Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Становление демократии

В Военной автошколе «Известия Петроградского Совета» тоже читали и перечитывали. Манифест эсдеков и все их призывы солдаты поддержали безоговорочно. Со всех сторон звучали голоса, требовавшие свергнуть начальника автошколы генерала Секретарёва.

1 марта вышел второй номер «Известий». Газета сообщала:

«Москва

Трамваи не ходят. Митинги по всему городу… Ждут с часу на час присоединения войск, среди которых ведётся агитация.

Петроград

Занятие Зимнего дворца революционными войсками.

Петропавловская крепость перешла на сторону народа».

Петроградцам было уже известно, что царские министры арестованы и перевезены в Таврический дворец.

Узнав об этом, солдаты автошколы решили расправиться и со своим командиром, генерал-майором Павлом Ивановичем Секретарёвым, царским холопом, держимордой и взяточником.

Капитан Иван Николаевич Бажанов, занимавший должность помощника начальника школы по технической части, потом рассказывал:

«Я шёл к Секретарёву. Внизу, у дверей, увидел солдата с винтовкой.

– Ты что тут стоишь? – спросил у него.

– Да вот жду, как генерал выйдет, я застрелю его.

– Ну, жди, жди! – сказал я и пошёл наверх к генералу.

Предупредил его, чтобы он не выходил из кабинета и даже не подходил к окнам. А сам сел в авто и помчался к Маяковскому, о котором знал только, что он председатель Комитета солдатских депутатов.

Услышав о назревавшем самосуде, Маяковский сел со мною в машину. Подъехали с чёрного хода, взяли Секретарёва и отвезли в Думу».

Другой участник ареста генерала, художник Алексей Радаков, описал это событие несколько иначе:

«Решили, что раз министров свезли в Думу, надо, значит, и этого господина туда представить… Ну, посадили генерала в его прекрасный автомобиль. Он стал так заикаться, что ничего сказать не мог. Человек пять было солдат, Маяковский, я. Генерала этого в карцер сдали».

Маяковскому посещение Думы тоже запомнилось. Об этом – в «Я сам», в главке «26 ФЕВРАЛЯ, 17-й ГОД»:

«Пошёл с автомобилями к Думе. Влез в кабинет Родзянки. Осмотрел Милюкова. Молчит. Но мне почему-то кажется, что он заикается. Через час надоели. Ушёл».

Как бы там ни было, а Маяковский и его сослуживцы генерала Секретарёва от самосуда уберегли. Но автошкола своего командира-начальника лишилась.

В Государственной думе в те дни побывал и другой поэт-футурист, Николай Бурлюк, учившийся в Петроградской школе Инженерных прапорщиков. В письме матери и брату Давиду он писал:

«В Г. Думе, когда я протискался в вестибюль, было нечто необычное. Сбежались в кучу военные всех чинов, начиная от грязной солдатской шинели, до генеральских и адмиральских погон. Мелькали лица бледных рабочих, фигуры депутатов – недоумённые мужички…

Нас по длинным коридорам повели в оружейную, заваленную винтовками, пулемётами и патронами, где мы из рук генерала получили по винтовке. Когда мы ушли по узким коридорам, то послышались крики: «Дорогу председателю Г. Думы!», и мы, расступившись, пропустили Родзянко – высокого, упитанного, чёрного мужчину в шубе и остроконечной барашковой шапке. Он шёл твёрдо, со взором, не то надменным, не то обалделым, и казалось никого не замечал, что-то азиатское и слегка напоминающее папу я заметил в его фигуре. Оно мне более всего остального врезалось в память».

О том, как вели себя те, кто обязан был обеспечивать в стране спокойствие и порядок, написал жандармский генерал Александр Спиридович:

«Революционному фанатизму корпус жандармов противопоставил фанатизм долга и службы. Корпус жандармов грудью защищал государственный порядок царской России».

Но было уже поздно – 2 марта царь подписал документ, начинавшийся так:

«Высочайший Манифест

Божиею Милостию

Мы, Николай Вторый,

Император и Самодержец

Всероссийский,

Царь Польский, Великий Князь Финляндский,

и прочая, и прочая, и прочая,

объявляем всем верным Нашим подданным…»

Далее шла речь о судьбе этих подданных:

«Судьба России, честь геройской Нашей Армии, благо народа, всё будущее дорогого Нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца… В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить Народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной Думою, признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную Власть. Не желая расставаться с любимым сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше брату Нашему ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем Его на вступление на престол Государства Российского…

Да поможет Господь Бог России.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою написано:

«НИКОЛАЙ»

День 2 марта 15 часов 1917 г.

Город Псков».

Отречение Николая Второго приняли депутаты приостановленной им Государственной Думы Александр Иванович Гучков и Василий Витальевич Шульгин (кстати, тоже поэт, соперничавший с Пуришкевичем).

Россия на какое-то время осталась без верховного правителя.

Тот мартовский день остался в памяти и у Николая Бурлюка:

«… (2 марта – четверг) я попал в милицию от юнкеров – на Литейный – в здание финансового коммерческого собрания – сперва караульным начальником у догорающего окружного суда, а затем комендантом здания. По поручению командира милиции, я прекратил грабёж мастерских и дома предварительного заключения, а затем расставил часовых. До полуночи я был командиром здания и наблюдал сцены вроде этой. Приходит жандармский полковник:

– Арестуйте меня, пожалуйста. Я уже второй раз прихожу.

– Подождите же, у нас масса дел.

Ему дают чай, и он ждёт.

– Вы бы сами отправились к коменданту Г. Думы, а то у нас некому вас вести.

– Я один боюсь идти.

Наконец, после долгих пререканий, один из секретарей "Коменданта " поднимает воротник и ведёт «арестованного» полковника в думу».

Покомандовал те дни и Маяковский. Об этом как всегда кратко – в «Я сам»:

«Принял на несколько дней команду Автошколой. Гучковеет. Старое офицерьё по-старому расхаживает по Думе. Для меня ясно – за этим неизбежно сейчас же социалисты. Большевики».

Офицеры надеялись, что ситуация изменится, и всё восстановится по-прежнему.

Бывший начальник Московского охранного отделения Сергей Зубатов, давно уже отошедший от дел, тоже сохранял (по словам Александра Спиридовича) верность старому «государственному порядку»:

«Начитанный, хорошо знакомый с историей, интересовавшийся всеми социальными вопросами, Зубатое был убеждённым монархистом. Он считал, что царская власть, давшая России величие, прогресс и цивилизацию, есть единственная свойственная ей форма правления.

– Без царя не может быть России, – говорил он нам не раз, – счастье и величие России – в её государях и их работе. Возьмите историю!

И доказательства сыпались, как из рога изобилия.

– Так будет и дальше. Те, кто идут против монархии в России – идут против России; с ними надо бороться не на жизнь, а на смерть».

Но начавшаяся всеобщая смута поставила под вопрос само существование монархии. Тем более, что Великий князь Михаил Александрович в ответ на предложение отрёкшегося брата заявил:

«… принял Я твёрдое решение в том лишь случае восприять Верховную власть, если таковая будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном Собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского…

Михаил

3/III 1917

Петроград».

4 марта ответ Великого князя был опубликован в печати.

Когда принесли свежие газеты, Василий Зубатов обедал в своей квартире в Замоскворечье – на Пятницкой улице в доме № 49. Услышав ответ Михаила Александровича, он молча встал из-за стола, вышел в соседнюю комнату и там застрелился.

Зубатов был слишком хорошо знаком с мстительностью тех, кого он в своё время так истово пытался направить на путь истинный. Его предчувствия вряд ли назовёшь ошибочными, ведь в тот же день другой бывший начальник Московского охранного отделения Михаил Фридрихович фон Коттен был убит под Гельсингфорсом (ныне – Хельсинки) разбушевавшейся толпой.

Российский бунт, бессмысленный и беспощадный, только начинался. А письмо юнкера Николая Бурлюка матери и брату Давиду заканчивалось так:

«Мамочка, я очень увлекаюсь теософией – мир так призрачен. Тем более я убеждаюсь в жизни и открытии духа, а раз так, то всё понятно и оправдано, и я опять стал любить жизнь и людей».

Новая жизнь

Время наступило необыкновенное. События, тесня друг друга, обрушивались на россиян стремительно, каждый день приносил что-то новое.

Вечером 2 марта (сразу же после отречения Николая Второго) Временный Комитет Государственной думы образовал Временное правительство и объявил его состав:

Министром-председателем и министром внутренних дел стал член партии кадетов князь Георгий Евгеньевич Львов.

Министром иностранных дел был назначен другой кадет – Павел Николаевич Милюков.

Пост министра юстиции занял член «трудовой группы» Государственной думы (трудовик) Александр Фёдорович Керенский.

Военным и (временно) морским министром стал октябрист Александр Иванович Гучков.

Одним из первых решений новой российской власти было утверждение нового государственного гимна (вместо «Боже, царя храни») – гимном России становилась «Марсельеза», песня, которую каждый день {«всегдашне») напевал багдадский лесничий Владимир Константинович Маяковский.

3 марта «Известия Петроградского Совета» сообщили о первых шагах министра юстиции Керенского:

«Прекращение политического сыска

Решено прекратить впредь по всей России привлечение по политическим делам.

Освобождение всех политзаключённых

Решено немедленно освободить всех политических заключённых и подследственных из всех российских тюрем.

Приём всех евреев в адвокатуру

Решено принять в адвокатуру всех евреев помощников присяжных поверенных».

«Известия» сообщили также, что Керенский отправил телеграмму енисейскому губернатору «с требованием немедленного и полного освобождения членов Государственной думы Петровского, Муранова, Бадаева, Шагова, Самойлова, с возложением на губернатора обязанности и личной ответственности обеспечения им почётного возвращения в Петроград».

И в северную столицу помчались поезда из Сибири со вчерашними каторжниками, ссыльными и заключёнными пересыльных тюрем. А из-за рубежа потянулись на родину политэмигранты.

4 марта «Известия» поместили объявление:

«Сегодня выходит первый номер ежедневной газеты Центрального органа РСДРП „Правда“».

Россия начала жить по-новому. Это чувствуется даже в письмах Эльзы Каган Маяковскому. В одном из них (от 8 марта) она радостно восклицала:

«Милый дядя Володя, что творится-то, великолепие прямо!»

Эльза также сообщала, что вернувшийся из Петрограда в Москву Роман Якобсон вместе с другими студентами Московского университета вступил в милицию, что он наводит порядок на улицах, носит оружие и арестовал уже шесть бывших городовых.

Иными словами, Роману Якобсону пришлось делать то, чем ещё совсем недавно занимались работники спецслужб царского режима.

Изменилась и судьба рядового Хлебникова – очередная медкомиссия назначила ему пятимесячный отпуск. Обрадованный Велимир тут же уехал в Харьков и в армию уже не вернулся.

А Маяковский в это время организовывал митинги и ораторствовал на них. Заседал в солдатском комитете автошколы, часто заглядывал в Академию художеств и на квартиру Горького, где собирались деятели искусств. Сочинял лозунги, подписывал манифесты. И почти на каждом массовом мероприятии его обязательно куда-нибудь избирали.

В этой послереволюционной суете и сутолоке произошла ещё одна встреча его с Есениным, которую он впоследствии описал в статье «Как делать стихи?»:

«Плотно я его встретил уже после революции у Горького. Я сразу со всей врождённой неделикатностью заорал:

– Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и галстук!

Есенин озлился и пошёл задираться».

Общественностью Петрограда был образован Союз деятелей искусств, куда вошли представители самых разнообразных политических и художественных направлений, готовые начать борьбу за независимость искусства от государства. Выступая на одном из заседаний, Маяковский провозгласил:

«Мой девиз и всех вообще: да здравствует политическая жизнь России, и да здравствует свободное от политики искусство! Лично я не отказываюсь от политики, только в области искусства не должно быть политики!»

Впрочем, далеко не всегда и не везде терпеливо воспринимали активность поэта-футуриста. Он сам через десять лет в статье «Только не воспоминания…» рассказал о ситуации, сложившейся во время одной из дискуссий в Академии художеств:

«Здесь под председательством академика Таманова собрался Союз деятелей искусств. Неестественным путём революции перемешались все, от беспардонного осликохвостца юнца Зданевича до каких-то ворочающих неслышащими, заткнутыми ватой ушами профессоров, о которых, я думаю, уже появились некрологи.

Ярость непонимания доходила до пределов. Не помню повода, но явилось чьё-то предложение, что я могу с какой-то организационной комиссией влезть в академию. Тогда один бородач встал и заявил:

– Только через мой труп Маяковский войдёт в академию, а если он всё-таки войдёт, я буду стрелять.

Вот оно внеклассовое искусство!»

Родившийся в Тифлисе «ослинохвостец» Кирилл Михайлович Зданевич был, между прочим, на год старше Маяковского, так что не совсем понятно, почему поэт называл художника «беспардонным юнцом».

В другой своей статье «Как делать стихи?» Маяковский тоже вспоминал то время:

«…революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, жаргон окраин полился через центральные проспекты; расслабленный интеллигентский язычишко с его выхолощенными словами: „идеал“, „принципы справедливости“, „божественное начало“, "трансцедентальный лик Христа и Антихриста " – все эти речи, шопотком произносимые в ресторанах, – смяты. Это – новая стихия языка. Как его сделать поэтическим?»

Константин Бальмонт тоже задумывался над этим вопросом, ив 1917 году издал поэтический сборник– «Сонеты солнца, меда и луны», в котором было стихотворение «Умей творить»:

«Умей творить из самых малых крох,

Иначе для чего же ты кудесник?

Среди людей ты Божества наместник,

Так помни, чтоб в словах твоих был Бог».

На этот призыв поэта-символиста ответил поэт-футурист Владимир Маяковский. О своём ответе (в «Я сам») он сообщил следующее:

«Пишу в первые же дни революции Поэтохронику „Революция“. Читаю лекции – „Большевики искусства“».

Ещё он сочинил стихотворение, посвящённое некоей особе женского рода, и назвал его – «Ода революции»:

«Тебе,

освистанная,

осмеянная батареями,

тебе,

изъязвлённая злословием штыков,

восторженно возношу

над руганью реемой

оды торжественное

"О"!..

Вчерашние раны лижет и лижет,

и снова вижу вскрытые вены я.

Тебе обывательское

– о, будь ты проклята трижды! —

и моё,

поэтово

– о, четырежды славься, благословенная!»

Бальмонт, видимо, стараясь не отстать от стремительно мчавшегося времени, тоже воспел женщину. 12 марта 1917 года он написал небольшое – всего восемь строк – стихотворение, назвав его очень просто – «Женщина» и посвятил «Московской работнице»:

«Женщина – с нами, когда мы рождаемся,

Женщина – с нами в последний наш час.

Женщина – знамя, когда мы сражаемся,

Женщина – радость раскрывшихся глаз.

Первая наша влюблённость и счастие,

В лучшем стремлении – первый привет,

В битве за право – огонь соучастия,

Женщина – музыка, женщина – свет».

Неизвестно, эти ли бальмонтовские строки имела в виду Марина Цветаева (сопоставляя их со стихами других поэтов), но однажды она высказалась так:

«Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: поэт… Этого я бы не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилёве, ни даже о Блоке, ибо у всех названных было ещё что-то кроме поэта в них. Большее или меньшее, лучшее или худшее, но – ещё что-то. В Бальмонте, кроме поэта, в нём нет ничего. Бальмонт – поэт-адекват. На Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо-печать-звезда поэта».

14 марта квартиру, где жили поэты-символисты Дмитрий Мережковский и его жена Зинаида Гиппиус, навестил их старый знакомец Александр Керенский, ставший министром Временного правительства. Он пришёл с просьбой – написать популярную брошюру о декабристах, для распространения в войсках. Мережковский с воодушевлением согласился. Однако, посетив через несколько дней Керенского в Зимнем дворце, Дмитрий Сергеевич был настолько разочарован царившей там обстановкой, что, вернувшись домой, погрузился в депрессию и предсказал скорое падение Временного правительства и грядущую диктатуру рвавшихся к власти бунтовщиков, безжалостных и беспринципных.

У Владимира Маяковского претензий к Временному правительству не было, он продолжал гореть энтузиазмом. И хотя в его автобиографических заметках лидер кадетов Павел Милюков, ставший российским министром иностранных дел, описан весьма пренебрежительно, газету «Речь», которую издавала партия кадетов, поэт уважал. «Речь» сообщала читателям:

«В ночь на 17 марта поэт В.В.Маяковский принёс в редакцию «Речи» 109 р. 70 коп., собранные им "за прочтение стихотворения « в „Привале комедиантов“ в пользу семейств, павших в борьбе за свободу»».

Заметим, что не в большевистскую «Правду», а в кадетскую «Речь» принёс поэт собранные деньги. Это говорит о том, к каким политическим силам тяготел тогда Маяковский.

В тот же день (17 марта) в журнале «Новый сатирикон» были напечатаны отрывки (75 строк) из «Облака в штанах», в своё время не пропущенные царской цензурой. Поэту стало казаться, что настало его время, и управлять им следует именно ему. Поэтому 21 марта в Троицком театре во время собрания Федерации «Свобода искусств» он вышел на трибуну и заявил… Об этом – газета «Речь»:

«В.Маяковский высказался против Федерации и настаивал на необходимости идейной борьбы, создания особого органа и нового синдиката футуристов, во главе которых должен быть поставлен он».

Газета «Русская воля»:

«Несколько раз поднимался неистовый и непримиримый Маяковский. Его раздражают слова, он требует революционных выступлений. Он не замечает противоречий в своих положениях, – но это неважно. Он, автор „Облака в штанах“, со своими единомышленниками в данный момент левее „левой федерации“. Не сегодня-завтра они начинают издание газеты, в которой… станут до конца, открыто и смело провозглашать принцип свободы их личного, индивидуального творчества. Что им за дело до других талантов, не идущих с ними в ногу?»

Вздохнув полной грудью воздуха свободы, Маяковский больше не желал находиться под чьим-то контролем, хотел сам управлять своим творчеством.

Долгожданная свобода

Отвыступав на митингах, поучаствовав в многочисленных заседаниях и вернувшись к себе домой (в комнату, снимавшуюся в доме на улице Жуковского), Маяковский приходил к своим соседям – Брикам. Туда же заглядывали другие футуристы. И начинали строить планы дальнейшей жизни, в которой поэты должны были декламировать на улицах стихи, писатели – писать воззвания и прокламации, а художники – создавать плакаты и транспаранты для уличных демонстраций.

В конце марта Маяковский ненадолго приехал в Москву и 26 числа выступил в театре Эрмитаж на «Первом республиканском вечере искусств», организованном Василием Каменским. Туда же были приглашены художники Давид Бурлюк, Аристарх Лентулов, Казимир Малевич, Владимир Татлин. О чём они, выступая, говорили, можно понять по принятому ими обращению, которое назвалось «На революцию!». Его 28 марта опубликовала газета «Русская воля»:

«Товарищи!

Петроградские деятели искусств – художники, поэты, писатели, актёры и музыканты – образовали общество "На революцию " с целью помочь революционным партиям в проповеди революционных идей путём искусства.

Товарищи, – если вы хотите, чтобы ваши манифестации, плакаты и знамёна были заметней, – дайте вам помочь художникам.

Если вы хотите, чтобы ваши прокламации и воззвания были громче и убедительней, – дайте вам помочь поэтам и писателям.

Обращайтесь за содействием в общество «На революцию»…

Работа бесплатная…

Организационное бюро: О.Брик, …В.Маяковский, Вс. Мейерхольд, В.Татлин, …В.Шкловский».

Тем временем в Петроград продолжали прибывать бывшие «государственные преступники», которым Временное правительство даровало свободу.

28 марта большевистская «Правда» поместила на второй странице объявление:

«Приехавшие из ссылки товарищи: член Центрального Органа партии т. Ю.Каменев и член Центрального Комитета партии т. К. Сталин вступили в состав редакции „Правды“, причём общее руководство газетой взял на себя депутат от рабочих в Государственной Думе, тоже вернувшийся из ссылки, т. Муранов».

29 марта «Известия Петроградского Совета» опубликовали список членов Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, в котором были фамилии большевиков: В.М.Скрябин (А.Молотов) и И.В.Джугашвили (К.Сталин).

Всё то, что происходило тогда в стране, чем-то очень напоминало закипание готовящегося супа – когда на забулькавшей поверхности начинают появляться хлопья белой пены, которую повар удаляет шумовкой. В Петроград, который бурлил, как закипавший суп, из самых глубин страны устремлялись те, кого царская власть считала ненужной и даже вредной «пеной» и старательно удаляла, отсылая подальше от больших городов. И вот теперь освобождавшиеся из застенков революционеры направлялись в столицу. А там уже не было никакого «повара», который мог бы снять эту «пену» и удалить её.

Бывшие узники царских застенков считали себя победителями. И, хотя они в большинстве своём были плохо образованы и не имели служебного опыта (никогда нигде толком не работали), им не терпелось поскорее взять власть над страной в свои руки.

Владимир Маяковский тоже был не особенно образован. Но в отличие от прибывавших в Петроград бунтарей-партийцев он успел обрести популярность, сделать себе довольно громкое имя. Кто в тогдашней России знал Владимира Вегера (Поволжца), Георгия Оппокова (Ломова), Григория Бриллианта (Сокольникова), Льва Розенфельда (Каменева), Иосифа Джугашвили (Сталина), Вячеслава Скрябина (Молотова)? А Маяковского знали очень и очень многие. Его имя было на устах толпы.

К процессу стремительного поднимания на поверхность российского революционного «супа» хлопьев разноцветной (разнопартийной) «пены» подключились и власти Германии. Они решили забросить в столицу страны-противника ещё одного революционера – Владимира Ульянова, писавшего под псевдонимом Н.Ленин, проживавшего в нейтральной Швейцарии и считавшегося в эмигрантских кругах «королём раскола». Ему выделили колоссальную сумму денег. И вместе с ближайшими соратниками в специально предоставленном вагоне (в историю он войдет как «пломбированный») перевезли через территорию враждебной Германии, доставив к Балтийскому морю. Оттуда Ленин и его товарищи переправились на пароходе в Швецию, затем добрались до Финляндии.

В начале апреля по Петрограду разнеслась весть, что 3 числа на Финляндский вокзал прибывает поезд, в одном из вагонов которого в Россию возвращаются большевики во главе со своим вождём.

Прибывших встречали торжественно: играл военный оркестр, председатель Петросовета Николай Чхеидзе произнёс приветственную речь. Потом заговорил молоденький флотский офицер, высказавший пожелание, чтобы Ульянов-Ленин в самое ближайшее время вошёл в состав Временного правительства.

Вождь большевиков от предложенного решительно отказался, заявив:

– Никакой поддержки Временному правительству! Вся власть Советам!

Затем он взобрался на пришедший с встречавшими броневик и обратился к толпе, заполнившей привокзальную площадь, выкрикивая:

– Долой войну! Братание на фронте! Долой постоянную армию! Полный разрыв с международным капиталом! Земля – народу! Конфискация помещичьей земли и её национализация! Банки – из рук капиталистов! Долой чиновников! Создадим революционный Интернационал для борьбы с мировым империализмом!

Маяковского среди встречавших Ленина не было – по свидетельству Романа Якобсона, он всю ночь играл в бильярд, тем самым продемонстрировав исключительное равнодушие и к партии социал-демократов, и к их вождю.

Но может быть, поэт просто не знал о возвращении Ленина?

Знал. К Финляндскому вокзалу ходил Осип Брик. Послушал вождя, выступавшего с броневика, и, вернувшись домой, сказал:

«– Кажется, сумасшедший, но страшно убедительный».

Вместе с Лениным на родину вернулся и Григорий Бриллиант-Сокольников. Бывшему создателю молодёжной ячейки московских большевиков было 29 лет. В России его никто не знал. Даже москвичи-однопартийцы основательно подзабыли.

Ещё один политэмигрант, Овсей Радомысльский (Григорий Зиновьев), прибыл в Петроград в ранге второго человека партии ленинцев. Большевистская газета «Правда» в номере от 6 апреля сообщила читателям:

«Вернувшиеся из эмиграции члены редакции Центрального органа тт. Н.Ленин и Г.Зиновьев вступили в редакцию «Правды»».

В одном поезде с Лениным и его соратниками в столицу приехал и Борис Савинков, один из руководителей «Боевой организации» партии эсеров, организатор многочисленных террористических актов. Вот он-то (в отличие от Ленина) стал сотрудничать с Временным правительством и через какое-то время был назначен комиссаром Временного правительства в Ставке верховного главнокомандующего.

Вскоре большевики официально выделились в самостоятельную (не зависевшую от меньшевиков) партию, добавив к аббревиатуре РСДРП буковку «б», стоявшую в скобках, и стали именоваться Российской социал-демократической рабочей партией большевиков.

В Петрограде развернулась бешеная конкуренция между партиями и их программами. Кадеты, октябристы, трудовики, эсеры, эсдеки – все обещали России прекрасное будущее и призывали народ идти только за ними. И в этом никто не видел ничего сверхъестественного – ведь Россия стала страной долгожданной свободы.