем позволить тебе остаться в качестве президента и исполнительного директора. Ты можешь спросить об этом своих адвокатов, если только осмелишься рассказать им все детали происшедшего. Или они сами прочтут об этом в газетах – мы старались придумать способ избежать огласки, но раз все документы у прокурора, то это, вероятно, невозможно.

Газеты. О газетах он не подумал. И о телевидении, радио, журналах. Он потеряет компанию, и все средства информации это раздуют: эти ублюдки больше всего любят осаживать кого-то, у кого есть власть и влияние. Он почувствовал, как проваливается в стол. Пара каких-то идиотских записок, вот и все. И он потеряет компанию. Все его планы, раскладки, сценарии, как использовать нужных людей в нужное время, чтобы распространить сферу своего влияния на другие штаты… все сметено, погибло. Он потерял компанию.

Боже мой, как до этого дошло?

– Очень плохо, что ты не спросил у нас с самого начала, – сказал Сэм. открывая дверь кабинета. – Мы могли бы всего этого избежать. Ни я, ни Тор не симпатизируем всяким мошенничествам, а теперь, в результате – ноль. Ты знал, конечно, вот почему ты никогда не говорил нам, что происходит. Очень плохо. – И они оба вышли; Квентин посмотрел, как они прошли по террасе и исчезли за углом дома, направившись на улицу, к своим машинам, к своей собственности – «Эйгер Лэбс».

Сукины дети, подумал он, но мысль была слабая, как струйка дыма от затухающего огня. Она повисела немного в воздухе, а затем исчезла.

Рождественское дерево все еще стояло, украшения Ханна протерла днем, а пол под ним был чисто выметен от иголок, которые осыпались, и от обрывков гирлянд. Эмма сидела в кресле рядом и глядела через дверной проем в столовую, где все деятельно убирали со столов и оттаскивали посуду в посудомоечную машину на кухне.

– Я могу помочь, – говорила она, но никто ей не позволял.

– Совершенно невозможно, – сказала Ханна. – Только не сегодня. Этот новогодний вечер – в твою честь, и на тебе не должно быть ни единого пятнышка.

И поэтому она села за обеденный стол, между Клер и Алексом, только когда все печенья были сделаны; ей подали на четырех блюдах, «как во дворце», сказала она, смеясь, а потом Дэвид, который все время благоговейно не отрываясь взирал на нее. пораженный ее красотой и романтизируя ее прикосновение к смерти, повел ее в гостиную сидеть у елки.

– А мы все сами сделаем. – сказал он, придерживая ее за руку, как будто она вся была из стекла.

Именно такой она и кажется, подумал Алекс, увидев, как его сын ненадолго застыл рядом с ней, и почти неохотно вернулся в столовую. Что бы Эмма ни делала, ее движения были пробными и плавными, легкими и грациозными как у танцовщицы. Она похудела, но как-то стала еще прекрасней, чем раньше, с налетом хрупкой прозрачности, как будто действительно можно было смотреть сквозь нее. Похожа на ангела, если ангелы вообще существуют. Но печаль, которая была в ее глазах гак долго, исчезла, и когда она улыбалась, то это была улыбка юной женщины, которая раньше думала, что потеряла свой дом. а теперь обрела его вновь.

Эмма увидела, что он на нее смотрит, и улыбнулась ему, вспомнив, как понравилось ей его лицо с самой первой встречи, и подумала, как хорошо, что он отныне будет с ними, как отрадно, что можно увидеть его лицо, когда он смотрит на мать; она была единственная, которая напоминала Эмме о боли в этот радостный новогодний вечер. Она спокойно сидела в кресле, не задумываясь ни о чем надолго, позволяя вовлечь себя в тепло и любовь вокруг. Она чувствовала, что рассудок был чисто промыт, почти блестел, и был таким легким и мягким, чтобы что-нибудь удержать. Мысли и образы кружили в нем, не оставаясь дольше, чем на минуту. Врач сказала, что об этом не следует беспокоиться, она скоро придет в норму, но это беспокоило только Клер; Эмме было все равно. Ей было хорошо. Она могла думать обо всем, но ни о чем – настолько долго, чтобы это причинило боль.

Она увидела, как все пришли и сели рядом, и улыбнулась им, любя их всех. Их не волновало, говорит она что-нибудь или нет – а большую часть времени она была не расположена говорить – они просто любили ее и обращались как с королевой, и она любила их так сильно, что это едва могло вместиться в нее – как огонь в камине, пляшущий, вспыхнувший, завивающийся вокруг нее, теплый и светлый, наполняющий ее всю, не оставляя места ничему другому.

Теперь, когда столы были убраны, посудомойка загудела, а огонь весело набросился на новые дрова, подкинутые Алексом, все перешли в гостиную. Ханна села в кресло, Клер с Алексом на одной кушетке, Джина и Роз на другой. Дэвид уселся на пол, у ног Эммы. По радио передавали «Оду к Радости» из Девятой симфонии Бетховена.

– Давай я сделаю кофе, – сказала Роз и наполнила изящную чашечку из серебряного кофейника.

– Моя очередь, – сказала Джина, запрещая Ханне вставать, и принимаясь разрезать ее фирменный пирог. На нем завитками мороженого было выведено «Счастливого Нового Года», а внутри были переплетения шоколадных и белых полос – «Потому что этот год был и радостным и печальным», объяснила Ханна. Джина нарезала кусочки серебряным ножиком с ручкой из слоновой кости, и переложила их на французское десертное блюдо, которое Клер откопала в крошечном китайском магазинчике на Мэдисон авеню в Нью-Йорке.

Клер посмотрела на роскошный фарфор с серебром, а потом взглянула на свою прекрасную хрупкую дочь. Вот единственное, что имеет значение, подумала она, и поразилась, как же получилось, что ей нужно было это доказывать самой себе, сравнивая с какой-то посудой. Девять дней она провела рядом с Эммой; Ханна приносила еду, они ели все втроем, и все остальное время Клер оставалась в ее комнате. Она спала по ночам на раскладушке, которую внесли туда еще до того, как они вернулись из больницы. Днем, если Эмма спала, Клер занималась дизайнами – то была работа, которую получила ее новая компания еще до того, как кончился контракт с Эйгером; как только Эмма просыпалась, она откладывала все и они принимались беседовать. Они говорили обо всем, что было в прошлом: о том, как Эмма росла, о школе, о ее друзьях, о вечеринках и уик-эндах дома, когда она и Клер вместе готовили, играли в слова, слушали музыку, развлекали друзей. И они говорили об Алексе.

– Он и вправду в тебя влюблен, – сказала Эмма. – Он как-то тянется к тебе, где бы ты ни была. А ты его любишь?

– Да, – сказала Клер.

Эмма пристально поглядела на нее. Они были совсем рядом друг с другом, Клер сидела на краю кровати, а Эмма устроилась на подушках, обернувшись в шелковое покрывало: ей было приятно сидеть так спокойно, она могла бы провести час или больше без движения. Но теперь она наклонилась вперед и положила свою худенькую руку на руку матери. – Да, действительно. Ты выглядишь по-другому. Как будто… светишься.

– Свечусь?

– Ну, словно в тебе огонь. Ты понимаешь… такая счастливая.

– Я и в самом деле счастлива, – сказала Клер просто. – Но большей частью потому, что ты здесь и поправляешься.

Но это слишком близко подводило беседу к тому, что случилось с Эммой, а она не рассказывала и не спрашивала ничего. Если кто-то заводил речь о ее болезни, Эмма отворачивалась и говорила о чем-то другом,

– Ты собираешься выходить за него?

– Об этом мы еще не говорили. – Клер помолчала. – Но мы говорили о том, что он приедет сюда жить и привезет Дэвида. Как ты к этому относишься?

– Ой. Все будет совсем иначе. Все меняется. Я уже говорила это когда-то, да?

– Да, говорила, и после этого много чего случилось, и дурного и хорошего. Но я думаю, что на этот раз все будет чудесно, Эмма. По-иному и чудесно.

– А ты ведь никого другого не любила, правда? Кроме отца.

– Да. Мне казалось пару раз, что я влюбилась, но то было совсем не похоже на теперешнее.

– Так ты на самом деле хочешь, чтобы они жили с нами?

– Я хочу жить с Алексом, а для него важно, что он будет вместе с Дэвидом. Поэтому, да. Я по правде этого хочу. Больше, чем чего-либо другого, кроме твоего выздоровления.

– Меня, наверное, здесь вообще скоро не будет. Может быть, я все-таки уеду в колледж. Так что вы с Ханной не будете скучать в одиночестве.

– Ханна тоже уедет. Она собирается стать чем-то вроде управительницы в поэтическом центре, который строит ее друг.

– Да как она может! Она ведь с нами живет!

– Ты хочешь сказать, что она наша, – произнесла Клер с улыбкой. – Так кажется с самого того дня, как она к нам приехала, да? Но ведь это не так, ты понимаешь это, у нее своя собственная жизнь. И она хочет туда, где люди в ней нуждаются.

Эмма потрясла головой:

– Мне не нравится, что все так меняется.

– Я всегда буду для тебя здесь, – сказала Клер нежно. – И этот дом, и его двери всегда будут для тебя раскрыты. И Алекс всегда будет тебя встречать.

– И Дэвид. Кстати, сколько ему лет?

– Четырнадцать.

– Ой, мам, с мальчишками в этом возрасте так хлопотно. Нельзя, чтобы был один Алекс? Мне он нравится. Я ведь Дэвида никогда не видела даже.

– Увидишь на новогоднем вечере. Думаю, он тоже тебе понравится. Думаю, мы все прекрасно уживемся. Он очень милый подросток.

Эмма поразмыслила над этим:

– А в чьей комнате он будет спать?

– Мы об этом еще не говорили. Наверное, в комнате Ханны. Но в твоей он точно не поселится; она всегда останется твоей, когда бы ты не захотела в ней побыть.

– Что ж. – Эмма отсела обратно на подушки. – Хорошо. Но мне бы хотелось, чтобы Ханна не уезжала.

В другие дни они говорили о Джине и Роз, и о ферме, и что Эмма собирается туда, кататься на лошадях, и о том, что именно Эмма хотела бы завести в саду вокруг дома, когда придет время для посадки, весной. Они говорили о колледже, который начнется следующей осенью; Эмма хотела какой-нибудь не слишком большой, и недалеко, где можно будет взять несколько курсов, а не сразу нацеливаться на какую-то одну специальность. Ее пугала необходимость принимать решения, хотя врач сказала, что это тоже со временем пройдет.

А иногда но вечерам Алекс присоединялся к ним на ужин в комнате Эммы, и они говорили о его писательстве и о театральной труппе в Вилидж. и о Дэвиде, Алекс рассказывал о том, где они с сыном побывали на воскресных экскурсиях вокруг Нью-Йорка. Эмма слушала и говорила коротко, с усилием, обо всем, о чем заводили речь Алекс, Ханна или Клер, кроме Брикса, «Эйгер Лэбс» или Девушке-Эйгер. Все ожидали, когда она сама затронет эти темы, но она и не собиралась.

– Дайте ей побольше времени, – говорила врач. – И места. Не толпитесь, не забивайте ей ничем голову. Она должна разобраться во всем сама и тогда, когда сочтет нужным. Если не сумеет, то можно будет попросить обратиться за помощью к психоаналитику, но я бы дала ей шанс попробовать со всем справиться самой.

Сидя в кресле рядом с рождественской елкой. Эмма доела свой кусок новогоднего пирога и попросила добавки, точно так же как и за ужином. – Мне все время хочется есть, – пожаловалась она, протягивая тарелку.

– Что же тут извиняться. – сказала Ханна, отрезая ей еще кусок. – Пришло время тебе оценить мою стряпню.

– Да, теперь, когда ты уезжаешь, – сказала Эмма.

– Ну ты сможешь приезжать ко мне, и я буду готовить для тебя лично.

– Но я не хочу, чтобы ты нас бросила, – сказала Эмма. – Так было здорово, мы втроем. Я хочу, чтобы так и оставалось, я хочу, чтобы ты была с нами.

– Все равно кое-что изменится, – сказал Алекс спокойно. – Мы об этом говорили.

Эмма поглядела на него искоса и ничего не ответила.

– Ты же помнишь, – обеспокоенно сказал Дэвид. – Я приеду сюда жить, с тобой и твоей мамой. Папа сказал, что он тебе это говорил. Ты же не забыла, правда? Или… ты не хочешь, чтобы я переехал?

– Нет-нет, все в порядке, – сказала Эмма. – Я помню. Ты милый четырнадцатилетия.

– Что это значит? – спросил Дэвид.

– Это значит, что мы замечательно уживемся все вместе, – пояснила Клер.

– И я не так уж далеко уезжаю, – сказала Ханна. – Вы можете в любое время меня посетить. Все будет немного иначе, но не настолько, как если бы я уехала в неизвестную даль, какой-нибудь Сингапур или тому подобную глушь. Кстати, однажды я так уезжала, чуть ли не в самый Сингапур, а моя дочь оставалась с матерью, и она говорила в точности то же, что и ты: «Я не хочу, чтобы ты уезжала, нам так здорово вместе, всем втроем, я хочу, чтобы ты осталась» – но мне надо было, и когда я все-таки уехала, она так по мне тосковала, что каждую ночь дежурила у телефона. И я тоже, и присылала ей всякие особые подарки, и что-нибудь вкусненькое, и разных милых куколок, блузочки, экзотические серьги, замечательные подарки, и приписывала к каждой посылке поэму или историю, словно я была с ней каждый день, говорила с ней, и поэтому она так не скучала. Видишь, Эмма, всегда можно найти способ быть вместе с людьми, которых любишь.

– Это хорошо, – сказала Эмма мечтательно. – Ты и мне можешь писать всякие рассказы.

– Конечно. Но и ты должна приезжать ко мне. Так Часто, как захочешь.

Когда Ханна стала рассуждать про визиты в Нью-Йорк, к ней, Клер поглядела на нее, сощурившись. Потом она перевела взгляд на Алекса и увидела отражение собственных сомнений у него на лице:

– Когда это было? – прошептал он, наклонившись к ней.

– Не знаю, – ответила Клер; как раз ее саму интересовало. Когда, в длинной череде приключений, о которых им время от времени повествовала Ханна – любовь в круизе, и другой роман, подольше, с магнатом-владельцем конторы по недвижимости, ее работа официанткой и вышибалой, потеря дочери, путешествие в Африку и учительство в Сент-Луисе – когда она забиралась почти до Сингапура, по крайней мере так далеко, чтобы слать своей дочке специальные бандероли с едой и подарками, рассказами и поэмами?

– Я не думаю, что это вообще было, – прошептала Клер Алексу. – Я думаю, она это сочинила, чтобы утешить Эмму. Она всегда утешает нас, когда мы в несчастьи.

– А что тогда с остальными историями? – поинтересовался Алекс.

– Не знаю. Она рассказывает их с такими живописными подробностями и такой горячностью… а смерть дочери! Никто не может такое сочинить, и даже она.

На губах Алекса появилась легкая улыбка:

– Но во всех них есть мораль. Клер медленно кивнула:

– Она преподносит их нам, как особый дар, и мы пользуемся ими каждый по-своему, себе в помощь. – Она все еще глядела на Ханну, чье живое, морщинистое лицо было обращено к Эмме, на нем были любовь и смех, когда она разворачивала разные истории, которые будут происходить с ними в Нью-Йорке.

Через какое-то время Клер взглянула на Алекса и улыбнулась:

– Неважно, подлинные они или нет. Я никогда ее об этом не спрашивала. Добрые феи делают то, что они должны делать, так, как они могут, и нам не следует их допрашивать. А когда их работа закончена, они уходят куда-то еще, где есть в них нужда. Совсем как с Ханной.

Алекс хихикнул:

– Я помню, когда ты объявила мне, что она ваша добрая фея. Я подумал, какая очаровательная фантазия. Но если кто-то и соответствует фантазиям, то она. А ты когда-нибудь говорила Ханне, что ты о ней думаешь?

– Да. Я думаю, ее это не удивило. Ты понимаешь, когда она впервые пришла к нам, то сказала, что она моя двоюродная сестра, и мы… – Клер остановилась, и между глаз появилась морщинка.

– Ты думаешь, она действительно тебе сестра?

– Не знаю. Какая разница? Но если у нее когда-нибудь появятся потомки, то я их усыновлю.

Алекс рассмеялся. Ханна посмотрела в их сторону. Ее ясные глаза надолго соприкоснулись с их взглядами.

– Я вас всех люблю, – сказала она. – Никого в мире я не люблю больше, чем это семейство. И когда доходит до такого, то ведь это единственное, что считается, правда?

– Любовь и здоровье, – сказала Джина.

– И деньги, – прибавила Роз сухо. – Если любовь и здоровье на первом месте, то деньги должны быть на втором.

– Не знаю, – сказала Клер. – Я думаю, и денег бывает слишком много.

– Только когда люди становятся беззаботными, – сказал Алекс. – Вся беда во владении большими деньгами – это то, что тогда слишком легко забывается, какой суровой бывает жизнь.

– Ты имеешь в виду, что в мире многие голодают? – спросила Ханна. – Мы этого никогда не забывали – давали деньги разным группам, организациям и просто людям. Как Мортонам, например, я уверена, что Клер тебе про них рассказывала. Мы поддерживаем с ними связь, лейкемия у их маленького сына понемногу излечивается, ему лучше. Они даже выплатили небольшую сумму обратно.

– Я думаю, Алекс говорит о том, что легко забыть, как люди могут причинить боль другим, – сказала Клер.

Ее ладонь была в его руке, и Алекс сжал ее покрепче.

– Они забывают, как упорно надо развивать взаимоотношения с другими людьми, защищая тех, кто к нам добр и отличая тех, кто – нет. Получив достаточно денег, слишком многие начинают считать, будто сами деньги своим весом, изобилием и важностью могут все излечить. Если у них плохие отношения с кем-то, то якобы они смогут купить способ их исправить. Если они хорошие, то им не стоит даже заботиться об этом, потому что деньги поддерживают их таковыми.

– Но очень часто это так и есть, – сказала Роз.

– Однако это не сохранило твой брак, – сказала Ханна.

– Да, они не всегда срабатывают, но ты ведь не можешь просто сказать, что деньги не важны, это совсем не так.

– Но важны для чего? – спросил Алекс. – Деньги делают только одно благое дело: они копят нам собственность. Это ведь все равно, что подкупать Богов – дать им достаточно, и они сделают гак, что жизнь снова станет прекрасной.

Роз покачала головой:

– Деньги покупают свободу. Ты не свободен, если вынужден тратить все свое время на то, чтобы раздобыть денег, чтобы протянуть от сегодня до завтра.

– Просто гораздо веселее их иметь, чем не иметь, – сказала Джина. – Я не верю, что Клер хоть когда-то забывала о людях или взаимоотношениях и тому подобном. Я не думаю, что она когда-нибудь думала, что может дать взятку Богам на деньги, выигранные в лотерее.

– Мне казалось тогда, что все наши беды кончились, – сказала Клер. – Я думала, что вот теперь мы неуязвимы. Я думала, что нас теперь никто не может затронуть.

– Что ж, вот мы и узнали, что это не так, – сказала Ханна. – Но ведь ты не собираешься вернуть все деньги обратно, а? И снова пойти работать?

– Да вы и не можете, по крайней мере, у того же самого парня, – сказал Дэвид. – Я слышал о нем в новостях, по телеку, да и в газетах тоже было про того парня, у которого вы раньше работали. Эйгер, кажется? Там еще была история, он сказал что его сын по имени Брикс (вот уж гадкое имечко, да?), что он скрыл некоторые тесты, которые они провели, испытания разных кремов, глазных, которые использовали женщины, и что они заболели и кто-то даже ослеп, так что он больше не работает. – Он поднял взгляд от ног Эммы, на которые смотрел раньше, и, заметив у всех на лицах интерес, продолжил, радуясь всеобщему вниманию. – А еще там сказано, что его сын проклял его, ну, своего отца, и за то же самое; он сказал, что это его отец все скрывал, или приказал ему скрыть. И его отец больше не глава компании, да и похоже, самой компании уже нет. И все там перессорились на телевидении, да и думаю, в газетах тоже, что в общем-то странно.

– Что сделал Брикс? – спросила Эмма.

– Ну, как я сказал, он… – Дэвид снова поднял глаза и осознал, что она совсем не с ним говорит. Она глядела на свою мать. Смутный, блуждающий взгляд в ее глазах исчез, она сфокусировалась на Клер, ожидая, что же та скажет.

– Он пытался причинить тебе боль, – ответила Клер немедленно. Она думала об этом моменте и заранее решила, что говорить. – Чтобы ты напугалась и никому не рассказала о тех записках, которые видела.

– Но что он сделал?

– Он положил «Хальсион» во что-то, что ты пила за ужином. Достаточно, чтобы ты заболела.

– Но ведь ты думала, что я умираю.

– Я не знаю, Эмма… Дэвид посмотрел на Алекса:

– Ты сказал мне не говорить об этом. Когда я показал тебе статью в газете…

– Это было в газете? – спросила Эмма. – И что там говорится?

– Что это было покушение на убийство и его поэтому вряд ли выпустят под залог.

– Довольно, Дэвид, – сказал Алекс.

Клер села на подлокотник кресла Эммы. Она обвила ее рукой и обняла.

– Он сказал, что сделал это для того, чтобы ты заснула.

– Но вы в это не верите. Вы думаете, что он пытался меня убить. Вы никогда его не любили.

– Это не означает, что я уверена в том, что он пытался тебя убить. Я думаю, он пытался тебя запугать.

– Ты никогда его не любила. Ты поняла его лучше, чем я. Он хотел, чтобы я умерла. Он сказал, что ненавидит меня. И я сказала что-то… я сказала ему… ой, почему я не могу вспомнить? Что-то о погибели. – Она поглядела вдаль. – Что он все погубил. И там был официант; я сказала ему, что закончила. И убежала. Я упала снаружи, и кто-то помог мне встать.

– Ты сказала нам, что не принимала таблеток в ту ночь, – сказала Клер. – Мы спрашивали тебя, в больнице, и ты все время давала один и тот же ответ. Что ты не принимала таблеток.

– Да. Зачем мне было? Они были только для того, чтобы помочь мне спать, а мы были на ужине. И я была счастлива. Брикс любил меня… – По ее щекам побежали слезы. Дэвид выхватил носовой платок и вложил ей в руку, сжав пальцы. Она взяла его, но даже не попыталась стереть слезы. Прижавшись к матери, она втиснулась ей на колени. Затем подняла глаза и встретилась взглядом с Клер.

– Он хотел, чтобы я умерла. Как же такое случилось? Клер покачала головой:

– Не знаю. Некоторые люди способны на дурные поступки. Другие нет. И неважно, насколько ты любишь человека или как ты стараешься доставить ему приятное внутри него есть кое-что, чего ты не можешь коснуться. И кое-кто способен на зло и не может контролировать свою ярость, он вне досягаемости людей, которым он небезразличен, даже когда он ведет себя спокойно, может быть даже когда любит.

– Я не знала, что он такой, – прошептала Эмма.

– Может быть, он сам про себя этого не знал.

– А где он?

– Он арестован; он признался, что положил «Хальсион» тебе в напиток, поэтому его отказались выпустить под залог. Я не знаю, что с ним случилось дальше.

– Он в тюрьме? – Да.

– Он же ненавидит это.

– Уверена, что ненавидит. Слезы Эммы перестали течь:

– Может быть, он вообще не способен любить. Это так же, как если бы он не мог ходить без помощи, если бы у него недоставало ноги, или брать что-то в руки, если у него не было бы пальцев, так что, может быть, чего-то недостает внутри него, и он не может любить. Просто не может. Он как калека.

– Думаю, это так и есть, – сказала Клер; ее сердце болело за Эмму, за то, что она не смогла вызвать у Брикса такую же любовь, которую она сама ему давала, не смогла превратить его в человека, которого рисовала в своем воображении.

Эмма кивнула:

– Он был такой хороший… иногда.

И это, подумал Алекс, эпитафия Эммы Бриксу Эйгеру.

В комнате надолго установилась тишина. Затем Ханна встала и начала собирать посуду:

– Я собираюсь сварить еще кофе. И еще у нас есть шампанское. Ты знаешь, сколько уже времени?

– Самое время для Эммы идти в кровать, – сказала Джина.

– О, нет, сегодня же новогодний вечер, – сказала Эмма. – Я хочу остаться. Мне ведь лучше, Джина. Я почти выздоровела. И я счастлива.

По комнате прошел вздох, похожий на мягкий бриз, вздох облегчения и радости. Спасибо, спасибо, спасибо тебе, беззвучно сказала Клер, вознося небу только что зародившуюся благодарность за все, что было хорошего, за людей в этой комнате, и за все, что у них всех было.

– Клер, так ты собираешься возвращать деньги? – спросила Роз.

– Нет, – сказала Клер. – Я так много всего хочу сделать, так много людей, которым хочу помочь, и колледж Эммы, моя собственная компания… я не хочу от всего этого отказываться. Мне нравится иметь деньги, я просто буду отныне с ними поосторожнее. Я всегда знала, что они не могут сделать всего, теперь я буду в это верить.

– Ну, вот какой славный способ начать Новый год, – сказала Ханна. Она встала у камина, держа в руках кофейник. – Квентин никогда бы этого не выучил, ведь правда, и я бы сказала, в этом его настоящая трагедия. Не в том, что он не может продать свою кучу косметики, не в том, что он потерял компанию. Настоящая трагедия в том, что он не любит своего сына, и даже не думает, что это важно. У него нет семьи, ничего нет. Боже правый. Он напоминает мне одного мужчину, с которым я когда-то работала, и которого не волновало ничего в мире, кроме собственной важности. Он…

– Мы с Клер все уберем, – сказал Алекс, вставая, и пока Ханна говорила, они собрали чашки, блюдца и десертные тарелочки на поднос и отнесли их на кухню. Здесь было тепло и спокойно, и единственный свет шел от маленькой лампы в каморке, где иногда завтракали. Они поставили подносы и вместе пошли в тенистую темноту, обнимая друг друга.

– Это было изумительно целомудренное ухаживание, – пробормотала Клер.

Алекс хихикнул:

– Между моим сыном и твоей дочкой мы никогда и близко к постели не окажемся. Я думаю, нам следует сбежать отсюда и поглядеть, что мы тогда сможем сделать.

Клер рассмеялась:

– Я согласна.

– А как насчет Эммы? Ты ведь не хочешь оставить ее одну.

– Она останется с Роз и Джиной. Она любит их и для нее сейчас нет лучшего места, чем их ферма.

– А Ханнна поедет к своему Форресту. И мы с тобой поедем… а куда бы тебе хотелось?