Текст книги "Золотой мираж"

Но почему же? Он может управлять событиями. Просто ему надо подумать. Сперва – компания. Он думал о компании все то время после неожиданного визита Клер прошлой ночью, и на самом деле, все оказалось едва ли не хуже, чем тогда. Слухи – это реальность в любом бизнесе, но они преходящи, самое важное нанести встречный удар до тех пор, пока они не пустят корни. Если горстка незначительных людей поговаривает о проблемах с ПК-20, то «Эйгер Лэбс» должна дать несколько интервью осторожно отобранным журналистам и к самому началу года выпустить статью, основанную на отчетах, которые подправил Брикс. Никто не видел подлинных отчетов – никто не мог. Это пресечет слухи, и тогда останется время найти новую модель и начать вторую рекламную кампанию, с большим упором на телевидение, как они и планировали, и выпустить все в марте или, самое позднее, в апреле. Это будет тяжеловато, но возможно.

Но его сынок-ублюдок в этом не поучаствует. Он развернулся, пошел обратно к своему столу и сел на стул, глядя поверх полированной поверхности на фигуру съежившегося сына.

– Насколько она больна?

– Не знаю, – пробормотал Брикс. – Все что сказала сестра, это что она жива.

– Во что ты это подложил?

Голос отца был спокойным, почти дружелюбным. Брикс поглядел на него. Отец понял, и он не рассердился. Он ощутил, как начала спадать тяжесть с плеч, точно так же, как ощущал это раньше, тогда, в колледже, когда отец все уладил. Квентин был тогда как маленький ураган, он звонил, беседовал с разными людьми, объяснял Бриксу что говорить и когда отходить на задний план. Он был тогда как Бог, сотворяющий мир.

– В коньяк, – сказал он. – Она никогда его не любила.

Воздух в кабинете был спокоен. Казалось, что он застыл вокруг Брикса, как саван, и он неловко шелохнулся, как бы пытаясь освободиться. Но было слишком поздно: как только он сказал это отцу, все признав, то отец начал думать о нем, как о покойнике.

– Мать нашла ее, – сказал Квентин.

– Я не знаю, как это случилось. Мы ведь много раз ездили в Нью-Йорк и никто никогда нас не искал… Я не знаю, что было такого, что все переменило на этот раз.

– Ты вообще не так-то много знаешь, а? Ты не знаешь, как держать в секрете дела этой компании, ты не знаешь, как утихомирить свою девчонку, ты даже не можешь рассказать своему отцу о чем-то, что может погубить целую компанию, ты даже не подозреваешь что убийство – это пустая трата сил, о которой думают одни слабаки, это оружие бессильных людей, и у нее серьезная отдача. Ну что ж, может быть, теперь ты это узнал, по крайней мере, и понял.

– Я пытался помочь тебе! – крикнул Брикс. – Я беспокоился за компанию! – Квентин молчал. – Я хотел, чтобы ты гордился мной!

– Боже! – На короткое мгновение Квентин ощутил волну беспомощности. Ему не с кем поговорить, некому разделить с ним его проблемы. Ему недоставало Клер: она умела спокойно слушать и ясно понимать, что он имеет в виду, хотя он рассказал ей очень мало из того, что было важно в его жизни. Когда-нибудь он мог бы доверить ей несколько своих тайн, он мог бы даже полюбить ее, если бы они остались вместе. Но она не стала ждать. Нетерпеливая и пустая, подумал он. Как и все они.

Что же до сына, то он никогда не видел в Бриксе ничего, кроме слабака, который пошел в свою мать – ни коллегу, ни компаньона – никого. Но он думал, что Брикс сумеет найти себе место в компании и станет полезен; когда тот закончил колледж и близко подошел к орбите его деятельности, Квентин поверил, что какой-то прок от него все же будет.

Что ж, оказывается, больше нет.

– Ты должен убраться. – В его голосе была нотка усталости, что напугало Брикса гораздо сильнее, чем это сделала бы его злость. – Ты слишком ввязываешься в опасные ситуации – я больше не могу для тебя ничего сделать.

– Подожди! – закричал Брикс. Он соскользнул со стула и оперся на стол отца, встав в точно ту же позу, что принимал отец немного раньше. – Подожди, не надо так говорить! Мы партнеры, я твой вице-президент, я один из тех, кого ты можешь попросить сделать то, что никто другой не сделает, как с этими отчетами…

– Тебе лучше никому не говорить об этих отчетах, – рявкнул Квентин. – Ясно? Их не существует, и если ты хоть слово скажешь о них, то я позабочусь о том, чтобы тебя не приняли ни на одну работу, нигде.

– Работу? Мне не нужна другая работа! Я работаю здесь! Я вице-президент!

– Больше нет. У тебя нет ни должности, ни работы. Если ты выберешься из этого тихо, то я напишу тебе характеристику, с которой ты где-нибудь отыщешь работу, если, конечно, тебя не арестуют за убийство.

– Боже, пап! – Брикс наклонился еще дальше над столом, он почти вполз на него. – Ты не можешь меня так бросить, это нечестно! Я хочу сказать, ведь я твой сын, и ты не можешь так просто выпихнуть собственного сына…

– Я отпихну любого тупого ублюдка, который будет мне помехой. Я землю перевернул, чтобы уберечь тебя от тюрьмы, а теперь ты ждешь, чтобы я снова это сделал. С какой стати?

– Потому что ты любишь меня, – сказал Брикс, и его слова переросли в рыдание.

– Я не люблю тебя. У меня нет для этого оснований. – Квентин прошел к двери и встал с ней рядом. – Освободи свой кабинет сегодня же; мне предстоит много поработать, чтобы расчистить тот бардак, который ты сотворил, и мне нужно нанять кого-то для этого.

Я не люблю тебя. Слова были как ножи, вонзившиеся в живот, в грудь. Он встал. Сукин сын, думал он. Мерзкий сукин сын. Но он не мог позволить себе думать так об отце. Он не это имел в виду. Он без ума от меня, вот и все. Он все уладит, он любит меня и не сможет прожить без меня. Он постареет и у него никого не будет. Вероятно, этого он и заслуживает, подонок. Но снова Брикс оттолкнул от себя эту мысль. Он не может сердиться на-отца, он должен заслужить его любовь снова, а злобой ему этого не добиться.

Он выпрямился и обернулся, чтобы подойти к отцу и посмотрел на него. Их глаза встретились на одном уровне, однако ничего не произошло. Ноги словно окаменели, все внутри него вынуждало остаться здесь, за столом Квентина, подальше от двери.

– Мне некуда идти.

– Тебе есть где жить, и ты найдешь другую работу. Я выдам тебе зарплату за три месяца. Куча времени, чтобы что-то придумать. И ты должен оставаться поблизости некоторое время. Неважно, умрет она или нет, переезд в другой штат будет походить на бегство.

– Пап, я имею в виду, что у меня нет другого места, кроме этого. «Эйгер Лэбс». Это ведь не просто место. Это как… я хочу сказать, как дом.

– Для тебя это больше не дом.

– Нет, нет! Это не может так закончиться: я твой сын! – Брикс поглядел через всю комнату на отца и внезапно почувствовал себя ребенком, маленьким и беспомощным. Он начал рыдать. – Ты должен позаботиться обо мне. Ты всегда обо мне заботился. Я делал все что мог ради тебя, я хотел помочь тебе, и чтобы ты гордился мной, и я все делал для тебя, не для себя, и теперь ты должен позаботиться обо мне – ты должен! – потому что я не знаю, куда идти и… я в беде, пап, ты ведь знаешь, я должен быть здесь, где ты можешь меня защитить. Так поступают все отцы. Так они делают. Пап! Ты должен позаботиться обо мне!

– Я не даю людям второго шанса, – сказал Квентин и открыл дверь.

Брикс медленно шелохнулся, и, перебирая ногами, как немощный старик, разогнулся, слезы у него текли по щекам.

– Это не честно, – сказал он и бочком, не глядя на отца, прошел мимо него.

Квентин закрыл за ним дверь. Я не даю людям второго шанса. Он сказал тоже самое Клер. И скольким еще за всю жизнь? И ни разу это не подействовало. Никто не остался. Никто не дал мне того, в чем я нуждался.

И опять он испытал волну беспомощности, и на этот раз в ней была ниточка страха. Это взбесило его. Боже, я позволил себе этот бред. Это смешно. Будут другие женщины – они всегда были. А прямо сейчас он должен подумать совсем о другом. У него есть компания, которой нужно управлять, продукция, которую надо спасти, и будущее, которое следовала еще обеспечить. Он сел за стол и начал составлять план действий. Пока он писал, понемногу возвращалась сила. В этом он всегда был мастер, создавая свою собственную жизнь, не беспокоясь о других, слабых людях. Вот в чем он был король, Квентин Эйгер, человек, который кует свое собственное будущее.

– Мы предполагаем, что она приняла примерно три миллиграмма «Хальсиона» плюс значительное количество алкоголя, – сказала врач Клаудия Маркс всем остальным в комнате ожидания. – Возможно, ей прописали таблетки на четверть миллиграмма, и это самое большее, что может быть. Вы видели их? Они должны были быть бледно-голубыми.

– Нет, – сказала Клер и посмотрела на Джину и Ханну. Они покачали головами.

– В ее номере был пустой пузырек, – сказал Алекс. – Я передал его прошлой ночью фельдшеру скорой.

Врач кивнула:

– Я видела его. Он на четверть миллиграмма. Но люди часто используют один и тот же пузырек для разных таблеток. Вы не знаете, мог ли у нее быть еще один рецепт, или несколько? Например, не было ли в ее сумочке еще таблеток?

– Нет! Я забрал сумочку в ресторане, – сказал Алекс. – Эмма оставила ее там, когда выбежала после ужина, и я не думаю, чтобы кто-то в ресторане вынул таблетки.

– А что насчет дозы? – спросила Клер.

– Три миллиграмма «Хальсиона» – это в двадцать раз больше, чем доза, которую прописывают, и она может быть смертельной, особенно в сочетании с алкоголем. – Она поглядела на Клер. – Были случаи, когда суицидные стремления возрастали у пациентов, употреблявших «Халь-сион», вы ничего такого не замечали у Эммы?

– Нет, – сказала Клер. – Я знаю, что она не пыталась убить себя. Я знаю Эмму. Это был несчастный случай.

– Или кто-то дал ей его, – сказал Алекс. – Мог кто-нибудь это сделать, я имею в виду так, чтобы она не почувствовала вкуса или чтобы вкус был отбит чем-нибудь из пищи или напитков?

Врач посмотрела на него очень серьезно:

– Вы хотите сказать, что кто-то пытался ее убить?

– Да, мы должны об этом тоже подумать. Это возможно? В стакане воды, например?

– «Хальсион» слабо растворяется в воде, так что нет. Но он легко растворим в алкоголе.

Алекс взглянул на Клер.

– Они выпили три бутылки вина за ужин и потом еще коньяк. Я говорил по телефону сегодня с официантом. Он видел, что Эмма выпила весь свой коньяк сразу, залпом, он сказал, как будто на спор. Или как будто ей не нравился вкус.

– Так и есть, – сказала Клер, задрожав. Она сложила руки на груди.

– Он также сказал, что Эмма ушла в дамскую комнату как раз тогда, когда он принес коньяк, как будто ей стало дурно. Он беспокоился за нее.

– Значит она ушла из-за стола, а коньяк остался, и Брикс тоже, – сказала Джина. В комнате ожидания повисло молчание. – Но разве можно растворить быстро двадцать таблеток? – спросила она.

– Можно, если растереть их в порошок, – ответила Клаудия Маркс. Она повернулась к Алексу. – Вы знаете, с кем она была за ужином?

– Да.

И вы подозреваете, что он пытался ее убить?

– Об этом мы должны тоже подумать, – сказал он снова.

– Вы знаете, где найти его?

– Да.

– Тогда вы должны преследовать его по суду.

– За этим дело не станет, – сказал Алекс. – Я позвонил другу, который кое-кого знает в отделении полиции Норуолка. Думаю, что они побеседуют с ним уже сегодня.

– Быстрая работа, – сказала Джина, думая о своем собственном звонке. Они оба чувствовали, что должны что-то сделать, как будто преследование Брикса или его отца поможет Эмме выжить.

– Мы не должны говорить Эмме, – сказала Клер.

– Она узнает, – сказала Джина. – Или она сама приняла сверхдозу, или кто-то ей дал ее, как еще она могла бы проглотить это?

– Она не принимала сверхдозу сама, – настойчиво сказала Ханна.

– Я тоже не думаю, – согласилась Джина. – Поэтому она поймет, что каким-то образом проглотила черт знает сколько «Хальсиона» за ужином.

– Однако, не стоит говорить ей об этом сейчас, – сказала врач. – Когда она очнется, вы не станете заводить речь об этом, так что у вас будет время подумать, как ей и что сообщить. Если она спросит, я советую вам сменить тему. Не думаю, что сейчас она будет концентрироваться на чем-то одном.

– Но ведь она в порядке, – сказала Ханна, даже не спрашивая, а утверждая. – Сейчас она спит, и не в коме.

– Она спит, но мы пока не знаем, какой вред был нанесен центральной нервной системе. Мы поймем это лучше завтра.

– Спасибо, – сказала Клер и протянула врачу руку, уже сделав шаг в сторону палаты Эммы.

– Миссис Годдар, – сказала та, – она будет спать несколько часов. Почему бы вам не отдохнуть?

– Я в порядке, – сказала Клер и пошла вниз по коридору. Алекс подумал, что она выглядит маленькой и беззащитной под ярким светом флуоресцентных ламп, стройная фигурка в темно-синем костюме. Она прошла тяжелым шагом мимо снующих в разные стороны сестер и врачей, которые занимались своими делами, пока семья Эммы только ждала.

– Есть ли какие-нибудь причины, по которым я не могу посидеть с Эммой и ее матерью? – спросил Алекс.

Врач задумалась, посмотрев на него, зная, что он не член семьи. Но ей нравилась его спокойная твердость и то, как ободряюще они с Клер обменивались взглядами, видела, они привязаны друг к другу гораздо сильнее, чем многие женатые пары. – Не распространяйтесь об этом, – сказала она, – и идите.

– Спасибо, – Алекс улыбнулся. Он повернулся к Джине и Ханне. – Вы поедете домой и будете ждать там новостей?

– Ни за что, – сказала Джина. – Мы пойдем в отель. Правильно, Ханна?

Ханна кивнула:

– Но я думаю, что останусь здесь еще ненадолго. Лучше быть поближе. Не чувствуешь себя такой беспомощной.

– Как вы думаете, сколько мы еще пробудем здесь? – спросил Алекс у Клаудии Маркс.

– Я не собираюсь пока отправлять Эмму домой. Даже не знаю. Вы идите. Я зайду еще раз перед уходом вечером.

Алекс нашел пластмассовый стул и поставил его рядом с Клер. Он взял ее за руку и они стали сидеть вдвоем, глядя на Эмму. Клаудия Маркс вернулась, побыла с Эммой несколько минут и снова ушла.

– Звоните мне в любое время: у медсестер есть мой телефон. И я вернусь в шесть тридцать завтра утром.

– Мне она понравилась, – сказал Алекс, когда она вышла.

Клер кивнула:

– Но она ничего определенного не сказала об Эмме.

– Это ее работа – не говорить ничего определенно, пока она не определит.

На губах Клер заиграла легкая улыбка:

– Я так рада, что ты здесь.

Алекс придвинулся ближе и обнял ее, и Клер прижалась головой к нему. Так они и сидели, падающие с ног от усталости, но по-прежнему дежуря возле Эммы. Она открыла глаза и увидела их, когда вне больничной палаты заря осветила небо.

– Кто это? – спросила она, голосом тонким, но ясным.

Клер вздрогнула. Она может говорить, о, слава Богу, она может говорить. Но почему она не…? Она наклонилась чуть вперед: – Это Алекс, дорогая, ты знаешь, кто он… – Она осеклась, увидев смущение в глазах Эммы. – Его зовут Алекс Джаррелл, – сказала она спокойно, скрывая свой страх. – Он наш добрый друг.

Эмма поглядела на него с любопытством, затем перевела взгляд на мать:

– Я подумала, как ты здорово пела мне раньше, когда я болела, – сказала она, словно продолжая начатый разговор. – Все эти песенки. «Долгая дорога в Типперэри». Это моя любимая. Мне от нее так хорошо.

Клер пела эту песню вчера, когда Эмма была в коме. Теперь она снова пропела ее, склонившись над дочерью. Алекс держал ее за руку, другой она сжимала руку Эммы, как будто передавая таким образом свою любовь и всю свою силу, которой хватило, чтобы Эмма пришла в себя и поправилась. Ее голос был слаб, но искренен, и он ласково струился по комнате.

Эмма вздохнула:

– А помнишь, когда ты делала пироги, я сидела на стойке и смотрела на тебя? Ты брала верхний корж и делала на нем щипцами такие оборки, а потом обрезала ножом по краям, и остатки теста были как лента, и она падала на стойку, а там я собирала все обрезки вместе в один ком, чтобы ты могла снова раскатать тесто и приготовить такие маленькие пирожки – помнишь? – потому что на другой пирог остатков не хватало. Ты клала в центр квадратиков малиновый джем или апельсиновый мармелад, потом складывала их в треугольнички и прижимала вилкой края, чтобы они склеились крепче, но немного джема всегда выдавливалось наружу, он горел в плите и плохо пах, поэтому мы его счищали. Но ты всегда давала мне один пирожок или даже два, как только они остывали, и они были такие вкусные.

На Клер она не смотрела, ее глаза были широко раскрыты, они были устремлены вверх на что-то, что видела она одна.

– А однажды мы делали снеговика, я помню, он был больше меня, а на улице было облачно, но солнце вдруг появилось, на минуточку выглянуло из-за туч, и ты оказалась под солнцем, а я нет, и снеговик тоже нет, только ты, такая яркая, как золото, ты была такая прекрасная и смеялась. И ты выглядела счастливой.

– Я помню, – сказала Клер тихо. Она была напугана, потому что Эмма казалась теперь дальше, чем когда бы то ни было, но ей удалось сохранить свой голос спокойным и даже почти легким. – Тебе было пять лет. Почти шесть. Ты сделала ему рот из виноградин, а глаза из черносливин, а волосы из красной пряжи, и в руки мы ему сунули книгу, а на голову – шляпу.

– Профессор, – сказала Эмма с легким хихиканьем. – Он ужасно быстро растаял.

– Мы сделали другого на следующий год. Еще больше.

– Ой, – сказала Эмма без любопытства. Она помолчала. – А я еще любила, когда ты ставила швейную машинку на стол в гостиной – помнишь? Там были кусочки тканей и обрезки рукавов, и части юбки, а однажды ты сделала суп, он готовился в плите, а на улице все замерзло, настоящий зимний день, все окна покрыло инеем, и было так уютно, как в теплой пещерке, и только мы вдвоем. Это был счастливый день.

– И ты подошла ко мне и обняла, – глаза Клер наполнились слезами. – И сказала: «Я люблю тебя, мамочка».

– Прости, – сказала Эмма, все еще глядя на что-то под потолком. – Прости, что была такой плохой с тобой. Прости, прости, – ее голос стихал.

– Эмма, – сказала Клер поспешно. – Не уходи. Скажи мне, когда ты была со мной плохой?

– Все то, что я тебе наговорила, когда ты… когда ты не хотела чтобы я… – Она вздохнула.

– Не хотела, чтобы ты – что? Эмма, вернись, вернись; ты говоришь о последних месяцах, да? Все хорошо, Эмма, лучше говорить о настоящем, чем о прошлом. Потому что теперь мы можем говорить еще и о будущем. Эмма, ты слышишь меня?

– Ты не хотела чтобы я гуляла… не хотела чтобы я встречалась… не хотела чтобы я была… девушкой. Не могу вспомнить. Старшей Девушкой. Другой. Ужасной. Мертвой. Мертвой Девушкой. Журналы, ты понимаешь, фотосъемки. Ты понимаешь.

– Не мертвой девушкой, Эмма, ничего такого не было, это было совсем другое. Ты подумаешь об этом позже. И ты всегда была со мной милой, Эмма. Мы всегда любили друг друга. Я это помню.

Эмма повернула голову и посмотрела на мать. Ее глаза надолго остановились. Затем Эмма начала плакать:

– Он сказал мне дурные вещи.

Клер бросила быстрый взгляд на Алекса, который глядел на нее и Эмму с повышенным вниманием:

– Должна ли я заставлять ее вспомнить?

– Я думаю, все в порядке, – пробормотал он, и Клер снова повернулась к Эмме: – Кто сказал дурные вещи?

Голова Эммы раскачивалась.

– Сказал, что я не его девушка. Сказал, что ненавидит меня. Не любит меня.

– Кто сказал это? – снова спросила Клер.

– Конечно, – сказала Эмма отчетливо. – Я сказала официанту. Я закончила.

Нет, нет, нет, подумала Клер. Не верю в это:

– Эмма, что это значит? Что кончено?

– Ужин. И… все остальное.

– Что остальное? Что остальное? – Эмма продолжала молчать, и Клер положила руку на ее голову и повернула ее так, что их глаза снова встретились. – Эмма, ты пыталась убить себя из-за того, что он сказал тебе?

Эмма казалась удивленной:

– Что?

– Ты хотела умереть? Ты пыталась убить себя?

– Зачем? – Эмма нахмурилась. – Не могу вспомнить.

– Что не можешь вспомнить?

– Убежала. Все смотрели.

– Убежала с ужина?

– Через весь ресторан. Все смотрят. Ты погубил все.

– Это ты ему сказала?

– Ты погубил все. Я убежала.

– А что потом? Что случилось в отеле, Эмма?

– Не могу вспомнить.

– Ты прошла через холл. Ты с кем-нибудь говорила?

– Не могу вспомнить. Ой, да, кто-то сказала мне, какой номер.

– Сказал тебе номер твоей комнаты? А почему ты не помнила?

– Хотела спать. Очень хотела спать. Тяжелая, сонная и упала.

– Тогда как ты попала в свою комнату?

– Не могу вспомнить. Кто-то. В красной форме. Он снял с меня туфли. Положил меня на кровать. Одеяло было теплое.

– А потом что? Ты вставала, когда он ушел?

– Куда вставала?

– С постели. В ванную. Выпить что-нибудь, чтобы заснуть.

– Уже спала, – сказала Эмма с ноткой нетерпения. Это был первый признак оживления, который они услышали в ее голосе. – Не могла двигаться: слишком тяжелая, слишком сонная, мне было так плохо. – Она полежала молча, и слезы тихо побежали по лицу. – Я умираю.

– Нет, милая, нет. Ты не умираешь. – Клер помолчала. – Ты не хотела умирать, да? Прошлой ночью?

Эмма поглядела на нее, широко раскрыв глаза:

– Зачем? – спросила она ясно. – Я хотела только любить.

– Лучший ответ, – сказала доктор Маркс. Она тихонько подошла и теперь стояла за спиной Клер. – Извините, – сказала она и двинулась вперед. – Привет, Эмма, я Клаудия Маркс, твой доктор, мне надо измерить тебе температуру и сделать еще кое-что. Это не будет долго, а потом твоя мама снова будет здесь. Пожалуйста, – прибавила она Клер и Алексу…

Клер поцеловала Эмму в лоб.

– Мы скоро, – сказала она, а затем они с Алексом вернулись в комнату ожидания. Ханна и Джина были там, и играли в слова на листке бумаги.

– Я принесла еще еды, – сказала Ханна, указывая на кофейный столик. Алекс кратко пересказал им все, что сказала Эмма, пока Клер сидела на краю кушетки, сложив руки на коленях. Прошло двадцать минут, прежде чем к ним вышла Клаудия Маркс. Ее лицо сияло.

– Она поправится, – сказала она.