Текст книги "Золотой мираж"

Клер вполне могла себе это представить. Она улыбнулась.

– Они зарегистрировались под именем Брикса? – спросила Джина.

– Они в раздельных номерах, – сказала Клер.

– Что? – Джина наклонилась вперед. – Почему?

– Не знаю. Может быть, они всегда так путешествуют, я никогда не спрашивала.

– Нет. Эмма не говорила. – Джина немного помолчала. – Похоже на то, что он хочет доказать, что он был где-то… – Она резко остановилась. – Я могу и ошибаться. Обо всем этом.

– Надеюсь, что так, – сказал Алекс и увеличил скорость, едва они выехали из Дариена.

Коридорный удерживал Эмму одной рукой, открывая дверь ее номера.

– Ну вот и пришли, – сказал он радостно, и посадил ее на стул, прислонив ее головой к стене. – Хотите, чтобы я помог вам раздеться?

– Нет… все отлично… – пробормотала Эмма. – Кровать.

– О, конечно. Подождите. – Он сел на колени и снял черные туфли на высоких каблуках, его рука задержалась на изящной, в шелковых чулках, холодной как лед ступне Эммы. Его пальцы заскользнули на щиколотку и двинулись вверх по ее длинной стройной ноге.

Эмма что-то пробормотала, и он отдернул руку. Затем обнял ее и перенес со стула на кровать. Посмотрел на ее задравшееся, перекрученное платье, и снова приподнял се, чтобы вытащить стеганное одеяло. Затем укрыл ее, натянув одеяло до подбородка. Ее глаза были закрыты.

С вами все будет в порядке, – сказал он неуверенно. – Вы просто слишком перебрали. – Он отошел от кровати. – Спите спокойно. – Затем он протянул руку, чтобы выключить лампу на ночном столике и увидел пустую бутылочку, почти спрятанную за ней. Он потянулся к ней, а потом передумал. Не мое это дело, решил он. После чего выключил свет и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Эмма услышала хлопанье. Кто это? Кто-то вошел? Она ощущала тяжесть одеяла, но было все еще холодно. Все тело ломило. Мамочка, я заболела. В ее голове закружились фрагменты лиц и тел, она увидела улыбку Ханны, но больше от нее – ничего, услышала, как та сказала «овсянка» и «пицца». Как странно, подумала она, с чего это Ханна заговорила об овсянке и пицце? Она увидела ноги Джины, шагающие через сарай Роз к лошадиным стойлам, один-единственный глаз Симоны, зорко следящей за ней, примеряющей новое платье, бесцветную улыбку Хейла Йегера, его лысину, сияющую под съемочными лампами, и ухмылку Тода Толлента, произносящего «хорошо-хорошо». Все они были в голове одновременно, то хищно слетались, то разлетались, разбухали и сжимались, снова набухали, плясали прямо перед ней и вокруг. Она ощутила головокружение от мельтешения! цветов и голосов – все они такие громкие – а потом почувствовала, будто ее подбросили вверх, но сама двинуться не смогла. Она увидела глаза матери, чем-то напуганной. Мамочка, мне так плохо.

– Коньяк, – сказал Брикс; прозвучало так ясно, что она решила, будто он где-то рядом, и вся сжалась, подумав, что сейчас он сделает ей больно. Я люблю тебя, Брикс. Нет, это не так. Я любила тебя когда-то, но Ты все погубил. О, Брикс, зачем ты все погубил?

– Скачки, – произнесла Роз, и Эмма увидела себя на прекрасной лошади, летящей через ферму Роз, но затем вдруг лошадь врезалась в дом, внутрь их чудесного нового дома в Уилтоне, в Ханну, повалила ее – о, Ханна, не умирай – проскочила по Тоби – о, Тоби, прости, прости, только когда же ты вернешься – и ворвалась в спальню Эммы, а потом она упала, и падала, падала в снег и лед, ей было так холодно, она дрожала, она даже слышала, как дрожит и подумала, что все внутри нее, пожалуй, разломается от такой дрожи, она увидела огромный кусок ледника, отломавшийся и летящий в ледяную воду с громоподобным всплеском, и ледяные брызги повисли в голубом небе, как будто весь мир обратился в ледышку, и она почувствовала, как мать коснулась ее лба и услышала ее голос: «Эмма», словно она звала ее.

Я здесь, мама. Здесь я. Я здесь, здесь. Она была маленькой девочкой, такой крохой, что матери пришлось поднять ее, чтобы подсадить на кушетку, она свернулась калачиком у мамы на коленях, пожевывая овсяное печенье и слушая, как мать читает книжку, ее голос как музыка, теплый и прекрасный, и вся сказка кажется правдой. Затем мама поцеловала ее щеку, в лобик и в макушку, прижала крепко к себе, но потом вдруг она перестала видеть и книжку, и саму маму: вокруг была темнота, вся комната стала темной, и она подумала, а как же мама могла читать здесь, во мраке, как она могла что-то видеть, ведь так темно, но мама совсем не читала, потому что ее голос стих, а потом Эмма перестала ощущать ее руки, она больше ничего не могла ощущать, она была совсем одна, и ей было так холодно, холодно глубоко внутри, и повсюду, мерзлота в горле, животе и даже в глазах, стало гак тяжело дышать, дыхание прерывалось, потому что она замерзла и устала, и с каждым вздохом как будто нужно было сдвинуть гору с груди, а потом ее охватил ужас, потому что она поняла, что умирает – я не должна умирать, я ведь только маленькая девочка – но когда она попыталась вздохнуть, то гора сдавила, как будто она уже закопана, глубоко под землей, и все болит, все; ей было холодно, больно и она умирала.

И затем зазвучало что-то громкое, все громче и громче, медленное дребезжание с долгими паузами, и голос Ханны сказал: «Это ты, Эмма, это ты, дышишь, дыши, Эмма, продолжай, не останавливайся». Перед глазами закружились красные, желтые и голубые пятна, такие яркие, что резали, а затем они пропали и снова наступила темнота, и она ощутила, как все глубже и глубже проваливается в холод, и подумала, я ничего не могу сделать, ничего, извини, мама, извини, Ханна, я не могу продолжать, не могу, не могу, а потом увидела глаза матери и услышала ее голос, и мама сказала: «Любовь».

– Номер десять-двадцать один, – сказал клерк. Он с любопытством поглядел на Клер и Алекса, красивую пару, респектабельных, шикарных, и их подругу, стоявшую чуть-чуть в стороне, симпатичную, не красавицу, но настоящую леди. И они пришли за ребенком, который упился до отупления. Он дал им ключ, – коридорный отвел ее наверх.

– Почему? – спросил Алекс.

– Она была не в лучшей форме. Она много выпила.

– Она не пьет, – сказала Клер и они втроем побежали через фойе к лифту и протолкались через остальных, которые ждали. – Она почти не пьет, ей никогда это не нравилось.

– Она выпивала немного, с Бриксом, – сказала Джина. – И она принимала «Хальсион».

– Что? – Алекс повернулся к ней. – Как давно ты это знаешь?

– Сегодня узнала, – сказала Джина, защищаясь. – Она принимает его как снотворное. Она плохо спит.

– Она говорила мне об этом, – сказала Клер. – Но никогда не упоминала…

Двери лифта открылись на десятом этаже. Клер впереди всех помчалась по коридору к «1021» и автоматически дернула за ручку двери.

– Позволь, – сказал Алекс. Он постучал раз, громко, а затем отпер дверь. В комнате было темно и тихо, и единственным звуком был ужасный, медленный скрип. Джина нашла выключатель и зажглась напольная лампа рядом с кроватью, осветив бледным конусом света Эмму.

Она лежала в центре кровати, укрытая до подбородка, бледная, с бескровным лицом. Скрип исходил из ее открытого рта – долгие мучительные вдохи перемежались с мертвой тишиной. Клер с криком бросилась на кровать, и обхватила Эмму, одеяло и подушку руками.

– Эмма, мы здесь. Эмма, Эмма, мы здесь, мы любим тебя, пожалуйста, открой глаза, пожалуйста, Эмма, о Боже, Эмма, пожалуйста, пожалуйста, мы тебя любим…

Джина села по другую сторону от Эммы. Она нашла под одеялом ее руку и стала растирать: какая она холодная. Боже мой, какая она холодная.

Алекс бросился к телефону:

– Нам нужна скорая. У нас очень больная девушка в десять-двадцать один. Немедленно! – Повесив трубку, он заметил пузырек между лампой и радиоприемником. Он взял его. Пузырек был выписан на имя Эммы, на нем была этикетка «Хальсион», и он был пуст.

– Эмма, – молила Клер, – ты должна меня услышать. Открой глаза или просто кивни… Пожалуйста, Эмма, пожалуйста, очнись.

– Может быть, если ее похлопать по щекам… – сказала Джина.

– Я не могу, – произнесла Клер, прижимаясь к лицу дочери. – Я не могу.

Алекс склонился над кроватью:

– Не думаю, что это поможет.

Скорой помощи потребовалось на дорогу всего несколько минут, и потом фельдшеры занялись девушкой, не обращая внимания на Клер, Алекса и Джину.

– Вам следует взять вот это, – сказал Алекс одному из них, показывая пустой пузырек. – Если узнать, что она приняла…

– Верно, – сказал фельдшер. – Спасибо. Эти чертовы ребята, – пробормотал он себе под нос.

– Я поеду с Эммой, – сказала Клер и пошла рядом с носилками, сжимая безжизненную руку дочери. Врач с другой стороны нес на весу бутыль, от которой тянулась трубочка к вене на тыльной стороне другой руки Эммы; кислородная маска закрывала ее рот и нос.

– Какая больница? – спросила Джина у врача.

– Рузвельта. – Он регулировал протекание из бутылочки в вену.

– Мы встретимся там, – сказал Алекс Клер. Он поцеловал ее в лоб и крепко обнял за плечи, и держал, пока они спускались на заднем лифте и шли по пустому коридору к черному входу. Потом он сжал ее ненадолго еще крепче: – Здесь так много любви, и если она подействует…

Клер кивнула:

– Я знаю. Я знаю, что это так. Спасибо тебе.

Она плакала. Потом она тронула Алекса за руку и зашагала сбоку от Эммы, пытаясь удерживать ее голову от тряски, и выйдя через заднюю дверь, во двор, они сели в машину скорой помощи.

Ровно в семь утра Брикс набрал номер телефона Эмминой комнаты. Он подождал дюжину гудков, а потом, уже тревожным и взволнованным голосом, сказал, позвонив вниз:

– Это Брикс Эйгер, комната пятнадцать – ноль – девять. Я беспокоюсь о своей подруге, Эмме Годдар, комната десять-двадцать один: она не берет трубку, и я боюсь, что она заболела. Я думаю, что кто-нибудь должен подняться туда и выяснить, в чем дело.

– Она не в отеле, мистер Эйгер. Она…

– Что? Конечно она здесь, идиот, она не могла бы… – Он запнулся. – Она была не в состоянии идти куда-то прошлой ночью, вот почему я беспокоюсь о ней.

– Ее увезли в больницу, скорая, ей действительно было очень плохо. Приехали ее родители – счастье, что они подоспели вовремя.

Брикс осел и окаменел на стуле. Скорая. Больница. Ее родители. Что это такое, черт возьми? У нее только мать, откуда взялись родители? И почему они ее искали? Откуда они знали, где ее искать?

– Мистер Эйгер? – сказал помощник управляющего.

Скорая помощь. Больница. Брикс вырвался из оцепенения:

– С ней все в порядке? Я хочу сказать, она жива?

– Мы не знаем, мистер Эйгер. Ее отвезли в больницу Рузвельта.

Внезапно Брикса охватила волна страха, он просто тонул в нем. Что-то произошло, а он не знал, что или кто этому был виной, и даже где это произошло, и чем закончится. Все, казалось, вышло из-под его контроля. Прошлой ночью все было по плану, он был в курсе всего, он всем управлял. Теперь он ничего не понимал, он даже не знал, как что-нибудь выяснить, чтобы он смог представить, что делать дальше.

Больница. Там прокачивают желудок – они обнаружат, что она приняла чрезмерную дозу «Хальсиона». Но это нормально, это-то было запланировано с самого начала, вот зачем он оставил пустой пузырек рядом с кроватью. Они подумают, что она пыталась убить себя. Он останется в стороне.

Помощник управляющего спрашивал у него что-то. Брикс положил трубку. Он останется в стороне, если только Эмма не выживет. Она-то знает, что никакого «Хальсиона» этой ночью не принимала. Если она вспомнит. И если ей кто-нибудь поверит.

Ее мать поверит.

И его отец поверит ей. А если так, то он поймет, что Брикс влип. Опять.

Он почувствовал боль в животе и согнулся, уткнув голову в руки. Все было так ясно этой ночью, так легко и просто. Она такая простофиля – он всегда знал, как добиться от нее нужной реакции. Она называла это любовью, но он знал, что это была слабость. Его отец не влюблялся и Брикс тоже – таким способом они контролировали события.

Я должен позвонить ему, подумал Брикс. Но, может быть, и нет. Нет, пока он сам не узнает. Если Эмма умрет, то. ничего говорить и не потребуется, он позаботился о ней, прежде чем она выболтала что-нибудь – все проблемы тогда решены. Он подумал: когда они ее нашли? Что «Хальсион» действует на организм очень быстро, он знал, но абсолютно уверен не был. И спросить не у кого. Он не мог позвонить в больницу, не мог пойти туда и встретиться лицом к лицу с ее матерью и еще кем-то, он не мог спросить какого-нибудь врача о «Хальсионе», потому что это не забылось бы.

Он не мог ничего сделать, ему оставалось лишь уехать домой и ждать.

Нет, подумал он. У моей девушки сегодня съемки, а она заболела. Я должен позвонить Хейлу и сказать, что она не придет.

Но он может спросить, как она, и тогда мне придется сказать, что я не знаю.

Он спросит, где она, и если я скажу, что в больнице, то он спросит, там ли я с ней, и придется сказать, что нет.

И он может пожелать навестить ее в больнице.

А если она не умерла, то он позвонит отцу и расскажет ему… что-нибудь. Расскажет, что он старался, что все так отлично выдумал, но что-то случилось, и он влип. Опять.

Черт побери! Дрожа от испуга, он нащупал кодовый замок на своем портфеле и, открыв его, достал совершенно невинную на вид коробочку, в которой был кокаин.

– Надо подумать об этом, – пробормотал он посреди молчаливой комнаты и вдохнул порошок, глубоко и быстро. Затем он развалился на стуле, бездумно уставившись на окно. Прошло несколько минут. Если она не умерла, то он должен позвонить отцу и сказать ему… что-нибудь.

– Боже! – выпалил он и вскочил, дико озирая комнату, как зверь в поисках убежища. Кокаин не помог, ничего не изменилось. Этого не хватило, подумал он, я должен уже разбираться, сколько нужно порошка… Он высыпал кокаин и снова склонился над столом и вдохнул носом, ощущая щекотание в горле. Теперь он сможет все обдумать, все рассчитать.

Сказать ему, что влип. Снова.

Издав какой-то вой, Брикс сгорбился над столом. Ничего не помогало. Голова гудела, но он все еще не знал, что делать. Ехать домой. Он не может. Все что он может, это сидеть и ждать, а в ожидании он не был силен. Раньше в таких случаях, как тогда в колледже, он звонил отцу, но теперь он этого не может до тех пор, пока не узнает, что же случилось. Но звонить некому, и делать ничего нельзя. Все еще сгорбленный, он зашагал по комнате. Ничего, никому, ничего, никому.

Он не выдержит этого. Он должен двигаться, должен мыслить. Он схватил свою куртку и выбежал из комнаты. Прогуляюсь, решил он. Может быть, выпью чашечку кофе. О… не забыть это. Он схватил коробочку с кокаином и засунул ее во внутренний карман куртки. Чуть-чуть еще порошка, немного времени, и я что-нибудь придумаю. Все исправится, очень скоро я узнаю, что делать, и все будет в порядке.

– Кофе, – сказала Джина и поставила дымящиеся чашки перед Клер и Алексом. – И пончики. Может быть, не самый лучший вариант, но мне кажется, нам надо поесть.

– Ты позвонила Ханне? – спросила Клер.

– Она выехала. – Джина села напротив них и стала дуть на кофе, невидяще глядя на стопку светских журнальчиков, ни к одному из которых они не притрагивались. Было семь пятнадцать утра, и за дверью комнаты ожидания больницы шла суматоха: менялись бригады фельдшеров, прибывали врачи на свои обходы. Все целеустремленно сновали по белым коридорам, у всех были задачи и расписание и какие-то дела. Все, кроме людей в комнате ожидания, несколько группок, члены которых были слишком погружены в свои собственные страхи, чтобы беседовать с кем-то еще. По одну сторону на кожаной синей кушетке сидели Алекс, Клер и Джина, так же, как они просидели всю ночь, исключая короткие вылазки к реанимационному отделению, в попытках узнать что-нибудь об Эмме. Хоть что-нибудь. Но никаких новостей не было.

– Делаем что можем, – каждый раз говорили медсестры – это произносилось вежливо, но рассеянно: они думали о своих пациентах, а Клер, Алекс или Джина, любой, кто приходил, возвращались ни с чем в комнату ожидания с мягким синим ковром и голубыми стенами, и телевизором, который никто не включал, и журналами, которых никто не читал, и филодендроном в углу с похожими на Сердечко листьями.

– Зачем ей было это делать? – спросила Джина, в который уже раз за ночь. – Почему она захотела убить себя?

– Она этого не делала, – сказала Клер снова – от этого она не отступала тоже всю ночь. – Я не верю, что Эмма могла захотеть убить себя. Она очень любила жизнь. Это был несчастный случай, она что-то приняла, и была плохая реакция. Она скажет это, когда… когда придет в себя.

– Кто прописал «Хальсион»? – спросил Алекс у Джины.

– Какой-то доктор – знакомый Брикса.

– Ты помнишь его имя? Черт, мне надо было прочесть этикетку перед тем как я отдал пузырек фельдшеру.

– Она упоминала имя, но я не думаю, что смогу…

Джина нахмурилась. – Какое-то необычное, то ли Араб… Сарацен! – сказала она триумфально. – Я думаю, он из Гринвича.

– Я скоро вернусь, – сказал Алекс и направился в коридор к платному телефону. Он был так напряжен, что у него одеревенели ноги и заболело в затылке. Его захватило страдание Клер, казавшееся ему худшим из всех страданий, потому что с ним ничего нельзя было поделать. Это было не похоже на муку, которую он испытал, когда умерла его жена; он тогда знал, что это нужно принять, жить с этим, и как-то все пройдет. Но сейчас не было ничего, что они могли бы принять, они могли только молиться и ждать, и поддерживать друг друга все эти часы.

Но подняв трубку телефона, рассеянно поглядев на медсестер в их палате, занятых работой по больнице, Алекс понял, что сделав страдание Клер своим собственным, он наконец совершил последний шаг, взломав этот кокон потери, злобы и одиночества, из-за которого он ощущал себя отрезанным от всех столь долгое время, он стал вовлеченным в другие жизни, другие страхи, другие виды боли. Он научился любить, значит, научился жить снова.

Теперь он сможет писать. Он больше не боялся тех чувств, которые могли вырваться из него при творении, и теперь мог творить свободно. И потому что он больше не боялся чувствовать любовь, боль и страх, он мог теперь снова быть любовником и мужем для Клер, и настоящим отцом для Дэвида. И для Эммы, подумал он, а по, том взмолился: пожалуйста, Боже, Боже, позволь Эмме жить. Дай этой новой семье шанс на любовь и благополучие.

Между тем, ему надо что-то сделать с этим напряжением внутри, и он сделал то, что делал всегда, когда его охватывала боль – он начал расследование. Стал выслеживать доктора Сарацена, позвонив сначала ему домой, потом в его приемный кабинет, и наконец, в Гринвичскую больницу, где оператор позвал его по имени. И через несколько секунд доктор Сарацен откликнулся.

Алекс попытался вместить все в несколько предложений:

– Меня зовут Алекс Джаррелл, я друг матери одной из ваших пациенток, Эммы Годдар. Я сейчас с ней, она в больнице Рузвельта в Нью-Йорке, она приняла чрезмерную дозу «Хальсиона»…

– Чрезмерную дозу! – воскликнул врач. – Не могу поверить… как она?

– Мы еще не знаем. Она без сознания. Мы пытаемся выяснить, откуда она взяла лекарство. Мы знаем, что она была у вас.

– Да, была, пару месяцев назад, я думаю. Но я не прописываю больше полудюжины таблеток – насколько я помню, она была перевозбуждена и я хотел посмотреть, как она будет реагировать на это средство.

– Мы нашли пустой пузырек. На этикетке было указано десять таблеток.

Доктор помолчал:

– Может быть, она сказала, что уезжает куда-то и не сможет прийти за еще одним рецептом – у меня много пациентов, которые путешествуют. Я уверен, рецепт, по которому нельзя получить что это был вторично.

– Так и было. А могут десять таблеток плюс алкоголь быть опасны для жизни?

– Вероятно, она не приняла все десять. Я же говорил вам, что она была у меня пару месяцев назад. Вероятно, хоть несколько она использовала раньше.

– Хорошо, а пять, таблеток опасны? Или семь?

– Не думаю. И я не знаю, сколько она выпила алкоголя. Она говорила мне, что почти не пьет.

– А могла она получить рецепт где-то еще?

– Она могла побывать у десяти докторов в десяти городах – я бы про это ничего не узнал. Но от меня она другого рецепта не получала.

– Спасибо…

– Вы не дадите мне знать, как она? Она мне очень понравилась. Она была такая милая девушка.

Она и сейчас милая девушка.

– Я дам вам знать, – сказал Алекс и вернулся в комнату ожидания.

– Она ходила к каким-нибудь другим врачам, о которых ты знаешь? – спросил он у Джины. Та покачала головой. – Клер? У тебя должен быть личный врач.

– Пола Брауер, – сказала Клер. – Она в Дэнбери. Алекс снова пошел к телефону и позвонил доктору Брауеру.

– Боже мой, бедняжка Эмма, – сказала она, когда он сообщил ей, по какому поводу звонит. – Но почему… Что они говорят, какие у нее шансы?

– Они ничего не говорят. Мы не знаем, сколько это продлится.

– Но на Эмму не похоже подобное. Она не трус, наоборот, она очень упрямая молодая женщина. Я знаю ее много лет и не верю, что она сама приняла что-либо. Вы уверены, что это не что-нибудь другое?

– Здешние врачи, кажется, в этом уверены. И мы нашли пустую бутылочку от таблеток. Вы выписывали ей «Хальсион»?

– Совершенно точно – нет. Я не люблю наркотические лекарства и ни за что не прописала бы такое девушке-подростку. Если Эмма была перевозбуждена (а я не знаю, так ли это), то существует множество более мягких лекарств. Вы нашли пузырек? И кто был врач?

– Роберт Сарацен, Из Гринвича.

– Я не знаю его. – Она помолчала.

– Не знаю, почему Эмма пошла к другому врачу. Зачем ей это понадобилось? Она здоровая, полная сил девушка, она не ипохондрик, и никогда не любила бегать по врачам. Вероятно, что у нее возникли какие-нибудь ужасные проблемы, о которых я не знала, но даже если и так, я не могу себе представить, чтобы она пыталась убить себя. Бедная Клер, она должно быть чувствует себя как в аду. Скажите ей, пусть позвонит в любое время, если она захочет, чтобы я была в Нью-Йорке, я приеду. И скажите, что я считаю это несчастным случаем, я бы не стала говорить здесь о самоубийстве.

Или что-то другое, подумал Алекс. Это не было самоубийством и в то же время не несчастный случай – у нас нет никаких примет несчастного случая. И тогда остается убийство.

Он начал думать об этом, еще когда они ехали из Дариена в Нью-Йорк. Они отправились ее искать, потому что думали, что она в опасности, и опасность, которой они боялись, исходила не от нее самой, а от кого-то другого. Его сбил с толку вид, в котором они ее нашли: одну, платье задралось, как будто она заползла на кровать и натянула на себя одеяло, и пустой пузырек на ночном столике рядом с изголовьем. Но, конечно, все это могло быть подстроено. Это же первая мысль, которая должна прийти в голову писателя.

И он вспомнил ее туфли, поставленные ровненько рядом со стулом у кровати. Если она была слишком больна, чтобы тревожиться о смявшемся платье, то почему она побеспокоилась о туфлях?

И где ее сумочка?

Алекс представил себе ее номер. По-прежнему стоя у платного телефона в коридоре больницы, он увидел стул и под ним черные туфли с высокими каблуками. Гардероб с чем-то на полке, блузка, подумал он, аккуратно сложенная. Стол с пустой банкой грейпфрутового сока, который Эмма могла взять в баре своего номера. Ночной столик с лампой и выпуском журнала «Мирабелла». Другой ночной столик с телефоном, лампой, радиоприемником и пустой бутылочкой из-под таблеток. Кровать, стеганое одеяло, натянутое до подбородка.

Он быстро заглянул в ванную, чтобы узнать, не было ли там других лекарственных пузырьков. Но там не было ничего, кроме косметики, расставленной ровными рядами на мраморном туалетном столике.

Он позвонил в отель:

– Это Алекс Джаррелл, я был с матерью Эммы Годдар прошлой ночью, когда ее увезли в больницу. Кто-нибудь находил сумочку мисс Годдар в ее комнате?

– Вот этого я не знаю, мистер Джаррелл. Если вы подождете, я спрошу у горничной. – Через какое-то время клерк вернулся к телефону. – Сумочки не было Чемодан мисс Годдар упакован и мы храним его в приемном столе.

Алекс остался около телефона. Он достал карандаш из кармана и взял его, как будто собрался писать. Я забыл о коридорном – он отвел ее в номер. Вероятно он же и снял с нее туфли. Но почему? Где был Брикс?

Он подошел к двери в комнату ожидания:

– Я собираюсь наружу. Вернусь примерно через час. Клер подняла глаза. Веки были тяжелыми, лицо искажено.

– Куда ты?

– Я хочу выяснить, где они ужинали. И кстати, мне может понадобиться фотография Эммы.

– У меня есть, – сказала Джина и вынула свой бумажник. – Ой, постойте. Держу пари, что есть и получше, по крайней мере, больше. – Она порылась в журналах на столе, вытащила декабрьский номер «Вог» и листала его до тех пор, пока не наткнулась на рекламу «Эйгер» в целую страницу. – Как эта?

– Отлично. Спасибо, Джина. Вам ничего не нужно? Я могу принести, раз уж я выхожу.

– Нет, – сказала Клер. – Только возвращайся.

– Я всегда возвращаюсь. – Легкая улыбка едва коснулась ее губ, и он пошел по коридору, по которому они проходили этой ночью. Ночной портье ушел домой, но дежурный клерк нашел его телефонный номер и набрал для Алекса.

– Извините, что беспокою вас, – сказал Алекс, – но я пытаюсь выяснить, что случилось с мисс Годдар прошлой ночью. Когда она появилась в отеле, она вышла из такси?

– Не думаю, – сказал клерк. – Швейцар сказал мне, что она упала на тротуар перед отелем, и он подумал, что она бежала через улицу. Он не был уверен, но ему так показалось.

Алекс встал перед отелем и поглядел через улицу. Направо была итальянская траттория, налево японский ресторан, французский ресторан прямо напротив, и два других вниз по улице. В самом отеле было три ресторана, но их он исключил, так как швейцар встретил Эмму снаружи.

Он начал с японского ресторана. Дверь была открыта, и он зашел и, прервав приготовления к ленчу, показал фото Эммы хозяину и девушке в гардеробе. Когда они покачали головами, он отправился в итальянскую тратторию, а затем прошел квартал по направлению к отелю и перешел улицу как раз перед французским рестораном.

Хозяин был в своем кабинете.

– Днем здесь будет метрдотель, – сказал он Алексу. – Он говорил мне что-то о том, что случилось. – Он взглянул на фото Эммы. – Достаточно близко к его описанию, полагаю. – Он открыл ящичек стола и вынул маленькую, расшитую бисером сумочку. – Официант сказал, что она оставила ее на скамейке. Здесь не было никаких документов и нам некуда было звонить.

– Она была не одна, – сказал Алекс, расслышав нотку неодобрения в голосе владельца ресторана.

– Это не наша работа – одобрять или не одобрять наших клиентов. Молодой человек позволил девушке уйти одной и, как мне сказали, сделал совершенно неприличное замечание, что она расстроилась, потому что хотела выйти за него замуж, а он не хотел на ней жениться.

– Он сказал так, что это услышали другие?

– Да. Метрдотель и девушка в гардеробе.

– Юная леди сейчас в больнице, – сказал Алекс и тут же увидел, как глаза хозяина наполнились тревогой. – Не из-за ужина, я уверен: она приняла или ей дали опасную дозу легального наркотического средства. Я пытаюсь выяснить, что случилось во время ужина.

– Я думаю, да. Это важно? Я могу позвонить официанту, который занимался их столом, если вы хотите.

– Это важно. Буду вам признателен.

Официант говорил так, словно его только что разбудили:

– Она была очень милая, юная леди, но такая несчастная. Она дважды уходила из-за стола; один раз я был рядом и помог ей, и она спустилась в дамскую комнату, во второй раз она вышла прежде, чем я смог ей помочь, и на этот раз она ушла из ресторана.

– Они закончили ужин?

– Он – да, месье, юная леди едва поела. – А что они пили?

– А, это я помню. «Грейвз», «Кот-дю-Рон», «Шато'Иквем» и потом коньяк.

– Целые бутылки или половинки?

– Целые, месье.

– Многовато для двоих.

– В самом деле, месье. Юная леди, кажется, пила умеренно. Кроме коньяка.

– Что это значит?

– Это было после того, как она вернулась из дамской комнаты. Коньяк я уже принес, и она выпила его залпом… Как… ну не знаю… как на спор. С трудом.

– Вы, кажется, приглядывали за ними.

– За юной леди, месье. Она была так счастлива вначале, понимаете, а потом вдруг так несчастлива.

– Они ссорились?

– Думаю, да. – Он помолчал. – Я думаю, молодой человек хотел ссоры] и так получилось.

– А из-за чего?

– Увы, месье, меня срочно отозвали и я был недостаточно близко к ним, чтобы слышать. Вот почему юная леди вышла из-за стола без моей помощи.

– Спасибо. – Алекс повернулся к владельцу. – Могу я позвонить метрдотелю?

Хозяин пристально посмотрел на него.

– Вы как будто проводите полицейское расследование.

– Я задаю вопросы потому что не знаю, что случилось, а юная леди очень больна. Но определенно могу сказать, что ни вы, ни ваш ресторан здесь ни при чем.

Спустя минуту владелец кивнул и набрал другой номер. Потом он снова передал трубку Алексу:

– Мне сказали, что юная леди, которая прошлой ночью выбежала из ресторана, произнесла, что ее шуба – это неважно, – сказал Алекс.

– Именно так, месье.

– Она сказала что-нибудь еще?

– Нет, месье. Она бросилась к двери, прежде чем я смог помочь ей, и убежала.

– А затем ушел ее спутник. Когда это было?

– Примерно через десять минут, месье.

– И он что-то сказал про замужество?

– Он сделал совершенно неподобающее замечание, месье.

– А потом?

– Взял ее шубу, после того как я ему напомнил о ней, оделся и ушел.

– Он был весел?

– Не имею понятия.

– Что ж, тогда расстроен? Если они ссорились, как сказал официант, то он мог быть расстроенным.

– Он не выглядел огорченным, месье. Если бы я хотел описать его одним словом, то сказал бы, что он казался удовлетворенным.

– Удовлетворенным, – повторил Алекс. – Удовлетворенным, – произнес он еще раз, покидая кабинет хозяина. Он опять пересек улицу, вошел в фойе отеля и направился к платному телефону. Он запомнил номер ночного клерка, когда его набирал при нем дневной портье.

– Извините, что беспокою вас еще раз, – начал он.

– Эй, приятель, я же спал, – сказал клерк сердито. – Я работаю по ночам, а днем сплю.

– Извините, я не стал бы звонить, если бы это не было так важно. У меня всего несколько вопросов. Пожалуйста.

– Ладно, какого черта, все равно уже разбудили. Давайте.

– Мистер Эйгер сказал что-нибудь, когда вернулся этой ночью? Он спрашивал о мисс Годдар?

– Да, он сказал, что она огорчена, потому что хотела за него замуж, а ему этого не хотелось. Что-то в этом роде.

– Он сказал вам это? Нечто настолько личное?

– Люди иногда так поступают.

– Но он должен был остаться с мисс Годдар, – сказал Алекс, проверяя.

– Да, должен был! – взорвался клерк. – Нельзя оставлять молодую женщину одну в центре Нью-Йорка!