Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Продолжение Евангелия

Поэт принимается выше, осматривается вокруг, встречает «новых» вознесшихся:

«И если

знакомые

являлись, умирав,

сопровождал их,

показывая в рампе созвездий

величественную бутафорию миров».

Но когда его, попавшего на «Центральную станцию всех явлений», откуда и происходит управление мирами, просят сделать что-нибудь, чтобы бессмысленные войны прекратили поливать землю кровью, он отвечает (в пику своей поэме «Война и мир»):

«Шут с ними!

Пусть поливают,

плевать!»

Но вот вознесённый на небеса поэт начинает скучать. Его тянет на покинутую землю. И он говорит отцу-лесничему встреченному там же, на небесах: «Мне скушно, папаша!» После этого начинается глава под названием «Возвращение Маяковского».

Он возвращается на землю. Спустя много тысяч лет после своего вознесения. И видит, что на земле мало что изменилось. Как и при его жизни…

«… из Чикаг

сквозь Тамбовы

катятся рубли».

И всем по-прежнему управляет всё тот же «главный танцмейстер земного канкана». И людям, поклоняющимся этому «танцмейстеру», ничем не поможешь. И поэт восклицает:

«Тише, философы!

Я знаю —

не спорьте —

зачем источник жизни дарен им.

Затем, чтоб рвать,

затем, чтоб портить

дни листкам календарным».

И Маяковский решает отомстить «главному танцмейстеру». Он покупает у антиквара кинжал, чтобы «сладко чувствовать, что вот перед местью я».

И начинается последняя глава – «Маяковский – векам». В ней говорится о том, что поэт попал на реку, которая когда-то «называлась Невою». Он в Петрограде, в «бессмысленном городе». Находит улицу, на которой когда-то жил:

«"– Прохожий!

Это улица Жуковского?"

Смотрит,

как смотрит дитя на скелет,

глаза вот такие,

старается мимо.

"Она – Маяковского тысячи лет,

он здесь застрелился у двери любимой".

Кто,

я застрелился?

Такое загнут!»

А что стало с его любимой? – интересуется поэт. Ему отвечают, что она выбросилась из окна:

«Легенда есть:

к нему

из окна.

Вот так и валялись

тело на теле».

Вот, собственно, и всё. Поэма подошла к концу.

Если сравнить небольшое (полуторастраничное) стихотворение Максима Горького «Человек» с солидной поэмой Владимира Маяковского того же названия, то сразу бросится в глаза отсутствие в поэме глубоких мыслей – её автору просто нечего сказать. Горьковский «Человек» заканчивается так:

«Всё в Человеке – всё для Человека! Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твёрдыми шагами идёт по праху старых предрассудков… и Человеку нет конца пути! Так шествует мятежный Человек – вперёд! и – выше! всё – вперёд! и – выше!»

А вот как заканчивается поэма Маяковского того же названия:

«Куда теперь?

Куда глаза

глядят.

Поля?

Пускай поля!

Траля-ля, дзин-дза,

тра-ля-ля, дзин-дза,

тра – ля – ля – ля – ля-ля – ля – ля!

Петлей на шею луч накинь!

Сплетусь в палящем лете я!

Гремят на мне

наручники,

любви тысячелетия…»

Получается, что именно это и хотел сказать векам Владимир Маяковский.

Возникает вопрос, а в здравом ли уме это всё сочинялось? В трагедии «Владимир Маяковский» поэт уже признавался в своём «безумии». Во «Флейте-позвоночнике» он писал:

«А я…

крики в строчки выгранивал,

уже наполовину сумасшедший ювелир».

В «Человеке» восклицал:

«Да здравствует

– снова! —

моё сумасшествие!»

Вот такую поэму написал в разгар революционного 1917 года Маяковский.

Мнение Горького

Только что завершённую поэму Маяковский как всегда понёс Алексею Максимовичу и прочёл её ему. О том, какое впечатление произвела она на «буревестника революции», сказать трудно – горьковских комментариев на эту тему встретить не пришлось. Скорее всего, Горький был в ужасе. Такого услышать он не ожидал. И когда? В тот момент, когда Россия переживала драматичнейший момент своей истории!

Алексей Максимович мог сразу вспомнить о Чезаре Ломброзо, книгу которого «Гениальность и помешательство» он не только читал, но и мог даже познакомиться с её автором во время своего проживания в Италии. Достав из шкафа эту книгу и найдя соответствующее место, Горький мог прочесть:

«… чрезвычайно любопытная для психиатров статья одного из сумасшедших, – «Замогильные записки». Он описывает в них свою духовную жизнь после того, как "оставил человеческую оболочку, жил на земле в образе духа, над облаками и созерцал оттуда красоты природы во всевозможных её проявлениях "».

Перелистнув несколько страниц, Горький мог прочесть фрагмент из этих «Замогильных записок»:

«Смертные часто смеялись надо мной, и я слышал, как они потихоньку называли меня сумасшедшим. „Ты сам сумасшедший, о человек, рождённый женщиной, – думал я тогда, – ты, дрожащий от страха при одном только имени твоей истинной единственной освободительницы – смерти, которую ты изображаешь в ужасном виде, хотя она так прекрасна, хотя она-то и есть настоящая жизнь. Да знаешь ли ты, что твоё существование есть ни что иное, как постоянная смерть, а моя смерть – вечная жизнь?“»

Алексей Максимович мог прочесть Маяковскому и фрагмент из критической статьи Дмитрия Философова о горьковском «Человеке», написанной в 1904 году:

«"Человек" – это квинтэссенция банальности, и вовсе не только с эстетической точки зрения. По своей форме это стихотворение в прозе ничтожно… В нём нет никакой глубины, никаких загадок, никаких проблем. Всё плоско, самодовольно и мало. В нём есть бесконечность, но нет вечности. Есть проповедь прогресса, но нет самого прогресса».

Горький мог достать из шкафа и статью Философова 1907 года:

«Горький думает, что он уже нашёл „имя“ для опустошённой души, нашёл рычаг для приложения босяцкой силы, и рычаг этот – социализм».

– А какое имя для «опустошённой души» россиянина нашёл Маяковский? – мог спросить Горький. – Своё собственное? В тот момент, когда страна раздирается противоречиями, когда самые оголтелые силы рвутся к власти, объявлять себя продолжателем дела Иисуса Христа, выставляя себя в качестве его преемника – это не просто самовосхваление, это признак явного сумасшествия.

Так или примерно так мог сказать Горький. Он мог ещё добавить, что собирался написать продолжение своего «Человека». Главным героем там должен был стать Мещанин, идущий по пятам Человека и воздвигающий позади него всякую мерзость. Но теперь продолжение писать не нужно – оно уже написано. Маяковским.

Обидчивый поэт-футурист вряд ли оправдывался. Скорее всего, по примеру Осипа Брика, который, когда ему что-то не нравилось в собеседнике, молча вставал и уходил, Маяковский, не сказав ни слова, покинул квартиру «буревестника революции». Покинул навсегда.

А в Петрограде тех дней то и дело заводили речи о новых героях, вознесённых революционным процессом на вершину власти. Юрий Анненков писал:

«… поэт Зданевич, блуждая со мной по Петербургу, уже республиканскому, сказал, говоря о Керенском, ставшем председателем Временного правительства:

– Надо бы издать сборник, посвящённый Керенскому как первому вождю футуристического государства!»

Тем временем после долгих дней пути по Тихому океану пароход, на котором из канадского Ванкувера плыли на родину россияне, прибыл в японский город Иокагаму. Отсюда перебрались в другой порт, Цуругу, где вновь сели на пароход, который направился во Владивосток.

Встречавший прибывших работник Владивостокского порта, вполне мог, заглянув в паспорт, сказать по-английски:

– Хау ду ю ду, мистер Тобинсон!

А тот на чисто русском языке мог ответить:

– Мистер я там – за океаном.

Работник порта мог тут же поправиться, сказав:

– Тогда здравствуйте, господин Тобинсон!

– И господин я тоже там! – прибывший махнул рукой на восток.

– Ясно! – улыбнулся работник порта. – Здравствуйте, товарищ Тобинсон!

– И Тобинсон я – для Америки. Моя настоящая российская фамилия пылает революционным цветом!

Был ли такой разговор во Владивостокском порту или ничего подобного не было, о том свидетельств не сохранилось. Зато доподлинно известно, что прибывший в Россию американец сразу же вступил в партию большевиков, и началась его головокружительная политическая карьера. Но не будем забегать вперед – всему свое время. Вернёмся в Петроград.

Осень 1917-го

В сентябре всех большевиков, арестованных за июльский мятеж, из тюрем выпустили, и Лев Троцкий вернулся в Петросовет. Газета «Известия Петроградского Совета» в номере от 12 сентября опубликовала его речь, произнесённую на одном из заседаний. В ней, в частности, затрагивались и июльские события:

«Нам говорят, что 3–5 июля вооружённые солдаты и рабочие вышли на улицы для свержения Временного правительства. Это ложь! Так как вышли они для демонстрации верности революции, для демонстрации своих сил против контрреволюции!..

О Ленине первое время я думал, что Ленин должен отдаться в руки власти, но когда я посидел в республиканской тюрьме, то сказал: Ленин был прав, отказавшись…

(крики с мест: «Ленин трус!»)»

А как в это время обстояли дела у Маяковского?

Во второй половине сентября он поехал в Москву и 24 числа выступал в Политехническом музее, где его встретила Софья Шамардина:

«… зал Политехнического. В Москве я проездом – еду в Сибирь. Афиши: Маяковский. Нельзя не пойти. Вытащил меня из зала, посадил на эстраде, там у стенки, сзади, сидели друзья. В перерыве выясняет моё отношение к революции. Говорю – муж большевик. Мне кажется, что это определяет и меня. Усмехнулся. И опять на эстраде – всё тот же, но более взрослый – великан-человечище, громкий, сильный, знающий, чего хочет. И опять в зале война: два лагеря – враги и друзья».

А большевики уже вновь готовились к новому выступлению против власти. Находившийся в Москве Маяковский 25 сентября (ровно за месяц до Октябрьского переворота) написал письмо в Петроград Брикам:

«Вчера читал. Был полный сбор, только, к сожалению, не денег, а хороших знакомых…

Живу на Пресне. Кормят и ходят на цыпочках.

Первое – хорошо, второе – хуже. «Семейный гений»».

О той же поре – воспоминания Валентины Ходасевич:

«Осенью 1917 года, возвращаясь из Коктебеля, я остановилась у родителей в Москве. Утром звонок – иду открывать. С удивлением вижу Маяковского. Он никогда ни у меня, ни у моих родителей не бывал. В руках у него шляпа и стек. Пиджак чёрный, рубашка белая, брюки в мелкую клетку, чёрную с белым. Лицо – не понять, весёлое или насмешливое. Веду его в кабинет отца:

– Садитесь.

– Нет времени, не за тем пришёл… В три часа дня вы должны прийти на Тверскую, угол Настасьинского переулка, там на днях открываем «Кафе поэтов» в полуподвальном этаже дома, принадлежащего булочнику Филиппову. Мы уговорили его дать это помещение нам. Так вот: вам предстоит расписать один зал. Помещение сводчатое – имейте в виду. Клеевые краски, кисти, вёдра, стремянка – всё имеется. Не опаздывайте! Дело срочное, серьёзное, а Филиппов будет хорошо платить.

Во время этой словесной пулемётной очереди я не могла вставить ни слова. Интонация была повелительной – я рассердилась и обиделась. Очевидно, Маяковский заметил это и сказал:

– Мы с Васей Каменским были уверены, что вы вполне надёжный товарищ и не подведёте. Ждём вас в «Кафе поэтов» в три часа! – кричал он уже с лестницы.

В три часа я была в указанном месте…

Застала там Маяковского, Каменского и "футуриста жизни "Владимира Гольцшмидта.

Мне было предоставлено под роспись по чёрному фону второе от входа помещение…

Маяковский сказал:

– Основное – валяйте поярче, и чтобы самой весело было! А за то, что пришли, спасибо! Ну, у меня дела поважнее, ухожу. К вечеру вернусь, всё должно быть готово».

Как видим, жизнь в Москве кипела, и никакого предчувствия эпохальных событий у футуристов не ощущалось.

А на Дальнем Востоке ещё вчера никому не известный американец Тобинсон, стал Александром Михайловичем Краснощёковым и 5 октября как делегат от города Никольска-Уссурийского участвовал во второй конференции дальневосточных большевиков. На этом форуме было отмечено, что необходимость перехода всей власти в стране в руки революционного народа (то есть Советов) уже назрела. А так как на Дальнем Востоке было сильно влияние эсеров и меньшевиков, их объявили врагами революции.

В это время петроградские власти, зная о готовящемся большевистском мятеже, спешно перестраивали свои ряды. Было сформировано третье коалиционное правительство. Эсер Александр Керенский сохранил за собой пост министра-председателя, но стал ещё и верховным главнокомандующим.

А Лев Троцкий, вновь возглавивший Петроградский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, стал фактическим хозяином северной столицы.

Подготовка к вооружённому перевороту шла полным ходом. В Петроград из Финляндии вернулся Ленин. 10 октября на квартире большевички Галины Сухановой собрались члены ленинского ЦК: Владимир Ульянов-Ленин, Андрей Бубнов, Феликс Дзержинский, Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Александра Коллонтай, Георгий Оппоков (Ломов), Яков Свердлов, Григорий Сокольников, Иосиф Джугашвили-Сталин, Лев Троцкий и Моисей Урицкий. Эти двенадцать человек решали судьбу страны. Центральный комитет большевистской партии (его заседание вёл Яков Свердлов) десятью голосами против двух (Зиновьева и Каменева) проголосовал за вооружённое восстание.

А вернувшийся в Петроград Маяковский продолжал выступать с докладами и чтением стихов. Вот программа его выступления 11 октября (по газете «Речь»):

«I. Наше искусство – искусство демократии (речь).

II. «Человек» (вещь)».

Художник Яков Мордухаевич Кругер (Черняк) вспоминал:

«В круглый Тенишевский зал в этот вечер собралось немного народа… Из маленькой дверцы в глубине эстрады вышел широкоплечий, ладный, высокий человек – вышел быстро… Какой-то оттенок вызова и озорства был в чёрных блестящих глазах, в резком изгибе широкого рта, в тяжёлом рисунке нижней челюсти. Она странно шевелилась. Мы вгляделись – жуёт. Это казалось наглостью, нарочитой дерзостью, грубостью и вызовом. Дожёвывал бутерброд. Постоял и, когда увидел, что «дошло» – помахал рукой, дескать, садитесь ближе к эстраде».

Тем временем большевистские вожди в своих публичных речах принялись заявлять, что их выступление следует ждать чуть ли не со дня на день.

18 октября в горьковской «Новой жизни» появилась заметка Льва Каменева и Григория Зиновьева, в которой выражался решительный протест против решения Центрального комитета РСДРП(б) совершить вооружённое восстание. В том же номере «Новой жизни» Горький поместил свою статью «Нельзя молчать!», в которой большевики призывались отказаться от намеченного «выступления», так как, предупреждал «буревестник революции»:

«… на сей раз события примут ещё более кровавый и погромный характер, нанесут ещё более тяжкий удар по революции».

20 октября «Правда» в ответ на эти две статьи напечатала заметку Кобы Сталина (К.Сталина), в которой говорилось:

«Большевики дали клич: быть готовым!..

Рабочие стали вооружаться… Солдаты от рабочих не отстали…

А перепуганным неврастеникам из «Новой жизни» невмоготу стало, ибо они «не могут больше молчать» и умоляют нас сказать, когда же выступят большевики».

В том же номере «Правды» было помещено письмо Троцкого:

«В последних номерах «Буржуазных ведомостей» упорно передаётся слух, будто бы ко мне обратились официальные представители городской милиции с запросом о готовящемся якобы выступлении…

Заявляю, что всё это известие от первого до последнего слова – вымысел».

Но подготовка тем не менее шла.

Генерального штаба генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев, занимавший весной 1917 года пост Верховного главнокомандующего Русской армии, находился тогда в Петрограде, где готовил «организованную военную силу», которая была бы способна «противостоять надвигающейся анархии и немецко-большевистскому нашествию». 22 октября он писал своей жене в Смоленск:

«Никогда ещё не охватывала мою душу такая давящая тоска, как в эти дни, дни какого-то бессилия, продажности, предательства. Всё это особенно чувствуется здесь, в Петрограде, ставшем осиным гнездом, источником нравственного, духовного разложения государства. Как будто по чьему-то приказу исполняется чей-то предательский план, власть в полном значении этого слова бездействует и ничего не хочет делать, зато говоренья бесконечно много… Предательство явное, предательство прикрытое господствует во всём».

23 октября Велимир Хлебников отправил в Мариинский дворец письмо от имени «председателей земного шара». Летом 1917 года в этом дворце находилась резеденция Временного правительства, а с октября там заседал Временный совет Российской республики (парламент). Хлебников писал:

«Правительство земного шара постановило считать Временное правительство временно не существующим.»

На «постановление» поэта-футуриста, конечно же, никто не обратил внимания. А глава Временного правительства Александр Керенский, выступая на очередном заседании Временного совета Российской республики, в частности, сказал:

«Господа!.. Я процитирую вам здесь наиболее определённые места из ряда прокламаций, которые помещались разыскиваемым, но скрывающимся государственным преступником Ульяновым-Лениным в местной газете „Рабочий путь“».

И Керенский процитировал ленинские высказывания, вызвавшие шумное возмущение членов Совета. Но это опять-таки были всего лишь громкие слова.

А «государственный преступник» Ульянов-Ленин тем временем уже составлял список нового большевистского правительства. До вооружённого переворота оставались считанные часы.

Что делал в те судьбоносные дни Маяковский?

Вечером 24 октября он был в Смольном институте, где начал свою работу Второй съезд Советов. Поприсутствовав на его открытии, Маяковский, скорее всего, поспешил домой – на улицу Жуковского, где в квартире Бриков на склоне каждого дня в ту пору устраивали карточную игру – резались в «тётку». К Брикам в тот день зашёл и Алексей Максимович Горький – он тоже в этой компании с удовольствием играл в карты.

Игра шла весело, с шутками и прибаутками, и потому никакого «октябрьского переворота», никакой «социалистической революции» игроки не ощутили.

Глава четвертая
Диктатура бунтарей

Октябрьский переворот

Смольный институт, куда в ночь с 24 на 25 октября заглядывал Владимир Маяковский, был основан императрицей Екатериной Второй в 1764 году при Воскресенском Смольном Новодевичьем монастыре. Он был назван тогда «Императорским Воспитательным Обществом благородных девиц». В августе 1917 года из Таврического дворца в Смольный переехал Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Одна часть воспитанниц института была переведена в другие учебные заведения, другая какое-то время продолжала оставаться в северной части здания.

Так как председателем Петросовета являлся Лев Троцкий, избранный на этот пост 20 сентября, Смольный институт благородных девиц стал ещё и штабом большевиков, активно готовившихся к захвату власти.

Ночью 25 октября 1917 года большевистский переворот совершился.

Среди юнкеров, до последнего патрона защищавших Зимний дворец, был и поэт Леонид Каннегисер.

Во время штурма Зимнего началось первое заседание съезда Советов. Узнав об аресте министров Временного правительства, делегаты от партий эсеров и меньшевиков покинули зал заседаний – в знак протеста против большевистского «военного заговора, организованного за спиной Советов».

Члены Центрального Комитета партии кадетов в ту же ночь вступили в состав антибольшевистского Комитета спасения родины и революции, который образовала городская дума Петрограда.

26 октября на втором заседании съезда Советов его делегаты без обсуждения приняли два декрета: о мире (с призывом к народам и правительствам воевавших стран заключить мир без аннексий и контрибуций) и о земле (с объявлением национализации земли и запрещением наёмного труда). Было также объявлено о создании советского правительства – Совета Народных Комиссаров (Совнаркома). Его возглавил Владимир Ульянов-Ленин. Второй человек в большевистской иерархии, Лев Троцкий, занял пост народного комиссара (наркома) иностранных дел. Иван Скворцов-Степанов стал народным комиссаром финансов, Григорий Оппоков-Ломов – наркомом юстиции. Для двух других Григориев (Зиновьева и Сокольникова), ехавших в Россию из Швейцарии вместе с Ульяновым-Лениным в «пломбированном вагоне», комиссарских должностей не нашлось.

Совнарком тотчас же обратился к Германии с предложением прекратить войну и как можно скорее заключить мир.

Поэт и композитор Михаил Алексеевич Кузмин записал в дневнике 26 октября 1917 года:

«Чудеса совершаются. Всё занято большевиками… Пили чай. Потом пошли к Брикам. Тепло и хорошо. Маяковский читал стихи… На улицах тепло и весело. Дух хороший».

27 октября газета «Правда», всё еще называвшаяся «Рабочим путём», поместила восторженную здравицу:

«Да здравствует Революционное Правительство Советов!»

В тот же день руководители кадетов обратились к населению с призывом не подчиняться постановлениям Совета Народных Комиссаров. Конституционные демократы ещё надеялись спасти демократию.