Текст книги "Золотой мираж"

ГЛАВА 14

– Где мама? – спросила Эмма, спускаясь к завтраку. – Она что, всю ночь…

– Нет. – Сказала Ханна жестко. – У нее был ужин с Алексом, кстати, и когда она вернулась…

– Она ужинала с Алексом?

– Да, и очень мило провела время, но только недолгое, потому что торопилась домой работать. И когда она вернулась, то пошла наверх к себе в мастерскую и проработала несколько часов, а потом мы попили чаю и поговорили. Ты пришла очень поздно.

– Знаю. Бриксу нравится, когда поздно. А где она?

– Понесла свои эскизы Эйгеру в лабораторию. Она закончила весь проект, работала вчера весь день прямо до ужина, и потом еще до часу. Я никогда еще не видела, чтобы кто-то так усердно трудился, чтобы закончить работу и избавиться от нее. – Ханна поставила кастрюлю с овсянкой перед Эммой, приправила ее корицей и сахаром, и долила молока. – Ешь. Никаких отговорок. Она и с хозяином тоже все закончила.

Эмма подняла глаза, и расширила их:

– С Квентином? Она больше не будет с ним встречаться?

– Именно так. Это случилось позапрошлым вечером. Эмма тебе надо пойти в постель.

– Почему? – поинтересовалась девушка. Ханна села напротив нее:

. – У тебя глаза красные и опухшие, от недостатка сна или от чего-то, не знаю, чего, у тебя дрожат руки, и ты бледна как привидение. Ты истощена, и можешь подхватить грипп или простуду, или еще что-нибудь, поэтому ты должна отправиться в постель, а я буду носить тебе чай и суп. Почему бы тебе не пойти прямо сейчас? Эмма затрясла головой:

– Я просто немного устала. Мне еще много чего надо сделать сегодня.

– Что это? Ты сказала, что больше съемок они не проводят, тогда что ты еще должна?

– Надо купить кое-что к Рождеству. Я еще ни разу не была в магазине.

– Можешь заняться этим и завтра. Впереди еще несколько дней.

Эмма упрямо сидела, уставившись на нетронутую овсянку.

– Что, мама и вправду с ним порвала?

– Да. Ты можешь спросить ее саму, когда она вернется.

– Навсегда?

– Конечно, навсегда. К чему проходить через подобную неприятность дважды? – Ханна поглядела, как Эмма уставилась на овсянку. – Слушай, я понимаю, что овсянка не лучшее средство от мрачности. Я обещаю приготовить на ленч что-нибудь повеселее. Сделать тебе пиццу?

Эмма покачала головой, но улыбнулась:

– Я просто не очень голодна, Ханна… Ничего не поделаешь.

– У меня тоже было время, когда я не могла есть, – сказала Ханна задумчиво. – Это было после того, как умерла дочка, и требовалось слишком много сил, чтобы что-то делать.

Эмма подняла глаза:

– Ты никогда мне не рассказывала, как она умерла.

– Об этом тяжело говорить. Но может быть, сейчас как раз подходящее время. Ее звали Ариэль – я тебе говорила?

– Да, – сказала Эмма. – Славное имя.

– Она была славным ребенком. Милая, с рыжими волосами, почти как у тебя, и коричневыми глазами с длинными ресницами и премилой улыбкой. Мы жили с моей матерью в маленьком пенсильванском городке – об этом я тебе рассказывала. Мне с матерью удалось купить домик, где было достаточно для нас троих места. Мы спали в одной комнате, а Ариэль в другой – она выходила окнами на восток и по утрам солнце ласкало девочку лучами, и она просыпалась от этого каждый день. Она всегда счастливо просыпалась, первым делом целовала меня, и говорила, как меня любит. Больше всего, говорила она. Она любила меня больше всего. Люди дерутся друг с другом за деньги и власть, и славу, но это плохая замена тому, что у нас было.

Эмма взяла в рот немного овсянки: ложка застыла у нее в руке:

– И что с ней случилось?

– Однажды в декабре, когда ей было восемь, мы с матерью взяли ее в Нью-Йорк на «Щелкунчика». Ариэль нравился балет. Мы доехали на автобусе до маленького отеля, поели во всех маленьких ресторанчиках, которые могли себе позволить, и посмотрели балет. Ариэль была так взволнована, что могла только сказать: «Я так счастлива, так счастлива».

Ханна помолчала.

– Я все еще могу слышать это, ее голос так ясно звучит, и ощущаю ее ручку в своей руке, когда мы шли пешком к нашему отелю после балета. Она сказала, что хочет стать балериной и танцевать в «Щелкунчике» и «Спящей красавице» и сказала, что уже разучила несколько па. Она сказала: «Стой здесь, я тебе покажу». Она вырвала ручку и прошла немного по тротуару в сторону, сделала пируэт и попыталась встать на цыпочки. Мы обе смеялись. Так счастливо, счастливо. А затем… все это случилось. Как будто смерч прошел и унес ее с собой. Водитель разогнался – говорили, что он шел на шестидесяти милях в час по сорок второй улице, можешь себе представить? – и потерял управление, машину выбросило на тротуар и… она сбила Ариэль.

– О, нет. – Эмма закрыла лицо руками. – Нет, нет, нет. – Она так ясно увидела это: несущаяся машина, рухнувшее тело… Через минуту она опомнилась, обошла стол, села рядом с Ханной и обняла ее. – Это так ужасно, Ханна.

– Это было сорок семь лет назад, в этом месяце ровно, – сказала Ханна. – И мне все еще больно. Я держала ее на руках, целовала и звала, звала снова и снова, но Ариэль меня не слышала. И глаза ее были раскрыты, но она меня не видела. Я прижала ее к себе крепче, чтобы согреть, так, как делала, когда она была совсем маленькой. Повсюду на ней была кровь, и на мне тоже, и я знала, что у нее сломаны кости, я чувствовала их, когда взяла ее на руки. Доктора позже сказали, что она умерла мгновенно. Я думаю, что была за нее рада, потому что это значит, она не мучилась.

Эмма плакала.

– Бедная девочка. Бедная Ханна. О-о, Ханна, как это ужасно.

– Но кроме тоски, я была разъярена – это была совершенная, тотальная ярость. Водителя едва повредило – он только порезался, ударившись головой о стекло, и у него не было прав. Но что меня больше всего сводило с ума, это мысль: почему мы оказались там, в эту минуту? Если бы мы вышли из театра на одну минуту раньше, не дожидаясь, пока упадет занавес, если бы мы пошли чуть медленнее или чуть быстрее, если бы мы остановились на минуту поглазеть на витрину… на одну минуту вперед или назад, и Ариэль была бы жива. Это сводило с ума, я все время говорила: «Пожалуйста, дайте мне пройти там еще раз и поменять одну мелочь. Пожалуйста, пожалуйста». В эти-то дни я и не ела. Я много бродила, чувствовала пустоту и злость, и такую печаль, что могла от нее умереть. Но через какое-то время я снова начала есть, и преподавать и вообще нормально вести себя. Это так случается, понимаешь – так мы переживаем трагедию. И остается только неосвещенный уголок в сердце, и никакой свет туда не проникнет. Там всегда будет темно.

Прошло немного времени, и Эмма перестала плакать. Она осознала, что точно так же, как Ханна, обнимает ее за талию, им было так уютно вместе. Как она такое выдержала? – подумала Эмма. У меня даже не было знакомых, которые умерли. Но потерять свою маленькую дочку… Она представила свою мать, как она безутешно рыдает, если она умрет, никогда не выходит из дома, не ест, ходит в трауре. Она не будет ни с кем видеться, подумала Эмма, разве только с Ханной, но Ханна сама будет горевать тоже. Они будут весь день плакать и приходить в пустую спальню Эммы, бродить по ней, глядеть на все и вспоминать, как хорошо им было вместе…

Новые слезы навернулись ей на глаза, едва она подумала об их доме без нее. Все комнаты с их мелочами, разбросанными то там, то здесь – книга, которую она читала, туфли, которые она всегда сбрасывала, когда приходила домой и затем, поднявшись к себе, забывала, журнал, который только что пришел по почте, блузка, которую она снесла вниз, чтобы пришить пуговицу – бедная мама: она будет глядеть на все эти вещи, и не сможет выдержать. Теперь Эмма была счастлива, что сказала ей о том, что любит ее, в День Благодарения. Она раньше говорила ей это постоянно, но в последнее время смущалась, любила ее и не любила в одно и то же время, злилась, что ей не нравится Брикс, и завидовала ей, потому что она-то знала, что делает, хотела поговорить с ней и снова побыть в уюте, но боялась, потому что столь многого не могла ей сказать. Но она знает, что я ее люблю, подумала Эмма, и она с ума сойдет, если я умру – она этого не перенесет. И тоже может умереть. Ничего хуже на свете нет.

Даже мысли о Бриксе, когда мне кажется, что он меня не любит. Это было так ясно, что Эмма даже подняла голову, как будто услышала, как кто-то произнес эти слова. Даже чувство пустоты, которое приходило, когда я сидела и ждала его звонка. И даже чувство, что я никто, как когда закончились съемки, и я никому не была нужна.

Ничто, подумала она, ничто не может быть так ужасно, как потерять свою маленькую дочь.

Она села поближе к Ханне и подумала: я должна поразмыслить над этим, я должна над всем поразмыслить. Тогда я почувствую себя лучше, и не буду такой запутавшейся. Я должна подумать о Ханне и ее малышке, о маме, о Бриксе и своей работе. Мне о стольком надо подумать – вся жизнь должна быть как-то упорядочена.

Она склонила голову на плечо Ханны:

– Думаю, я может быть, пойду ненадолго в постель. Я и вправду не очень хорошо себя чувствую. А ты принесешь мне суп?

Брикс закрыл свой последний гроссбух и положил его на стопку на полу рядом со стулом. Затем он сел прямо, не готовый еще расслабиться, до тех пор, пока его не одобрит отец.

– Так что у нас повторные заказы, – сказал он, – вероятно, из-за рекламы ПК-20 – теперь покупатели заинтересованы во всем, что мы делаем. А больше всего в косметике и комплектах личного ухода; они как будто сами сбежали из магазинов, так быстро. Я даже не знал, что ты просил Клер переоформить их, но она сделала это потрясающе – они в самом деле выглядят как рождественские игрушки. – Он подождал, не скажет ли чего-нибудь отец. – Что ж, во всяком случае, – сказал он, не дождавшись, – как я сказал, у нас повторные заказы, но все в порядке, никаких проблем с отправкой, и весь набор можно отсылать в любое место. И сырье – я уже показывал тебе эти цифры, а теперь, пятнадцатого января, придет еще партия. – На этот раз он окончательно остановился. Он полностью отчитался и больше нечего говорить.

– А мартовский запуск ПК-20? – спросил Квентин.

– Все по расписанию, – сказал Брикс удивленно. – Я хочу сказать, я давал тебе цифры по инвентаризации; мы сейчас заняты этим и пустили все упаковки в производство – и кстати, кое-что из них уже готово, которые Клер оформила первыми – все в порядке, мы идем точно к сроку. Погрузим к десятому марта, никаких проблем. Ты это хотел узнать?

– Мы сейчас отбираем нового главу испытателей. Я хочу, чтобы ты был на этих заседаниях.

Брикс расправил плечи:

– Конечно. Буду рад.

Квентин отложил свой карандаш – он сделал только несколько замечаний на отчетах Брикса по инвентаризации и загрузке. – Я удовлетворен. Ты хорошо поработал.

Наконец-то Брикс смог откинуться, и позволить своей спине облегченно согнуться в кресле:

– Курт сказал, что куча химиков и техников хотят видеть отчеты о тестах ПК-20.

Взгляд Квентина стал жестким:

– Это что, обычная практика?

– Ох, – его позвоночник снова начал выпрямляться. – Это я его не спросил. Но думаю, да – он говорил без удивления.

– Не спросил, – пробурчал Квентин. Он слегка покачал головой. – Кто-нибудь из них что-либо говорил об отчетах?

– Курт сказал, что они все были очень довольны: они любят цифры. Я знал, что им понравится.

– Что это значит?

– Я знал, что цифры хороши, потому что большую часть я скопировал с отчетов по первой партии косметики, которую ты создал в этой компании. «Нарцисс», помнишь? Я изменил пару процентов, но в большинстве случаев просто перенес цифры, потому что, если сработало один раз, я подумал, теперь у нас неприятностей не должно возникнуть.

Взгляд Квентина стал задумчивым:

– Отличная мысль. Брикс ухмыльнулся:

– Я тоже так думаю.

– А ты уничтожил подлинный отчет?

– Нет, один я сохранил, так, на всякий случай. Он в моем личном шкафу – никто даже не знает, где это.

– Избавься от него.

Брикс помялся, потом пожал плечами:

– Ладно.

– А что еще ты узнал, они говорили о новой линии?

– Они думают, что все товары превосходны, что хорошо и для компании и для них самих. Они теперь ожидают повышенных премий в следующем году, ждут не дождутся. Я не слышал, чтобы кто-нибудь был недоволен. Курт сказал, что все счастливы как только могут.

– А когда ты беседовал об этом с Куртом?

– На следующий день. Он все еще…

– Когда?

– Позавчера. Он все еще живет в паре домов от меня, это не изменилось, хотя он здесь больше не работает, и мы с ним иногда ходим выпить. – Он помолчал. – Что-то не так?

– Нет. В самом деле, прекрасно. Просто неплохо, что ты за ним приглядываешь. Но я хочу узнать об этом, если он хоть что-нибудь скажет о ПК-20.

– Боже, пап, ты же знаешь, я тебе скажу.

– А Эмма? Ты все еще с ней видишься?

– Да. Она милая девчушка.

– Это ведь несерьезно, так?

– Нет. С Эммой? Она же ребенок. И во всяком случае, я не собираюсь пока связывать себя с кем-либо. – Брикс сделал паузу, пытаясь сообразить, что же произошло. Отец никогда не спрашивал его о девушках, с которыми он встречался. – Дело в ней?

– Твои девушки – это твоя забота. Я просто не уверен, что хочу, чтобы она здесь слишком много крутилась.

Она или ее мать? – подумал Брикс, которого внезапно осенило. Может быть, Клер надоела отцу за долгое время, но он не хотел рвать с ней, пока не будут доделаны все дизайны. И может быть, теперь, когда они закончены, он это и сделал. Спросить прямо Брикс никак не мог, потому что отец приходил в ярость, когда он интересовался чем-то, связанным с его женщинами, но теперь он мог поспорить, что угадал. И тогда он призадумался, что, раз уж с Клер все кончено, она стала мешать его встречам с Эммой. Что ж, с этим я как-нибудь справлюсь, решил он.

– Так, а что с теми людьми, которые занимаются погрузкой и разгрузкой? – спросил Квентин. – Тебе нужны еще, или ты хочешь от некоторых избавиться?

– Ну, нам бы не помешал еще человек для инвентаризации… – Брикс уселся поглубже в кресло, и они с отцом пробеседовали еще час о работе и о будущем годе. Пока Брикс говорил, его голос все больше и больше стал походить на отцовский; он даже устроил лодыжку на коленке, как делал отец и стал вертеть в руках шариковую ручку, подражая ему. Они сидели друг напротив друга, два администратора в темно-серых костюмах, у них было настоящее совещание по итогам года деятельности их компании, и уходя, Брикс подумал, что никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо. Отец обращался с ним как с равным.

Чертовски мило, подумал он. Все под контролем, все идет вперед, как надо, и каждый доволен. Это мой год, я на самом деле его сотворил. Осталось только спихнуть этот проклятый ПК-20. Если я сделаю это, то, значит, смогу сделать все, что угодно. И чего бы это ни стоило, я сделаю.

Во вторник перед Рождеством Клер и Эмма отправились в Нью-Йорк за покупками. Начали они с завтрака у «Адриенна», в отеле «Полуостров», изучая подробно свои списки. Для Эммы это было одно из самых элегантных мест – все в розовом и бледно-сером цвете, мебель стиля «арт нуво», обшитые панелями стены, толстый красочный ковер, повсюду зеркала. Столы располагались далеко друг от друга, так что никаких разговоров подслушать было нельзя… хотя, подумала Эмма, какому недотепе придет в голову подслушивать в таком месте? Она вздохнула. Было хорошо сидеть рядом с матерью, проводить утро вместе. По пути в город они болтали о всяких пустяках, много смеялись, и Эмма была весьма этим довольна. Ей думалось, что это первый раз за многое время, что они смеются вместе.

– Мой список жутко короток, – сказала она. – Ты и Ханна, Джина, думаю, еще Роз, да Брикс.

– А что насчет всех школьных друзей? Ты всегда раздавала всем разные мелочи, устраивала вечеринку.

Уголки рта Эммы опустились, как. будто она боролась с мучительным воспоминанием. Затем она пожала плечами.

– Они все изменились, когда уехали в колледж. Думаю, я тоже изменилась. После Дня Благодарения мы не веселились вместе: не так уж много тем для разговора, все это долгое молчание, так что встречи были ужасны. Им жутко понравились мои рекламы, когда они впервые появились, и все расспрашивали меня о съемках, но на самом деле им хотелось только поболтать о своих занятиях, своих учителях и мальчиках. Мальчиках. С ними я чувствую себя какой-то чужой и немного… старой.

Клер положила ладонь на руку дочери:

– Ты заведешь новых друзей – просто на это нужно время.

Эмма снова пожала плечами:

– Да, все нормально. Я действительно слишком занята для друзей. А твой список длиннее, чем мой.

– Я в последнее время встретила столько новых людей.

Подошел официант, чтобы получить заказ.

– Грейпфрут, – сказала Эмма, изумляясь, как все мило выглядит в меню. Внезапно она почувствовала себя жутко голодной: – Еще яйца «бенедикт» с канадским беконом, и ореховый и изюмный хлеб. Да, и йогурт тоже – он такой вкусный.

Клер улыбнулась:

– Я тоже когда-то могла есть как ты, даже не задумываясь, а почему бы нет. Бриош, – сказала она официанту, – и дыню, для начала. Эмма, ты будешь кофе?

Эмма кивнула – она изучала список Клер.

– Два кофе. Черных. – Она повернулась к Эмме:

– Я думаю, надо купить кое-что тем женщинам, что выгуливали меня последние несколько месяцев.

– Так ты собираешься с ними еще встречаться? Я хочу сказать, разве они не друзья Квентина?

– Думаю, что по крайней мере две или три из них и мои приятельницы. Может быть, я ошибаюсь – это выяснится очень скоро.

Немного выждав, Эмма осторожно поинтересовалась: – А как случилось, что ты решила с ним больше не видеться?

– Ох, я просто изменилась, или, может быть, стала видеть его немного яснее. Как бы там ни было, мне совсем не нравится превращаться в такого человека, которым я должна была бы стать, чтобы быть с ним и дальше.

– Что это значит?

– Мне не нравится то, что он от меня хочет, то, какой, как он ожидает, я должна стать. – Клер рассеянно покосилась на дымящийся кофе, чашку которого поставил перед ней официант. Мне кажется, что до недавнего времени я вообще не задумывалась, какой мне хочется быть – я всегда была слишком занята работой, тобой, и. заботами о компрессоре холодильника или аккумуляторе автомобиля или чём-то еще, что опустошало мой кошелек в данный месяц. А потом с Квентином я начала веселиться, и думаю, он произвел на меня такое впечатление, что мне долго было невдомек, что я подлаживаю свою жизнь по его. Я подстраивалась под него. Полагаю, что мне это казалось чем-то само собой разумеющимся, как большинству женщин, может быть, почти всем – это все какое-то древнее убеждение, что мы должны приносить мужчинам удовольствие, а они нами править, так что все, чего мы сами хотим, должно задвинуть в угол. Это быстро меняется, ваше поколение уже так не считает. По крайней мере, я на это надеюсь.

Официант принес поднос с джемами и желе, и горшочек меда, и Клер подождала, пока он не ушел:

– Потом, через какое-то время, я начала задумываться, какой я хочу видеть свою жизнь. Это одна из самых важных вещей, когда у тебя есть деньги. Ты понимаешь, что появляется свобода распоряжаться своей судьбой.

– Не всегда, – сказала Эмма тихо.

– Ты настолько свободна, насколько этого желаешь, и свою свободу можешь использовать, когда будешь готова к ней. – Клер понимала, что имела в виду Эмма, но совсем не была готова к беседе о странной подчиненности Эммы Бриксу. Надо чуть подождать. Они только-только установили заново доверие друг к другу.

– Так и что ты тогда решила? – спросила Эмма через некоторое время.

– О, много разного, постепенно, но в основном, что я много чего потеряла. Думаю, что все время, прошлую весну и лето, я как будто переживала новое детство, или может быть, юность – некая безответственная стадия в жизни, о которой мне еще надо хорошенько поразмыслить.

Эмма глядела на мать серьезно. Ей было приятно и радостно ощущать, что мать ей доверяет и говорит так, что способна понять только взрослая женщина. Это сближало их, делало похожими. Они – две женщины, которые с кем-то встречаются. Какое-то время назад Эмма сочла бы это неестественным, ее бы это раздражало, казалось бы, будто мать прикидывается подростком. Но теперь ей это нравилось. Они две женщины, взрослые, занимающиеся своими карьерами. И мы обе красивы, вспомнила Эмма, уловив восхищенные взгляды двух мужчин за соседним столиком. Мама не так красива, как я, но что-то в ней есть, может быть, то, что она старше и как-то законченней. Она элегантна и горда, а я нет. Пока нет, во всяком случае. Но мы все еще похожи – две женщины, у которых есть мужчины. И которые спят с этими мужчинами. Но эта мысль как-то быстро ушла – это было совсем не то, о чем она могла спрашивать свою мать или вообще заводить речь.

– Это проявляется в сексе, – сказала Клер небрежно, и – Эмма уставилась на нее с изумлением.

– Что – это? – Она почувствовала, как краснеет. Она не хотела ничего знать о том, что делает мать в постели с Квентином, и не собиралась обсуждать свои сексуальные отношения с Бриксом. То есть это она так считала, что не собирается, ведь они были так связаны с другими вещами.

– Насколько женщина независима, – ответила Клер. – Я думаю, что секс бывает восхитителен, когда кому-то нравится подчиняться, а другому – подчинять, но это не то, чего мне хочется. Сначала я об этом не думала, потому что так долго ни с кем не спала, что стала почти девственницей, и путала подчинение с силой.

Но прошло какое-то время, и это прекратило мне нравиться. Меня не переставало тянуть к Квентину, вплоть до того дня, когда я сказала, что больше не хочу с ним встречаться, но тяга – это только начало. Я думала, что секс – это отражение взаимоотношений, и вот однажды осознала – мне Ханна помогла – что все наши взаимоотношения были точной копией того, что происходило в постели: Квентин желал меня послушной и покорной, и он принимал все, что было, с таким высокомерием, что все становилось почти механическим. В нем не было никакой беспечности. Мне нравилась игра и легкость, и мне был нужен партнер, а не босс. Поэтому я решила, что ошиблась: он был совсем не тем, кто мне нужен. Я хотела совершенно другого.

– Какого другого? – Эмма была благодарна матери, что та не настаивала на том, чтобы она сама что-нибудь рассказала; она даже никогда не спрашивала, спит ли Эмма с Бриксом. Она просто оставляла эту тему, подумала Эмма, и если я захочу с ней поговорить об этом, то смогу, а если нет, она не будет настаивать. Она и вправду такая чудесная. Хотела бы я быть такой же откровенной, как она. Но я слишком запуталась. Может быть, когда-нибудь…

– Работы, например, – ответила Клер. – Чего-то, что помогло бы мне ощутить, что я совершила нечто. Я могла бы найти это, участвуя в благотворительности, и я все еще собираюсь этим заняться, но мне нужно еще что-то, что я могу сделать целиком сама, и думаю, что хочу проверить свои силы.

Официант принес грейпфрут и дыню, и Клер понаблюдала, как он устраивал их на столе, пока не отошел совершенно довольный собой.

– Я хочу иметь свою собственную цель и свой план ее достижения, и чтобы я могла принимать свои решения по пути к ней.

Эмма слегка нахмурилась:

– Разве так не было всегда? Только я и ты, и ты все решала.

– Да, так, но особого выбора у меня не было – только зарплата, которую надо было правильно распределить. Как стена, которая всегда стояла на моем пути. Так что когда я выиграла лотерею, стена внезапно исчезла. Как будто сняли повязку с глаз, и теперь вокруг я вижу тысячи разных возможностей для выбора. Может быть, и миллион. Ты это тоже ощущаешь, вспомни, когда мы впервые пришли к Симоне?

– Это было так весело, – сказала Эмма задумчиво.

– Вот, в этом и была вся проблема с Квентином. Как будто запаздывание – мне нравились все возможности, и я только начала выбирать, что же мне хочется из себя сделать, и как прожить жизнь, а он уже все это прошел, он привык и к деньгам, и к возможностям, он привык принимать решения за себя и за всех вокруг. Поэтому через некоторое время я поняла, что должна уйти, должна сама решать, что я хочу, а не быть женщиной, которую он хочет, даже хотя это казалось легче всего.

– А что, если ты не можешь решать?

– Сможешь – потребуется лишь время, и – научишься. Нужно только хорошенько представить себе эти «что если» и проследить, куда они ведут, не к тому ли видению будущего, которое тебе нравится, и в котором ты ощущаешь себя комфортно. Ты должна поверить в себя, Эмма, ты не можешь выбрать, если ты не выбираешь, тебе это не удается, потому что ты даже не пробуешь.

– Но ведь ты справилась не одна. Ты говорила, что Ханна помогла.

– Ханна всегда помогает. Она сказала кое-что такое о Квентине, что как прожектором его осветило, и мне все стало ясно. Она это здорово умеет.

– Она всем помогает. Раньше я думала, что она любопытная хлопотунья, но с ней хорошо поговорить. Ты знаешь о ее дочери?

– Нет, а что с ней?

– Ее сбила машина, насмерть, когда ей было восемь лет. Это было ужасно.

– Ужасно, – откликнулась Клер эхом. – Она никогда нам не рассказывала.

– Она сказала, что ей тяжело об этом говорить. Представляю. Во всяком случае, она рассказала мне всю историю, и я задумалась о том, что с некоторыми людьми происходили ужасные, жуткие вещи. А со мной нет. Ничего на самом деле.

– Нет, мы были счастливы, – сказала Клер почти рассеянно: она думала о Ханне. – Но это не означает, что у нас не было в жизни печали. Только потому, что другие люди несчастны, нам не легче переносить собственные несчастья.

Эмма бросила на Клер благодарный взгляд. Она взяла ложку и начала есть свой грейпфрут.

– Сюда нужно добавить меду. Не понимаю, почему людям это так нравится, ведь горько – нужно подсластить.

Клер передала ей горшочек с медом:

– А Брикс делает твою жизнь сладкой?

Взяв горшочек, Эмма поглядела за спину Клер, на Пятую авеню. Раздувавшиеся занавески на окнах были высоко подняты, и она могла смотреть прямо через улицу, на магазин шоколада «Година». Мир полон сладостей, подумала она. Но Брикс не всегда одна из них, и иногда он делает жизнь совсем не сладкой.

– Конечно, да, – сказала она. И опустила золотую ниточку меда на грейпфрут, где она свернулась в завиток. Но потом, подняв глаза, она увидела взгляд Клер, полный любви и тепла, и не смогла оставить эти слова сами по себе, без продолжения. – Не всегда, конечно. Но ведь это обо всех можно сказать, правда? Время от времени мы немного огорчаем друг друга.

– Ты время от времени немного огорчаешь Брикса? – спросила Клер нежно.

Эмма опустила глаза…

– Я не знаю, – сказала она почти шепотом. – Думаю, да, потому что он долгое время не хотел меня видеть. Но потом, когда мы вместе, он действительно становится таким милым и говорит такие чудесные вещи, а когда мы… – Она осеклась. Она чуть не начала рассказывать о ночах полета, когда они вместе нюхали кокаин в его спальне, когда все казалось прекрасным и легким, и когда она была уверена, что Брикс любит ее больше всех на свете, и что они всегда будут вместе, когда она на самом деле бывала счастлива… но какая же она дура, что так разошлась и едва не рассказала об этом матери!

– Когда вы что? – спросила Клер.

– Когда мы счастливы вместе, то это лучше всего на свете. Но совсем неважно, что происходит, когда все не совсем так, потому что я всегда люблю его и не смогу без него жить.

– Не сможешь?

Эмма повертела в руках ложечку, думая, что она слишком много наговорила. Но потом слова все же вырвались из нее, потому что долго держались внутри. Она не могла их высказать никому, а свою мать она так любила, что ей становилось больно от желания стать ей ближе.

– Мне начинает казаться, что я умру, как только я подумаю о том, что больше не увижу его. Я ощущаю пустоту внутри, как будто я голая, я не могу дышать. Я знаю, что ты ничего такого не чувствовала с Квентином – и я рада, что так – поэтому ты не можешь понять, что это, но…

– Я чувствовала то же самое с твоим отцом, – сказала Клер спокойно.

Эмма уставилась на нее:

– Я никогда о нем не думала.

– Что ж, я думала, иногда. И я помню, как мне было больно, когда он ушел. Я стояла посреди пустой квартиры, и все у меня в теле болело. Кожа была готова лопнуть, как будто ее иголками искололи, сердце жгло, и я думала, что сейчас разорвусь, потому что не смогу сдержать эту боль внутри.

Глаза Эммы широко раскрылись – она никогда не думала, что ее мать испытывала что-либо подобное.

– И что ты делала?

– Я ощущала, как ты толкаешься, и знала, что во мне есть еще что-то, кроме боли – ребенок, который ждет своего рождения. Я была так этому рада – рада, что я не одна. Мне все еще было больно, и я ужасно протянула последующие месяцы, учась, как жить самой по себе, но каждый раз, ощущая, как ты шевелишься, я утешалась, потому что это давало мне основание для всего, что я делала. Не знаю, почему так, но кажется, самое страшное в тоске по мужчине это чувство, что кроме этого нет ничего действительно важного, у тебя нет смысла делать еще что-нибудь.

– Ты знаешь это, – прошептала Эмма.

– Мы все проходим через такое. Я знаю, что трудно поверить, но все мы ощущали одинаковую боль и одинаковую потерю воли. Алекс рассказывал мне о смерти своей жены, он говорил, что его как будто били со всех сторон невидимые силы, злобные и мстительные, и ему ничего не оставалось делать, как уступить им. И вспомни, что Ханна рассказывала о смерти своей дочери. Это не твоя уникальная боль, Эмма, она универсальна. Конечно, ты сейчас не тоскуешь от потери, ты ее выдумываешь. Но иногда воображаемое гораздо хуже реального.

Официант принес их завтрак, и Эмма взялась за нож и вилку:

– Поверить не могу, до чего я голодна.

– Ты ведь долгое время не могла много есть. Эмма прекратила резать свой бекон:

– Ты раньше ничего не говорила такого.

– Я позволила Ханне сказать это за нас обеих. Я думала, что от нее это прозвучит более впечатляюще.

– Так и было, через какое-то время. Она сказала мне, что перестала есть, когда убили ее дочь.

– Эмма, все это несчастье… у тебя было такое тяжелое время, и я желаю тебе только радости.

Глаза Эммы наполнились слезами. Она снова поглядела в окно, моргая, чтобы высушить их.

– Только некоторые вещи… тяжелы, – сказала она, пытаясь сдержать дрожь в голосе, и следя, чтобы не проговориться ненароком про секс или наркотики, или выпивку, или записки в столе Брикса. Слишком многие вещи, подумала она, как получилось, что я о стольком многом не могу рассказать своей матери? – Но в общем все отлично. Я получила такую работу…

– Такую работу? Это действительно то, чем ты хочешь заниматься?

– Да, да – это лучше всего. Даже если я решу пойти в колледж. – Эмма тут же остановилась, потрясенная собственными словами; почему она сказала это, когда даже и не думала о колледже? – в общем, что бы я ни решила, я хочу всегда быть моделью, пока я кому-то нужна такая.