Текст книги "Золотой мираж"

Эмма кивнула:

– Я знаю, – сказала она, но внутри нее поднялись слезы, и поэтому она прекратила говорить и попыталась есть. Она украдкой подняла глаза и увидела, что Джина уставилась в одну точку, поглощенная своими мыслями. Она любила Джину. Ей всегда нравилось, что Джина обращается с ней как со взрослой – и так было, когда она еще была совсем девчонкой, они подолгу беседовали, и Джина внимательно выслушивала "все, что говорила Эмма, и ей нравилось то, что Джина говорила о женщинах: что они могут делать гораздо больше, чем кажется мужчинам, и что обычно они умнее их, и выносливости у женщин больше, и людей они понимают лучше. Эмма не могла поверить, что Джина умнее Брикса, он был настолько опытнее ее, но ей приходилось признать, что он на самом деле не так уж много думает и разбирается в людях. Она не знала, насколько он вынослив, но и про себя она этого тоже не знала. Джина всегда утверждала, что женщины выдерживали всякие испытания огнем успешнее, чем – мужчины. Эмма подумала, а как бы она выдержала такое испытание огнем? Хотела бы я, чтобы мне надо было через такое пройти, подумала она, чтобы случилось что-нибудь ужасное на самом деле, и я смогла бы выйти из этого сильной, победительницей, и чтобы все сказали, какая я молодец. Тогда бы и Брикс подумал, что я чудесная, и захотел бы уберечь меня от других испытаний, потому что не захотел бы меня потерять.

А где он теперь? – подумала она. Он не звонил ей одиннадцать дней. Он, вероятно, с кем-то, какой-нибудь очень красивой девушкой… Но эта мысль была слишком мучительной, и Эмма вынырнула из нее. Может быть, он думает обо мне, планирует что-нибудь особенное для нас вместе. Он любит меня удивлять. Я уверена, что этим он сейчас и занят. Выдумывает для меня сюрприз.

– Ну что ж, давай поговорим о твоих съемках, – сказала Джина. – А я расскажу тебе о моих скачках в том славном месте, и о Роз. Я думаю, мы можем говорить о всем самом важном в нашей жизни.

Брикс сел напротив отца и глотнул виски. Он был голоден, но не мог пойти ужинать прежде, чем отец не решит, что их встреча закончена. Он напряг живот, чтобы прекратить урчание и сконцентрировался на том, что они обсуждали, пытаясь удержать свой голос ровным, не скулящим. Отец ненавидел, когда он хныкал.

– Курт – мой друг, вот почему он дал их мне. А почему я не должен был видеть эти отчеты? Боже, папа, я же вице-президент, компании, я должен быть первым человеком, с кем ты все обсуждаешь, когда у нас возникают проблемы.

– Кто еще их видел?

– Никто – Курт не дурак. Он предупреждал меня пару месяцев назад, что похоже, что-то неладное…

– Ты мне об этом не говорил.

– Он сказал мне, что послал тебе отчет и я подумал, что надо подождать, пока не придет окончательный рапорт. Я думал, ты захочешь поговорить со мной о них, что мы встретимся, как только ты их получишь.

Боже, это звучит так, как будто я торчал у телефона, ожидая звонка. Как Эмма. Он прочистил горло.

– Да кстати, еще кое-что. Курт сказал, что сегодня утром они получили первые отчеты о новом тесте, и в них все не слишком хорошо. Фактически, судя по некоторым данным – просто плохо. Он сказал, что посылает тебе записку. Есть и кое-что хорошее: реакции возникают не у четырех процентов, а у меньшего числа, ненамного меньшего, конечно, но все-таки…

– У них только начальные отчеты? Результаты этого теста должны были быть готовыми на неделе. Что, черт возьми, у них там происходит?

– Не знаю. Курт не сказал ничего, кроме…

– У тебя есть его домашний номер телефона?

– Курта? Да, но пап, дай мне позаботиться об этом. Я могу выяснить, когда они…

– Какой номер?

Брикс вздохнул так, словно разорвалась небольшая бомба. Урчание в животе показалось ему громом. Он хотел скотча, но отец не любил, когда он пил больше одной порции. Ну и черт с ним, решил он, пошел к бару и наполнил стакан. Он небрежно прислонился к стойке и, как будто на самом деле все это было чепухой, продиктовал Квентину домашний телефон Курта.

Он делал вид, что поглощен разглядыванием фото на стене, хотя точно такие же висели у него в кабинете, и размышлял, какие же они скучные, и не поворачивался, пока не услышал, как Квентин положил трубку.

– Сядь, я хочу с тобой поговорить, – сказал Квентин. Брикс сел. – Как хорошо ты знаешь Курта?

– Не слишком. Мы бегаем вместе, иногда вместе выпиваем. Время от времени играем в теннис. Он живет в нескольких домах от меня..

– Один?

– Да, он разведен. Детей нет.

– Сколько ему лет?

– Тридцать четыре.

– А сколько лет он здесь работает?

– Четыре года или пять, что-то около того. Он был здесь, когда я начал, а это случилось два года назад, и он проработал тогда уже немало.

– Где он работал раньше?

– Не знаю: мы об этом никогда не говорили. Квентин откинулся в кресле.

– Он проработал здесь почти шесть лет, его родители живут в Аризоне, в одной из забытых богом деревушек, он приехал из «Хелен Куртис» в Чикаго, и его сделали начальником испытательной лаборатории в начале этого года.

Брикс уставился на него:

– Если ты все это знал, зачем спрашивал у меня?

– Я знаю это потому, что мое дело – знать как можно больше о начальниках отделов в этой компании. А ты, думаешь, от этого освобожден? Ты любишь напоминать мне, что ты вице-президент, но ты даже не знаешь своих подчиненных высшего ранга. А с этим ты к тому же вместе бегаешь и выпиваешь, и при этом не знаешь о нем самой основной информации. – Квентин подождал, но Брикс молчал, сердито разглядывая виски. – Чего я не знаю, так это его личных привычек. Он любит дорогие вещи?

– Что? Ну да, я думаю, любит. Ну конечно, он много тратит. Особенно на обувь – он на этом помешан, большей частью, на итальянских туфлях. И на ковбойских ботинках «Джастин» – он покупает все расцветки, как только они появляются. И кашемировые спортивные куртки.

– На свою зарплату?

– Я не знаю, сколько он получает. Но полагаю, ты знаешь.

– Восемьдесят пять тысяч в год.

– Что ж, он все их и тратит на себя. Детей или чего-то такого нет.

– Но, вероятно, ему никогда не хватает. Брикс пожал плечами:

– А кому хватает?

– Боже правый, не отвлекайся. Если он обладает нашей внутренней информацией, он может захотеть продать ее кому-нибудь подороже.

– Продать? Курт? – Брикс потряс головой. – Я не думаю, что он достаточно умен, чтобы такое придумать.

– Ты думаешь, он глуп только потому, что это не пришло в голову тебе?

Брикс выбрался со стула и побрел снова к бару.

– Третью подряд?

– Да, что-то у меня жажда. – Он наполнил стакан и вернулся к стулу. – Я бы подумал об этом, если бы это был не Курт. Он такого не выкинет.

– А что он выкинет?

– Ну, он, если действительно захочет много денег, то подумает только о работе – я хочу сказать, ты понимаешь – ничего незаконного. Он действительно помешан на своей работе – он ею гордится. Он просто захочет заработать здесь или в другой лаборатории.

– Он говорил о том, что собирается перейти в другое место?

– Нет, но ты понимаешь, все говорят о том, куда бы они хотели когда-нибудь попасть. Он говорит, что ему очень нравится в Европе: там есть несколько больших косметических компаний, в Швейцарии и Франции.

– И у него нет никакой преданности к «Эйгер Лэбс»?

– Да нет, конечно он верен. Он думает, что мы готовим хорошие вещи. Вот почему его так встревожили тесты.

– А что он сказал?

– Я ведь уже говорил: что они выглядят плоховато. Он думает, что следует что-то изменить, по крайней мере, в Восстановительном Глазном, или снять его с линии.

– А почему он это сказал?

– Потому что он… пап, четыре процента это не много, но их тяжело будет игнорировать.

– Что насчет женщин?

– В смысле?

– Курт и женщины.

– Ох. Он говорит, что у него их много, но ничего серьезного. Я их не видел, поэтому наверняка не знаю.

– Отлично. Я хочу быть уверенным в его лояльности, что он сохранит эти тесты в тайне. Я не беспокоюсь насчет испытатель-компании в Чикаго; я выбрал их для этого проекта, потому что у них никогда не бывало утечек. Но я должен быть уверен в Курте. Тебе лучше поговорить с ним… нет, я сам скажу ему, что мы ожидаем от него сотрудничества в том, что касается этих испытаний. И я что-нибудь придумаю с его рождественской премией и подниму зарплату на пересмотре в январе. Я о нем позабочусь, но я хочу, чтобы и ты приглядел за ним. Пробежки, выпивки, теннис, что бы ни было, я хочу, чтобы ты был с ним, и хочу от тебя услышать что-нибудь о нем: как он проводит время, не похоже ли, что он голодает, когда до зарплаты остается совсем чуть-чуть, не подумывает ли о других компаниях. Ясно?

– Конечно.

– И еще в первую очередь я собираюсь сказать ему завтра утром, что мы выяснили – наши результаты испытаний были подделаны, чтобы избавиться от четырех процентов. Я скажу, что мы не знаем, кто это делал, но конечно же, кто бы это ни был, он больше никогда не найдет работы ни в одной лаборатории мира.

– Подделаны? Но они не… Они… – Возникла заминка. – Ты хочешь, чтобы я это сделал.

– Несколько минут назад ты заявил, что позаботишься об этом. Я и хочу, чтобы ты позаботился. Мне кажется, я не должен тебе объяснять, насколько это важно и необходимо.

Брикс уставился на отца, как зачарованный. Боже, подумал он, он выдает все эти идеи сразу же, будто думал над ними по месяцу. Почему я так не могу? Он все сочетает, подводит в нужное место… черт, он настолько впереди меня, что мне никогда не догнать.

– Так должен ли я объяснять? – поинтересовался Квентин.

– Нет! Я хочу сказать, я понял, пап, я знаю, что все поставлено на…

– Я мог бы и сам взяться за это, но хочу, чтобы ты сделал. Это то, на что я могу положиться – ты позаботишься, или нет?

– Конечно, пап, ты же знаешь – можно положиться, я позабочусь, никаких проблем. Я прямо сейчас это сделаю. Мы закончили? То есть, я хочу сказать, если я тебе больше не нужен…

– Да, иди. Я хочу видеть все отчеты после того, как ты с ними поработаешь. И я не хочу ждать слишком долго. – Квентин открыл папку и начал читать. Брикс постоял в нерешительности, затем вышел из кабинета, закрыв за собой дверь. Когда он очутился в коридоре, то обнаружил, что все еще держит в руке стакан. Что ж, стакан мне нужен, подумал он. Отец отлично обойдется и без него. Он вероятно, даже и не заметит пропажи. Как и я.

Я мог бы и сам этим заняться. Это то, на что я могу положиться – ты позаботишься, или нет?

Проклятье, он может все сделать сам, я ему не нужен, и никто не нужен. Почему мне самому в голову не пришло – уладить все с отчетами, когда я только увидел эти записки? Ведь это первое, о чем следовало подумать. Тогда бы он мной гордился. А теперь – нет. Он никогда мне не станет доверять, и никогда я ему не понадоблюсь: я слишком медлителен. До тех пор, пока я не придумаю что-то важное, что я смогу сделать, а он нет… только что это может быть? Я должен что-то придумать. Нагнать его. Я должен нагнать его какой-нибудь идеей. Просто надо чуть поднапрячься, поразмыслить. Но сначала покончить с этим. И сейчас же.

Медленно, вслушиваясь в гулкий стук своих шагов по полу и звяканье кубиков льда в стакане, он прошел все здание до испытательной лаборатории, открыл дверь своим пропускным ключом, и тихо закрыл ее за собой.

ГЛАВА 11

– Только еще один кусочек кекса, – сказала Ханна, прицеливаясь ножом. – Я уверена, что Клер придет буквально через минуту.

– Прекрасный кекс, – сказал Алекс. – Я от него в восторге. Но больше – не надо. Я не привык к деликатесам и не хочу начинать привыкать сейчас.

– А почему?

– Потому что дома мне некому готовить подобные вкусноты. Так зачем мне баловать себя роскошью, если это только дразнит аппетит тем, чем я его никогда больше не утолю?

– Я не верю этому. Неужели нет никакой подруги? Я думала, писатели ничего не пишут без музы.

– Перед вами такой, который научился. Ханна подлила кофе и села:

– Клер сказала, что раньше вы писали книги:

– Да.

– А почему прекратили?

– Она вам не сказала?

– Нет, а зачем бы ей было? Это ведь ваша история, не так ли?

– Да, – сказал он, смущенный. – Но обычно это людей не останавливает.

– Клер – это не «люди». Она особенная. Так почему вы больше не пишете книг? Или вы об этом не говорите?

– Не очень-то. Клер я сказал только то, что потерял всякое желание писать, и мотивацию тоже. Я начинал книгу и почти написал одну треть, когда произошло слишком много событий в моей жизни, и все – одновременно. Моя жена умерла – совершенно внезапно…

– Ох, простите. Сколько ей было лет?

– Тридцать шесть.

– Ужасно. Ужасно, – она покачала головой. – Такая молодая, такой ужас. А у вас были дети?

– Сын. Дэвид. Теперь ему четырнадцать, он живет с моей сестрой в ее семье, и нет, Ханна – я могу предугадать ваш вопрос – я не могу оставить его у себя. Я путешествую ради статей по контрактам, а ему нужен постоянный дом и семья, а не временный бродячий отец. И нет (этот вопрос я тоже могу предвидеть), я не так с ним близок, как надо. Мне хотелось бы, но я не знаю как этого добиться.

– Боже, – сказала Ханна мягко, – вы всегда ведете разговор за обоих собеседников? Я полагаю, это оттого, что вы писали в своих книгах диалоги.

Алекс усмехнулся:

– Вероятно, вы правы. Не думал, что делаю это так часто.

– Так что было, когда вы перестали писать романы? Я не уловила связь.

– Извините. Это нелегко объяснить.

Ханна проверила содержимое термоса и вылила остатки в чашку Алекса.

– Я поставлю еще кофейник, – сказала она, и пошла к раковине.

Алекс откинулся назад, безмятежно глядя на нее, прекрасно понимая, что она.отошла, чтобы дать ему время решить, хочет он говорить или нет. Он был очень спокоен, ожидая возвращения Клер, и радовался статье, которая уже начала складываться у него в голове. Но сейчас не время рассказывать о себе, как бы ни была мила Ханна, глядевшая на нее с интересом и дружелюбием.

За огромным окном тяжелые серо-стальные облака низко повисли над верхушками деревьев, и голые черные ветки окоченело вытянулись вверх% как руки молящегося. Стволы выстроились рядом с домом как темные часовые – целый отряд, стоящий на ковре из опавших, шуршащих листьев.

Модная люстра над столе, м мягко светила, отодвигая ноябрьскую мглу. Алекс подумал, что в мире сейчас нет места, в котором он очутился бы с большим удовольствием, нежели здесь.

– Лучше расскажу о настоящем, а не о прошлом, – сказал он, когда Ханна снова села. – Если вы спросите меня, что я теперь делаю, или что я думаю, мы можем поговорить об этом.

– А что вы думаете делать?

– О, много всего. Я могу попробовать стать официантом. Я смотрел на них, на лучших – это искусство, это нечто непростое.

– Вы бы стали официантом, чтобы написать об этом?

– Нет, писательство к этому не имеет отношения. Я бы стал официантом, потому что это то, чем я решил стать. Или, я мог бы быть портовым грузчиком. Я часто спускался к докам последние несколько лет, наблюдал за ними – здесь нет искусства, но есть ритм и система, в которую можно погрузиться..

– И тогда бы вы перестали писать вообще.

– Да, идея такая. Я думал и о строителях. Каждый раз, когда я вижу бригаду, которая возводит какое-нибудь здание, то думаю: насколько же они чувствуют завершенность, удовлетворение, глядя, как растет огромная постройка и зная, что они вложили в это свои усилия.

– Вы хотите прекратить писать, зная, что это лучшее из того, что вы делаете. И то, что делает вас счастливым.

Воцарилось молчание.

– Вы не можете этого знать, – сказал Алекс спокойно. – А я в этом не уверен.

– Что ж, – сказала Ханна, помолчав. – В каком-то, смысле я знаю. Однажды я подумывала стать уборщицей в каком-нибудь служебном здании. Вы понимаете, поздно вечером, когда все уходят, а свет горит на пустых столах и в коридорах. Мне представлялось, что я буду как призрак, тихо пролетающий по этим странно молчащим комнатам, отрезанная от всех людей и делового мира, эмоционально не связанная ни с кем. Я думала, что тогда, когда у меня будет время подумать, не общаясь с другими людьми, постепенно я смогу прекратить чувствовать себя призраком и стану снова чем-то целостным.

Алекс мял бумажную салфетку, как будто полностью сосредоточенный на ней, но он слышал все, что сказала Ханна.

– Призрак, – повторил он. – А что мешает вам чувствовать себя целостной?

Ханна переплела свои руки на столе.

– У меня была дочь. Ее звали Ариэль, она была милым ребенком, полным любопытства и любви. Мы жили с моей матерью в маленьком городишке в Пенсильвании. Мать была секретаршей, я учила в школе, и вместе мы накопили достаточно, чтобы купить домик, такой маленький, что вы никогда бы не поверили, но в нем было довольно места для нас троих. Мы с матерью делили одну спальню, а Ариэль была в другой, в которой окна выходили на восток, она каждое утро просыпалась оттого, что луч солнца падал ей на лицо. Нет ничего в мире чудесней, чем помогать ребенку открывать все вокруг, и его собственное тело и разум; мне это очень нравилось. Мы все делали вместе – гуляли по лесу и плавали в местном бассейне, проводили часы в библиотеке, выискивая книги для нас обеих, а однажды мы даже сели в автобус и поехали в Филадельфию, а там ходили по городу и по музеям. В те дни я очень завидовала и злилась на богатых людей, которые могли купить своим дочерям что угодно, сказочные одежды, путешествия в Европу, прекрасные дома. А мы даже не могли сменить нашу просевшую кушетку или купить обеденный стол. Да, конечно, у нас не было столовой комнаты. Но даже и без денег мы были счастливы. А потом, она умерла.

Алекс вздрогнул, как будто его ударили:

– Умерла? Сколько ей было?

– Восемь. Однажды она решила, что она танцовщица и показала мне пируэт на нашем заднем дворе, а на следующий день она умерла. Конечно, я в это не верила, я отказывалась в это поверить. Я даже отказывалась произнести: Ариэль умерла. Я выходила и искала ее, по всем местам, где мы бывали вместе. Я повторяла все наши прогулки по лесу и сидела около бассейна, и бродила по библиотеке, ожидая увидеть, как она сидит за одним из столов, точно так же, как раньше, и листает книгу, а рядом с ней еще стопка – на неделю. Я даже ездила в Филадельфию, что, конечно, вообще не имело смысла, потому что – как бы она смогла попасть туда без меня? Но я поехала, и прошла по нашим любимым музеям, и по улицам с домами еще времен революции, которые нам так нравились, а когда я вернулась домой без нее, то начала снова ходить по лесу, сидеть у бассейна, бродить по комнатам нашего домика. Он был так мал, что я обходила его за полторы минуты, но я затягивала, делала медленные, короткие шаги, как будто чем дольше я хожу, тем более вероятно, что Ариэль выйдет из-за угла, или из двери, окажется в другой комнате.

Алекс видел себя в своем доме в Нью-Джерси, как он бродил из комнаты в комнату медленными шагами, ища жену, слыша ее смех и ее мягкий голос, когда она напевала, готовя ужин. Он придвинулся к Ханне взял ее за руку:

– Отчего она умерла?

Но она словно ничего ре слышала.

– Такое жуткое время, – произнесла Ханна, медленно качая головой. – Но как-то я продолжала учить детей и жить тем, что казалось совершенно нормальной жизнью, но при этом знала, что я совсем сумасшедшая, и моя мать не понимала, что со мной делать. Через какое-то время, конечно, я успокоилась. Но на это потребовалось много времени. Вся суть в том, что мы пересиливаем жуткие времена: мы так созданы. Многие люди снова начинают смеяться и любить, отзываться на красоту и бороться с уродством, и жать руки старым друзьям, даже если и потерялась безвозвратно какая-то радость в жизни. Она остается неосвещенным углом в душе, и никакой луч туда никогда не проникнет. Там всегда будет мрак.

Она помолчала, глядя на свои сжатые руки.

– Вот почему так важно быть рядом с теми, кого мы любим, не считая это чем-то обязательным, и не сдаваться, когда становится до горечи ясным, как сложно быть понятым и как трудно понять другого человека. И вот почему вам следует открыться людям – не только задавать им свои журналистские вопросы, но и делиться своими чувствами, потому что только так мы становимся ближе друг к другу, человечней и любимей. А если нет, то однажды вы можете утром проснуться и обнаружить, что ваши шансы на любовь и близость исчезли, а это просто другой вид смерти. – Она поглядела на Алекса. – От трагедии нельзя освободиться, вы понимаете. Сколько лет ни пройдет, мы все еще оправляемся от нее.

– Да, – сказал Алекс спокойно, – Я это знаю.

Из гаража зашла Клер, держа в руках плоский кожаный портфель. – Я помешала?

– Вовсе нет, – сказала Ханна, вытягивая свою руку из ладони Алекса. – Мы знакомились. Боже, – прибавила она, посмотрев на Клер – да ты вся сияешь.

– Встреча была отличной. Извините, что я припоздала. Я думала, что просто выложу все это на стол, но торговцы пожелали обсудить каждый проект. А кофе еще остался?

– Я поставила кофейник. И есть кофейный кекс. Мы уже отведали и того, и другого: Алекс рано пришел.

– Машин на дороге было мало, – сказал Алекс Клер. Он не мог оторвать глаз от ее радостного лица: она была счастлива и взволнована, и, казалось, лучилась красотой. – И к тому же мне не терпелось.

– Тогда нам стоит сразу начать. – Клер приняла поднос, который Ханна заставила чашками, кофейником и блюдцем с кексом. – Вы уже осмотрели дом? Где вы хотели бы поговорить?

– Ханна показала мне дом, так что лучше всего нам снова пойти в вашу мастерскую.

Они взяли те же стулья, на которых сидели вчера. И опять все лампы были включены, и их яркость заставляла казаться серые облака за окном еще темнее и ниже, чем они были на самом деле. Алекс, все еще находясь под впечатлением от истории Ханны, глубоко вздохнул.

– Я рад снова очутиться здесь – комната такая спокойная, светлая. Особенно, когда весь мир кажется таким тусклым. Ханна права – вы выглядите счастливой. Им понравились ваши проекты?

– Причем все. Это неслыханно в подобном деле. И мои чертежи совершенно отличны от того, что сейчас на рынке, но никто не казался шокированным и даже не поднял бровей. Конечно, они уже одобрили первую серию, я думаю, они даже запустили ее в производство, но эта была непривычно новой, и они захотели лишь выяснить несколько чисто технических вопросов – о материалах, которые я предполагаю использовать для каждого образца, и еще как будут выглядеть цветные чертежи и шаблоны тиснений. И это все. Они просили меня продолжать в том же духе и заканчивать линию. Я не могла в это поверить. И до сих пор не могу.

– А проекты секретны? Мне можно взглянуть на них?

– Они секретны только для тех, кто связан с косметической индустрией. Что к вам явно не относится. – Клер открыла свой портфель, с которым пришла домой, и вытащила из него кипу рисунков на плотной бумаге. Каждый был переложен тканью. Она разложила их на чертежном столе, и Алекс подошел туда. Они вместе склонились над ними, и Клер отрегулировала свет.

– У дизайна две цели. Первая – это донести информацию, коротко, быстро, недвусмысленно и запоминаемо. Вторая – это произвести впечатление, заставить человека поразиться, так, чтобы среди всего он заметил именно эту вещь или чтобы дизайн оставил долговременное впечатление. Везде теперь такая заполненность – на полках в магазинах, на витринах, в журнальных и газетных рекламах, на афишах, даже на желтых страницах телефонных книг – что нелегко сделать что-нибудь выдающееся, особенно если делать это традиционно. Поэтому я решила попробовать нетрадиционно.

Ее голос изменился, подумал Алекс, мысленно отмечая это для своей статьи – она увлечена и в своей стихии, а не застенчива и задумчива, как была вчера, когда мы говорили о деньгах. Это – ее область и здесь она чувствует себя уютно, здесь она не задумывается о самой себе.

Он сосредоточился на рисунках. Некоторые были в карандаше, другие – в разноцветной туши, а немногие оказались акварелями. На каждом листе было представлено два рисунка продукта в натуральную величину, виды спереди и сзади, иногда вид сбоку. Клер почти не комментировала, пока Алекс медленно переворачивал листы; еще один признак профессионализма, подумал он, она предоставляет говорить за себя своей работе. И эта работа его впечатляла – своей силой. Упаковка – флаконы, бутылочки – были янтарного оттенка, но их разнообразие было необычайным: были здесь баночки, вылепленные в виде женского торса, бутылочки, формой напоминающие турецкую кривую саблю с ручкой, украшенной камнями, тюбики, испещренные золотыми и серебряными лентами, баночки таких волноподобных форм, что казалось, они выплескивались за границы листа, и другие, похожие на слезинки. Одна из самых интригующих, подумал Алекс, была упаковка для того, что было обозначено как Глазной Восстановительный, плоская вытянутая баночка янтарного цвета с шарнирной крышкой, украшенной одиноким камушком.

– Они все очень разные и очень красивые, – сказал он, перевернув последний лист. – А большинство косметических упаковок совсем не такие, правда ведь?

– Нет, большинство из них выглядят так, словно их вынесли прямо из лаборатории, так что именно этого чаще всего не хватает большинству компаний. Но ведь неважно, сколько научных изысканий потребовалось провести перед производством, в пользовании косметикой по-прежнему остается много волшебства и какого-то ри-гуала – большинство людей пытаются убедить себя, что то, что они покупают, совершит для них любые чудеса, которые они только пожелают, а эта убежденность начинается тогда, когда они берут баночку, бутылочку или тюбик с утра, и ощущают ее материал и форму, прежде чем открыть. Вот с чего начинаются их фантазии. Я думаю, они хотят, чтобы с этого начиналась и красота.

– Вы думаете – что это фантазии, когда люди пытаются убедить себя, что нечто подействует должным образом?

– Большей частью так. – Клер бросила взгляд на свои рисунки. – Вы собираетесь спросить, как я могу помогать приманивать людей, чтобы они тратили деньги на то, во что я не верю?

– Я бы не выразил это так грубо.

– А как бы вы сказали?

– Я спросил бы вас: насколько важны, вы думаете, эти фантазии для людей, и не поэтому ли вы вкладываете так много энергии и мастерства в ту работу, что делаете.

– Ваш вопрос гораздо интересней, чем мой. – Клер взяла карандаш – мне знаком этот инстинкт, подумал Алекс, нам обоим лучше размышляется с карандашом в руках – и пролистнула свои чертежи. – Я думаю, что фантазии – это основа нашего благополучия, – сказала она тихо. – Вот почему я покупала лотерейные билеты: это была игра с самой собой, фантазия, нечто вроде искорки в очень спокойной жизни. Я думаю, что лучший дизайн всегда имеет какое-то отношение к фантазии. Но причина того, что я вкладываю все, что имею в эти рисунки, в том, что я не думаю о продукте, когда рисую контейнер для него. Я просто люблю дизайн. Я обнаружила это, когда бросила свою работу. Я скучала по ней. Возникла пустота, и поначалу я не знала, отчего так. Но как только я снова начала заниматься дизайном, то поняла, что пустота была тем самым местом в душе, которое я перестала" заполнять, создавая красоту.

Алекс кивнул, почти самому себе. Возникла пустота. Он тоже знал это. Он ощущал ее каждый день, когда не писал, не мог писать книг, которые так любил писать. Пустота. Нужда, которую не удовлетворит ничто иное.

– Что ж, вы создаете красоту, – сказал он наконец. – Я очень рад, что вы смогли к этому вернуться.

Расслышав боль в его голосе, Клер быстро взглянула на него:

– Может быть, вы тоже вернетесь, – поспешно сказала она. Затем, давая ему время, она отвернулась и возвратилась к своему стулу. – И еще кое-что сегодня произошло. Мне позвонили, когда я была в «Эйгер Лэбс» – от президента сети ресторанов; очевидно, Квентин показал ему копии одного-двух моих предварительных набросков, и теперь он хочет, чтобы я занялась дизайном рекламных брошюр и меню для его ресторанов. Он говорил о новом фарфоре и стекле. Я никогда этим не занималась.

– Так вы согласились?

– Я сказала, что поговорю с ним, когда закончу эту работу. Мне это нравится, но если я соберусь работать на другие компании, то придется думать о помощи секретаря и дизайнеров, а это означает создать свою собственную фирму. Я не уверена, что прямо сейчас способна на это.

– Вам хочется еще немного позабавляться. Она улыбнулась:

– Думаю, так. Мне нравится, когда я могу делать то, что хочу.

– И еще вы любите дизайн.

– Да, и если мне повезет, я смогу рассматривать и выбирать.

Алекс сел снова рядом и, вытащив маленький диктофон, нажал на кнопку включения.

– Что вы чувствуете, когда работаете, теперь уже не для того, чтобы себя обеспечивать?

– Я чувствую большую уверенность в себе, – сказала она тут же. – Я думаю, самая большая проблема в работе на кого-то еще в том, что нет времени за работой подумать, что ты делаешь, и как это делать лучше. А когда люди начинают об этом размышлять, их обвиняют в мечтательности. Вы счастливы: у вас таких проблем нет, вы работаете на себя и можете тратить много времени на обдумывание.

– Да. Больше всего я смотрю, думаю, мечтаю, и только потом пишу. Но отдача есть – если мысли приходят хорошие, то и писание удается. Вы еще не рассказали мне, почему вы решили снова начать работать.

– Чтобы знать, к чему я принадлежу, – сказала Клер, неожиданно угрюмо. – Иногда, когда я бродила по Нью-Йорку с подругами по магазинам. Напротив. Дело было только в том, что когда я этим занималась, то начинала чувствовать себя бездельницей, праздношатающейся, и мне становился нужен якорь. Когда Эмма росла, она была моим якорем, даже больше, чем работа. Но наши жизни так изменились… а где сейчас Эмма? Она сказала, что будет с утра дома, и поговорит с вами.

– Ханна сказала, что она еще спит.

Клер поглядела через комнату, как будто надеялась заглянуть в комнату Эммы в другом конце дома.

– В последнее время она так много спит. – пробормотала она.

Алекс ничего не сказал, выжидая. Через секунду она повернулась к нему.

– Ну вот, поэтому я и работаю. Ведь когда я сижу за чертежным столом или за компьютером или даже прогуливаюсь ночью и раздумываю над проблемой дизайна, у меня есть нечто, за что можно зацепиться, и место, где я знаю что делать и как. Где я точно знаю, зачем я там, и как я себя там чувствую.

– Ну и как же?

– Прекрасно. Я делаю нечто, что умею и что люблю, и это – мое, а не чье-то. Я занимаюсь собственным делом, и когда что-то получается, и я понимаю, что получается хорошо, то лучшего ощущения в мире не найдешь. Должно быть, у вас было нечто подобное с вашим писательством. Вот почему я не понимаю, как вы могли бросить свои романы. Они давали вам так много возможностей строить и создавать, творить… а журнальные статьи мне кажутся маленькими комнатками, в которых особо ничего не построишь, тогда как роман – целый мир.