Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Лев Троцкий впоследствии написал:

«В первый по-октябрьский период враги называли коммунистов «кожаными» – по одежде. Думаю, что во введении кожаной «формы» большую роль сыграл пример Свердлова. Сам он ходил в коже с ног до головы, т. е. от сапог до кожаной фуражки. От него, как от центральной организационной фигуры, эта одежда, как-то отвечавшая характеру того времени, широко распространилась».

Но не кожаные куртки тех, кто захватил власть, раздражали тогда россиян, а то, что страной стали управлять те, кого считали «уголовными преступниками», люди, никогда ничем не руководившие, не имевшие зачастую образования и прожившие многие годы вдали от России.

Поэт Константин Бальмонт к произошедшему октябрьскому перевороту отнёсся резко отрицательно, назвав его «ураганом сумасшествия», а то, что ожидало Россию в ближайшее время – «хаосом» и «смутными временами». Что же касается «диктатуры пролетариата», которую большевики обещали установить в стране, то она, по его мнению, очень скоро должна была превратится в «узду на свободном слове».

А вот как в описании Юрия Анненкова выглядел в этот момент «буревестник революции»:

«Октябрьская революция. Обширная квартира Горького на Кронверкском проспекте полна народу. Горький, как всегда, сохраняет внешне спокойный вид, но за улыбками и остротами проскальзывает возбуждение. Люди вокруг него – самых разнообразных категорий: большевистские вожди, рабочие, товарищи по искусству, сомневающиеся интеллигенты, запуганные и гонимые аристократы… Горький слушает, ободряет, спорит, переходит от заседания к заседанию, ездит в Смольный».

Только Маяковского не было в том окружении Горького.

У Дмитрия Мережковского события октября 17 года тоже вызвали яростнейший протест. Большевистский переворот он назвал «разгулом хамства», победой «надмирного зла» и воцарением «народа-Зверя», опасного для всей мировой цивилизации. Первое, чем занялись Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, они стали стараться поскорее освободить министров Временного правительства, заключённых большевиками в Петропавловскую крепость.

Зинаида Гиппиус написала о той поре так:

«Мы стали злыми и покорными,

Нам не уйти.

Уже развёл руками чёрными

Викжель пути».

ВИКЖЕЛЬ – это Всероссийский исполнительный комитет профсоюза железнодорожников. Он одним из первых выступил против новой власти, потребовав «прекращения гражданской войны и создания однородного социалистического правительства от большевиков до народных социалистов включительно», к тому же без участия в нём Ленина и Троцкого. ВИКЖЕЛЬ грозил в случае невыполнения его требований объявить всеобщую забастовку на транспорте. И 29 октября объявил её.

В знак солидарности с требованиями ВИКЖЕЛЯ 4 ноября подали заявления о выходе из состава ЦК Зиновьев, Каменев, Рыков и некоторые другие видные большевики. Ленин назвал их «дезертирами», и вместо покинувшего свой пост Каменева главой Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета был назначен Яков Свердлов. 32-летний иудей, никому в православной стране неизвестный, стал её некоронованным царём.

Владимир Пуришкевич, которого большевики арестовали 18 ноября, в речи на состоявшемся вскоре суде назвал их «контрреволюционерами», которые отправляют за решётку «истинных защитников революции».

А теперь – о судьбе россиянина, который чуть было не стал одним из первых большевистских наркомов. О нём в своих воспоминаниях рассказал Юрий Анненков, одним из предков которого был декабрист Иван Александрович Анненков, женатый на француженке Полине Гебль. Другим предком был известный пушкинист Павел Васильевич Анненков.

Отец Юрия, Павел Семёнович Анненков, состоял членом партии «Народная воля». После убийства Александра Второго его сослали на Камчатку, где у него и родился сын Юрий. В начале 90-х годов XIX века, живя уже в Самаре, Павел Анненков познакомился (в воспоминаниях его сына даже сказано «сблизился») с Владимиром Ульяновым и с мужем его сестры Марком Елизаровым. Но в июле 1917-го, когда большевики подняли в Петрограде мятеж, возмущённый Павел Анненков сжёг все письма Ленина к нему.

Дальнейшие события его сын описал так:

«В ноябре от имени Ленина к отцу приехал Марк Елизаров с предложением занять пост народного комиссара по социальному страхованию. Отец ответил категорическим отказом, заявив, что он является противником произведённого вооружённого переворота, свергнувшего демократический строй, противником всяческой диктатуры – личной или классовой».

Марк Елизаров уехал ни с чем. И тотчас заработал ленинский принцип: «кто не с нами, тот против нас» — большевики обид никому не прощали, даже давним друзьям-товарищам. К тому же отказ на предложение Ленина был высказан в откровенной (и обидной для большевиков) форме. Месть, по словам Юрия Анненкова, последовала мгновенно:

«Через день все деньги отца в банках были конфискованы большевиками. Отец вернулся домой нищим. В 1920 году он умер. Когда весть о его смерти дошла до Ленина, моей матери была неожиданно назначена неплохая пенсия как вдове революционера».

Другой видный социал-демократ и один из авторитетнейших лидеров меньшевиков Георгий Валентинович Плеханов тоже встретил Октябрьскую революцию без всякого энтузиазма, заявив, что «русская история ещё не смолола той муки, из которой со временем будет испечён пшеничный пирог социализма». А про захват власти «одним классом или – ещё того хуже – одной партией» сказал, что он чреват печальными последствиями.

Сразу же после большевистского переворота Союз солдатского и крестьянского просвещения начал издавать газету «Луч правды». В первом её номере (датированном «ноябрь 1917») передовая статья была написана епископом Иосафом, князем Владимиром Давидовичем Жеваховым (Джавахишвили), который обращался к россиянам:

«… вы верите, что власть в ваших руках? Неужели Зиновьев-Радомысльский, Троцкий-Бронштейн и Ленин-Ульянов, люди, не знающие России, не жившие её скорбями, неужели это «ваши руки»? Опомнитесь, поймите, с кем вы имеете дело».

Так реагировала на смену власти, произошедшую в стране, её интеллигенция.

А наш герой?

В «Я сам» в главке «ОКТЯБРЬ» о большевистском перевороте сказано кратко:

«Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других футуристов-москвичей) не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось».

Каких-либо документов, свидетельствующих о том, чем именно занимался Владимир Маяковский в большевистском Смольном, не сохранилось. Да и что мог делать беспартийный и далёкий от политики интеллигент в штабе революции? Мало этого, ни одного высказывания Маяковского об октябрьском перевороте (ни стихотворного, ни прозаического) до наших дней не дошло. Его в тот момент гораздо больше волновало совсем иное событие – 30 октября военная медицинская комиссия (старые структуры ещё работали), осмотрев вернувшегося из очередного отпуска Маяковского, вчистую его демобилизовала. Он тут же написал коротенькое письмецо в Москву – матери и сёстрам:

«Дорогие мамочка, Людочка и Олинька!

Ужасно рад, что все вы целы и здоровы. Всё остальное по сравнению с этим ерунда. <…> …письмо… передаю через знакомого москвича; почте не очень сейчас доверяю.

Я здоров. У меня большая и хорошая новость: меня совершенно освободили от военной службы, так что я опять вольный человек. Месяца 2–3 пробуду в Петрограде. Буду работать и лечить зубы и нос. Потом заеду в Москву, а после думаю ехать на юг для окончательного ремонта.

Целую вас всех крепко.

Ваш Володя.

Пишите!»

Дата в этом послании отсутствует, но написано оно явно через несколько дней после октябрьского переворота – Маяковский знал, что большевики встретили в Москве мощное сопротивление со стороны войск, сохранивших верность Временному правительству. Завязывались бои. Звучала не только ружейная стрельба, палили пушки!

О том, как встретили сообщения об этом Горький и Луначарский – Юрий Анненков:

«Бомбардировка Кремля подняла в Горьком бурю противоречивых чувств. Пробоину в куполе собора Василия Блаженного он ощутил как рану в собственном теле. В эти трагические дни он был далеко не один в таком состоянии – среди большевиков и их спутников. Я видел Анатолия Луначарского, только что назначенного народным комиссаром просвещения, дошедшим до истерики и пославшим в партию отказ от какой-либо политической деятельности. Ленин с трудом отговорил его от этого решения…».

Через год (7 ноября 1918 года) Маяковский опубликовал стихотворение «Ода революции», в котором октябрьские события в Москве отображены в торжествующе-радостных тонах:

«А завтра

Блаженный

стропила соборовы

тщетно возносит, пощады моля, —

твоих шестидюймовок тупорылых боровы

взрывают тысячелетье Кремля».

А в письме, написанном в начале ноября 1917 года, Маяковский радовался тому, что кровопролитное свержение демократической власти пронеслось, не задев никого из его семьи. Воцарение в стране большевиков он отнёс к категории «всё остальное», являющейся «ерундой» по сравнению безопасностью его родных. О самом же перевороте в письме не сказано ни словечка. И это с некоторых пор станет своеобразным стилем Маяковского – во всём им написанном искать упоминания о политике бессмысленно, их там нет.

А большевики тем временем продолжали прибирать к рукам власть. Троцкий потом написал:

«Я очень хорошо помню, как в первый период, в Смольном, Ленин на заседаниях Совнаркома неизменно повторял, что через полгода у нас будет социализм, и мы станем самым могущественным государством».

Поэтому неудивительно, что большевики были настроены очень решительно. Всего через полторы недели после Октябрьского переворота (4 ноября), выступая в Петроградском Совете, Ульянов-Ленин, в частности, сказал:

«Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем. Нас упрекают, что мы применяем террор. Нас осыпают градом обвинений, что мы действуем террором и насилием, но мы спокойно относимся к этим выпадам… Наша задача – строить новое государство – государство социалистическое… С нашей стороны всегда последуют меры принуждения в ответ на попытки – безумные, безнадёжные попытки! – сопротивления Советской власти. И во всех этих случаях ответственность за это падёт на сопротивляющихся».

Подобные высказывания вождя приводили к тому, что недругов и открытых противников большевистского режима становилось всё больше и больше. Генерал Михаил Васильевич Алексеев, переодетый в штатское, сразу же после октябрьского переворота выехал на Дон, и приступил там к созданию добровольного вооружённого формирования, способного противостоять большевикам и «спасти Родину».

А в Брест-Литовске уже шли переговоры с немцами о сепаратном мирном договоре. В состав российской делегации входил и хорошо нам знакомый Григорий Сокольников.

Горький в это время высказывался в газете «Новая жизнь»:

«Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к „социальной революции“ – на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции. Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть, что из этого выйдет? Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам пролетариат».

Большевики Горькому не отвечали. Пока не отвечали.

Назначенные на 12 ноября 1917 года (ещё Временным правительством) выборы в Учредительное собрание Совет Народных Комиссаров не отменил.

А на Дальнем Востоке уже избрали Краевой комитет Советов, председателем которого стал Александр Михайлович Краснощёков.

Владимир Маяковский в этот момент получил приглашение из Смольного. Об этом в «Я сам» сказано совсем коротко:

«Начинают заседать».

Здесь Маяковский явно хотел изобразить себя провидцем, чуть ли не самым первым заметившим непреодолимую тягу большевиков к заседаниям.

Видный революционер-подпольщик (с 1908 года – член ЦК партии левых эсеров) 27-летний Борис Фёдорович Малкин вспоминал:

«Через неделю после Октябрьского переворота мы в Смольном от имени Всероссийского ЦИК пытались собрать всю тогдашнюю интеллигенцию Петрограда. Перед этим было много объявлений в газетах, масса было расклеено в городе афиш. Крупнейшие писатели, артисты, художники были приглашены в Смольный на заседание.

И вот в семь часов вечера всё, что представляло интеллигенцию Петрограда, состояло из пяти-семи человек, которые все уместились на общем диване. Помню, там были Ал. Блок, Маяковский, Всеволод Эмильевич Мейерхольд, Лариса Рейснер».

О том, как Петроградская интеллигенция отнеслась к большевистскому перевороту, хорошо заметил (имея в виду и себя тоже) Юрий Анненков. Она, по его словам, встретила его…

«… как многие из нас – художники, писатели, поэты, люди искусства, как Александр Блок, как Сергей Есенин, как Владимир Маяковский, – скорее фонетически, как стихийный порыв, как метель, как «музыку» (по словам Блока)».

И вот эти «пять-семь человек», решивших послушать «музыку», которую заиграли большевики, и заявились в Смольный. Иными словами, никто их здравомысливших людей не желал иметь с новой властью никаких дел. Даже член РСДРП и близкий друг Ленина Максим Горький никаких контактов с захватившими власть однопартийцами устанавливать не захотел.

Кроме перечисленных Борисом Малкиным представителей «интеллигенции Петрограда», на той встрече присутствовали также Натан Альтман, Кузьма Петров-Водкин и Давид Штеренберг, только что приехавший из Парижа.

Вспомним, кем были приглашённые в Смольный люди.

Блок и Маяковский – поэты, Мейерхольд – театральный режиссер, Лариса Рейснер – поэтесса, прозаик, драматург. 28-летний Натан Исаакович Альтман, 39-летний Кузьма Сергеевич Петров-Водкин и 36-летний Давид Петрович Штеренберг были художниками.

Восьмым участником той встречи вполне мог быть Осип Максимович Брик – ведь он успел к тому времени перезнакомиться чуть ли не со всей творческой элитой Петрограда, со многими политиками и общественными деятелями. К тому же известно, что именно ему Луначарский поручил пригласить в Смольный членов Союза деятелей искусств.

Есть рассказ Маяковского, повествующий о той поре:

«Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним дворцом костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского проезда. Спрашиваю: „Нравится?“'– „Хорошо“, – сказал Блок, а потом прибавил: „У меня в деревне библиотеку сожгли“.

Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме «Двенадцать».

Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие – славу ей».

Как видим, раздвоенность, свойственную натуре Маяковского, сам он разглядел в Блоке.

Павел Лавут (речь о нём – впереди) написал:

«– Это правда, что вы ночью встретили Блока? – спросил я как-то. – Или сочинили?

– Наивный человек – такого не сочинишь! – сказал Маяковский».

Но вернемся в Смольный. Что же происходило там?

Борис Малкин:

«Вся ночь прошла в разговорах, как нужно организовать интеллигенцию, что нужно сделать для этого. И Маяковский всё это воспринимает как-то пламенно, радостно. Он поразил всех нас своим кипучим темпераментом и остроумием. Маяковский рассказал, что при старом режиме он дважды сидел в тюрьме и привлекался по делу московской большевистской организации».

Как видим, никаких особых привилегий за свои сидения в царских тюрьмах «по делу» большевиков поэт не требовал – рассказал об этом и стал рассказывать что-то другое. Правда, любопытно, что упомянул он только две свои «сидки», третьей «сидки» (по делу эсеров) как будто не было.

Луначарский объявил, что новая власть хочет создать государственный совет по делам искусств. Но эту идею не поддержали – ведь точно с таким же проектом совсем недавно выступало Временное правительство, и он был отвергнут.

Иными словами, ничего особо существенного на том совещании не произошло. Обменялись мнениями, повспоминали прошлое («вся ночь прошла в разговорах»), попросили организовать издательство «АСИС» («Ассоциация социалистического искусства»)и всё.

Впрочем, не всё. Борис Савинков, всего два месяца назад обещавший Мейерхольду помочь в осуществлении его театральных планов, теперь вынужден был скрываться. Но появилась новая власть, которая сама предлагала помощь. Юрий Анненков задался вопросом:

«Что оставалось делать Мейерхольду для «спасения» театра? Объявить себя коммунистом и записаться в партию. Мейерхольд так и поступил».

Александр Блок тоже сказал, что готов служить большевикам (и какое-то время он даже поработал секретарём наркома Луначарского). Даже Осип Брик вскоре пошёл трудиться в советское учреждение. Виктор Шкловский написал об этом:

«Брик – комиссар Академии художеств и называет себя швейцаром революции, говорит, что он открывает ей дверь».

А Маяковский?

В прологе уже сочинённой тогда поэмы «Человек» уже появились слова:

«В ковчеге ночи,

новый Ной,

я жду —

в разливе риз

сейчас придут,

придут за мной

и узел рассекут земной

секирами зари».

И за ним пришли. Его позвали. Но, судя по тому, что через какое-то время он уехал в Москву, участвовать в начинаниях большевиков поэт не рвался.

В книге Бенгта Янгфельдта «Любовь – это сердце всего», написанной по материалам архивных изысканий автора и знакомства его с неопубликованными рукописями поэта, расставанию Маяковского с Петроградом дано такое объяснение:

«Главной причиной его внезапного переезда было неприятие культурной программы большевиков в том виде, как её сформулировал нарком просвещения А.В.Луначарский».

Трудно поверить, чтобы безработный поэт стал вдруг проявлять чрезмерную щепетильность в отношении «культурных прожектов» только что учреждённого Наркомпроса. Всё, надо полагать, было гораздо проще – в стране только что прошли выборы в Учредительное собрание. Было уже известно, что от партии Ленина избраны все её вожди, в том числе и те, кого Владимир Маяковский впоследствии называл своими партийными соратниками: Григорий Бриллиант (Сокольников), Георгий Оппоков (Ломов) и Иван Скворцов (Степанов).

От других партий членами Учредительного собрания стали Александр Керенский (от партии эсеров), казачьи генералы Алексей Каледин и Александр Дутов, а также Симон Петлюра (от украинских социалистов).

Больше половины избранных депутатов (51,9 %) оказались эсерами. Депутаты-ленинцы даже четверти голосов не набрали – всего 24,5 %. Это означало, что Учредительное собрание сделает всё, чтобы установленная большевиками власть Советов существовать перестала. Для того чтобы остаться у власти, Ленину и его соратникам надо было действовать очень и очень решительно.

28 ноября Совнарком принял декрет, по которому кадеты объявлялись «партией врагов народа», а её руководители подлежали немедленному аресту и преданию суду революционного трибунала. В газетной статье, которую написал Иосиф Джугашвили-Сталин, говорилось:

«Мы определённо должны добить кадетов, или они нас добьют».

29 ноября большевики приняли ещё один декрет – о запрещении «частных совещаний» съезжавшихся в Петроград депутатов Учредительного собрания. И тогда в квартире Мережковских на Сергиевской улице Петрограда стали нелегально собираться члены эсеровской фракции. Обсуждались варианты и способы скорейшего перехода власти к Учредительному собранию.

Большевикам было уже не до заигрывания с творческой интеллигенцией.

Впрочем, встреча с деятелями искусств проходила в Смольном «через неделю после Октябрьского переворота», стало быть – за неделю до выборов в Учредительное собрание. Их результат был ещё неизвестен, но то, что большевики вряд ли победят, предсказать было нетрудно. И об этом наверняка знал и Маяковский.

Как бы там ни было, но в конце ноября – в начале декабря поэт уехал в Москву. «Не сговорившись с наркомом», как скажет потом Осип Брик. Это утверждение вряд ли соответствует действительности. Наркому Луначарскому, который сам являлся депутатом Учредительного собрания, оставалось занимать свой пост совсем немного – до первых судьбоносных решений всероссийского форума. Поэтому Маяковский, будучи явно уверенным в том, что дни большевиков сочтены, уехал, чтобы вдали дождаться их падения, переждав это тревожное время в компании Бурлюка и Каменского. Он вёз в Москву только что написанное стихотворение «Наш марш»:

«Бейте в площади бунтов топот!

Выше гордых голов гряда!

Мы разливом второго потопа

перемоем миров города.

Дней бык пег.

Медленна дней арба.

Наш бог бег.

Сердце наш барабан…»

В оставленном поэтом Петрограде было очень неспокойно. 3 декабря «Известия» сообщили о назначении Чрезвычайным военным комиссаром российской столицы коменданта Петропавловской крепости прапорщика Георгия Ивановича Благонравова, которому новой властью поручалось…

«… уничтожить военные склады, очистить Петроград от хулиганских банд, разоружить и арестовать всех, опорочивших себя участием в пьянстве и разгроме».

6 декабря та же газета сообщала:

«Гражданская война

Что в России сейчас идёт гражданская война, ни для кого не тайна».

13 декабря «Известия» опубликовали приказ:

«От Чрезвычайного комиссара по охране г. Петрограда

Мною получены сведения о готовящихся в ближайшие дни выступлениях, демонстрациях и проч.

Объявляю, что подобного рода выступления, если они будут иметь место, встретят отпор вплоть до применения вооружённой силы.

Чрезвычайный комиссар по охране Петрограда

Благонравов».

А на Дон прибыл ещё один бывший верховный главнокомандующий российской армии – Генерального штаба генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов. Он подключился к созданию воинского формирования, способного лишить большевиков захваченной ими власти.

В Хабаровске 12 декабря открылся Третий Дальневосточный съезд Советов, провозгласивший установление советской власти на всей территории бывшего Приамурского генерал-губернаторства. Председателем Краевого Комитета Советов был избран большевик Александр Краснощёков.

В Петрограде поэт Дмитрий Мережковский начал выступать с лекциями и писать статьи антибольшевистского содержания.

А в Москве в это время уже вовсю работало кафе, в котором посетителей веселили стихотворцы.