Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Июльский бунт

Июль 1917 года начался с известия о том, что делегация Временного правительства (Керенский, Терещенко, Церетели) признала автономию Украинской Центральной рады и согласилась на включение в её состав всех юго-западных губерний России. В знак протеста против этого все министры-кадеты вышли из Временного правительства.

Петроград на это событие отреагировал спокойно. Сохранилось письмо той поры, написанное в самом начале июля Анатолием Луначарским жене, Анне Александровне, оставшейся в Швейцарии. В нём, в частности, говорилось:

«… иду в редакцию «Новой жизни» на 2-е собрание имеющего скоро выходить лево-социалистического журнала «Тачка». Редактор его футурист с.-д. Брик. В литотделе участвуют футурист с.-д. Маяковский, А.М. Горький-Пешков, твой слуга, Эмиль Короткий, Эль д'Ор, Базаров, Левидов и др. В художественном: А.Бенуа, Петров-Водкин, Альтман, Маяковский (всё тот же, преталантливый, молодой полувеликан, заряжённый кипучей энергией, на глазах идущий в гору и влево), Лебедев и др. Издатели: Тихонов, Гржебин».

Любопытно, что, назвав Маяковского «с.-д.», то есть социал-демократом, Луначарский добавляет, что он шагает «в гору и влево». РСДРП, как мы знаем, была уже давно расколота на большевиков и меньшевиков, то есть у партии было как бы два направления – «левое» и «правое». Выходит, что Маяковский (и Луначарский подтверждает это) находился где-то посреди, всего лишь направляясь «влево», к большевикам.

Обращает на себя внимание и то, что Осип Брик назван футуристом и социал-демократом. Больше никто его так не называл. И членом РСДРП он тоже тогда не был.

Письмо Луначарского подтверждает также, что какая-то часть тогдашних большевиков предполагала начать борьбу с теми, кто мыслил иначе, чем они, с помощью сатиры. Для этого и учреждался журнал «Тачка». Но, как показали дальнейшие события, главные большевистские вожди думали иначе – заглянем в «Известия Петроградского Совета». В номере от 4 июля на первой странице помещено срочное сообщение с тревожным заголовком:

«События 3-го и 4-го июля

Петроград вновь переживает трагически беспокойные дни.

С одной стороны – кризис власти, вызванный отставкой кадетов-министров, с другой – уличное движение, подготовленное большевистской агитацией».

Главными ораторами партии Ульянова-Ленина были в эти дни Лев Троцкий, Анатолий Луначарский и особенно Яков Свердлов, которого по цвету его кожаной куртки прозвали «чёрным дьяволом большевиков». О том, к чему призывали эти агитаторы, можно составить представление, ознакомившись с обращением партии меньшевиков, опубликованном в тех же «Известиях» на следующий день:

«Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Над улицами Петрограда снова реет призрак гражданской войны, раздаются выстрелы, и уже пролилась кровь.

Вооружённое меньшинство хочет силой навязать свою волю гражданскому большинству.

Долой междоусобную войну в рядах революционной демократии!

Организационный Комитет РСДРП»

Распропагандировав расквартированный в Петрограде воинский гарнизон и выведя на улицы рабочих, большевики хотели повторить то, что происходило в феврале, когда было свергнуто самодержавие. На этот раз, отрабатывая деньги, полученные от немцев, Ульянов-Ленин намеревался свалить Временное правительство.

Однако военный министр Александр Керенский действовал не менее решительно. «Известия Петроградского Совета» в номере от 6 июля сообщили:

«Сегодня в Петроград прибывают части революционной армии с фронта».

Фронтовики быстро навели в городе порядок – большевистский путч был подавлен.

Подводя первый итог двум тревожным июльским дням, «Известия» задавались вопросом:

«Чего они добивались?

Чего же добивались демонстранты 3 и 4 июля и их признанные официальные руководители – большевики?

Они добивались разгрома и ограбления частных квартир,… гибели 400 рабочих, солдат, матросов, женщин и детей, раскола, взаимного озлобления отдельных частей демократии».

Как отреагировали на своё поражение большевики?

6 июля вышел «Листок правды», открывавшийся заявлением:

«Не имея возможности выпустить сегодня очередной номер „Правды“, мы выпускаем „Листок правды“».

Затем шла статья большевистского вождя, пытавшегося оправдаться:

«Из-за чего идёт борьба?

Контрреволюционная печать капиталистов изображает дело так, будто бы в последние три дня борьба в Петрограде шла из-за того, что партия большевиков хотела захватить власть в свои руки и для этого свергнуть Всероссийский Центральный Совет Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов. Это – ложь, это сознательная клевета.

Н.Ленин».

Решительные действия военного министра Александра Керенского, сумевшего быстро подавить большевистский мятеж, и растерянность главы Временного правительства Георгия Львова привели к изменениям во властных структурах. О них в воскресном номере от 9 июля «Известия» сообщили:

«Ушёл князь Львов, министром-председателем назначен А.Керенский».

Пост военного и морского министра Керенский сохранил за собой. Министром внутренних дел в новом правительстве стал (по совместительству – сохранив за собой министерство почт и телеграфа) меньшевик Ираклий Церетели, который 13 июля подписал распоряжение о запрещении всех уличных шествий и манифестаций.

Большевистская «Правда» лишь в конце июля вновь смогла выходить в свет, и в третьем её номере (от 26 числа) большевик Николай Подвойский возмущался той напраслиной, которую якобы возводили на вождя РСДРП(б), скрывшегося, как известно, в Разливе:

«… т. Ленина… объявили и немецким шпионом, и провокатором, и «зачинщиком» июльских событий».

В номере от 14 июля «Известия Петроградского Совета» сообщили:

«К последним арестам

4 июля Временное Правительство, принуждённое применить решительные меры к подавлению мятежа, предписало арестовать целый ряд лиц, так или иначе прикосновенных к движению 3–5 июля. <…> В этот список входили Ленин, Каменев, Зиновьев и другие..»

А жизнь тем временем продолжалась. И 15 июля поэт Николай Бурлюк закончил школу Инженерных прапорщиков. Его направили на фронт – в 9-й Радиодивизион, и он стал там помощником начальника Учебной команды, а затем его назначили начальником Полевой Радио-Телеграфной учебной школы.

Другой поэт – Алексей Ганин – влюбился в секретаря-машинистку эсеровской газеты «Дело народа», в которой печатались его стихи. Девушка только что закончила историко-литературный факультет Высших женских курсов, где изучала иностранные языки и брала уроки скульптуры. Звали её Зинаида Райх. Она была очень красива, и в неё были влюблены многие. В том числе и Владимир Маяковский. Но Ганин ещё написал и прочёл Зинаиде посвящённые ей стихи:

«Сегодня целый день я пил Твоё дыханье,

Я – радостный гусляр таинственного сна.

И дивно было мне в бреду очарований

твердить священное – Весна…

Да снидет на поля Твой голос ароматом,

чтоб корня горький сок во злаке мёдом стал;

и мир о имени Твоём крылатом

взывать не уставал».

Зинаида Райх уже было ответила Алексею взаимностью, но тут в редакции появился ещё один поэт – друживший с Ганиным Сергей Есенин. Он мгновенно вскружил красавице-эсерке голову и сделал ей предложение.

Маяковский узнал об этом, и в его записной книжке появилась запись, смысл которой его биографы объяснить не могут:

«18 июля 8.45. Сразу стало как-то совершенно не для чего жить».

А ведь это явная реакция на появление возле Зинаиды Райх Сергея Есенина.

19 июля «Известия Петроградского Совета» сообщали:

«Судебными властями сделано постановление о привлечении к ответственности Ленина, Зиновьева, Коллонтай, … мичмана Раскольникова, прапорщиков Семашко и Сахарова в качестве обвиняемых в измене и организации вооружённого восстания».

Та же газета 24 июля:

«Арест Троцкого и Луначарского».

Ни о каком выпуске сатирического журнала «Тачка», конечно же, речи уже не шло. Правда, горьковская «Новая жизнь» 22 июля объявила о скором выходе этого журнала. Но он так и не вышел.

А как к большевистскому мятежу отнёсся Маяковский?

В сочинениях поэта, огромными тиражами издававшимися в последние 50 лет советской власти, такие упоминания отсутствуют.

А в это время в Америке адвокат Александр Тобинсон отказался от американского гражданства и заявил о том, что хочет вернуться в Россию, чтобы участвовать там в создании демократического режима. Тобинсон уезжал не один – вместе с ним на родину возвращались более ста русских эмигрантов. И несколько сотен человек пришли на вокзал Чикаго, чтобы проводить покидающих Америку. Хор созданного Тобинсоном Рабочего университета исполнил специально сочинённую по этому поводу песню, текст её передали в окно вагона. Поезд двинулся в сторону канадского города Ванкувера. Там пересели на пароход, который направлялся в Японию.

Лето 1917-го

В конце июля 1917 года Алексей Ганин, Зинаида Райх и Сергей Есенин втроём отправились на Вологодчину, в родную деревню Ганина. Там состоялось венчание. Сергея и Зинаиды. Алексей Ганин был свидетелем со стороны невесты.

И он написал грустное стихотворение «Русалка», которое посвятил ставшей для него чужой Зинаиде:

«Она далеко, – не услышит,

Услышит, – забудет скорей;

ей сказками на сердце дышит

разбойник с кудрявых полей…

Не вспенится звёздное эхо

над мёртвою зыбью пустынь,

и вечно без песен и смеха

я буду один и один».

Венчание Есенина и Райх произошло 30 июля.

В этот же день горьковская газета «Новая жизнь» опубликовала стихотворение Маяковского «Сказка о красной шапочке». В ней речь шла о кадетах, которых «сожрали» (несмотря на алый цвет их шапочек) «волки революции». Публикация имела подзаголовок:

«Сказочка. Цвету интеллигенции посвящается».

Сохранился приказ по 1-й запасной автомобильной роте от 3 августа 1917 года:

«Прикомандированного к Технической части Управления… ратника Маяковского Владимира, отправленного к Петроградскому уездному воинскому начальнику для увольнения по болезни в трёхмесячный отпуск…».

Прервём цитирование документа и зададимся вопросом: какая именно болезнь свалила с ног «ратника 2 разряда»? В приказе о том не говорится – это же не медицинская справка. В нём – совсем другая, более существенная информация:

«… исключить с провиантского, приварочного, чайного и табачного довольствия при роте с 26 июля, мыльного и денежного – с 1 августа с.г.».

Бенгт Янгфельдт в своей книге поясняет:

«Маяковскому предоставили отпуск в автомобильной роте, так как у него были проблемы с зубами, и в конце сентября он уехал в Москву».

Неужели для лечения зубов требовалось три месяца?

Вся Москва, в которую прибыл поэт, была оклеена предвыборными плакатами и листовками, поскольку 17 сентября должны были состояться выборы в Учредительное собрание. Шагая как-то вместе с Николаем Асеевым по Тверской, Маяковский предложил составить свой избирательный список, футуристический: Владимир Маяковский, Давид Бурлюк, Василий Каменский и так далее.

«На моё недоумённое возражение о том, что кто же за нас голосовать будет, Владимир Владимирович ответил задумчиво:

– Чёрт его знает! Теперь время такое – а вдруг президентом выберут».

Ежедневная газета «Свободный народ» партии народной свободы (кадетов) в номере от 1 августа сообщала с усмешкой:

«Блюстители революции

В старой, царской России были «блюстители порядка». В новой России есть «блюстители революции», и именуются они «Советами»…»

2 августа та же газета оповестила читателей о том, чем занимаются эти «блюстители»:

«На рассвете 1 августа Николай Романов и Александра Романова вместе в сыном Алексеем и дочерьми отправлены из Царского Села для поселения в Сибирь».

9 августа Временное правительство перенесло выборы во Всероссийское учредительное собрание на 12 ноября 1917 года, а созыв избранных депутатов назначило на 28 ноября.

20 августа «Свободный народ» с тревогой информировал:

«Граждане Петрограда должны знать, что на столицу надвигается голод.

Шпионы мобилизуются

Большевики опять поднимают голову… «Пломбированная» нравственность «пломбированных» политиков».

22 августа:

«В Москве голод

В Москве наступил голод. Распределены последние запасы хлеба… В Москве хлеба хватит на два-три дня».

Именно в этот момент Андрей Белый написал стихотворение «Родине»:

«Рыдай, буревая стихия,

В столбах громового огня!

Россия, Россия, Россия, —

Безумствуй, сжигая меня!»

Поэт-символист словно предчувствовал, какие страшные испытания предстоит пережить любимой им Родине.

В субботнем номере «Свободного народа» от 26 августа – ироничное замечание:

«Когда большевики в июльские дни устроили заговор против Временного Правительства и Совета и ознаменовали его кровавой июльской бойней, то орган „культурнейшего“ в мире человека Максима Горького „Новая жизнь“ сделал вид невинной институтки, скромно обрывающей лепестки благоухающей розы».

Об этом драматичном моменте российской истории упоминается и в автобиографических заметках Маяковского (в главке «АВГУСТ»):

«Россия понемногу откеренщивается. Потеряли уважение. Ухожу из „Новой жизни“. Задумываю „Мистерию-буфф“».

Эту «Мистерию» Маяковский «задумывал» не сам – ему помогали. Ведь приближалась годовщина февральской революции, и появилась мысль отметить это событие постановкой на сцене Петроградского Народного дома политического обозрения. Горький идею поддержал. Во главе комиссии городской думы, ведавшей делами Народного дома, был тогда только что вышедший из тюрьмы Луначарский. В художественный совет Дома входила актриса Мария Фёдоровна Андреева. Написать обозрение предложили Маяковскому. Он предложение принял и стал над ним «задумываться».

А вот другая фраза – «Ухожу из "Новой жизни "» — удивляет. С чего это вдруг поэт решил покинуть горьковскую газету?

Василий Абгарович Катанян, составитель «Хроники жизни и деятельности Маяковского», связывал «уход» поэта из горьковской газеты с постановлением ЦК РСДРП(б) от 20 августа 1917 года, которое призывало всех большевиков-ленинцев покинуть «Новую жизнь» (за её поддержку Временного правительства и за то, что в составе её редакции было много меньшевиков).

Но Маяковский в партии не состоял. И всё же из «Нового времени» ушёл. Почему?

Осип Брик, между прочим, в газете остался. А Маяковский ушёл. Видимо, на это была какая-то причина, гораздо более существенная, чем постановление какого-то «ЦК».

А не послужила ли поводом к разрыву с Горьким новая поэма Маяковского?

Глава третья
Новая поэма

«Человек» Маяковского

В конце лета 1917 года произошло событие, о котором художник Юрий Анненков написал:

«Однажды, в августе 1917 года, Мейерхольд зашёл ко мне и, зная, что я был в дружеских отношениях с Борисом Викторовичем Савинковым, спросил меня, не смогу ли я устроить их встречу в моей квартире. Мейерхольд сказал, что положение театра, ввиду политических событий, становится всё более безнадёжным, и в особенности театра новаторского, театра исканий. Театр выдыхается, и для его спасения нужны деньги, нужны материальные возможности, которыми в данных исторических условиях располагает исключительно правительство. Но всякие правительства поддерживают главным образом театры академического характера.

– Савинков же является не только министром, не только членом правительства, – продолжал Мейерхольд, – но также другом искусства, и его содействие могло бы оказаться весьма существенным. На те или иные политические тенденции мне наплевать с высокого дерева. Я хочу спасти театр, омолодить его несмотря на события.

Встреча состоялась. Савинков, как известно, не принадлежал к коммунистам: он был их противником. Впрочем, политические темы во время беседы, как это ни странно, не были даже затронуты. Идеи Мейерхольда чрезвычайно заинтересовали Савинкова, и он обещал сделать всё необходимое, чтобы они могли осуществиться».

Борис Савинков начал действовать.

В это же самое время Маяковский завершил свою новую поэму Он создавал её в течение всех семи месяцев 1917 года. И названа она была не случайно точно так же, как опубликованное в 1904 году стихотворение Максима Горького – «Человек». Поэма «Война и мир», как мы помним, завершалась так:

«Смотри,

мои глазища —

всем открытая собора дверь.

Люди! —

любимые,

нелюбимые,

знакомые,

незнакомые,

широким шествием влейтесь в двери те.

И он,

свободный,

ору о ком я,

человек —

придёт он,

верьте мне,

верьте!»

А ведь именно этот Человек (с большой буквы) воспевался Горьким, который говорил о нём в самом начале своего стихотворения:

«Идёт он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий, гордый путь, и создаёт из этой жгучей крови – поэзии нетленные цветы… и, каждым шагом украшая жизнь, как солнце землю щедрыми лучами, – он движется всё – выше! и – вперёд! звездою путеводной для земли…».

А Маяковский начинал свою новую поэму с торжественного прозаического заявления о том, что он примирился с солнцем:

«… солнца ладонь на голове моей».

Затем следовало признание (тоже прозаическое), что Любовей у автора поэмы было невероятное количество, и что им он посвящает эту книгу:

«Дней любви моей тысячелистное Евангелие целую».

Далее шли стихотворные строки, в которых Маяковский задавал вопрос:

«Солнце снова

зовёт огневых воевод.

Барабанит заря,

и туда,

за земную грязь вы!

Солнце!

Что ж,

своего

глашатая

так и забудешь разве?»

Маяковский как бы выбирал между теми, о ком говорили Горький и Мережковский. И остановился между Человеком и Хамом. Назвав себя «новым Ноем», «огневым воеводой» и «глашатаем солнца», то есть Человеком, несущим людям огонь Солнца, тот самый огонь, который даёт людям жизнь, поэт, таким образом, как бы становился Человеком, про которого Горький писал:

«Вооружённый только силой Мысли, которая то молнии подобна, то холодно спокойна, точно меч, – идёт свободный, гордый Человек далёко впереди людей и выше жизни, один – среди загадок бытия, один – среди толпы своих ошибок… и все они ложатся тяжким гнётом на сердце гордое его, и ранят сердце, и терзают мозг, и, возбуждая в нём горячий стыд за них, зовут его – их уничтожить».

Так говорил Горький, воспевая своего героя – Человека с большой буквы.

Маяковский дал этому Человеку имя. Своё имя. И свою биографию. Поэтому первая глава поэмы названа им по-евангельски: «Рождество Маяковского». Сразу после названия следует прозаическая фраза, которая явно должна была опровергнуть стихи, которые шли за нею. Вот эта фраза:

«Пусть, науськанные современниками, пишут глупые историки: „Скушной и неинтересной жизнью жил замечательный поэт“».

Обратим внимание, что, оскорбительно назвав своих будущих биографов, («товарищей-потомков») «глупыми», свою стихотворную биографию Маяковский стал сопоставлять с фактами жития Иисуса Христа.

Революционное Евангелие

Своё самовозвеличивание поэт объяснил так:

«Как же

себя мне не петь,

если весь я —

сплошная невидаль,

если каждое движение моё —

необъяснимое чудо».

«Необъяснимо чудесно» устроено и тело поэта (об этом сообщается в главе «Рождество Маяковского»): у него «прекрасные» руки и язык, «драгоценнейший» ум и «необычайнейшее» сердце.

Совершенно неожиданно в поэме возникают «Булочная» и «Сапожная», в которых священнодействует стихотворец. Сразу вспоминаются строки, которые вскоре появятся в «Я сам»:

«Пропагандист. Пошёл к булочникам, потом к сапожникам…»

Как мы помним, о том, чем конкретно занимался юный Володя Маяковский, оказавшись среди московских булочников и сапожников, документальных свидетельств нет. Но повзрослевшему поэту, видимо, очень хотелось, чтобы булки и сапоги украсили его биографию. И он возвещает:

«Что булочник?

Мукой измусоленный ноль…

Сапожник.

Прохвост и нищий».

Но когда к ним приходит поэт Маяковский, они преображаются. Булочник…

«… играет. Всё в него влюблено».

Сапожник…

«Он в короне.

Он принц.

Весёлый и ловкий».

Почему? Да потому что Маяковский, как горьковский Данко, освещавший своим сердцем дорогу людям, развернул своё красное знамя:

«Это я

сердце флагом поднял.

Небывалое чудо двадцатого века!

И отхлынули паломники от гроба господня.

Опустела правоверными древняя Мекка».

Поэт не просто приравнял себя к Иисусу Христу, он поставил себя чуточку выше. От главного персонажа «Нового Завета» герой поэмы «Человек» отличается, пожалуй, только тем, что вновь (в который уже раз) оказался неудачником в любви. Из всех многочисленных людских занятий, увлечений и ремёсел герой поэмы «Человек» признаёт лишь два: он – неотразимый герой-любовник, и он необыкновенный поэт, «бесценных слов транжир и мот». И он же – человек, которого не любит та, кого любит он.

Эти две темы у Маяковского той поры переходили из стихотворения в стихотворение, из поэмы в поэму. Неудивительно, что Лили Брик с таким негодованием встретила очередной любовный перепев в его «Дон Жуане».

Вспоминается и стихотворение 1916 года, названное «Себе, любимому, посвящает эти строки автор». Завершается оно так:

«Пройду,

любовищу мою волоча.

В какой ночи

бредовой,

недужной,

какими Голиафами я зачат —

такой большой

и такой ненужный?»

Вторая глава поэмы, названная «Жизнь Маяковского», об этой жизни рассказывает так:

«Загнанный в земной загон,

влеку дневное иго я.

А на мозгах

верхом

«Закон»,

на сердце цепь —

«Религия»».

Однако любовным отношениям поэта эти ограничения не мешают, и он говорит:

«Я бы всех в любви моей выкупал,

да в дома обнесён океан её!»

И хотя на полях Европы идёт мировая война, гибнут люди, Маяковский, по его собственным словам, продолжает находиться «в плену» закона и религии. Но он знает, что посреди этого мирового столпотворения мирно «живёт Повелитель Всего – соперник мой, мой неодолимый враг». И поэт с возмущением восклицает:

«Встряхивают революции царств тельца,

меняет погонщиков человечий табун,

но тебя,

некоронованного сердец владельца,

ни один не трогает бунт».

В третьей главе – «Страсти Маяковского» — поэт сообщает о том, как к этому Божеству любви «идут, идут горожане выкупаться в Его изобилии». И среди тех, кто ушёл к Нему, поэт увидел свою возлюбленную. Разумеется, после такого открытия он с огорчением произносит слова, которые звучат в следующей главе – «Вознесение Маяковского»:

«А сердце рвётся к выстрелу,

а горло бредит бритвою».

После этого признания (как бы в продолжении темы, начатой во «Флейте-позвоночнике») начинаются поиски способов ухода в мир иной. Во «Флейте», как мы помним, поэт восклицал: «Я хочу одной отравы – пить и пить стихи». Теперь поэтической отравы ему уже мало, и он…

«Звонюсь в звонок.

Аптекаря!

Аптекаря!..

Протягивает череп.

«Яд»»

Маяковский принимает это снадобье. И начинается его вознесение…

«… в американском пиджаке

и в блеске жёлтых ботинок».

Начинается следующая глава – «Маяковский в небе». К вознёсшемуся поэту любезно обращается ангел:

«"Ну, как вам,

Владимир Владимирович,

нравится бездна?"

И я отвечаю так же любезно:

"Прекрасная бездна.

Бездна – восторг!"»