Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Прощание с подпольем

Впоследствии Маяковский не раз говорил, что сначала в Бутырках он очень много рисовал, а потом (что было неожиданно даже для него самого) стал сочинять стихи. В «Я сам» об этом сказано:

«Попробовал сам писать… Вышло ходульно и ревплаксиво…

Исписал целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б ещё напечатал».

Получается, что возникшая в застенках тяга к поэтическому творчеству оказалась настолько сильной, что пересилила подростковое увлечение революционной романтикой.

Но ведь стихи в молодые годы сочиняли Глеб Кржижановский, Феликс Дзержинский, Иосиф Джугашвили, а рисованием с юных лет увлекался Николай Бухарин. Но это не помешало им активно заниматься партийной работой. А Владимиру Маяковскому помешало? Почему? Что так сильно «взбудоражило» молодого подпольщика при выходе из тюрьмы? Только ли радость от невероятного везения, которое принесло нежданное освобождение?

Писатель Виктор Борисович Шкловский в своих воспоминаниях написал:

«Говорят, что он сопротивлялся в тюрьме, и это верно. Владимир Маяковский был крепчайший человек.

Но ему было шестнадцать лет.

Мальчика продержали в одиночке пять месяцев. Он вышел из тюрьмы потрясённый».

Сразу обратим внимание на то, что Шкловский указал более точный срок пребывания Маяковского в одиночке – «пять месяцев». Но вопросы возникают и тут! Чему (или кому) так долго «сопротивлялся» юный арестант Бутырки? И чем был так «потрясён» этот «крепчайший человек», выйдя из тюрьмы?

Ответ напрашивается такой: тюремные тяготы всё-таки «сломали» не слишком стойкого духом подростка, и он…

Что мог совершить эсдек Маяковский в бутырских казематах?

Разгласить какую-то партийную тайну?

Выдать в руки охранки товарищей по партии?

Или произошло нечто иное, но вполне достаточное для того, чтобы оставить в душе юного подпольщика незаживающую рану?

В подобных предположениях нет ничего невероятного. Царская охранка, как мы могли уже в том убедиться, состояла из опытнейших профессионалов, в ней работали специалисты сыскных дел высочайшего класса. Об уровне их подготовки (и мастерства) упомянул в своих воспоминаниях даже Вячеслав Михайлович Молотов, один из видных большевистских вождей:

«Там тоже не дураки были – в охранке, я часто бывал в тюрьмах и ссылках, там поумней нашего брата среди них были…

Сколько было провокаторов! Умные, умелые, подготовленные. Царская охранка работала здорово. Дураков не держали».

Да, кадровые работники российской тайной полиции дело своё знали великолепно. Не зря их опыт с таким успехом был впоследствии использован, а достижения преумножены сотрудниками ЧК-ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-КГБ.

Вспомним ещё раз, как работали офицеры Отдельного корпуса жандармов.

Какие методы «перековки» (внедрённые ещё Сергеем Зубатовым) применялись ими?

Когда начинающий подпольщик попадал за решетку, его сразу же начинали «обрабатывать» – с помощью известных с древнейших времён вещей: кнута и пряника, то есть использовали злые угрозы и добрые посулы. Безжалостный кнут, умело сочетаемый со сладким пряником, ломал нестойкую волю сотен юнцов, возжелавших стать революционерами.

Подобной «обработке» подвергся и Маяковский. Ведь не случайно его держали в одиночной камере, лишив общих прогулок и свиданий с родными. Мало этого, его пугали ужасами грозившей ему сибирской ссылки, советовали пожалеть мать и не корёжить собственную судьбу, зарывая свои яркие способности рисовальщика и стихотворца в мрачные подземелья антиправительственного подполья. Юному эсдеку постоянно «по-дружески» намекали, что полным раскаянием и чистосердечным признанием он сильно поможет следствию и (что не менее важно) смягчит приговор себе.

Следователи, которые вели дело о побеге политкаторжанок из Новинской тюрьмы, наверняка были знакомы с «диктантами», написанными Владимиром Маяковским, когда он отвечал на вопросы Романа Романовича Вольтановского и Тихона Дмитриевича Руднева. Понять, что своими ошибками в этих писаниях паренёк-подпольщик пытался водить жандармов за нос, особого труда не составляло. И тетрадка со стихами, которые сочинял заключённый Маяковский, тоже, вне всяких сомнений, была знакома следователям задолго до того, как стихотворца отпустили на волю.

Не общение ли с опытными сотрудниками охранки перековало «товарища Константина», который сначала так настойчиво и целеустремлённо рвался в революционеры, а затем так решительно взял и передумал? Не беседы ли с жандармами заставили вдруг юного эсдека, избиравшегося чуть ли не в Московский комитет партии, прекратить всякую антиправительственную деятельность?

Николай Хлёстов, снимавший койку в квартире Маяковских, впоследствии написал о его выходе из партии следующее:

«… некоторые исследователи упрекали его за это, расценивали его поступок чуть ли не как предательство».

К этим словам Хлёстов тут же добавлял высказывание своего земляка Владимира Вегера-Поволжца:

«Вегер всегда особо подчёркивал, что Маяковский вошёл в партию во время реакции, когда многие неустойчивые элементы отходили от партии, что он встал в ряды партии в самое тяжёлое для неё время».

Кем же всё-таки был Владимир Маяковский? «Предателем» или «устойчивым элементом»?

Чтобы получить на эти вопросы достаточно исчерпывающие ответы, нам придётся вернуться немного назад – в самое начало июля 1909 года, когда наш герой угодил в полицейскую засаду.

Что произошло

Итак, молодой и поэтому энергичный, напористый и бескомпромиссный бунтарь 16 лет от роду в третий раз оказался за решёткой. Им занялись сотрудники лучшего Охранного отделения страны – Московского, которые перековывали многих бунтарски настроенных молодых людей.

Вспомним ещё раз судьбы двоих (не раз уже упоминавшихся нами) революционеров-эсдеков.

19-летний Гирш Янкелевич Бриллиант-Сокольников просидел в тюрьме полтора года, после чего был отправлен на вечное поселение в Сибирь, но оттуда вскоре сбежал и тайно уехал во Францию. А 17-летний Илья Гиршевич Эренбург провёл за решеткой всего полгода, был освобождён без всякого суда и вскоре открыто отправился в ту же Францию.

Возникают вполне естественные вопросы – почему один эсдек находился в заключении почти шестнадцать месяцев, а другой – всего шесть?

Почему Бриллианту приговор огласил судья, а Эренбург суда так и не дождался?

Почему первого этапировали в Сибирь, а второй получил полную свободу?

Ответы на поставленные вопросы найти нетрудно. Они непосредственно вытекают из того, чем занималось Охранное отделение, какую ставило перед собою цель.

Чему учил своих подчинённых Сергей Зубатов?

Считая главной задачей Охранного отделения «перековку» арестованного революционера в верноподданного гражданина, он не уставал повторять, что сотрудники охранки должны держать под контролем всю жизнь страны. Что жандармам должно быть известно всё. Про каждого. И любая попытка совершить что-либо противозаконное должна неизменно заканчиваться для бунтаря очень плачевно: ссылкой в гиблые места Сибири – на годы, а то и на вечное поселение. А жизнь между тем так прекрасна! И каждому она предоставляет возможность проявить себя, совершить что-то необыкновенное. Поэтому добровольно отдавать себя во власть малограмотным вожакам подпольщиков, которые к тому же норовят отхватить от жизни кусок пожирнее, просто глупо!

Посеяв в арестованном сомнения, Зубатов предлагал ему вступить в сотрудничество с Охранным отделением, красочно расписывая, какое интересное и захватывающее это дело – охрана интересов Отечества.

Мы уже говорили о том, что подобные беседы с Зубатовым не проходили бесследно. Даже если подследственные не становились секретными сотрудниками охранки, очень часто вчерашние подпольщики навсегда порывали с революционным движением.

Иными словами, практически всех, кто соглашался на сотрудничество, жандармы отпускали на свободу. А тех, кто кочевряжился, ждала Сибирь.

Кстати, Илья Эренбург, начавший издавать во Франции сатирические журналы, вскоре стал высмеивать в них «угреватую» философию социал-демократов, а их лидера Ульянова-Ленина называл «Безмозглым дрессировщиком кошек», «Лысой крысой», «Старшим дворником», «Картавым начётчиком» и «Промозглым стариком». Эти эренбургские «шутки» звучали весьма оскорбительно. Говорят, что Владимир Ильич, ознакомившись с ними, рассвирепел невероятно. И распоясавшегося сатирика из партии изгнали. Не говорит ли это о том, что охранка вполне могла воспользоваться поездкой Эренбурга в Париж, чтобы использовать его присутствие там в своих интересах, например, внести сумятицу в ряды социал-демократов?

А теперь вернемся в Бутырскую тюрьму, в которой перед сотрудниками Охранного отделения предстал Владимир Маяковский.

Попытки завербовать

Уже во время первого допроса по делу о побеге из Новинской тюрьмы (в самом начале июля 1909 года) арестованному Маяковскому наверняка могли сразу же дать понять, что в руках у следователей настолько крупные козыри, что перебить их просто невозможно – нечем.

В самом деле. Ведь социал-демократы ещё только собирались наладить работу подпольной типографии, а полиция мигом узнала об этом и арестовала всех, кто рвался в «типографщики».

Эсеры только собирались напасть на банк, всего лишь начали разрабатывать план предстоявшей экспроприации, а полиция тотчас вмешалась, не позволив им совершить это преступление, и арестовала всех, кто намеревался стать грабителем.

Да, политкаторжанки бежали из тюрьмы. Но уже в тот же день все организаторы побега были пойманы!

Почему?

Да потому что, что Охранному отделению было известно всё.

И Маяковскому наглядно продемонстрировали это, очень подробно рассказав, где, когда и с кем он встречался в последние месяцы. Подобная осведомленность должна была произвести на юного эсдека ошеломляющее впечатление.

А откуда в тюрьме у Маяковского появились кисти, краски и бумага? Кто разрешил ему создавать портреты других арестованных бунтарей? Те же жандармы. Не дай они «добро», ни один надзиратель никогда не позволил бы заключённому ходить по чужим камерам и зарисовывать находившихся под следствием преступников.

Просмотрев первый рисунок, сделанный Маяковским, следователь вполне мог сказать ему:

– А у парижских художников сейчас входит в моду рисование кубиками.

– Как это? – мог удивиться Маяковский, до которого весть о появившихся в Париже «кубистах» могла ещё не дойти.

И ему разъяснили суть нового авангардного метода.

Избрание Маяковского старостой заключённых тоже вряд ли обошлось без участия жандармов. И это давало им право с иронией заметить, что такой способный юноша, каким является «товарищ Константин», достоин быть вожаком более интересных людей, чем малограмотные революционеры-пролетарии.

Дело о подпольной типографии эсдеков, по которому проходили мещанин Иванов, крестьянин Трифонов и дворянин Маяковский, тоже могло быть использовано в интересах следствия. Юному эсдеку вполне могли сказать с усмешкой:

– Хорошую компанию выбрал себе «столбовой дворянин» — крестьянин и мещанин! И дело тоже нашёл себе «солидное»: печатать листовки бунтарям-подпольщикам. С кем вы связались, господин Маяковский? С кем дружбу водите?

И выкладывали перед ним номера журнала «Полярная звезда» со статьей Дмитрия Мережковского «Грядущий хам». И зачитывали место о российской интеллигенции (а Маяковский, как наверняка без устали внушали ему следователи, именно к ней и относился), что она-де воплощает «живой дух России», которой угрожают «мощные силы духовного рабства и хамства, питаемые стихией мещанства, безличности, серединности и пошлости».

И ещё «товарищу Константину» красочно расписывали ту опасность, которая (по словам Мережковского) подстерегает Россию в будущем – её могли захватить взбунтовавшиеся рабы, сметая и разрушая всё то, что составляло гордость россиян. И Маяковскому вновь зачитывали строки поэта и публициста Мережковского:

«Одного бойтесь – рабства худшего из всех возможных рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть чёрт, – уже не старый, фантастический, а новый, реальный чёрт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, – грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам».

– И вы, молодой человек, – с укоризной произносил жандармский ротмистр, – помогаете этому невежественному Хаму воцариться в родном Отечестве. Делаете всё, чтобы он поступил с Россией так, как призывает революционная песня «Интернационал»:

Весь мир насилья мы разроем

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим, —

Кто был ничем, тот станет всем!

Маяковский молчал. А жандарм продолжал развивать свою мысль:

– К «разрытию» мира воцарившийся Хам приступить может – ведь это ему ничего не стоит. И то, что он «станет всем», вполне допустимо. А вот то, что он новый мир построит, весьма и весьма сомнительно. Для этого знания нужны, опыт. А ваши «товарищи», революционеры, из кого состоят? Из неучей и недоучек. Что они могут – эти недотепы? Как были «ничем», так «ничем» и останутся! И чтобы поддерживать жизнь, воцарившийся Хам бросится искать знающих людей – тех, кто учился и набрался знаний. Специалистов!

Конечно, Маяковский мог поначалу не соглашаться, приводить свои доводы, говорить, что революция неизбежна, а раз так, то заниматься революционными делами необходимо. Но у жандармов было, что сказать ему в ответ.

Попытки сопротивляться

В Охранном отделении знали, что Маяковский сочиняет стихи и записывает их в тетрадку. Поэтому вели с юным стихотворцем беседы о тех поэтах, что были тогда в моде. И предлагали Маяковскому познакомиться с их сочинениями поближе.

Вспомним ещё раз, что сказано в «Я сам» о том, что Маяковский читал в Бутырке:

«Перечёл всё новейшее. Символисты – Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни. Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое – нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво».

Обратим внимание, что Маяковский талант символистов оценил – признал, что пишут они «хорошо».

И снова возникают уже встававшие перед нами вопросы. Во-первых, откуда у заключённого Маяковского могли взяться книги Бальмонта, который, опасаясь ареста, бежал из страны и проживал в эмиграции? Очень сомнительно, чтобы творения поэта, призывавшего к убийству императора России, можно было свободно получить в тюремной библиотеке.

Откуда же они тогда у «товарища Константина»?

Только с разрешения Охранного отделения.

Между прочим, кто-то из жандармов вполне мог похвалить какое-то его стихотворение – из тех, что были записаны в тетрадке. И эта похвала стала толчком к активному творчеству.

Второй вопрос: поскольку Бальмонт, как мы помним, тоже сидел в своё время в Бутырке, какие именно его стихи позволялось читать заключённому эсдеку Маяковскому? Было ли среди них стихотворение «В тюрьме» из сборника «Горящие здания»? Вот это:

«Мы лежим на холодном и грязном полу,

Присуждённые к вечной тюрьме.

И упорно и долго глядим в полумглу, —

Ничего, ничего в этой тьме…

Нас томительно стиснули стены тюрьмы,

Нас железное давит кольцо,

И, как духи чумы, как рождения тьмы,

Мы не видим друг друга в лицо!»

Давали ли читать «товарищу Константину» стихотворение Андрея Белого «В темнице»? Ведь в нём говорилось:

«Мне жить в застенке суждено.

О да – застенок мой прекрасен.

Я понял всё. Мне всё равно.

Я не боюсь. Мой разум ясен.

Мне говорят, что я – умру,

Что худ я и смертельно болен,

Но я внимаю серебру

Заклокотавших колоколен…

Да – я проклятие изрек

Безумству ввысь взлетевших зданий.

Вам не лишить меня вовек

Зари текущих лобызаний…».

Не этим ли строкам подражал Маяковский, когда сочинял свои – те, что привёл потом в автобиографии:

«В золото, в пурпур леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней»?

Когда пришли советские времена, Владимир Владимирович уже не мог признаться в том, что его поэтические способности открыли жандармы из Охранного отделения. Не мог сказать, что это они благословили его на творческую деятельность, дав ему (как стали говорить в начале 30-х годов) путёвку, по которой он попал в страну Поэзию. Об этом в советскую пору говорить было опасно. Но то, что начало «работы» над словом, над стихом произошло именно в 1909 году (в пору самой продолжительной «сидки»), Маяковский ни от кого не скрывал.

У Маяковского, как постоянно говорили ему сотрудники охранки, была блестящая возможность сделать прекрасную карьеру в живописи или в поэзии. А он вместо этого добровольно опускался до уровня рвавшихся к власти «хамов» — бросил учёбу в гимназии.

Такие (или подобные им) разговоры велись с Маяковским постоянно. И доводы жандармов звучали очень убедительно. Параллельно с созданием увлекательной картины жизни на воле весьма живописно расписывались ужасы, которые ожидали его в том случае, если он не послушается добрых советов: три года ссылки в Нарымском крае! Подобная перспектива не могла не пугать – она устрашала.

Играли свою роль и судьбы других арестованных революционеров, о которых Маяковскому тоже наверняка не раз рассказывали.

Кстати, Николай Бухарин, которого арестовали в 1911 году, находился в заключении не слишком долго. И ссылка ему была назначена в места не очень отдалённые. Разве это не дает основания предположить, что он согласился на сотрудничество с Охранным отделением?

Судьба арестанта

Практически каждому взятому под стражу революционеру той поры приходилось несколько месяцев (обычно – полгода) проводить в одиночном заключении, подвергаясь интенсивной «обработке» со стороны опытных сотрудников охранки. Лишь затем ему выносили приговор: либо (в случае согласия сотрудничать) он отправлялся куда-нибудь в глушь европейской России, либо (в случае категорического отказа) ссылался в Сибирь.

Маяковский исключением не был. Его тоже беспрестанно убеждали в бесперспективности революционной деятельности, предлагая работать на своё родное Отечество.

Вот этому напору, по словам Виктора Шкловского, 16-летний эсдек и «сопротивлялся в тюрьме». Поэтому он и «вышел из тюрьмы потрясённый».

Судьбу «товарища Константина» решали не хлопоты его матери в Петербурге, не мифическая помощь скромного работника Московского телеграфа Махмут-Бекова, и уж тем более не факт несовершеннолетия подследственного. Чтобы оказаться на свободе, Владимир Маяковский должен был подписать бумагу, заготовленную жандармами.

И он, судя по всему, её подписал. Иначе не увидел бы воли. Без этой подписи шеф корпуса жандармов Павел Курлов ни за что не выпустил бы его на свободу.

В таком ходе событий вряд ли стоит сомневаться.

Вопрос только в том, какую бумагу подписал Маяковский.

Судя по тому, как стремительно его освободили, можно предположить, что «товарищ Константин» сотрудничать с Охранным отделением согласился.

Многочасовые беседы с жандармами настолько, видимо, обесценили и обесцветили ореол революционера-подпольщика и настолько превознесли статус художника, сокрушающего установившиеся каноны, что Владимир Маяковский принял неожиданное решение, которое изумило друзей и соратников бывшего узника Бутырки. Маяковский заявил, что вообще прекратит заниматься политической деятельностью, так как хочет полностью посвятить себя учёбе.

Обратим ещё раз внимание на одно весьма щекотливое обстоятельство – невероятная стремительность освобождения Маяковского. Не была ли она наградой за то, что «товарищ Константин» выдал кого-то из своих партийных соратников? В подобном повороте событий тоже нет ничего невероятного – такое случалось не раз. Не напрасно же многие эсдеки, как о том говорил Вегер-Поволжец, назвали уход Маяковского из партии «предательством», а самого беглеца «дезертиром».

На этом историю с третьим арестом Владимира Маяковского можно было бы завершить. Но такому повороту событий мешают совершенно неожиданно попавшие на глаза воспоминания московского губернатора той поры Владимира Джунковского.

Иная подоплека

В конце июня 1909 года Владимир Фёдорович Джунковский находился в Полтаве, где присутствовал на торжествах по случаю 200-летия Полтавской битвы. Ранним утром 1 июля он вернулся в Москву, и, конечно же, сразу узнал о побеге каторжанок из Новинской тюрьмы. Поскольку тюрьмы Москвы находились в юрисдикции губернатора, Джунковский сразу же отправился в Новинскую тюрьму, «чтоб на месте узнать все подробности».

Кое-какие подробности он узнал. Кроме того, получил информацию по своим, только ему доступным источникам. И впоследствии написал в мемуарах:

«В конце концов, закулисная сторона этого побега оказалась следующая: уже давно отношение градоначальства, а в частности охранного отделения и охранного управления, по отношению к тюрьмам было отрицательное. Им очень не нравилось, что как я, так и тюремный инспектор твёрдо держались правила не дозволять им никакого вмешательства в дела тюремной инспекции, не допускать в тюрьмы, благодаря чему охранное отделение было лишено возможности вербовать себе сотрудников из политических заключённых в тюрьмах…

Очевидно, охранное отделение, во главе которого тогда стоял полковник фон Коттен, задумало смелый шаг. Оно решило скомпрометировать тюремного инспектора, устроив побег из женской тюрьмы, а самому отличиться поимкой их, как только они выйдут на улицу. Для сего охранное отделение инструктировало свою сотрудницу Тарасову, которую всучило начальнику женской тюрьмы на должность надзирательницы. Начальник тюрьмы, не желая отказывать Коттену, принял её на службу и назначил как сотрудницу охранного отделения в самый серьёзный коридор, где помещались бессрочно-каторжные политические…

Тарасова надула охранное отделение, она сыграла двойную роль, вышла она часом или двумя раньше, чем было условлено с охранным отделением, почему наряд, посланный этим отделением, чтоб захватить их, когда они выйдут из тюрьмы, запоздал».

Здесь Джунковский немного запамятовал – возглавлявший Охранное отделение Москвы Михаил Фридрихович фон Коттен был в звании подполковника. Александр Павлович Мартынов в книге «Моя служба в отдельном корпусе жандармов» пишет:

«До перевода в Москву фон Коттен занимал скромную должность офицера для поручений при Петербургском охранном отделении, заведуя каким-то специальным отделом при проверке паспортов, и никакой мало-мальски ответственной работы, собственно относящейся к агентурному обследованию, не вёл».

Неожиданное назначение фон Коттена главой московской охранки, вызвало у многих недоумение и породило сомнения в его способности наладить работу Охранного отделения должным образом. Вполне естественно, что ему хотелось в срочном порядке продемонстрировать свой профессионализм. А для этого требовалось предъявить несколько крупных побед-достижений в розыскной работе. И эти «победы» по его приказу жандармы принялись создавать.

Так что Джунковский вполне прав, заявив о том, что Охранное отделение Москвы затеяло провокацию, направленную против существовавшего порядка вещей. Отвечая на вопросы Чрезвычайной следственной комиссии в 1917 году, он сказал:

«Провокацией я считаю такие случаи, когда наши агенты сами участвовали в совершении преступления… Сами устроят типографию, а потом поймают и получают ордена. Вот относительно таких вещей я был немилосерден».

И таких провокаций Охранное отделение Москвы затевала немало. Явной провокацией, организованной фон Коттеном, было раскрытие тайной типографии московских эсдеков. Вряд ли стоит сомневаться в том, что появление в доме Коноплина гимназиста Маяковского подстроила охранка, которой нужны были неопровержимые улики того, что именно собирались печатать подпольщики.

И подкоп под Таганскую тюрьму тоже явно вели по указанию фон Коттена. И побег тринадцати политкаторжанок был организован жандармами.

Джунковский рассказал ещё про одну провокацию – Охранное отделение Москвы наладило сбыт липовых бомб – якобы для устройства покушений. Так что террористов можно было спокойно брать с поличным.

Значит, получается, что никакого геройства в действиях революционеров-подпольщиков, освободивших женщин-каторжанок, нет?

Но если так, то тогда и личность главного организатора побега, Исидора Морчадзе-Коридзе, сразу же тускнеет. И его дерзкий побег из Туруханского края, куда он был сослан на четыре года, лихость свою тоже теряет. Выходит, что этого отважного эсера, арестованного в конце 1906 года, в тюрьме всё-таки «сломали», и он стал агентом охранки? И побег из Сибири ему организовали? И в Москве выправить новый паспорт помогли? И подкоп под Таганку был «подсказан» ему Охранным отделением?

А то, что побег каторжанок произошёл раньше срока, намеченного жандармами, говорит, стало быть, о том, что Исидор Морчадзе являлся двойным агентом. Как Евно Фишелевич Азеф – работал и на охранку и на свою партию. В арестованном дворянине Кутаисской губернии жандармы намеренно не хотели распознать Исидора Морчадзе, продолжая упорно называть его Сергеем Коридзе. Не в этом ли было несокрушимое алиби отважного эсера, которое давало ему возможность не бояться никаких разоблачений?

И то, что почти ничего не известно насчёт приговора ему за организацию побега, тоже, надо полагать, связано с «укрыванием» жандармами своего агента.

Что же получается? Что вовсе не отважные революционеры-подпольщики, а охранка организовала все три революционные акции, обещавшие стать весьма громкими: ограбление банка «шайкой грабителей» (экспроприацию), подкоп под Таганскую тюрьму и побег политкаторжанок. Осуществить удалось только последний замысел.

Стало быть, следователю Тихону Рудневу заранее было известно о том, что Маяковский играл в этих делах незначительную роль. Поэтому юный эсдек и не оказался в числе главных обвиняемых. Его продолжали держать в тюрьме только для того, чтобы перековать в агента охранки.

Однако о провокации, затеянной Московским охранным отделением, дознались в Министерстве внутренних дел. И над подполковником Михаилом фон Коттеном стали сгущаться тучи.

Владимир Джунковский:

«Что же касается охранного отделения и его начальника фон Коттена, то дело было замято Курловым, а Коттен был переведён в Петербург, получив таким образом повышение. Он был назначен туда начальником охранного отделения. Когда я был назначен товарищем министра и в моё ведение перешёл Департамент полиции, ко мне по службе явился представиться фон Коттен. Я его принял и заявил ему, что мы вместе служить не можем. Когда же он сделал удивлённые глаза, то я прибавил: „Почему мы не можем служить вместе, вы должны понять лучше меня, вспомните побег из женской тюрьмы“. Он опустил глаза, ничего не ответил и на другой день подал в отставку».

Иными словами, генерал Джунковский прямо заявил, что российская охранка провокации организовывала. Главным образом, для того, чтобы получать ордена, продвигаться по службе.

Возникает вопрос: а можно ли верить тому, что написал Джунковский?

Возглавивший в 1912 году Московское охранное отделение подполковник Александр Павлович Мартынов в своих воспоминаниях высказывался о генерале Джунковском не очень одобрительно:

«Это был, в общем, если можно выразиться кратко, но выразительно, круглый и полированный дурень, но дурень чванливый, падкий на лесть и абсолютно бездарный человек…

Генерал Джунковский не любил Корпуса жандармов уже по тому одному, что офицеры этого Корпуса ему, как губернатору, подчинены не были. Независимость он в других не любил».

Напомним, как описал Джунковского поэт Александр Блок, работавший секретарём Чрезвычайной следственной комиссии:

«Говорит мерно, тихо, умно… Лицо значительное, честное… Очень характерная печать военного… Прекрасный русский говор».

С генералом Владимиром Джунковским мы встретимся ещё не раз.

А вот над тем, в чём состояла партийная работа Владимира Маяковского, каким он был революционером, пришла пора основательно призадуматься.