Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Новогодние события

24 декабря газета «Русские ведомости» объявила (нещадно сокращая слова):

«В Б. аудит. Полит. Муз. в субб., 30 дек., в 7 ч. веч. состоится

ЁЛКА ФУТУРИСТОВ,

с участ. Давида Бурлюка, Владимира Гольцшмидта, Василия Каменского, Владимира Маяковского и др.

Вакханалия. Стихи. Речи. Парадоксы. Открытия. Возможности. Качания. Предсказания. Рычания. Хохот…

Жел. прин. уч. в украш. ёлки фут. приг. за 1 ч. с собств. игруш.

Бил. прод. у швейц. Полит, муз. и в маг. Вольфа».

30 декабря, как и было заявлено, это мероприятие состоялось. Николай Захаров вспоминал:

«Громадные афиши собрали максимум публики, едва вместившейся в огромную аудиторию музея. Между устроителями и участниками в этот вечер было большое смешение – ждали Василия Каменского, имя его было на афише, а Каменского нет как нет, не то задержался у себя на Каменке, не то, благодаря снежным заносам, не смог поспеть вовремя.

Подумали, подумали и решили обойтись без Каменского. Вытащили мы на эстраду еловое дерево, всё увешанное сделанными из бумаги кукишами, прочитали стихов, причём в заключение Маяковский жестоко обругал «почтеннейшую публику», громко и весело ржавшую в ответ. Под конец мы же стали срывать с ёлки кукиши и бросать их с эстрады; что тут было, даже совестно и вспоминать. «Почтеннейшая публика», состоявшая на 99 % % из т. н. учащейся молодёжи, чуть не подавила друг друга из-за обладания кукишем.

О, милая русская публика, только дурачившие тебя знают, до чего ты беспредельно и безгранично глупа».

Аристарху Михайловичу Климову (Гришечко), «поэту-певцу», как он сам себя называл, тоже запомнились эти «кукиши»:

«Первое, на что обращалось жадное внимание гостей, была, разумеется, ёлка, свежая и душистая, она была убрана одними картонными шишками. Выглядывая из здоровенных розовых кулаков, они весьма красноречиво говорили о новой затее футуристов, инициатором которой и ближайшим участником выполнения этой идеи был сам Маяковский. Нужно было видеть, с каким злорадным удовольствием в глазах он вырезал и развешивал эти символические картонажи с фигами».

Но российская публика в ту пору не только веселилась у новогодних ёлок.

2 января 1918 года в Петроград нелегально прибыл её свергнутый лидер Александр Керенский, избранный (от партии эсеров) депутатом Учредительного собрания. Он собирался тоже появиться в Таврическом дворце и принять участие в работе всероссийского форума. Партия социалистов-революционеров очень надеялась тогда, что день открытия Учредительного собрания станет последним днем правления большевиков.

Но Ленин и его соратники отдавать захваченную власть не собирались. И 5 января демонстранты, вышедшие поддержать Учредительное собрание, были расстреляны из пулемётов.

Рабочий Обуховского завода Д.Н.Богданов дал потом такие показания:

«Я, как участник шествия ещё 9 января 1905 г., должен констатировать факт, что такой жестокой расправы я там не видел, что творили наши „товарищи“, которые осмеливаются ещё называть себя таковыми. И в заключение должен сказать, что я после того расстрела и той дикости, которые творили красногвардейцы и матросы с нашими товарищами, а тем более после того, когда они начали вырывать знамёна и ломать древки, а потом жечь на костре, не мог понять, в какой я стране нахожусь: или в стране социалистической или в стране дикарей, которые способны делать всё то, что не могли сделать николаевские сатрапы, теперь сделали ленинские молодцы».

6 января «Известия ВЦИК» сообщили, что при разгоне демонстрации 21 человек был убит и сотни ранены. Большевистская «Правда», оправдывая жестокость, написала, что демонстрантами были «буржуи». Алексей Максимович Горький тотчас откликнулся на эту публикацию в своей «Новой жизни»:

«"Правда "лжёт, – она прекрасно знает, что… в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знамёнами Российской с.-д. партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет позорного факта…

Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы».

5 января Яков Свердлов открыл первое заседание Учредительного собрания. Зинаида Гиппиус записала свои впечатления, впоследствии опубликованные в «Чёрной книжке»:

«Последняя точка борьбы – Учредительное собрание. Чёрные зимние вечера; наши друзья, р. – социалисты, недавние господа, – теперь приходящие к нам тайком, с поднятыми воротниками, загримированные… И последний вечер – последняя ночь, единственная ночь жизни Учредительного собрания, когда я подымала портьеры и вглядывалась в белую мглу сада, стараясь различить круглый купол дворца… „Они там… Они всё ещё сидят там… Что – там?“.

Лишь утром большевики решили, что довольно этой комедии. Матрос Железняков (он знаменит тем, что на митингах требовал непременно «миллиона» голов буржуазии) объявил, что утомился, и закрыл собрание».

Матрос-анархист Анатолий Григорьевич Железняков, выступая на собравшемся через пять дней после разгона Учредительного собрания Третьем Всероссийском съезде Советов, повторил своё «требование», которое стало на этот раз «готовностью»:

«Мы готовы расстрелять не единицы, а сотни и тысячи, ежели понадобится миллион, то и миллион».

Съезд встретил это заявление рукоплесканиями. Аплодисментами были встречены и слова Ленина:

«На все обвинения в гражданской войне мы говорим: да, …мы начали и ведём войну против эксплуататоров».

Аплодировали и Троцкому, оправдывавшему разгон Учредительного собрания:

«Мы… употребили насилие, но мы сделали это в целях борьбы против всякого насилия, мы сделали это в борьбе за торжество величайших идеалов».

В Москве 5 января тоже состоялась демонстрация в поддержку Учредительного собрания. Она тоже была расстреляна. «Известия ВЦИК» сообщили: убито 50 человек, ранено более 200.

Откликов Маяковского и его друзей-футуристов на эти события в маяковсковедении нет.

А Дмитрий Мережковский свое мнение высказал. Ему стало окончательно ясно, что «дальше – падение, то медленное, то быстрое, агония революции, её смерть». И он записал в дневнике:

«Как благоуханны наши Февраль и Март, солнечно-снежные, голубые, как бы неземные, горние! В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих! Где она сейчас? Вглядитесь в толпы Октябрьские: на них лица нет.

Да, не уродство, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее… Идучи узнаешь: вот коммунист. Не хищная сытость, не зверская тупость – главное в этом лице, а скука, трансцендентальная скука «рая земного», «царства Антихриста»».

Своими статьями в газете «Новая жизнь» А.М.Горький в это время как будто перекликался с теми, кто собирал силы на Дону. 5 января 1918 года он написал в статье «Несвоевременные мысли»:

«Люди, работающие в „Новой жизни“, не для того боролись с самодержавием подлецов и мошенников, чтобы она заменилось самодержавием дикарей.

«Новая жизнь»… утверждала – и впредь будет утверждать, – что в нашей стране нет должных условий для введения социализма, и что правительство Смольного относится к русскому рабочему, как к хворосту: оно зажигает хворост для того, чтобы попробовать – не загорится ли от русского костра общеевропейская революция? Это значит – действовать на «авось», не жалея рабочий класс, не думая о будущем, о судьбе России – пусть она сгорит бессмысленно, пусть она обратится в пепел».

9 января 1918 года было создано бюро Центрального Комитета партии большевиков (прообраз будущего Политбюро). В него вошло пять вождей революции: Ленин, Троцкий, Свердлов, Сокольников и Сталин.

11 января Зинаида Гиппиус занесла в свой дневник список «интеллигентов-перебежчиков», которые стали служить большевикам. Первым в нём был 68-летний поэт и писатель Иероним Ясинский, за ним следовали Александр Блок, Андрей Белый, Всеволод Мейерхольд, Сергей Есенин, Корней Чуковский, Кузьма Петров-Водкин и Лариса Рейснер. Маяковского в том списке не было – главным объектом его внимания в тот момент были не большевики, а «Кафе поэтов».

В «Я сам» в главке «ЯНВАРЬ» та пора описана так:

«Заехал в Москву. Выступаю. Ночью „Кафе поэтов“ в Настасьинском. Революционная бабушка теперешних кафе-поэтных салончиков».

За месяц отношение поэта к этому заведению успело резко измениться. В середине января 1918 года он написал в Петроград Брикам:

«Кафе омерзело мне. Мелкий клоповничек.

Я развыступался. <…> Читал в цирке. Странно. Освистали Хенкина с его анекдотами, а меня слушали, и как!..

Бойко торгую книгами. «Облако в штанах» – 10 р., "Флейта " – 5 р. Пущенная с аукциона «Война и мир» – 140 р.

На юг-г-г-г-г!»

Какого именно Хенкина имел в виду Маяковский, угадать не очень просто – ведь актеров с фамилией Хенкин было тогда два: Виктор и Владимир. Они были родными братьями, и оба выступали на эстраде с юмористическим репертуаром. Скорее всего, имелся в виду 34-летний Владимир Яковлевич Хенкин, так как 35-летний Виктор Яковлевич выступал в Петрограде.

А вот что это за «юг», на который так рвался Маяковский?

Ведь в тот момент на юге страны Добровольческая армия уже насчитывала в своих рядах 5 тысяч человек. И она уже начинала действовать совместно с частями под командованием генерала Каледина. Не к ним ли стремился попасть поэт?

Его петроградские друзья Брики в это же самое время тоже собирались в поездку – на восток. Дело в том, что Лили Юрьевна давно уже увлекалась балетом и брала уроки у известной 24-летней балерины Александры Александровны Доринской. Именно ей, как считают биографы, и пришла в голову мысль поехать на гастроли в страну восходящего солнца. Лили Брик, конечно же, решила взять с собою и Осипа, написав Маяковскому:

«Мы уезжаем в Японию. Привезу тебе оттуда халат».

Поездка эта не состоялась, Брики никуда не поехали.

А на Дальнем Востоке в это время продолжала устанавливаться советская власть. В январе 1918 года Краевой комитет Советов, который возглавлял Александр Краснощёков, отдал распоряжение, согласно которому прекратили своё существование канцелярия бывшего генерал-губернатора, вся судебная система царских времён и старая армия. Вместо них была создана десятитысячная Рабочая Красная гвардия, учреждён военно-революционный суд, за порядком смотрела рабочая милиция. Газета «Дальневосточные известия», первый номер которой вышел в свет 27 декабря 1917 года, стала официальным органом советской власти. Однако непролетарские слои населения (а их было большинство) эту власть не поддерживали, и команде Краснощёкова приходилось отдавать много сил на борьбу с саботажем и контрреволюцией.

В это время в Москве произошло событие, о котором стоит рассказать подробнее.

Встреча поколений

28 января 1918 года московская газета «Мысль» оповестила читателей:

«В квартире поэта А. имел место интересный поэтический вечер, на котором присутствовали как представители состарившихся уже течений – Бальмонт, Иванов, Белый и др., так и «дерзатели», срывающие покров с будущего, – футуристы Маяковский и др.».

Вечер, который назвали «Встречей двух поколений поэтов», проходил на квартире поэта Михаила Осиповича Цейтлина, писавшего под псевдонимом Амари. Посторонних почти не было (возможно, был кто-то из актёров), собрались известные стихотворцы: Константин Бальмонт, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Юргис Балтрушайтис, Илья Эренбург, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Алексей Толстой, Павел Антакольский, Вера Инбер и другие.

Как написал потом Борис Пастернак:

«Все чувствовали себя именами, все – поэтами».

Вячеслав Иванов обратился к собравшимся с краткой речью, в которой призвал к «выявлению реальных ценностей».

Началось чтение стихов.

Борис Пастернак:

«Читали по старшинству, без сколько-нибудь чувствительного успеха».

Павел Антакольский:

«Близко к полуночи, когда уже было прочитано изрядное количество стихов, с опозданием явились трое: Маяковский, Каменский, Бурлюк».

Поэтам-футуристам на эту встречу пришлось добираться издалека. А о том, что представляла собою ночная Москва января 1918 года – Сергей Спасский:

«Трамваи, работавшие с перебоями, окончательно иссякали часам к девяти. Город освещался слабо. Изредка проскальзывали сани, подскакивая, торопился автомобиль. Москва представлялась расползшейся и громадной. Расстояния приобретали первобытную ощутимую протяжённость».

Хозяйке дома, встречавшей опоздавших стихотворцев, Маяковский хмуро сказал:

– Устал до чёрта! Да ещё освистан!

Хозяйка удивилась. А уставший поэт улыбнулся и (в пересказе Павла Антакольского) описал проход по ночной Москве:

«Маяковский коротко объяснил хозяйке, что их задержало какое-то выступление, что они идут с другого конца города:

– Пешком по трамвайным путям, освистанные не публикой, а метелью.

Что-то было в нём от интеллигентного рабочего высокой квалификации – не то монтёр-электрик, не то железнодорожник, ненароком забредший в особняк инженера из «красных»: ситуация, близкая к драматургии Горького. От него шла сдержанная, знающая себе цену сила. Он был вежлив, может быть, и подчёркнуто вежлив. Это было вежливостью победителя».

К коллегам по поэтическому цеху обратился Давид Бурлюк, который сказал:

«Этот вечер важен и интересен тем, что он является по сути своей историческим турниром, на котором хотя и подняты дружественно забрала, но вечные соперники впервые лицом к лицу видят друг друга».

Настала очередь читать стихи Маяковскому.

Борис Пастернак:

«Он поднялся и обняв рукою край пустой полки, которою кончалась диванная спинка, принялся читать «Человека»».

Павел Антакольский:

«Он встал, застегнул пиджак, протянул левую руку вдоль книжной полки и прочёл предпоследнюю главу «Войны и мира». Потом – отрывки из поэмы «Человек».

Он читал неистово, с полной отдачей себя, с упоительным бесстрашием, рыдая, издеваясь, ненавидя и любя. Конечно, помогал прекрасно натренированный голос, но, кроме голоса, было и другое, несравненно более важное. Не читкой это было, не декламацией, но работой, очень трудной работой шаляпинского стиля: демонстрацией себя, своей силы, своей страсти, своего душевного опыта.

Все слушали Маяковского, затаив дыхание, а многие – затаив своё отношение к нему. Но слушали одинаково все – и старики и молодые».

Илья Эренбург:

«Вячеслав Иванов иногда благожелательно кивал головой, Бальмонт явно томился, Балтрушайтис, как всегда, был непроницаем, Марина Цветаева улыбалась, а Пастернак влюблёно поглядывал на Владимира Владимировича. Андрей Белый слушал не просто – исступленно и, когда Маяковский кончил чтение, вскочил настолько взволнованный, что едва мог говорить».

Поэту Андрею Белому (Борису Николаевичу Бугаеву) было тогда 38 лет. Начало мировой войны он провёл в Швейцарии, на родину вернулся лишь в августе 1916-го.

Борис Пастернак:

«Белый слушал, совершенно потеряв себя… Случай сталкивал на моих глазах два гениальных оправдания двух последовательно исчерпавших себя литературных течений. В близости Белого, которую я переживал с горделивой радостью, я присутствие Маяковского ощущал с двойной силой. Его существо открывалось мне во всей свежести первой встречи».

Давид Бурлюк:

«Едва кончил Маяковский – с места встал побелевший от переживаемого А.Белый и заявил, что даже представить себе не мог, что в России в это время могла быть написана поэма столь могучая по глубине замысла и выполнению, что вещью этой двинута на громадную дистанцию вся мировая литература и т. д.».

Все дружно зааплодировали Маяковскому.

Потом было застолье, в разгар которого быстро пьяневший Бальмонт попросил слова.

Давид Бурлюк:

«Встал маститый К.Д.Бальмонт. Вскинул движением проснувшегося орла – характерный жест – свою „обожжённую солнцем скитаний голову“. Начал читать сонет. В этом сонете, сквозь дружескую и отеческую похвалу, звучала горечь признания в сдаче позиции отступления на второй план».

Павел Антокольский:

«В руке у него была маленькая книжка. Он прочитал только что, тут же за столом, написанный, посвящённый Маяковскому сонет:

Меня ты бранью встретил, Маяковский…

Помню одну только эту первую строку. В дальнейшем предлагалось забвение и мир – не надо, дескать, помнить зла: «я не таковский», – так, очевидно, кончалась вторая строфа сонета.

Маяковский доброжелательно улыбался, был немного сконфужен, попросил, чтобы Бальмонт отдал ему своё произведение».

Бальмонт просьбу удовлетворил, и у Бурлюка была возможность вчитаться в сонет повнимательней. В июне 1919 года, давая интервью другому поэту, Николаю Асееву (для владивостокской газеты «Дальневосточное обозрение»), он привёл строки Бальмонта:

«Вернувшись к улицам московским —

я смерти предан Маяковским,

суровым басом гневной львицы

рычал он: «вот стихи-гробницы»».

В финальных строках сонета не было призыва не помнить зла – вот они:

«И ты, и я – мы птицы!

Ты написал блестящие страницы, —

но не разгрыз Бальмонтовской цевницы!»

Цевница – это старинная пастушеская дудка.

Между прочим, когда через какое-то время у самого Бальмонта на одном из публичных выступлений спросили, почему он перестал издавать свои произведения, он ответил:

«– Не хочу… Не могу печатать у тех, у кого руки в крови».

Есть свидетельство, что ЧК всерьез заинтересовались этим поэтом, считая его «враждебным» революции. Кто-то даже предложил расстрелять этого «врага большевиков». Однако отправить Бальмонта на тот свет не удалось – при голосовании «расстрельных» голосов не хватило.

Но вернёмся к поэтическому вечеру в морозной и тёмной Москве. Московская газета «Мысль» писала:

«Следует отметить, что столкновение двух указанных крайностей привело к неожиданному результату – к признанию „стариками“ футуриста Маяковского крупным талантом».

Илья Эренбург отметил другую особенность этого триумфа молодого поэта:

«Маяковского рассердила чья-то холодная вежливая фраза. Так с ним всегда бывало: он как бы не замечал лавров, искал тернии».

Восторженная встреча поэмы «Человек» у поэтов старшего поколения окрылила Маяковского, дав ему основания задуматься над вопросом: а может, он и в самом деле Мессия, пророк, пришедший сказать людям истину?

На такой вывод наталкивает и Сергей Спасский, тоже присутствовавший на том вечере и описавший самый его финал:

«Потом спускались по тёмной лестнице, не разговаривая. Третьесортный актёр сунулся к Маяковскому с замечанием:

– Вы неправильно произносите слово «солнце». Надо говорить «сонце», а не «солнце».

Голос Маяковского раздался из темноты:

– Если я завтра скажу «соньце», вы все должны будете так говорить.

– Вот как! – опешил актёр».

Представление «Человека»

В начале февраля 1918 года в Москве появились афиши:

«Всем… Всем… Всем…

Каждый культурный человек 2-го февраля должен быть в Политехническом музее на великом празднике футуризма.

Маяковский. «Человек». Вещь.

Пришедшие увидят: Рождество Маяковского. Страсти Маяковского. Вознесение Маяковского. Маяковский в небе. Возврат Маяковского. Маяковский – векам.

Вступительное слово скажет отец российского футуризма

Давид Бурлюк.

Председатель праздника Василий Каменский».

Сергей Спасский к этому добавил:

«Город оклеен цветными тоненькими афишами.

– Хожу по улицам, как по собственной квартире, – отметил Маяковский, поднявшись по Тверской, всеми фасадами повторявшей его имя.

В Политехническом он был внешне спокоен… Умело распределяет голосовые силы… толпа слушает, почти не дыша…».

Журнал «Наш путь» об этом «празднике футуризма»:

«Владимир Маяковский выступил с речью „Наше искусство – искусство демократии“. То, что он говорил, убедительно не было. Когда же стал читать свою новую вещь – поэму „Человек“, пришлось поверить теоретически не доказанному положению».

Алексей Николаевич Чичерин, ставший в скором будущем одним из основателей советского поэтического конструктивизма, тоже был на том вечере и написал о нём так:

«После чтения был объявлен диспут…

Маяковский сказал:

– Слово предоставляется знаменитому символисту, самому талантливому из всех символистов России – Андрею Белому.

Сидевший в первом ряду Андрей Белый начал отнекиваться, но Маяковский – человек темпераментный – вытащил его на эстраду, и, встреченный аплодисментами, Белый произнёс горячую речь о силе поэтического дарования и литературного стиля Маяковского».

Сергей Спасский:

«Белый и сам превосходный оратор, но держится, на первый взгляд, застенчиво. Он говорит, словно думает вслух, и передвигается вдоль эстрады лёгкими, танцующими шагами. Маяковский смотрит на него сверху вниз и слушает очень внимательно».

Алексей Чичерин:

«… он, между прочим, сказал, что после них, символистов, Маяковский является самым крупным поэтом России, потому что – он говорит своё, неожиданно новое слово».

Сергей Спасский:

«– Уже то, что Маяковский читает наизусть целый вечер, и так превосходно читает, вызывает в нас удивление.

Белый отмечает значительность темы:

– Человек – сейчас тема самая важная. Поиски Маяковского – поиски новой человеческой правды».

Алексей Чичерин:

«Белый с большим одобрением отозвался о „Человеке“ – „с точки зрения заложенных в этой поэме изобразительных средств“. Однако Белый отмежевался от выраженного в ней мировоззрения, сказав, что оно ему, Белому, чуждо».

Принять то, о чём говорил в своей поэме Маяковский, Андрей Белый, конечно же, не мог. Ведь у него уже была написана своя собственная поэма «Христос воскрес», в которой были и такие слова:

«Обнимает

Странными туманами

Тела, —

Злая, лающая тьма.

Нападает

Из вне-времени —

Пулемётами…

Из раздробленного

Темени

С переломленной

Руки —

Хлещут красными

Фонтанами

Ручьи…»

О том, какие страшные беды угрожали тогда его родине, Андрей Белый предчувствовал верно. Маяковский об этом не обмолвился ни словечком.

О том, как выглядел поэт-футурист после того, как вечера-диспуты заканчивались, Сергей Спасский написал:

«Когда мы шли после выступлений по Москве, Маяковский, только что оживлённо беседовавший с публикой, становился непроницаемо молчалив. Он шагал, обтянув горло шерстяным кашне, концы которого свисали на спину и грудь… Невозможно было нарушить его молчание. Слова словно отскакивали от него. И казалось, не бывает на свете более замкнутых, более суровых людей».

Во второй половине февраля 1918 года издательство «АСИС» («Ассоциация социалистического искусства») выпустило две поэмы Маяковского: «Человек» и «Облако в штанах» без цензурных изъятий. Поэма была сопровождена таким пояснением автора:

««Облако в штанах» (первое имя «Тринадцатый апостол» зачёркнуто цензурой. Не восстанавливаю. Свыкся.) считаю катехизисом сегодняшнего искусства.

"Долой вашу любовь", "долой ваше искусство", "долой ваш строй", "долой вашу религию" – четыре крика четырёх частей.

Долг мой восстановить и обнародовать эту искажённую и обезжаленную дореволюционной цензурой книгу».

Катехизисом, как известно, принято называть книгу, которая содержит основные положения какого-либо вероучения. Назвав себя «тринадцатым апостолом», Маяковский предлагал читателям свою веру, своё учение.

Поэт Вадим Шершеневич (он примкнул в тот момент к акмеистам) откликнулся на эти издания статьей в нижегородском альманахе «Без муз», коснувшись, в частности, содержания обеих поэм:

««Облако», вышедшее без цензуры, в глазах публики должно выиграть, но нам, признаться, больше нравилось первое. За невольной недоговорённостью многоточий угадывалась мощь богохульства. Ныне оказалось, что там было больше богоругательства. Но это не меняет нашего мнения об этой поэме как о лучшей книге Маяковского и как об одной из лучших книг этих лет, особенно если сопоставить с «Человеком», звучавшим слабо, перепевчато, надуманно».

Одну из вышедших книг поэт подарил Якову Блюмкину, написав на ней:

«Дорогому товарищу Блюмочке. Вл. Маяковский».

А теперь обратим внимание на четверостишье из поэмы «Человек»:

«Теперь

на земле,

должно быть, ново.

Пахучие вёсны развесили в сёлах.

Город каждый, должно быть, иллюминован.

Поёт семья краснощёких и весёлых».

«Семья краснощёких».

«Краснощёких»!

Сочиняя эти строки, Маяковский, конечно же, знать не знал, что советскую власть на Дальнем Востоке возглавил американец Тобинсон, ставший Александром Михайловичем Краснощёковым. И что ждать их встречи осталось всего несколько лет.

Но вернёмся в конец зимы 1918-ого.

В Брест-Литовске мирные переговоры с немцами продолжались. В состав советской делегации по-прежнему входил Григорий Сокольников. 20 января Троцкий отверг все германские предложения, заявив, что большевики войну вести не будут, а армию распускают. И покинул Брест-Литовск.

В ответ 18 февраля немцы развернули наступление по всему фронту.

А Москва продолжала жить всё той же неторопливой, размеренной жизнью.

Бурлюк, Каменский и Маяковский неожиданно узнали, что хозяином их поэтического кафе является уже не Филиппов, а совсем другой человек. Об этом – Сергей Спасский:

«… за спиной всех поэтов кафе откупил примазавшийся к футуризму, величавший себя «футуристом жизни» некий Владимир Гольцшмидт. Это была одна из ловких операций проповедника «солнечной жизни». Он поставил всех перед свершившимся фактом, одним ударом заняв главные позиции. Помимо старшей сестры его, оперной певицы, ещё раньше подрабатывавшей в кафе, за буфетной стойкой появилась его мамаша, за кассу села младшая сестра.

В тот вечер Маяковский был мрачен. Обрушился на спекулянтов в искусстве. Гольцшмидт пробовал защищаться, жаловался, что его никто не понимает. Публика недоумевала, не зная, из-за чего заварился спор. Бурлюк умиротворял Маяковского, убеждая не срывать сезон».

После того, как кафе поменяло хозяина, в нём, по словам Николая Захарова-Мэнского, стало…

«… два директора: В.Гольцшмидт и В.Каменский…

На прилавках буфета продавались карточки Владимира Голцшмидта, в костюме и без оного, «матери русского футуризма» Василия Каменского и книги футуристов".

30 января произошло событие, о котором газета «Мысль» через три дня написала:

«Открылось расписанное Якуловым давножданное кафе „Питтореск“, оказавшееся, по-видимому, филиальным отделением „Кафе поэтов“. На открытии выступали знакомые всё лица: Маяковский, Бурлюк, В.Каменский».

Кафе «Питтореск» организовал всё тот же московский булочник Николай Дмитриевич Филиппов.

Кроме Георгия Богдановича Якулова кафе «Питтореск» оформляли Аристарх Владимирович Лентулов, Александр Михайлович Родченко, Владимир Евграфович Татлин, Валентина Михайловна Ходасевич и другие художники. Название кафе происходило от французского слова «pittoresque» – «живописный», «красивый», «разрисованный».

Третий номер журнала «Русская мысль» за 1918 год сообщал:

«В «Кафе поэтов» раскол среди «дредноутов» футуризма. В кафе остаются только Вл. Маяковский и Вл. Гольцшмидт, два других «дредноута» – Давид Бурлюк и Василий Каменский покидают кафе и переходят в открывающееся большое кафе «Питтореск» (на Кузнецком мосту), которое обещает стать вторым оплотом московского футуризма».

В тот момент ещё два события породили оживлённые толки. Первое – закрытие декретом Совнаркома «буржуазных» газет. Второе – переход страны (согласно другому декрету – от 24 января) с юлианского календаря на грегорианский. После 31 января должно было сразу наступить 14 февраля.