Текст книги "Золотой мираж"

Клер кивнула. Казалось, она поглощена размазыванием меда по бриоши.

– Значит, ты не потеряла аппетит из-за проблем со съемками.

– Ладно, ведь я не потолстею, ты понимаешь, они выкинут меня, как только я наберу вес. Я ненавижу то время, когда им не нужна: мне хочется, чтобы было больше работы.

– Тогда дело в Бриксе? – Клер подняла глаза и наткнулась на взгляд Эммы.

Эмма почувствовала себя беспомощной. Они постоянно возвращались к Бриксу, потому что она не могла говорить о нем.

– Это просто… все, – сказала она наконец. – Много мелочей. Но не о чем беспокоиться – я и вправду в порядке, а когда вернусь в январе на работу – ты же знаешь, они собираются посылать меня в магазины, они уже решили это, чтобы я просто рассказывала людям о ПК-20 и думаю, говорила, что я пользуюсь им, понимаешь, как бы продавщица, но еще и модель, а потом Хейл сказал, что я могу поработать на другие компании – не косметические, этого они мне не позволят, но по одежде, или автомобилям, или еще чему-нибудь – и по-прежнему для Эйгерс, так что я буду жутко занята, и заработаю кучу денег. И все со мной будет отлично.

– А где в этом расписании место для Брикса? Эмма внутренне сжалась. Почему она не может оставить его в покое?

– Он будет там, где захочет. Я же говорила тебе, что люблю его и хочу быть с ним, и это не изменится. – Она отодвинула тарелку. – Я хочу спросить тебя про подарок на Рождество для него. Я хочу подарить ему куртку – такую, знаешь, замша с бараньей кожей – она так роскошна, но я знаю, как ты к нему относишься, и это жутко дорого.

– Эмма, ты не должна спрашивать меня. У тебя собственная кредитная карточка, ты покупаешь на нее все, что захочешь. Среди всех вещей, о которых нам надо поговорить, денег нет. Если ты на самом деле знаешь, как я к нему отношусь, тогда ты знаешь, что мне все равно, сколько ты на него тратишь, меня волнует только то, что ты с ним вообще встречаешься. – Клер сделала паузу. Она могла бы углубиться в историю о студенте, который выпал из окна, но зачем это делать? Эмма станет защищать Брикса и накинется на нее саму… и это тогда, когда они едва вновь сблизились. И к тому же теперь Эмма уже должна была понять, что Брикс человек с норовом, иначе зачем ей так раболепствовать, только, чтобы делать его счастливым?

Официант наполнил опять их чашки кофе, а когда ушел, то Клер осторожно сказала:

– О чем я беспокоюсь, так это о том, какая ты с ним. Это то, о чем я говорила, когда рассказывала тебе, как я себя ощущала с Квентином. Ты сильная молодая женщина, Эмма, но ты превращаешься в маленькую девочку, когда говоришь о Бриксе или беседуешь с ним по телефону. Ты становишься какой-то женой-хозяйкой, почтительной, маленькой скромницей, которая так старательно трудится, чтобы доставить приятное… как будто не ты говоришь, по крайней мере, мне так кажется…

– Это не так! – Эмма нервно откинула волосы назад обеими руками, и сжала уши ладонями. Он всегда называет меня девочкой, деревенской простушкой, малышкой; он называет меня своей девочкой, своей девочкой, своей… Через минуту она выпрямилась. – Его отец тиран – я все о нем знаю. Я думаю, что ты очень умно поступила, что отказалась с ним больше встречаться. Но Брикс не похож на своего отца, он заботится обо мне – ведь это он устроил меня на работу, сделал Девушкой-Эйгер! – и он гордится мной, и мы любим друг друга. Если тебе это не нравится, я… я могу переехать. Я думала это давно сделать, но Ханна сказала, что не надо. Но я могу, если ты хочешь.

– Конечно, я не хочу. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты была счастлива…

– Я же говорила тебе – я счастлива!

– …и я не думаю, что ты будешь, пока не найдешь время разобраться в себе; узнать кто ты, прежде всего для себя, и что ты хочешь сделать со своей жизнью для себя, не для Брикса, и не с ним, и не из-за него. Я хочу чтобы ты была человеком сама по себе, Эмма, а не кем-то, чье благополучие зависит от того, как много внимания Брикс Эйгер уделяет…

– Не надо, пожалуйста, не надо! – сказала Эмма, голосом, полным отчаяния. Она выдвинула свой стул из-за стола. – Я не могу изменить ход вещей, и ты только хуже делаешь, когда так говоришь. Я хочу, чтобы Брикс любил меня так же, как я его, что в этом ужасного? Я не буду счастлива без него и не могу себе представить, что это когда-то изменится, и если ты на самом деле хочешь мне счастья, то ты не должна отзываться о нем так, ты должна быть на моей стороне. Я хотела бы, чтобы ты была… я хотела бы, чтобы мы были друг с другом такими же, как раньше… мне казалось, что так и было сегодня утром, но кажется, я ошибалась, потому что ты никак не можешь прекратить это. Я тебе никогда не указывала, что делать с Квентином! Я разрешала тебе жить по-своему, почему ты не разрешаешь мне жить как я хочу? – Она потянулась к полу за своей сумкой. – Я иду за покупками одна – это единственный способ прекратить наш спор.

– Нет, – сказал Клер быстро. – Пожалуйста, Эмма, не уходи. Мы не будем об этом говорить – я действительно хочу, чтобы мы провели весь день вместе. Я думаю, это важно для нас обеих, ведь правда? – Эмма глядела себе под ноги, сжав губы. – Я давно об этом мечтала и думала, что может быть, ты тоже. – Она снова подождала и позволила молчанию тянуться до тех пор, пока Эмма с неохотой слегка не кивнула. – Слушай, нам столько о чем можно поговорить – мир полон вещей, и у нас получится прекрасный день. – Она снова сделала паузу и понизила голос: – Я даже могу предложить свои таланты в поисках самой красивой куртки.

Медленно Эмма начала расслабляться. Тяжесть внутри понемногу отпустила, и ей вовсе не было нужно сердиться на свою мать. В следующее мгновение она стала совсем другим человеком, бурлящим от любви и благодарности.

– Спасибо, – сказала она. – Думаю, мне не помешает помощь. Я никогда не покупала таких курток.

– Я тоже! – Клер допила свой кофе. – Но мы быстро научимся. У нас никогда раньше не было шестидесяти миллионов, и посмотри, как здорово мы приноровились.

– Точно, – сказала Эмма поспешно. Никогда все не было так хорошо. – А через несколько минут, надев свои новые кашемировые куртки, длинные и толстые, защищающие от декабрьского холода, они вышли из ресторана. Замечая взгляды прохожих, они улыбались друг дружке, и шагали бок о бок по переполненным народом праздничным улицам Нью-Йорка.

Эмма позвонила Бриксу из дома, усевшись на край кровати, после того, как свалила в кучу в углу комнаты рождественские коробки с подарками.

– Я ждала, что ты сам позвонишь, но не дождалась. У меня есть нечто важное для разговора, могу я увидеть тебя сегодня?

– Не сегодня, малыш. Я сейчас ухожу. Как насчет завтра? Я собирался позвонить тебе как раз утром, будет вечеринка…

– Нет, Брикс, я действительно хочу именно поговорить с тобой. Мы можем пойти куда-нибудь, где поспокойней?

– Я заеду за тобой в восемь. Мы можем поговорить в машине по дороге. До встречи.

Эмма расстроенно повесила трубку. Нам просто надо будет зайти завтра куда-нибудь выпить перед отъездом. Может быть, мы вообще не пойдем на вечеринку. Я немного устала от вечеринок друзей Брикса. Но это была еще одна неверная мысль, и она ее отбросила, и на следующий вечер, когда он вошел, она была одета в вечернее платье с короткой шифоновой юбкой и расшитым бисером верхом, с двумя тонким лямками на голых плечах, тоже вышитыми бисером.

– Ух ты, – сказал Брикс. – Потрясно! И девочка внутри этого тоже. – Он поглядел мимо нее на тихий, затененный дом. – А где все?

– Ушли.

– Что ж, тогда я собираюсь извлечь тебя из всего этого, – он наклонился, поднял ее на руки и сделал вид, что зашатался.

– Боже, какая ты здоровая, просто здоровенная леди. Но я люблю каждый дюйм тебя. Ты моя вкусная маленькая девочка, и я собираюсь тебя съесть. Давай, давай, пойдем наверх, мы можем и опоздать немного. – Он взял ее за руку и сжал. – Посмотри, что ты со мной сделала, маленькая ведьмочка, вкусненькая ведьмочка, околдовала… давай, малыш…

– Брикс, мне действительно надо с тобой поговорить. – Эмма сияла, потому что он сказал, что любит ее, и он был в таком прекрасном настроении, счастливый, игривый, любящий. Я могу и подождать: я все испорчу, когда он такой чудесный. Но она боялась за него и чувствовала свою ответственность. Она знала, а Брикс нет, о том, что должно произойти. – Мы можем отправиться в постель и позже, я хочу этого, как и ты, но я должна тебе кое-что сказать, давай сейчас поговорим? Можем прямо здесь; я сделаю тебе выпить и мы сядем в библиотеке. Давай, а, я разведу огонь в камине – будет так мило.

Брикс нахмурился:

– Что за важность такая? Ну ладно, ладно, расскажи мне. И незачем разводить огонь для того, что ты мне там хочешь сказать.

Он позволил отвести себя в библиотеку, а когда она села в кресло, устроился на краю стола, заваленного книгами.

– Ну?

Эмма поглядела на него и открыла рот. Но ничего не произнесла. Она внезапно онемела от ужаса. Джина предупредила ее, чтобы она держалась подальше от этого всего, а Джина была самой умной из всех известных ей людей. Джина говорила, что Эмме как раз стоит беспокоиться о том, как бы Брикс не выяснил, что она узнала…

– Ну же, время идет. – Брикс соскользнул со стола и повернулся к двери. Его лицо было мрачно. – Мне не нравятся твои выкрутасы. И все ради того, чтобы не пойти на вечеринку. Боже, какие глупости, идиотские трюки.

– Это о записках, которые я прочла, – выпалила Эмма.

Он остановился:

– Каких записках?

– Ой, Брикс, ты же помнишь, те, о ПК-20, об испытаниях, и о женщинах, у которых возникли проблемы с глазами.

Теперь он встал к ней лицом, всего в нескольких футах.

– Я же сказал тебе – выбрось это из головы.

– Я знаю, ты сказал, что вы провели новые испытания, и что их результаты были отличны.

– Ну?

– Ну и они, люди в лабораториях, говорят, что никаких новых испытаний не было.

– Они говорят? Кто это, черт возьми, они? Кто тебе все это наплел, они бы лучше, вместо того, чтобы болтать с чужими…

– Я не чужая, я – Девушка-Эйгер, я часть компании точно так же, как и ты. Ну, почти так же. Во всяком случае, люди мне говорят, и когда я спросила их о новых испытаниях…

– Спрашивала? Ты шлялась по лабораториям и расспрашивала о тестах?

Эмма вжалась в кресло:

– Я беспокоилась о тебе.

– Да какого дьявола! Мы уже это проходили, и я сказал тебе – не лезь в мои дела. Ты же согласилась, так? Так?

– Да, но когда я услышала…

– И еще ползала на коленях, так?

– Да, Брикс, но…

– Тогда какого дьявола, ты этим занималась – шныряла тут, болтала с людьми, задавала всякие вопросы? Да это самое худшее в мире!

– Нет! – Эмма села прямо, внезапно разозлившись. Ханна рассказала ей, что самое худшее в мире, Ханна рассказала ей о настоящих ужасных несчастьях, и некоторые люди их испытали, и что тогда делает Брикс, пытаясь напугать ее тем, что на самом деле не так уж и важно? Он даже не знает, что она хочет сказать ему! – Я беспокоилась о тебе.

– Черт побери, да мне не нужно, чтобы ты…

– Дай мне сказать! – крикнула она. Он уставился на нее. Никогда раньше она не повышала на него голоса. Широко раскрыв глаза, выпрямившись, Эмма встретила его взгляд. Она чувствовала себя смелой и сильной; она поможет ему, даже если он этого не хочет, потому что она любит его. – Они сказали, что не было никаких новых тестов, только те, первые, и результаты по ним якобы замечательные, поэтому всю партию выпустят по расписанию, в марте. Но что-то на самом деле не так, Брикс, потому что результаты не могут быть замечательными, если в записках была правда. И кое-кто это знает – может быть, вся испытательная лаборатория. – Под сверлящим взглядом она начала запинаться: – Так что если кто-то из… химиков и химики станут… они могут позвонить в ФДА… или, может быть, к прокурору штата? Конечно, ФДА не может ничего сделать, пока продукция не пересечет границы штата, но они могут дождаться этого и тогда…

– Где ты наслушалась всего этого дерьма? – потребовал Брикс. Он не сдвинулся с места, так и стоял, широко расставив ноги, засунув руки в карманы. Эмма видела костяшки пальцев через ткань брюк – руки были стиснуты. – Кто-то тебя пичкает этим – кто, черт возьми? С кем ты говорила?

– Это неважно, важно, что…

– Я спрашиваю тебя!

– Я не могу сказать. Неважно, кто…

– А, твоя подруга, как ее там зовут? Она? Та самая, которую мы наняли потому, что она подруга твоей матери.

– Она не занималась ПК-20, ты это знаешь, – сказала Эмма, уклоняясь от ответа. – Брикс, я просто прошу тебя быть осторожней, вот и все. Ты должен знать, что может случиться, что люди говорят, потому что это может тебе повредить. Ты единственный, о ком я забочусь. Может быть, вы на самом деле провели новые тесты – ты только не можешь сделать вид, что не было тех записок. Может быть, вы не будете выпускать партию в марте – я не знаю. Я только думаю, что тебе нужно быть осторожней.

– С кем ты говорила? – спросил он, подождав.

– Я не могу сказать тебе.

– С кем ты говорила, Эмма?

– Я не могу сказать тебе этого. Разве это важно? Тесты ведь гораздо важнее, не так ли? Ведь они важнее всего?

– Ты не скажешь мне, с кем ты говорила? Она потрясла головой.

– Хорошо, ты этому «кому-то» рассказывала о записках?

– Нет, я же говорила тебе, Брикс, – она сглотнула. Он никогда не простит ей, если узнает, что она рассказывала Джине, он будет всегда ее ненавидеть. – Я никому не говорила.

– Никто не знает, что ты видела те записки?

– Никто.

Он застыл, упершись взглядом в пол. В комнате воцарилось молчание. Эмма ждала, не шевелясь. Я сделала это, думала она, я предупредила его, и теперь он обо всем позаботится. Он не нуждается в том, чтобы кто-то говорил ему, что делать; теперь, когда он знает, что может случиться, он с этим справится.

– Ладно, – сказал Брикс, выныривая из своих мыслей. Он даже легонько поежился, как только что проснувшаяся собака. – Значит так. Теперь слушай внимательно, потому что повторять я не намерен. Мы сдвинули дату запуска и скоро начнем новую серию испытаний. Ну? Это тебя удовлетворит?

– Я не просила тебя удовлетворять… – Она остановилась. – Я думаю, что это отличная идея, Брикс. Я очень горжусь тобой.

– Гордишься мной?

– Потому что ты такой сильный и знаешь, что нужно делать. Я думаю, ты замечательный.

– Хорошо, – сказал он, размышляя о чем-то другом. – И лучше тебе никому об этом не говорить, Эмма.

– О новых испытаниях? Почему?

– Это может повредить компании. Ты понимаешь, разговоры о задержке выпуска, о новых испытаниях, это может разрушить репутацию компании за секунду – все начнут болтать, что у нас плохой контроль качества, мы поспешили с выпуском, ты понимаешь – а чтобы заработать ее снова, уйдет вечность. Если вообще удастся. Ты уверена, что никто не знает о том, что ты видела записки? – Эмма кивнула. – Тогда держи все это при себе. Ты же не хочешь нам повредить, так чтобы компания закрылась – ведь тогда Девушка-Эйгер нам будет не нужна, понятно? Дай мне самому этим заняться, а ты просто забудь это все. Поняла? Забудь. Если бы ты с самого начала так сделала… Ладно. Во всяком случае, держи теперь это при себе, хорошо?

– Да.

– Ладно, это все, или у тебя еще какие-нибудь для меня испытания? – Эмма покачала головой. – Тогда чего мы ждем? Вечеринка ведь не на всю ночь. Натягивай свою курточку, девочка, и поехали веселиться.

Он широко улыбался, лицо повеселело, он весь расслабился, но в этом веселье была какая-то фальшивинка, и Эмма поглядела на него пристально, пытаясь разобрать, что же он чувствует на самом деле. И заметила, что руки у него все еще в карманах, и по-прежнему сжаты, а в глазах нет вовсе никакого выражения, они были тупы, как будто он вообще ее не видел, как будто рассчитывал некий план, не включавший ее, в который она и никогда не будет включена. По ней пробежал холодок, она сжала голые руки, словно внезапно похолодало. – Давай, надевай куртку, – сказал Брикс снова с радостным видом. – У нас впереди еще целая ночь.

Эмма поднялась на ноги. Как бы я хотела остаться дома, подумала она. Как бы я хотела побыть одна. Но она не могла. Брикс никогда не поймет, и воспримет это не в ее пользу. Я уже разозлила его сегодня, подумала она, направляясь к одежному шкафу. Сделать это снова – плохая мысль. Она повернулась, и Брикс взял ее куртку и держал, пока она не заскользнула внутрь. Тогда он обнял ее сзади, и сжал:

– Ты меня – любишь? – спросил он прямо в ухо.

– Ты же знаешь, что люблю, – прошептала Эмма.

– Ну тогда нам не о чем беспокоиться, правда? А теперь пошли, моя маленькая радость, пока они не вылакали всю выпивку.

ГЛАВА 15

Театр оказался длинным и узким зданием, переделанным кинотеатром в Гринвич Виллидж, а сиденья то оседали, то выпячивались, то кололи пружинами неосторожные задницы. Но на премьеру он был заполнен весь.

Обозреватель «Нью-Йорк Тайме» сидел в третьем ряду, выглядел довольным и делал пометки, а Клер решила, что пьеса – самая лучшая, которую она только видела.

– Интересно, подумала бы я, что она хороша, если бы театр был роскошней? – спросила она Алекса в антракте. Они стояли в маленьком закутке переполненного народом фойе.

– Надеюсь, что да, – сказал он, улыбаясь. – Я признаю, что вся обстановка заставляет думать о каком-то стихийном бедствии, и поэтому остается только изумляться, как им удается играть, но они были бы хороши в любом месте. И кстати, были: большинство их постановок шли на Бродвее. И ансамбль известен своей театральной школой – дюжина или больше теле – и кинозвезд, которых ты видишь сейчас, из этой компании.

Подошла группка людей, и Алекс представил их Клер.

– Ну как в нашей маленькой семье? – спросил один из них Алекса.

Он улыбнулся:

– Так же мило, как и тебе – для всех нас это замечательный вечер.

Когда они отошли, он сказал Клер:

– Мы все вкладываем деньги в эту компанию: они – гораздо больше, чем я, но для нас для всех это становится семьей.

– А какая-то выручка с этого бывает? – спросила Клер.

– Никогда. Мы счастливы, что они не разоряются. Обычно каждый год большие недостачи, но всегда мы можем как-то это восполнить ежегодным сбором пожертвований. Большинство маленьких театров не приносят прибыли, сама понимаешь – они не могут ставить такие цены на билеты, чтобы оплатить все расходы. Бродвей – театр для прибыли, если ее нет, то пьеса снимается. Но здесь все совсем иначе, разве ты не чувствуешь? Никакого лоска, но зато – собственное волшебство. Я бы давал больше, если бы мог.

Клер подумала о Квентине, который вкладывал деньги в рестораны и компании по производству компьютеров и настаивал на видимой выгоде.

– Да, это чудесно.

Они постояли молча, наблюдая толпу. Алекс отбросил свой пластиковый стаканчик в корзину.

– Хочешь еще кофе?

– Нет. Спасибо.

Они снова замолчали. Гул разговоров кружился вокруг них, отскакивая от кафельного пола и потрескавшихся, с облупившейся краской стен, увешанных афишами и фотографиями других спектаклей, поставленных этой труппой. Гул околдовывал и завораживал, и почти превращался в скрип колес поезда на повороте, отсекая Клер и Алекса от остальных в их углу. К Алексу приблизилась какая-то пара, и громко стала расспрашивать про взносы для театральной труппы.

– В конце года, вы знаете, мы все внесем пожертвования. – Они были хорошо осведомлены о делах других трупп в разных частях страны, и все трое стали обсуждать их расходы и доходы, театральные мастерские, гастроли, популярность и кинопостановки.

Клер глядела на оживленное лицо Алекса и любовалась им, его энтузиазмом. Он встретился с ней взглядом и на какую-то секунду выражение его глаз изменилось – они стали такими ласковыми, теплыми… и любящими, подумала она внезапно, когда он отвернулся, чтобы ответить на какой-то вопрос, заданный собеседником. Она стиснула руки впереди себя, как будто пытаясь удержать свою мысль. Любящие. Такого ей раньше в голову не приходило.

Но они уже отошли от дружбы, подумала она, с тех самых пор, как впервые поужинали вместе несколько дней назад. В первый раз они оказались вдвоем не в ее мастерской, и поначалу были немного скованны, беседа протекала вяло и неловко, но потом Клер сказала ему, что ей очень понравилась статья в журнале, которую он написал про нее:

– Она оказалась гораздо интересней, чем я ожидала.

– Хотите сказать, что не думали, как вы интересны? – спросил он.

Они сидели в закутке маленького ресторанчика в Гринвиче, с деревянными полами, красно-белыми клетчатыми скатертями, белоснежными стенами, на которых повисли сотни корзиночек всех форм и размеров, и большим каменным камином, из которого с треском рвались вверх языки пламени. На столе перед ними стоял графин кьянти и корзинка с хлебцами.

– Ну, нам самим мы всегда интересны, – сказала Клер, – и тем, кто нам близок, но я никогда не думала, что могу быть интересной для незнакомых людей. Что мне понравилось в вашей статье, так это то, что я представлена человеком, который размышляет о том, что значит владеть деньгами, как мы размышляем о мире, когда у нас появляются деньги, и что другие думают о богатых людях, как мы все решаем, какой жизни мы хотим для самих себя добиться, что деньги делают для людей в обществе, где многим их едва хватает на то, чтобы протянуть неделю. Вы все эти вопросы задали, сделали их настоящими и универсальными, отошли от обсуждения меня лично и превратили всю статью в размышление на тему, которая близка людям, и в котором они могут найти параллели со своей собственной жизнью. Я думаю, это было трудно сделать.

– Спасибо, – сказал он серьезно. – Эти слова для меня много значат.

– Но ведь это не первый раз, когда вас хвалят – всегда были люди, которые говорили вам, как вы хороши.

– Писателю никогда не бывает достаточно похвал, – сказал он с ухмылкой. – Мы без них голодаем и бесстыдно на них напрашиваемся. Все одиночество, и самосомнения, и часы глазения за окно, как будто там есть нечто, что даст нам ключ к тому, как написать следующее предложение или абзац или даже слово – все это оправдывается похвалой.

– Что ж, я сказала вам, что думаю: вы замечательны. Ваши книги очень сильны, они все дают мне идеи и ощущения, которые как будто мои собственные, о них можно подумать и использовать в жизни. И ваша статья такая же.

– Спасибо, – сказал он снова. – Я не мог надеяться на большее.

– А вы получаете письма от читателей? – спросила она.

Он кивнул:

– Они много для меня значат; люди находят время написать, сказать, как они благодарны, или рассказать, какой я ужасный человек.

– Ужасный? Почему?

– Ну, некоторые злятся на то, что я использую некоторые словечки: они не хотят читать их даже тогда, когда они соответствуют речи персонажей. А некоторые злятся из-за описаний боли – когда я описываю, как жестокие люди воздействуют на других – они говорят, что читают для удовольствия и не хотят видеть темных сторон. Некоторые из них полагают, что я должен использовать свой дар для убеждения, потому что в этом нуждается мир. И они правы – миру действительно нужно некое вдохновение, убеждение – но, отвечая, я говорю, что начинать надо со всех, а не только с писателей.

– Вы отвечаете им всем?

– Всем. Если у людей находится время написать, то и я должен затратить его для ответа. А вы такого удовольствия лишены, да? Вы создаете дизайн и он появляется на миллионах бутылочек для шампуней или обложках книг или кастрюльках для супа, и никогда не знаете, что люди чувствуют на их счет. Даже если они захотят вам рассказать, то не смогут, потому что не знают вашего имени, а еще меньше – где вас найти.

– Дизайнер – это всегда невидимка, – сказала Клер с легкой улыбкой. – Иногда нам позволяют напомнить о себе, обычно в чем-то типа книг по искусству, но во всем остальном дизайн как будто возникает из воздуха. Я думаю, большинство людей едва замечает его, хотя все время они находятся под влиянием дизайна.

– Я помню один еще с детства. Возможно, потому что там был изображен бейсболист. – Алекс удивленно поднял глаза, когда перед ними возник официант. – Мы еще не заглядывали в меню, дайте мне несколько минут. – Он повернулся к Клер, та улыбалась. – Я забыл, где мы. Но вы хотели вернуться пораньше и докончить ваши дизайны, так что, думаю, нам лучше приступить к еде.

Они взяли меню и сделали заказ, но впоследствии никто из них не мог вспомнить, что же они ели. Все что они запомнили – это разговор, весь ужин, без перерыва, как будто они боялись не вместить все то, что хотели сказать в то короткое время, что у них было.

– Извините, – сказала Клер, когда они вышли из ресторана. – Я хотела бы, чтобы этот вечер длился подольше, но мне действительно надо закончить сегодня проект.

– Вам не за что извиняться: я работаю со сроками всю жизнь. – И когда они оказались перед ее домом, он повернулся к ней. – Это редкое и особое удовольствие – поговорить с кем-то так, что беседа кажется неистощимой.

– Да, – Клер порывисто потянулась к нему и поцеловала в щеку. – Спасибо за чудесный вечер.

Она задумалась об этом вечере, когда Алекс говорил с парой в фойе театра. Когда пара отошла, он извинился:

– Я не собирался вас так бросать, но они могут стать очень важными вкладчиками, и я должен внушить им ощущение их нужности. А нужны они очень.

– Вы так много обо всем этом знаете. И я помню, один из ваших романов был об актере. Вы когда-то работали в театре?

– Нет, просто часто бывал и собирал информацию. Может быть, подсознательно я актер, хотя я так не думаю. Насколько я помню, все, что я хотел – это писать книги.

– Но сейчас вы этого не делаете.

– Сейчас – нет. – Клер поглядела на него удивленно, а он улыбнулся. Какая мальчишеская улыбка, подумала она, почти робкая, но не совсем скрывающая его взволнованность. – Суть в том, что у меня на прошлой неделе появилась пара идей, которые мне хотелось бы разработать. Так всегда у меня начинались романы – с одной или двух идей, которые меня вдруг начинали интересовать, и становилось любопытно, куда они приведут.

– Это замечательно. Ведь так? Разве вы не довольны?

– Думаю, доволен. Я ведь действительно не собирался писать снова романы, вы же знаете.

Она качнула головой:

– Я не понимаю, как это могло закончиться. Все равно что сказать, что вы не собирались больше смотреть на закат или слушать музыку. Или есть.

Он поглядел на нее с интересом:

– Вы полагаете, что писать романы – это то же самое, что слушать музыку или есть?

– Я думаю – это очень глубокая часть вас, как для меня дизайн.

– Да, и мне это нравится, помните, как в одном из наших интервью вы сказали, что не можете бросить этим заниматься.

Она кивнула:

– Потому что это все равно, что сказать: я прекращаю дышать. Есть некоторые вещи, которые мы делаем для того, чтобы чувствовать себя живыми. Я не думаю, что вы будете чувствовать себя живым, если на многие годы откажетесь от писания.

– Вероятно, нет. И, может быть, это-то сейчас и открываю.

– Что в мире что-то не так, что вам в нем неловко, потому что вы потеряли нечто такое, что было значительной частью вас.

Он улыбнулся.

– Не многие могут это понять.

– И я надеюсь, что это хорошее ощущение. Для меня было так, это было замечательно, сразу, как только я вернулась.

– Хорошее. Но в этом есть оттенок испытания. Немного похоже на возвращение в город, где ты вырос. Знаешь, что это не будет в точности тем же, вероятно, мучительные воспоминания, и почти наверняка будет сложнее стать частью этого, чем в первый раз.

– Вы думаете, что теперь писать будет сложнее.

– Всегда сложнее, чем старше писатель. Дольше времени уходит на обдумывание точного слова, лучшей метафоры, наиболее лиричного описания, все сложнее быть свежим и резким в своих идеях, и если вас тревожит, как бы не повторить самого себя или бессознательно не позаимствовать у любимого писателя, то необходимо заиметь энциклопедическую память на все написанное самим и всеми любимыми писателями.

– Но вы ведь не это имели в – виду? Я думаю, вы говорили о возвращении к особому образу жизни после того, как большая часть этой жизни прошла. Словно очутиться в другой стране, в которой однако вы должны вести себя, как когда-то давно. Или даже лучше.

– В другой стране, – повторил он. – Именно это происходит при большой потере – некий сдвиг, почти как землетрясение, и ты обнаруживаешь внезапно, что шатаешься, потому что все потеряло свой центр, все вроде бы то же, но в то же время нет. Тени длиннее, люди дальше, но их голоса громче, и все они кажутся счастливыми, а здания будто складываются над твоей головой, как кепка, которую кто-то надвинул на самые глаза – так, что солнца не видно. И везде, куда ты придешь, везде – ощущение чужеродности вещей.

– Да, – пробормотала Клер, вспоминая, как ей самой казалось, что она шатается в те дни, когда она, наконец, поняла, что Тед никогда не вернется. – Вы теперь будете писать иначе, как вы думаете?

– Не знаю. Но мне интересно выяснить. Вы сказали мне во время одного из интервью, что теперь иначе занимаетесь дизайном.

– Да, но это не имело отношения к моей потере – она случилась восемнадцать лет назад. Дело совсем в другом – лотерея все изменила, она придала мне уверенность.

– Сам факт выигрыша?

– Нет, появление шестидесяти миллионов долларов.

– Вы говорили это, и я вставил в статью, но на самом деле до конца не понял. Какое отношение шестьдесят миллионов имеют к вашему дизайну?

Она посмотрела на него изумленно: ей это казалось таким ясным.

– Мир стал легче, я почувствовала себя удобнее. Я могу сосредоточиться на том, чего я хочу вместо того, что я должна.

– Но ваши глаза не изменились – то, как вы смотрите на мир и видите формы, цвета, гармонию – это не изменилось, желание выделиться не изменилось.

– Нет, но теперь мне хочется экспериментировать.

– Итак, вы более смелы?

– Да.

– И думаете, что не были так смелы до тех пор, пока не получили деньги?

Клер стало неловко:

– Ответ, видимо, должен быть – «нет». Но в деньгах на самом деле есть нечто утверждающее, словно разрешающее тебе все что угодно. Если что-то потерялось, можно купить еще, если что-то не удалось, то можно позволить себе продолжать, пока не удастся, если ошибся, то можно купить себе вторую возможность. Деньги – это власть. А я никогда не чувствовала себя властной над своей жизнью, пока их не получила.

– Или что-то другое не изменилось в вашей жизни. Она поглядела на него задумчиво:

– Может быть. Может быть, до сих пор я не была готова к своей смелости. Может быть, деньги никак с этим не связаны.

– Мне лично это больше нравится, – сказал он с улыбкой. – Мы все должны иногда расти.

– Что ж, я надеюсь, что вы растете, – сказала Клер, и встретила своей улыбкой его. – И неважно, будете вы писать так же как раньше или иначе, я рада, что вы вернулись. На самом деле я совершенно не доверяла вашим разговорам о грузчиках.