Текст книги "Золотой мираж"

– Верно. Спасибо за вашу помощь. – Алекс подошел к регистрационной стойке. – Я возьму чемодан мисс Годдар, если можно.

– Да, сэр. Вы должны расписаться за него.

Выйдя с чемоданом в руках, он остановил такси. И всю дорогу к больнице повторял слово «удовлетворенный».

К тому времени, что он вернулся в комнату ожидания, Ханна уже приехала, она держала Клер за руку и качала головой, вперед-назад, вперед-назад, остановиться она не могла.

– Опять в больнице. Опять ребенок. Я должна была что-то сделать, я знаю, что такое опасность, я знаю, что такое потеря. Я благодушничала, думала, что все так хорошо… так много денег… дом… семья… но я ошиблась, ничего не бывает совершенно хорошо. Я упустила Эмму, я должна была сказать ей что-то еще, что-то сделать ей в помощь.

– Мы все пытались, мы не забросили ее, – сказала Джина. – Глупо сидеть здесь и клясть себя, все и так ужасно. – Она поглядела на подошедшего Алекса. – Ну, что?

– Они поссорились за ужином, и Эмма ушла одна. – Он сел рядом с Клер и взял ее за руку. – Мы должны считать возможным, что Брикс как-то достал ей еще «Хальсиона» и сделал так, что она приняла его гораздо больше, чем делала это сама по себе. Пола Брауер с тобой согласна, она говорит, что идея о самоубийстве противоречит всему, что она знает об Эмме.

Ханна уставилась на него:

– Ты хочешь сказать, что он пытался убить ее? Клер издала протяжный стон:

– Я отпустила ее с ним, я не так твердо пыталась ее остановить.

– Ты сделала все, что могла, – сказал Алекс. – Любая мать, которую я знаю, сказала бы то же самое: «Я должна была что-то сделать», «Я должна была быть мудрее», «Я должна была быть старше», – но их дети все равно норовят сбежать и делать все по-своему. Ты знаешь это, Клер, ты не могла удержать ее дома под замком. Да ты и не хотела – как бы она тогда нашла свой собственный путь? Ты такая же, как и все родители – приходит время, когда все, что ты можешь делать, это быть рядом, когда в тебе нуждается твой ребенок, и надеяться на лучшее.

– Но чужие дети не кончают комой, – сказала Клер. – Это был не просто подростковый бунт, а опасная связь, и я должна была что-то с этим сделать.

– Ты не знала, что она опасна.

– Я знала, что он сделал в колледже.

– Ты слышала историю, которую Квентин отвергал, и у тебя не было ничего, что могло помочь выбрать между двумя версиями. Кстати, это случилось два года назад, а сейчас он уже самостоятельный человек – вице-президент компании своего отца. Многие матери бы только радовались.

Клер вздрогнула. Она резко встала и пошла к комнате медсестер рядом с блоком интенсивной терапии, а затем так же внезапно вернулась.

– Ничего. G ней так же. Чем больше это длится, тем опасней. – Она застыла на месте, глядя за окно. – Она была так счастлива еще несколько месяцев назад. У нас были все эти деньги, и она была так взволнована: она любила свою красную машину и даже поверить не могла, когда я ей сказала, что это – ее, и потом мы пошли к Симоне… Боже правый, кажется, это все было целую жизнь назад. Мы покупали подарки для друзей и друг для друга, мы купили дом, мы покупали и покупали, как дети в магазине игрушек. Мы думали, что весь мир для нас широко открыт, и мы можем делать все, что захотим, могли иметь все, и как будто у нас все стало прекрасным навеки.

Они молчали. В коридоре звали какого-то врача, медсестра давала инструкции больничному добровольцу, мимо комнаты ожидания провозили тележки, проходили студенты, идущие на обход за врачом, звенел телефон в комнате сестер.

– Что со мной случилось? – вопросила Клер, обращаясь почти к одной себе. – Почему я забыла все те очевидные вещи, что люди говорят о деньгах? Ведь это так избито. На деньги нельзя купить счастье. Все так говорят, интересно, сколь многие действительно в это верят. Я не верила. Думала, что верю, а оказалось что нет.

– Да как ты, могла? – спросила Джина, когда ты едва доживала от оплаты по одному счету до другого?

– О деньгах ясно думать сложно, – сказала Ханна. – Это не была твоя вина. – Она взглянула на Алекса, молчаливо прося у него поддержки.

– Большинство людей с трудом думают о деньгах разумно, – сказал он. Он понимал, что Клер слушает, несмотря на то, что большая часть ее внимания была прикована к коридору, в конце которого лежала Эмма. – Деньги и власть. Я полагаю, потому, что они кажутся такими простыми понятиями, но на самом-то деле они сложны. И скользки: чем больше ты о них думаешь, тем больше меняются твои идеи о них, и так до тех пор, пока ты не начинаешь видеть весь мир только через деньги и власть, а не через людей. Многих ты знаешь, кто думает, что у них достаточно денег? Я встречал людей, у которых были сотни миллионов, но они продолжали наращивать свое богатство, даже когда для этого приходилось губить людей, целые компании или землю. Они просто ослепли.

– Я тоже была слепа, – сказала Клер тихо.

– Да, никто не может остаться нормально зрячим, когда на него с неба сваливается куча денег. Нет ничего более холодного и грубого, чем деньги, но они умеют петь, как сирены, привораживая людей.

– Как Мидаса, – сказала Джина. – Как только он получил силу превращать вещи в золото, то остановиться уже не мог – он обращал все, что видел. И в конце он преобразил в золото свою собственную дочь, и это убило… Ой, Боже! – Она закрыла лицо руками. – Прости, Клер, я выдумываю всякую чушь.

– Миссис Годдар, вы не пройдете со мной? – В дверях комнаты ожидания стояла сестра.

Они все вскочили на ноги:

– Что? – спросила Клер, инстинктивно затыкая уши, как ребенок, не желающий знать дурные вести.

– Она не умерла, – сказал Алекс уверенно, как будто произнесением мог сделать это реальностью.

– Нет, – откликнулась сестра. – Кажется, она выходит из комы, и может позвать мать. Если вы пойдете со мной, миссис Годдар…

Клер сделала неуверенный шаг, и Алекс вытянул руку, чтобы ее поддержать:

– Ты хочешь, чтобы я тоже пошел?

– Только миссис Годдар, – заявила сестра.

– Ну, теперь она поправится, – сказала ей Джина, проверяя, осмелится ли та отрицать.

– Этого мы не знаем, – мягко сказала сестра, – но начало хорошее.

– Давай же, иди, – сказала Ханна Клер. – Мы будем здесь. Мы будем ждать сколько понадобится. Иди к своей дочери и помоги ей выжить.

ГЛАВА 19

Кровать Эммы находилась в самом углу большой палаты, ярко освещенной флуоресцентными лампами и заполненной всяческими приборами: тут были металлические коробочки, пластиковые трубки и провода, мониторы с заостренными пиками или волнами на экранах. Узкая кровать со всех сторон была ограничена низенькими бортами-решетками, как детская люлька. Эмму частично скрывала занавеска. Ее глаза были закрыты, руки сложены на груди, от пластикового мешка, подвешенного на хромовом крюке рядом с кроватью тянулась к ее руке трубка, она дышала кислородом из маленького пластикового аппаратика, закрепленного на носу. Кожа была бледной, как пергамент, вообще единственным цветом в палате было рыжее золото ее волос, разбросанных по подушке. Все остальное было белое и хромовое, стерильное и холодное, строго функциональное, пахнущее антисептикой.

Клер села на пластмассовый стул рядом с кроватью, спиной к комнате. Она взяла Эммину руку и начала нежно ее поглаживать, как она делала всегда, когда Эмма заболевала.

– С тобой все будет хорошо, – сказала она тихо. – Ты поправишься. Ты снова будешь здорова и счастлива, и мы будем веселиться снова… Слова застряли в горле, и она быстро вздохнула.

Для нее весь мир был в Эмме: она не могла вынести мысли о нем без дочери. Они были так близки, многие годы их жизни просто сливались в одну, и Клер думала об Эмме как о самой себе, как о второй своей душе, которую она охотно передала дочери. Она, вторая душа, ликовала, когда видела какой женщиной стала Эмма. Если Эмма умрет, Клер знала, что она останется только частью личности, и никогда – целой, никогда снова не сможет увидеть мир как место собрания чудесных возможностей. Она не сумеет разглядеть никаких чудес со смертью Эммы, произойдет затмение, которое скроет всякий свет, и все в мире потеряет смысл.

Она не могла вынести мысли об этом. Ей хотелось закричать от собственного бессилия, она хотела выкрикнуть имя Эммы, схватить ее за плечи, трясти до тех пор, пока она не ответит. Но она продолжала тихо сидеть, глядеть на дочь, и глаза жгли слезы, которые она сдерживала изо всех сил, потому что решила, что когда Эмма откроет глаза, то увидит свою мать уверенной и улыбающейся, абсолютно уверенной в своей любви и способности помочь Эмме поправиться, помочь забыть прошлое.

Зачем ей это было нужно? Почему она хотела убить себя?

Нет, она не хотела, нет, нет. Слова неслись по рассудку Клер за всеми теми, которые она произносила вслух для Эммы. Она не стала бы пытаться убить себя. Случилось что-то другое. Она нам расскажет, что это было. Скоро. Когда очнется.

Когда очнется.

– Эмма, послушай меня, – сказала Клер настойчиво. – Слушай. Ты проснешься. Ты поправишься, и мы вместе сделаем кучу чудесных вещей, у меня столько идей о том, чем мы с тобой сможем заняться…

Она остановилась, сдержав дыхание. Она почувствовала, как рука Эммы шевельнулась в ее.

– Эмма? – Она подождала, едва дыша, как будто пытаясь уловить обманчивый звук. – Эмма сделай так еще. – И рука Эммы снова шелохнулась в ее ладони.

Клер закрыла глаза. В этой холодной яркой комнате, где были только они двое, вместе, близко, Эмма сказала своей матери, что она жива.

Клер потянулась губами к уху Эммы:

– Я здесь, Эмма, я близко, очень близко. Ты можешь посмотреть на меня? Ты можешь показать, что слышишь меня? Я не уйду никуда – я останусь здесь. Я не хочу бросать тебя, я помогу тебе проснуться, я помогу тебе выздороветь. Эмма, ты можешь взглянуть на меня? Можешь открыть глаза? Можешь показать, что слышишь меня? – Она сидела неподвижно, наклонившись вперед, держа руку Эммы, и ее губы касались уха дочери. А потом она вспомнила, как раньше пела, когда Эмме бывало плохо. Она не делала этого уже давно, но сейчас, очень тихо, запела снова старые колыбельные и народные песенки, которые Эмма любила: песни любви и дома, о разлуке и встрече, о родителях и детях, и снова, снова, о любви. Ее спина занемела, ноги застыли и ныли, но она не двигалась. Прошло уже два часа с тех пор, как сестра подвела ее к Эмме, но она все еще держала дочь за руку, говорила, пела и снова говорила.

Эмме казалось, что река, нежная, сладко журчащая речка несет ее на своих волнах. Она плыла, и когда опускала руку в воду, то ощущала, какая она теплая и ласковая, не было ни тряски, ни рывков, только нежный и тихий, устойчивый звук, который так уютно нес ее вперед, подальше от опасности. Она любила эту реку, ей чудилось, что она никогда ничего не любила так, как ее, и она ныряла, всплывала вверх и позволяла ей нести себя куда угодно.

Я не брошу тебя, я помогу тебе проснуться, я помогу тебе поправиться.

Голос, казалось, был внутри нее самой, но она знала, что это голос ее матери. И внезапно Эмма поняла: я не умерла. Я умирала, но не умерла. Я не умерла потому, что меня нашла мама.

– Я помогу тебе выздороветь. – На этот раз голос был снаружи, шепот, тихое дыхание в ее ухе. Голос ее матери. Ее мама нашла ее и была с ней, говорила с ней. Ее мама заботилась о ней. – Эмма, ты можешь взглянуть на меня? Можешь открыть глаза?

Я хочу, но веки так тяжелы…

– Эмма, дай мне знать, что слышишь меня. Натужно, заставляя свои уже разучившиеся мышцы двигаться, Эмма открыла глаза – и посмотрела в глаза своей матери… – О, Эмма, слава Богу, слава Богу… – Клер наклонилась и, обхватив Эмму за плечи, привлекла к себе и стала целовать в щеки и лоб. – С тобой все будет хорошо. Обещаю, с тобой все будет хорошо.

Моя мама так красива, думала Эмма, нет в мире никого прекрасней моей мамы. Ей захотелось рассказать, как прекрасна ее мама, и как она ее любит, но слова не шли. Она пробовала говорить, но горло было словно сковано. Она могла только думать – слова были в ее голове, и она образовывала из них предложения, но как же тяжело было их протолкнуть наружу! Ужасная усталость сдавила ее глаза и теперь не давала пошевелиться горлу и губам. Эмма пыталась снова и снова, но бесполезно – она не могла говорить.

Это ее напугало. Может быть, она никогда не сможет теперь говорить, или вовсе не очнется, может быть, ей только снится, что здесь ее мать и она на самом деле все еще умирает. Она вспомнила, что ей думалось, когда она умирала. Очень много не вспоминалось, но ей это было, знакомо. Она поглядела мимо матери, на белую занавеску, и снова – назад, недоумевая, где она.

– Ты в больнице, – сказала Клер. – В Нью-Йорке. Мы привезли тебя сюда, после того, как нашли. Ты была очень больна. Когда тебе станет лучше, мы увезем тебя домой.

Кто? – подумала Эмма. Она поглядела на мать.

– Ты можешь говорить? Попытайся, Эмма. – Клер увидела, как раскрылись ее губы. Но никакого звука не вышло, глаза Эммы наполнились слезами. – Все в порядке, – быстро сказала Клер. – Это оттого, что ты ослабла. Ты поправишься очень скоро, ты будешь здорова. А сейчас я поговорю, а ты кивни, если поняла, Эмма? Ты поняла?

Эмма кивнула. Двигаться было жутко тяжело, но ее подбородок поднялся и упал снова, так, что мать смогла разглядеть.

– Хорошо, очень хорошо, – Клер погладила ее руку. – Ты становишься сильнее с каждой минутой, ты сама видишь. Ну, что мне тебе рассказать? Джина, Алекс и я, мы нашли тебя. Ханна тоже здесь, она приехала совсем недавно. Все люди, которые тебя так любят…

– Ой, как замечательно, – сказала медсестра, появившись рядом с кроватью, – Привет, Эмма, мы заждались, когда ты проснешься. Извините, миссис Годдар. – Клер отодвинулась, и сестра измерила давление и температуру у Эммы. Она проверила внутривенную жидкость, слегка поправила клапан на одном из пакетов, проверила поток кислорода, и взглянула на монитор, показывающий ритмы сердца и дыхания Эммы. – Добро пожаловать назад! – нежно и задумчиво сказала она. – У меня тоже дочь, – обратилась она к Клер. – Ей только что исполнилось пятнадцать. – Она помолчала, и Клер поняла, что пришло ей в голову. Ведь у нас у всех одинаковые кошмары, подумала она, у всех родителей в мире. Я ничего не могу сказать этой женщине такого, что бы она не знала сама: она видела многое, гораздо хуже, чем мою Эмму и гораздо хуже того, что я могу себе представить.

– Я позову врача, – сказала сестра. – Она здесь, в больнице, придет через несколько минут.

– С Эммой теперь все хорошо, да? – спросила Клер. – Теперь, она уже очнулась…

Сестра замялась:

– Я не знаю. Иногда бывают повреждения, которых мы не можем заметить… Я не могу сказать точно, миссис Годдар, врач скажет вам много больше. – Она наклонилась над кроватью. – Держись, Эмма, ты все делаешь правильно.

Эмма пыталась понять, что же случилось. Ее горло болело. Все болело, особенно в желудке, как будто он был изранен изнутри, будто она упала откуда-то или с кем-то дралась, но она не могла вспомнить этого ужасного падения, и она никогда в жизни ни с кем не дралась. Но все болело, и из-за этого она чувствовала себя какой-то отяжелевшей, но вместе с тем пустой и бездумной, точно так же, как когда она долго не ела, а потом они с Бриксом сидели в спальне и нюхали кокаин, включив телевизор и приглушив звук. Она почувствовала, что перестала быть связанной с чем-либо, даже с самой собой. Эммы больше нет: она исчезла. Она пошла на ужин с Бриксом и исчезла.

Она испугалась. Вот она я! Я здесь! Я – Эмма! Но слова оставались запертыми внутри. Она слышала, как говорят ее мать и медсестра, но ее собственного голоса не было. У нее больше не осталось голоса, у нее ничего нет. Она – пустая скорлупа, ломкая и отяжелевшая от усталости, настолько отяжелевшая, что не может пошевельнуться, она даже не может поднять руки.

Ужин с Бриксом. Она вспомнила: они с Бриксом пошли на ужин и он сказал ужасные вещи. Она не могла вспомнить, что именно, но знала, что это было нечто жуткое. Она не могла вспомнить ничего, кроме холодного лица Брикса и официанта, который обеспокоенно смотрел на нее, отодвигая столик.

Брикс. Ее губы сложились в это слово.

– Его здесь нет, – сказала Клер кратко. – Я не знаю, где он. Мы нашли тебя в твоем номере в отеле, Эмма, одну, никого с тобой не было. Ты была очень больна… Что-то случилось, и ты заболела.

Эмма закрыла глаза. Я умираю, умираю, умираю…

– Эмма! Открой глаза! Пожалуйста, Эмма, с тобой все будет хорошо, ты поправишься, послушай, я здесь, я тебе помогу, но ты должна снова открыть глаза…

– Извините, миссис Годдар. – Рядом с Клер стояла врач. – Была бы вам признательна, если вы подождете в комнате ожидания несколько минут – это недолго, а потом вы сможете вернуться.

– Но я хочу знать, все ли с ней в порядке…

– Я поговорю с вами после того, как осмотрю ее. Извините, миссис Годдар, но сказать вам до тех пор я ничего не могу.

Клер медлила, глядя на закрытые глаза Эммы, на то, как снова ее лицо становится застывшим. Но врач стояла перед ней, склонилась над Эммой, и тогда она, чуть помешкав, вернулась в комнату ожидания.

– Ну? – спросила Ханна.

– Она очнулась. Кажется, она не может говорить, я думаю, она пытается, но ничего не удается. Но потом она снова уснула. – Внезапно Клер почувствовала, что теряет сознание. Алекс вскочил и поймал ее в тот момент, когда колени подогнулись и она начала падать.

– Сядь здесь, – сказал он и отвел ее на кушетку. – Ты пробыла там три часа, а ведь ты не спала и не ела.

– Я привезла оладьи, – сказала. Ханна. – На всякий случай. – Она растегнула свою огромную сумку и вытащила из нее бумажный пакет с оладьями, каждый завернут в промасленную бумагу. – Можно еще принести кофе.

– Я не голодна, – сказала Клер. – Я не устала.

– Что сказала врач? – спросила Джина.

– Пока ничего, сейчас она с Эммой. Она позовет меня, когда закончит осмотр. Сестра сказала, что они не знают – даже если она очнулась – они не знают, придет ли она в норму.

– Конечно, она поправится, – заявила Ханна. – В свое время я видела много людей в коме, и когда они начинали реагировать, то это всегда значило: они идут на поправку.

Клер слишком устала, чтобы спрашивать у Ханны, когда это она повидала много людей в коме. Она прислонилась к Алексу, тупо глядя на стол перед ними. Ханна принялась расчищать место от журналов и выкладывать оладьи. – Пойду принесу кофе, – сказала она.

– Врач сказала, сколько это продлится? – спросила Джина.

Клер кивнула:

– Думаю, несколько минут.

– Тогда у меня есть время позвонить. Я сейчас вернусь.

Она прошла по коридору к телефону и прислонилась к стене, прижав губы к трубке:

– Хэнк, это Джина, я хочу спросить, получил ли ты записки и отчеты тестов, которые я послала тебе по факсу.

– Я звонил твоей подруге Роз, что получил.

– Ага. Я просто не была дома и не говорила с ней; я сейчас в больнице с подругой. И что? Что вы собираетесь с ними делать?

– Мы собираемся их проверить, Джина, но не в рождественскую неделю. Даже у прокурора штата Коннектикут существуют праздники, ты понимаешь. Мы подождем до следующей недели, или, может быть, до первого января. В ближайшую пару недель ничего не случится.

– Ты хочешь сказать, что пошлешь людей обыскивать «Эйгер Лэбс»?

– Я хочу сказать, что кто-то из нас пойдет туда и поговорит с президентом компании. Пока продукция находится на складе, они не совершили преступления. У них возникнут неприятности, как только они погрузят товар, который, как они знают, вреден для здоровья…

– И вызывает слепоту.

– Только в одном случае, согласно материалам, которые ты мне прислала, и еще не доказано, что слепоту спровоцировала именно их косметика, хотя это весьма и весьма вероятно. Что меня интересует в этом деле – чтобы небезопасные продукты не попали на полки магазинов в Коннектикуте, так что, думаю, мы заставим их задержать погрузку до тех пор, пока мы все не проверим. Разве ты не этого хотела?

– Это мне весьма по вкусу. Я только еще хотела…

– Что такое?

– Я думала, что неплохо бы и совету директоров «Эйгер Лэбс», его партнерам, знать, что творится в их компании.

– А ты что думаешь, они не знают?

– Думаю, нет. Если бы ты мог позвонить им, Хэнк…

– Это не дело прокурора штата, и ты это знаешь. Мы были друзьями очень долго, Джина, я люблю тебя и думаю, что ты изумительная женщина. Ты молодец, что послала мне все эти материалы, но я не собираюсь играть в те игры, которые ты затеваешь.

– Тогда, я думаю, мне самой стоит им позвонить, – сказала Джина, и, едва повесив трубку, начала набирать заново один из двух номеров, которые были записаны в ее блокноте. Затем, набрав в грудь побольше воздуха, она быстро и исчерпывающе пересказала всю историю и вернулась в комнату ожидания, чтобы выяснить, как Эмма.

Едва вернувшись в свою контору, Брикс позвонил в Нью-Йоркскую больницу. Он поговорил с оператором, потом с кем-то из отделения скорой помощи и, наконец, с медсестрой из реанимационного отделения:

– Я хотел бы узнать, как себя чувствует Эмма Год-дар, ее привезли…

– Вы родственник? – спросила сестра.

– Я друг, очень близкий друг…

– Извините, мы даем информацию только родственникам.

– Она умерла? – выкрикнул он.

– Нет, сэр, – сказала сестра, смягчившись, когда расслышала тревогу в его голосе. – Она не умерла.

Брикс бросил трубку. Не умерла. Боже, ну и что ему делать теперь? Он рухнул на стул, уставившись в пол. Вероятно, он только ухудшил все положение. Если он волновался о том, что она проболтается тогда, когда она была от него без ума, то теперь уж точно всем все расскажет, когда она поняла, что он все разрушил. И если она жива и сказала врачам, что не принимала «Хальсиона», то все они, огромная орава, начнут размышлять, а как еще она могла его получить и первое, о чем они подумают – от него. Если только она не умрет прежде, чем они ее спросят, и он не сможет все снова уладить. Боже, что за мерзкая ситуация, подумал он.

Зазвонил телефон:

– Я хочу, чтобы ты зашел в мой кабинет, – сказал его отец.

Слишком быстро. Она не должна была прийти к Хейлу раньше сегодняшнего дня, и Хейл не мог позвонить ему и сказать, что ее нет. Ведь не сразу, не сразу. Слишком рано.

– Не принести что-нибудь? Какие-нибудь отчеты или…

– Нет, просто иди сюда немедленно.

Черт. Что случилось? Он два раза поспешно вдохнул кокаин, затем схватил пачку бумаг со стола, чтобы секретарша подумала, что он ушел по важному делу, и бросился по коридору к. кабинету отца.

– Да, сэр, к вашим услугам, – сказал он – пытаясь пошутить, но при взгляде на лицо отца ухмылка исчезла.

– Что там, черт возьми, происходит у тебя с Эммой?

– У меня с Эммой? – повторил Брикс. – Ничего. Я хочу сказать, я с ней гуляю, ты это знаешь…

– Что она знает о партии ПК-20?

Брикс почувствовал, как его желудок сокращается:

– Ничего. То есть, она знает, что это такое, ведь она достаточно фотографировалась со всякими баночками в руке и…

– Она знает что-то о тестах, и ты это знал, а мне не сказал. Откуда она узнала?

– Да откуда ты это взял? – спросил Брикс, думая, что это его единственный выход. Эмма все еще может умереть; он может отрицать любые слухи, он сможет пробиться, как только Эмма исчезнет со сцены. – Я хочу сказать, все похоже на то, что какой-то идиот сплел бредовую историю.

– Ее мать об этом знает. Приятель ее матери об этом знает. Насколько я понимаю, весь чертов мир об этом знает. Проклятье, что с тобой случилось? Ты что, не можешь трахаться, не выбалтывая своей девице всего, черт побери, что у тебя в башке?

– Я ничего ей не говорил, – сказал Брикс, но слова с трудом вышли из горла. Вернулось напряжение в желудке. Ее мать знает. Приятель матери знает. Она все разболтала и скрыла это от него. Маленькая сучка, она все время клялась, что никому не проболталась, глядела на него своими невероятными глазищами, и он верил ей, тогда как она врала. Врала ему! Что это за проклятая любовь такая? – Я ничего ей не говорил, – повторил он.

– Тогда откуда она знает? Будь оно все проклято! – Квентин зарычал, когда Брикс ничего не ответил.

Откуда она знает? Ты единственный, кто с ней спал, откуда она…

– Ну, в этом я не уверен. – Это была соломинка, надежда, и Брикс ухватился за нее. – Я хочу сказать, я не знаю, кто ее трахал. Это мог быть кто угодно. Хотя бы Курт. Или Хейл, после того как он съехал от Роз. Она ведь вертлява, ты понимаешь, я уже давно подозревал, что я у нее не единственный.

Квентин поглядел на него с презрением.

– Да она ни на кого другого не смотрела с тех пор, как встретилась с тобой и уж тем более не спала, она как дворняга за тобой увивалась, выпрашивала у тебя все, что ты мог ей дать, и если бы ты был мужчиной, а не плаксивым засранцем, то не стал бы прятаться за такой чушью. – Он встал, наклонился над столом, опершись на руки и навис над Бриксом. – Говори мне, откуда она узнала, и что именно. Я могу спросить ее саму, если захочу…

– Нет! Я хочу сказать, она не здесь. Глаза Квентина сузились:

– А где она?

– В Нью-Йорке, на съемках. Я приехал туда с ней прошлой ночью, но мне хотелось вернуться на работу вовремя, и я вернулся обратно сегодня утром. Я не знаю, что она делала вчера ночью после ужина: у нас были отдельные номера. Ей это не нравится, но я подумал, ты понимаешь – отель большой, так будет лучше для ее репу… – Он остановился. Слишком много наговорил.

– Она не пошла на съемки.

– Что? Не верю! Она никогда не пропускала. Может быть, она заболела. Хейл проверил в отеле.

– Я сказал ее матери, что она может ей передать: мы больше в ней не нуждаемся.

Брикс в ошеломлении уставился на отца:

– Ее матери? Ты говорил с ее матерью? Как так? Я думал, что вы больше не встречаетесь.

– Ее мать и приятель матери беспокоились за нее. Они боялись, что ты сочтешь ее угрозой, из-за того, что она выяснила что-то о ПК-20, они помнят, что ты сделал в колледже, когда решил, что кое-кто сделал нечто, что тебе не понравилось.

Брикс застыл на стуле, буквально заледенел от страха. Откуда они узнали о том, что случилось в колледже? Эмма этого не знала, она бы иначе что-нибудь да сказала. Откуда узнала ее мать? Во всяком случае, отец давно замял это дело, зачем кому-то понадобилось говорить о нем теперь? Он сжался, похолодевший и одинокий. Его отец заслонил все поле зрения, ничего другого больше в мире не было, кроме этой огромной, грозной фигуры, нависшей над ним далеко не с любовью.

– Они ворвались вчера ко мне в дом, искали ее, вытягивали у меня названия отелей, в которых ты обычно останавливаешься. Они думали, что она в опасности. Это так было? – Квентин подождал. – Она была в опасности?

Брикс качнул головой. Раз сделав это, он уже не мог остановиться. Голова задергалась взад-вперед, пока он пытался придумать, что же сказать.

– Я уверен, что они ее нашли – ее мать больше не звонила. Они нашли ее?

– Я не знаю, – квакнул Брикс.

– Ты отлично знаешь, что они нашли ее, иначе бы" мы о них еще услышали бы. Вероятно, она дома, раз ты не можешь придумать, где она может быть, – Квентин подождал. – Тогда я позвоню ей домой, или ты скажешь мне, что, черт возьми, творится. Все скажешь!

Брикс беспомощно уставился на отца. Он не мог придумать что сказать, кроме правды, но правда его ужасала.

– С самого начала, – рявкнул Квентин. – Все, с самого начала.

И Брикс сдался:

– Она была в моем кабинете в тот день, когда меня там не было. – Он поглядел на носок блестящего туфля Квентина, и забубнил:

– Я говорил ей, чтобы она не смела так делать, но она была там и увидела пару записок Курта в моем столе. Я миллион раз говорил ей не читать ничего из моих бумаг, но она прочла, открыла папку и прочла их, и потом, я не помню, когда именно, она спросила у меня о них, и я сказал, что они ничего не значат, что мы проводим новые тесты и что все отлично, но что ей не следует никому о них рассказывать, потому что это повредит нашей репутации, если выплывет на поверхность. Что-то в этом роде, по крайней мере, она поверила и сказала, что никому не расскажет. И она так и сделала, я знаю, что так: я напугал ее, сказал, что брошу, если выболтает, но потом она выяснила, что мы не проводим никаких новых тестов и… черт, я не знаю, но думаю, она кому-то рассказала. – Брикс поднял глаза. – Но я не знал этого. То есть, я не знал, что она кому-то рассказала до сегодняшнего дня, когда ты мне сказал.

– Итак, она не была в опасности. Ты это хочешь сказать?

– Как ее мать узнала о том, что было в колледже? – выпалил Брикс.

– Лоррэн ей рассказала.

– О, эта сучка Лоррэн, – пробормотал Брикс. Он поднял глаза. – Но ведь ты сказал ее матери, что я ко всему этому не имею отношения, да? Я хочу сказать, ты всем так отвечаешь. Всегда.

– Она была в опасности? Брикс молчал.

Квентин всучил ему телефонный аппарат:

– Звони ей домой.

Брикс вытянул руку. Но она была тяжелой и непослушной. Он взял трубку и медленно набрал цифры домашнего телефона Эммы. Послушал долгие гудки на том конце.

– Ее там нет. – Он положил трубку. – Они, вероятно, в Нью-Йорке. Может быть, они решили остаться там на ночь.

– Где она?

Брикс бросил короткий взгляд на комнату, как будто здесь мог быть какой-нибудь выход, а потом снова поглядел на носок туфли отца.

– Я думаю, она, должно быть, в больнице. Ей стало плохо в ресторане. Я хочу сказать, она была такая неуклюжая, пошла в дамскую комнату, а потом решила вернуться в отель. Я ее не видел и не хотел будить ее, но сегодня рано утром позвонил, и они сказали, что ее увезли в больницу. Они сказали, что это ее родители, наверное, ее мать с тем парнем.

– Что с ней?

– Я не знаю; говорю тебе, ей было не очень хорошо…

Квентин взял трубку:

– Какая больница?

– Она приняла чрезмерную дозу! Того лекарства, ты знаешь, снотворного, «Хальсиона», она слишком много его приняла и слишком много выпила за ужином, а затем захотела коньяку, а я ведь не знал, что она той дряни так много приняла и сказал, что немного коньяку можно. Наверное, мне надо было сказать «нет», но она же не сказала мне точно…

– Боже правый! – Квентин весь напрягся. – Ты видел, как она принимала?

– Нет, она сказала мне…

– Она сказала, что приняла чрезмерную дозу?

– Нет, не так, то есть, она сказала, что приняла немного, чтобы заснуть, ты понимаешь…

– И ты позволил ей пить за ужином?

– Я не знал! То есть, я хочу сказать, не знал, что она приняла много, я не знал, сколько. Она этого не сказала.

– А что еще она сказала?

– Все! Только это! Она сказала, что приняла немного. Но они нашли пустой пузырек в ее комнате…

– Откуда ты это узнал?

Брикс уставился на отца. Медленно его тело начало сжиматься. Он съежился на своем стуле.

– Ты тупой ублюдок, – бросил Квентин из-за стола, и Брикс скукожился еще сильнее, когда отец шагнул к нему. Но Квентин продолжал приближаться, припечатывая сына взглядом, а потом, дойдя до него, пошел дальше, и стал мерить шагами комнату, опустив голову. Глубокая ярость, как змея, свернулась внутри него, пуская яд в кровь и кости. Ему показалось, что грудь и голова сжались, он подумал, а не так ли протекает инфаркт. Он глубоко вдохнул, пытаясь превозмочь это сжатие и очистить голову, так, чтобы что-нибудь подумать. И подумал: я в ловушке. Вокруг одни дураки, и я в западне.