Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

«Глупые» вырезки

В сентябре 1916 года Маяковский написал родным:

«Дорогие мамочка, Людочка, Оличка!

Целую вас всех крепко. Я здоров. Живу не хуже остальных, а это уже не так плохо. Спасибо за посылку, съел замечательно.

Не читайте, по возможности, глупых газет и вырезок не присылайте. Пирожки куда вкуснее и остроумнее.

Я получил отпуск до середины октября. Приеду позднее в Москву. Сначала попробую немножко одеться…

Работаю много.

Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.

Я переехал в другую комнату. Пока пишите по старому адресу на Жуковскую, Брик.

Целую вас крепко.

Володя».

Видимо, после очередного эмоционального всплеска Маяковский и переехал ещё поближе к Брикам.

А по поводу «глупых газет», которых он советовал не читать своим родным и «вырезок» из них просил не присылать, то вот одна из таких публикаций. Известный литературовед-пушкинист Павел Елисеевич Щёголев, прочитав сборник «Простое как мычание», опубликовал в газете «День» (21 октября 1916 года) небольшую статью, которую подписал инициалами («П.Щ.») и назвал «Мычание». В ней говорилось:

«Маяковский не первый год шумит на литературной улице. Пора юности и первой молодости для него прошла, и юношеская звонкость голоса сменилась слегка зажиревшей зычностью. Зык – основной элемент его стиходелия, на зыке зиждется вся его шумливая известность. Назойливо кричит он в уши:

Я одинок, как последний глаз

у идущего к слепым человека.

Или:

Я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам,

я – бесценных слов транжир и мот».

Щёголев привёл ещё несколько фрагментов, завершавшихся отрывком из трагедии «Владимир Маяковский», на представлении которой он, надо полагать, тоже побывал:

«Я, бесстрашный,

ненависть к дневным лучам пронёс в веках;

с душой натянутой, как нервы провода,

я —

царь ламп!

Вот уже в течение нескольких лет наполняет такими выкриками свои произведения Маяковский. Так было два года тому назад, так обстоит дело теперь, так и будет впредь. Я внимательно следил за творениями Маяковского, но тщетно я старался уловить какие-нибудь признаки движения, роста. Как начал, так и продолжает – без всяких отмен и перемен. Зычный крикун остаётся только крикуном и не только не превращается, но и не обнаруживает никакого стремления к превращению в поэта. Через все изделия его музы проходит настроение учителя из «Трёх сестёр», который всем доволен. А самодовольство Маяковского – жирное, грузное, как-то по особенному выпирающее из него. До смешного!»

Напомнив читателям стихотворение Маяковского «А всё-таки», в котором говорится, что «бог заплачет над моей книжкой!» и станет читать стихи из неё «своим знакомым», Щёголев продолжил безжалостный разбор творчества поэта:

«Изделия стихотворные Маяковского не имеют ничего общего с поэзией, искусством, художеством. Это – литература весьма своеобразная; эмоции, ею вызываемые, тоже порядка особого. Изделия Маяковского производят действие физиологическое на организм читателя. Зычное чиканье "Царя ламп "наполняет уши, поражает барабанную перепонку, действует на мозг. Впечатление такое, будто за стеной несколько папуасов упражняются на рояле.

Маяковский щеголяет необщим выражением своей музы, своей необычностью, экстравагантностью, но необычное в его стихах стало уже надоедливо пошлым».

И Щёголев привёл отрывок из раннего стихотворения Маяковского «Из улицы в улицу»:

«У-

лица.

Лица

У

догов

годов

рез-

че.

Че-

рез

железных коней

с окон бегущих домов

прыгнули первые кубы».

И сделал вывод:

«Какой густой налёт пошлости на этой дребедени! Настаиваю именно на пошлом выражении музы Маяковского. В его стиходельческой работе – глубокая тривиальность, мирно сожительствующая с безграмотностью и провинциальной наглостью».

Статью, подобную этой, конечно же, никому не хотелось рекомендовать читать. Тем более родным и близким. А ведь Павел Щёголев не только высказывал свои впечатления, он и приговор выносил. И какой:

«Совсем было поставили крест на „творчестве“ Маяковского, но вдруг его стихи издаёт издательство, девиз которого: „Сейте разумное, доброе, вечное“. Издательство, возникшее при „Летописи“. Большой грех на душе издателей Маяковского!»

Это был сильный удар по самолюбию «Летописи». Не ответить на него было нельзя. И «Летопись» ответила, написав (в первом номере за 1917 год):

«Наиболее замечательной является книга Вл. Маяковского „Простое как мычание“. В ней Маяковский не дал почти ничего нового, но сделал первую попытку собрать воедино стихи, разбросанные ранее по сборникам и тощим брошюрам. И теперь уже ясна стала и значительность Маяковского как поэта, и его место в современной поэзии. Поэт города – со стороны содержания, поэт гиперболы – со стороны приёма, Маяковский – „трагик поневоле“, мятущийся пленник жизни… Его поэзия – продукт городской динамики, глубоко индивидуалистическая по существу, являет, однако, изредка некоторый уклон в сторону поэзии социальной. В его бунте есть что-то от бунта миллионов индивидуальностей, мечущихся по городу».

А вот что писала газета «Русская воля» (в номере от 6 февраля 1917 года):

«У русских футуристов никакого футуризма нет. Единственное общее у них – это преодоление вчерашнего дня искусства. Но это было у всех и всегда…

Из этой группы, например, Вл. Маяковского без сомнения следовало бы выделить. Ему как будто есть что сказать. У него, при всей болезненности, слышится сила, борьба и протест, чувствуются мускулы. Правда, здесь многое гиперболизировано, оснащено многими громоздкими ненужностями. Наверченное и часто навинченное, – всё же тут и подлинная боль и подлинный крик… Во всяком случае, это не «футурист» и совсем не «простое как мычание».

Читал ли все эти статьи Борис Пастернак, неизвестно. Но на сборник «Простое как мычание» он откликнулся (3 января 1917 года) с восторгом:

«Какая радость, что существует и не выдуман Маяковский, талант, по праву переставший считаться с тем, как пишут у нас нынче… приревновавший поэзию к её будущему, творчество – к судьбе творения. Оно ему не изменит. Поэзию привяжут к поэту две вещи. Ярость творческой его совести. Чутьё не назревшей ещё ответственности перед вечностью – его судилищем…

Маяковский начинает поэзию столь же живо, как когда-то по одному мгновению очей схватывал мысли улицы и неба над ней. Он подходит к поэзии всё проще и уверенней, как врач к утопленнице, заставляя одним уже появлением своим расступиться толпу на берегу. По его движениям я вижу, он живо, как хирург, знает, где у ней сердце, где лёгкие, знает, что надо сделать с ней, чтобы заставить её дышать. Простота таких движений восхищает. Не верить в них нельзя».

Константин Бальмонт в течение двух лет (1915-го и 1916-го) тоже писал не переставая, особенно много у него выходило сонетов – их было создано 255! Они были опубликованы, встречены достаточно тепло и приветливо, но критики всё же нашли в них «однообразие и обилие банальных красивостей».

А бельгийский поэт Эмиль Верхарн в ноябре 1916 года неожиданно погиб под колёсами поезда. Маяковский упомянул об этом трагическом событии в стихотворении «Мрак»:

«Сегодня на Верхарна обиделись небеса.

Думает небо – дай зашибу его.

Господа, кому теперь писать?

Неужели Шибуеву?»

Маяковский, в талант которого не поверил Щёголев, сам не очень-то верил в талант Шибуева, потому и написал о нём так уничижительно.

Накануне бунта

В декабре 1916 года Владимира Хлебникова перевели в Саратов, и он снова стал рядовым. Армейские медики не сочли его «невменяемость» несовместимой с воинской службой. И Хлебников продолжил своё служение.

А Маяковский в самом конце года отправил родным в Москву очередное письмо:

«Дорогие мамочка, Людочка и Оличка!

Поздравляю вас всех с праздниками.

Мне очень хочется в Москву.

В первых числах января мне разрешают на недельку отпуск. Приеду к вам…

Целую всех.

До скорого свидания.

Любящий Володя».

А незадолго до отправки этого письма в Петрограде произошло событие, которое многие историки называют судьбоносным. Его застрельщиком стал депутат Государственной думы Владимир Пуришкевич, о котором начальник одной из думских канцелярий Яков Васильевич Глинка писал (в книге воспоминаний «Одиннадцать лет в Государственной думе»):

«Он не задумывается с кафедры бросить стакан с водой в голову Милюкова. Необузданный в словах, за что нередко был исключаем из заседаний, он не подчинялся председателю и требовал вывода себя силой. Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний».

Пуришкевичу, который, как мы помним, был не только скандалистом, но и поэтом, выпустившим несколько стихотворных сборников, в конце 1916 года должны были всё чаще вспоминаться строки из его стихотворения «Туман»:

«Когда всё смутно впереди,

Так всё полно сомненьем,

В моей измученной груди

Нет места песнопеньям».

Вполне возможно, эти строки повторял он про себя и в ночь на 17 декабря, когда вместе с Великим князем Дмитрием Павловичем и князем Феликсом Юсуповым отправился убивать царского любимца Григория Распутина. Всесильный «старец» был убит.

Юнкер Михайловского артиллерийского училища Леонид Каннегисер откликнулся на это событие стихами:

… подо льдом, подо льдом,

Мёртвым его утопили в проруби,

И мёрзлая вода отмывает с трудом

Запачканную кровью бороду.

Он бьётся, скрючившись, лбом о лёд,

Как будто в реке мёртвому холодно,

Как будто он на помощь царицу зовёт

Или обещает за спасение золото..»

Солдат Фёдор Семёнович Житков, оказавшийся невольным участником этого убийства, впоследствии рассказывал, что Пуришкевич тогда сказал:

«Это первая пуля революции».

И вскоре наступил год, которому суждено было стать революционным – 1917-ый.

Отпуск, о котором Маяковский оповещал родных, был у него с 4 по 25 января. Поэт вовсю обдумывал свою новую поэму, в которой ему предстояло родиться, прожить жизнь, расстаться с нею, вознестись на небо, а затем вновь вернуться к жизни и обратиться к грядущим векам.

А в самом конце января в Военно-автомобильной школе Петрограда состоялось награждение личного состава. В приказе от 31 числа был перечислены фамилии нижних чинов, «высочайше награждённых 13 января за отлично ревностную службу и особые труды, вызванные обстоятельствами текущей войны, медалями с надписью "За усердие "». Всего награждению подлежало 190 человек. «Ратник 2 разряда» Владимир Маяковский получил медаль на Станиславской ленте.

Так российское самодержавие отметило службу чертёжника автомобильной школы. Само же оно было уже приговорено к тому, чтобы своё существование прекратить.

Часть третья
Российский бунт

Глава первая
Взбунтовавшиеся бунтари

Возникновение смуты

Прошло три с половиной недели со дня награждения ратника Маяковского медалью «За усердие». Атмосфера в стране становилась всё более предгрозовой. Давний знакомый Бриков, друг детства Эльзы Каган, 21-летний студент Московского университета Роман Осипович Якобсон вернулся из Петрограда в Москву в полной уверенности в том, что Россия находится накануне революции – это чувствовалось по тому, как были настроены московские студенты.

Бунтарские настроения охватывали не только учащуюся молодёжь. В стране ширилось забастовочное движение. В годовщину «кровавого воскресенья» (9 января) в Петрограде бастовало 150 тысяч человек. 14 февраля прошла политическая стачка под лозунгами «Долой войну!» и «Да здравствует республика!». 17 февраля забастовал Путиловский завод.

А тут из-за снежных заносов начались трудности со снабжением Петрограда хлебом. Поползли слухи о скором введении хлебных карточек.

Посетив 20 февраля 1917 года министерство внутренних дел, жандармский генерал Александр Спиридович записал:

«Надвигается катастрофа, а министр, видимо, не понимает обстановки, и должные меры не принимаются. Будет беда. Убийство Распутина положило начало какому-то хаосу, какой-то анархии. Все ждут какого-то переворота. Кто его сделает, где, как, когда – никто ничего не знает. А все говорят, и все ждут… Царицу ненавидят, Государя больше не хотят. Об уходе Государя говорили как бы о смене неугодного министра».

Газета «Биржевые ведомости» в номере от 21 февраля сообщила, что на Петроградской стороне начался разгром булочных и мелочных лавок. Толпа с криками «Хлеба, хлеба!» окружила пекарни и булочные, а затем двинулась по улицам.

22 февраля администрация Путиловского завода объявила об увольнении всех бастовавших рабочих.

23 февраля состоялась демонстрация женщин, решивших своим мирным выступлением отметить День работниц (в советские времена его назвали Международным женским днём). Демонстрантки несли лозунги и транспаранты с требованием хлеба и мира.

На следующий день началась всеобщая забастовка рабочих, студентов и курсисток Высших женских (Бестужевских) курсов. Проспекты и площади северной столицы заполнили многотысячные колонны. То тут, то там вспыхивали антиправительственные митинги. Полиция, по словам Петроградского градоначальника, была не в состоянии «остановить движение и скопление народа». Для охраны правительственных зданий, почты, телеграфа и мостов через Неву направляли солдат гвардейских запасных полков.

25 февраля император Николай Второй (как верховный главнокомандующий он находился в ставке русской армии в Пскове) издал указ, согласно которому деятельность Государственной думы приостанавливалась до 1 апреля. Для ликвидации возникшей «смуты» было рекомендовано привлечь 170-тысячный воинский гарнизон, расквартированный в Петрограде.

Однако приказ применять против демонстрантов огнестрельное оружие вызвал у солдат бурные протесты. В полках начались стихийные митинги, на которых звучал единодушный и решительный отказ стрелять в мирных граждан.

Маяковский потом напишет стихи, которые назовёт «Революцией»:

«В промозглой казарме

суровый,

трезвый

молился Волынский полк…

Первому же,

приказавшему —

«Стрелять за голод!» —

заткнули пулей орущий рот.

Чьё-то – «Смирно!».

Не кончил.

Заколот.

Вырвалось городу буря рот».

Митинг прошёл и в Военной автошколе.

«На своём постоянном месте

в Военной автомобильной школе

стоим,

зажатые казарм оградою.

Рассвет растёт,

сомненьем колет,

предчувствием страша и радуя».

В этом радостном «предчувствии», видимо, и проходило избрание солдатского комитета во главе с рядовым Владимиром Маяковским.

Два дня в Петрограде царило фактическое безвластие.

А 27 февраля началось вооружённое восстание. Солдаты Преображенского, Литовского и Волынского полков начали громить жандармские казармы, избивая, а порою и убивая полицейских в форме. Захватывались городские тюрьмы, две из них были сожжены. Заключённых выпустили на свободу.

Вечером того же дня думские политики после долгого заседания в Таврическом дворце (в том самом, где до этого проходили заседания Государственной Думы) образовали, наконец, Временный Комитет, который возглавил Михаил Владимирович Родзянко, председатель «приостановленной» царём Думы. Было объявлено, что этот Комитет берёт на себя полномочия и функции верховной власти.

Впрочем, власть Временного Комитета оказалась не полной (точнее, не безграничной), так как в тот же вечер 27 февраля в том же Таврическом дворце был сформирован Петроградский Совет Рабочих Депутатов во главе с одним из лидеров партии меньшевиков Николаем Семёновичем Чхеидзе. Товарищами (заместителями) председателя были избраны меньшевик Матвей Иванович Скобелев и трудовик Александр Фёдорович Керенский. Петросовет поддержали солдаты военного гарнизона и рабочие столичных предприятий.

Александр Тихонов потом вспоминал:

«На первом заседании Петроградского совета – 27 февраля 1917 года – было поручено трём депутатам, в том числе и мне, составить и напечатать к утру первый номер „Известий“. Мы реквизировали попавшийся нам навстречу грузовик и двинулись на нём от Таврического дворца на Лиговку, в типографию „Копейка“, где у меня были знакомые рабочие».

К утру 28 февраля первый номер газеты «Известия Петроградского Совета Рабочих Депутатов» был напечатан. На первой странице было помещено обращение, которое начиналось так:

«К населению Петрограда и России

от Совета Рабочих Депутатов

Старая власть довела страну до полного развала, а народ – до голодания. Терпеть дальше стало невозможно! Население Петрограда вышло на улицу…».

Вслед за обращением следовал манифест социал-демократической партии, которая, собственно, и образовала Петроградский Совет:

«Ко всем гражданам России

Граждане! Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло. Столица в руках восставшего народа.

По всей России поднимается красное знамя восстания! По всей России берите в свои руки дело свободы, свергайте царских холопов, зовите солдат на борьбу!

Вперёд! Возврата нет! Беспощадная борьба!

Под красное знамя революции!

Да здравствует демократическая республика!

Да здравствует революционный рабочий класс!

Да здравствует революционный народ и восставшая армия!

Центральный Комитет Российской Социал-Демократической Рабочей Партии».

И вновь воспоминания Александра Тихонова, который поручение Петросовета выполнил – газету напечатали:

«На рассвете, с кипой сырых оттисков, я вышел на улицу.

Город трясло в лихорадке.

Невзирая на ранний час, на улицах было много народа.

Около Невского на меня налетел Маяковский в расстёгнутой шинели и без шапки. Он поднял меня и все лицо залепил поцелуями, он что-то кричал, кого-то звал, махал руками:

– Сюда! Сюда! Газеты!

Я стоял перед ним, как дерево перед ураганом.

Около вокзала послышалась перестрелка. Маяковский бросился в ту сторону.

– Куда вы?

– Там же стреляют! – закричал он в упоении.

– У вас нет оружия.

– Я всю ночь бегаю туда, где стреляют.

– Зачем?

– Не знаю. Бежим!

Он выхватил у меня пачку газет и, размахивая ими, как знаменем, убежал туда, где стреляли».

О первом дне февральской революции вспоминала и художница Валентина Ходасевич:

«Утром, услышав выстрелы и шум, мы с мужем выскочили на улицу и были вовлечены в энтузиазм мчащихся грузовиков, наполненных рабочими с красными флагами, стрелявшими по крышам и окошкам чердаков кадетского корпуса, где укрывалась полиция. Перестрелка. Кто-то, взобравшись на крышу, тащил и сбрасывал на улицу укрывшихся на чердаке полицейских, лилась кровь, раздавалось пение революционных песен и проклятия противников».

Видимо, в тот же день Маяковского встретил на квартире Горького видный социал-демократ Василий Алексеевич Десницкий, впоследствии написавший:

«Улица его пьянила, и в сообщениях о своих уличных впечатлениях он забывал о всякой сдержанности и насторожённости».

Оставил воспоминания писатель и поэт Михаил Васильевич Бабенчиков, зашедший в один из тех мятежных дней в мастерскую художника Алексея Радакова, который тоже служил в Военной автошколе:

«… раздался нетерпеливый, заставивший невольно насторожиться стук. «Это я, отворите!» – послышался за дверью зычный голос Маяковского.

Не здороваясь ни с кем, когда ему открыли, он одним махом перешагнул через порог и, не снимая кожанки и головного убора, возбуждённо спросил: «Слышите? Шарик-то вертится? Да ещё как, в ту сторону, куда надо!» Было ясно, что он говорит о событиях последних дней, да и самый вид его подтверждал это.

Лицо Маяковского выглядело помятым и донельзя утомлённым.

Он был небрит. Но карие его глаза весело улыбались, а сам он буквально ликовал.

– Зашёл мимоходом. Забыл записную книжку, а в ней – адреса. Да вот она! Закурить есть? Два дня не курил. А курить хочется до одури. Даже не думал, что так бывает, – скороговоркой сказал он, обращаясь к Радакову.

Говорил Маяковский осипшим голосом человека, которому пришлось много выступать на воздухе, а в тоне его речи и порывистости движений чувствовалось, что нервы его напряжены до последнего предела.

Походив беспокойно по комнате, Маяковский на минуту присел на край стола, устало вытянув длинные ноги. И, жадно вдыхая табачный дым, не без некоторого, как мне показалось, задора добавил: «У нас в автошколе основное ядро большевиков. Н-да. А вы думали…»

При последних словах он… шумно спрыгнул со стола и, не прощаясь, быстро исчез, уже в дверях весело крикнув: «Буржуям крышка!»

Было ясно, что Владимир Владимирович не только захвачен происходящими событиями, но что он сам «сеет бурю»».

В своём стихотворении «Революция» он потом напишет:

«Граждане!

Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».

Сегодня пересматривается миров основа.

Сегодня

до последней пуговицы в одежде

жизнь переделаем снова».